Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 48 страниц)
Василь получил назначение на должность техника-механика какого-то завода в Свердловске. Ему не терпелось поскорее приступить к работе, и он, пробыв дома две недели, поехал на Урал. А в начале августа Михайло получил письмо из Павлополя. В нем извещалось, что по решению наркомата техникум ликвидируется, третий и четвертый курсы переводятся в город Шостку, а второкурсники могут взять свои документы и устраиваться где кто хочет.
В Павлополе Михайло встретился с Грицем Петренко и еще с несколькими однокурсниками. Решили ехать в Днепровский коксохимический техникум. Там их приняли на второй курс. Однако, поскольку они были «внеплановые», им не полагалось ни стипендии, ни общежития. Сперва материальную поддержку обещал Василь, но вскоре его призвали на военную службу. Продержавшись на свои средства один месяц в Днепровске, Михайло вынужден был оставить техникум. Попытался устроиться на работу на какой-либо завод, но без городской прописки нигде не принимали. Растратив последние деньги, вынужден был вернуться в свою Сухаревку.
Его одногодки сидели в студенческих аудиториях, их будущее уже определилось, а перед Михайлом снова была неизвестность. Он переживал глубокий душевный кризис. Ему не елось и не спалось. Чтобы меньше беспокоить своим душевным состоянием родителей, он часто уходил из дома на целый день, одиноко бродил в опустевшей осенней степи или шел на станцию, встречал и провожал поезда, в которых ехали куда-то, вероятно, счастливые пассажиры. Возвращался домой в сумерки, усталый ложился в постель и в темноте долго еще перебирал невеселые думы.
Как-то на станции помощник машиниста продал Михайлу из-под полы томик Есенина. Есенин был для него открытием. Конечно, Михайло тогда не мог трезво разобраться в причинах грустных мотивов поэта, да и не стремился к этому, он просто упивался его поэтической печалью, потому что каждая строка задевала струны юного сердца, звучала в унисон с его настроением.
Василь служил на Дальнем Востоке. Ему почти каждую неделю младший брат писал письма, изливая в них свою тоску, делился впечатлениями от стихов Есенина. Однажды в отчаянии написал, что согласен с такими строками:
В этой жизни умирать не ново,
Но и жить, конечно, не новей…
Много хлопот доставил Михайло Василю своими беспокойными письмами. Перед тем как написать ответ, Василь часами просиживал в библиотеке пограничного отряда, отыскивая в книгах толкования смысла жизни, советовался со своими товарищами. Его письма пестрели цитатами из книг Горького и Николая Островского, Шевченко и Гейне. Эти цитаты вынуждали Михайла перечитывать произведения этих и многих других писателей. Тогда же на помощь к нему пришел и его старый учитель Алексей Васильевич Гелех.
Гелех приехал в Сухаревку осенью двадцать шестого года, поселился в обычной крестьянской хате рядом со школой. Возле своей хаты посадил садик, развел виноградник. Учитель просто и уверенно вошел в жизнь села, и не было такой семьи, в которой он не побывал, не оказал бы ей какую-либо помощь.
Когда Михайло учился во втором классе, весной заболел его отец. Снег уже сошел, земля просохла, кое-кто из соседей успел уже проложить первую борозду на своем поле. А отец лежал в постели, укрытый тулупом, скрежетал зубами и чуть не плакал, что в такое время ого одолела хвороба: он был весь мокрый от пота, в жару, задыхался – сильно болело горло.
Вечером сказал матери:
– Придется позвать Алексея Васильевича. Поклонись ему и попроси – пусть выручает, иначе и до утра не дотяну: опухло горло – дышать не дает.
Михайлик и Олеся притихли на печке, напуганные отцовскими словами. Пришел Алексей Васильевич и, едва переступив порог, с деланной строгостью сказал:
– Негоже вылеживаться в такое время. Негоже. Земля ждет хозяина, а он в постели нежится.
– Если бы это от нас зависело, – с трудом проговорил отец.
– От вас и зависит, человече, – возразил Гелех. – Только от вас. Запахло весной, а вы на радостях о своем здоровье и обо всем на свете забыли. Знаю вашу хлеборобскую хватку. А первые весенние дни коварны: сырость, сквозняки…
Он неторопливо снял шапку, пальто, помыл руки над ведром, стоявшим у порога, и подошел к больному. Осмотрев горло отца, помассажировал шею под самым подбородком и весело проговорил:
– С этой болезнью быстро расквитаемся. Дадим ей два дня сроку.
Алексей Васильевич велел больному выпить кувшин горячего молока со смальцем, оставил какие-то порошки для полоскания и ушел, пообещав наведаться утром.
Еще не приняв лекарств, отец с блаженной улыбкой обратился к матери:
– А знаешь, мне уже легче стало. Вот чудодей наш Васильевич!
– Он не столько лекарствами, как своими словами помогает, – сказала мать. – Вот уж доброй души человек!
Утром отцу стало значительно лучше. Когда пришел Гелех, родители со слезами на глазах благодарили его за лечение. Мать из сеней внесла в фартуке десяток яиц, поклонилась:
– Будьте добры, не откажитесь, возьмите. Простите, денег у нас нет…
Учитель рассердился:
– Ни-ни! И не просите, и не злите меня. – Затем задумчиво взглянул на Марию – она с такой мольбой смотрела на него! – сказал примирительно: – А коли так, я заплачу за них…
Лесняк, как и предвидел Гелех, через два дня выздоровел. Он часто и тогда, и через много лет с сердечной благодарностью вспоминал, как учитель вылечил его от простудной болезни.
Теперь, конечно, не диво – вылечить от простуды. Но в те времена в деревне столько людей умирало преждевременно.
Так умер Санька Горлач, черноволосый, розовощекий парень с их улицы. Внезапно умер. Бабушка Михайлика говорила, что от солнечниц.
– А что такое солнечницы? – спрашивал Михайлик.
– В животе болело, – отвечала бабушка. – Ломило бедного, корчило. А учитель как раз в отъезде был.
Потом уже Гелех сказал, что у Саньки был гнойный аппендицит.
Но кто мог установить диагноз, кто мог подсказать, где искать спасения, если Гелеха не было в селе? Катар, язву и всякие другие желудочные заболевания называли одним непонятным и страшным словом – солнечницы.
Алексей Васильевич знал и хлеборобскую науку. В Сухаревке не было лугов и выпасов. Учитель посоветовал сеять травы, сам выписал семена суданки, люцерны, клевера…
Многих и радовала и удивляла доброта учителя. Каждую осень, когда поспевал виноград, Алексей Васильевич угощал им своих учеников, а нередко, наполнив янтарными гроздьями лукошки, отсылал их в самые бедные дворы, где было много детей или были больные.
Щедрость учителя сбивала с толку богачей, отличавшихся непомерной жадностью и скупостью. Когда в селе случились два пожара, подозрение пало на Корнея Рудокваса, далекого Ванжулова родича, тоже кулака. Сакий арестовал Корнея, и допрашивали его вместе с Гудковым в сельсовете. Рудоквас упорно отметал обвинение. Гудков между прочим спросил его:
– А кто, по-твоему, мог бы поджечь хату Гурия?
– Скажу кто, – не задумываясь выкрикнул Корней. – Этот человек не то что хату, всю слободу может огнем сжечь. Учитель наш, Гелех.
Гудков и Сакий удивленно уставились на Рудокваса.
– Что так смотрите? – кричал Корней. – От Гелеха можно всего ожидать! Сами подумайте: толчется человек с весны до осени в своем саду и на винограднике, а потом яблоки, груши, виноград раздает голытьбе. Без единой копейки отдает. Разве же человек, который в своем уме, пойдет на такое?..
Алексей Васильевич был для села академией, живой энциклопедией. Даже Пастушенко и Гудков не могли обойтись без его советов. Особенно после организации колхоза, когда на их плечи легли невиданные дотоле трудности; обобществление скота и сельхозорудий, организация труда на общей ниве, налаживание учета – все это требовало знаний, которых у Гудкова и Пастушенко не было, и помочь им в этом мог только Гелех.
Когда была создана МТС, появились в селе агроном, зоотехник, ветеринар. Со временем открылась и своя амбулатория. Школа разрасталась, оставляя Гелеху все меньше свободного времени. Но и тогда он умудрялся бывать в бригадах, в поле и на ферме, и еженедельно выступал в клубе с какой-либо лекцией.
В один из осенних дней, гонимый плохим настроением, Михайло заглянул в клуб. Там как раз читал лекцию Алексей Васильевич. Закончив ее, учитель подошел к юному Лесняку, по-дружески взял под руку, повел к выходу:
– Давно собираюсь поговорить с тобой. Не нравится мне твой вид. Не болеешь ли?
– Нет.
– Значит, тоскуешь.
Они вышли на площадь, остановились неподалеку от школы. Михайло искренне поделился с ним своими мыслями, сомнениями. Учитель слушал молча. Потом сказал доверительно, будто вслух размышлял:
– Понимаю. Ты впервые потерпел серьезное поражение и, похоже, серьезно задумался над своей судьбой. Кому в юности не доводилось проходить подобные испытания? Знаю, они – не легкие, зато помогают быстрее возмужать. И хорошо, если в такой критический момент рядом окажется старший товарищ, опытный наставник, который и подскажет и поддержит. Мне очень хотелось бы помочь тебе. Но не знаю, смогу ли…
Лесняк с надеждой посмотрел на учителя. Но тот вдруг умолк и нахмурился.
Тяжело вздохнув, Михайло уныло сказал:
– Когда учился в школе, все мне казалось простым и ясным. Только сейчас начинаю понимать, какая сложная штука жизнь, как нелегко найти, пробить в ней свою дорогу. Признаюсь вам, Алексей Васильевич, откровенно, что иногда заглядывает в мою душу и леденит сердце черный пессимизм. В такие минуты спрашиваю себя: а стоит ли жить? Зачем я пришел в этот мир? А что, если так и останусь пустоцветом? И тогда – поверите ли? – цепенею от страха…
Гелех внимательно посмотрел на своего воспитанника и проникновенно сказал:
– Все это знакомо и естественно. Издавна думающих людей мучили так называемые вечные, проклятые вопросы. Не ты первый задумался над смыслом жизни. А ответ простой: тебе дана жизнь – и от тебя зависит, какими делами ее наполнишь. Мудро же сказал Горький: жизнь есть деяние. Смысл жизни – в труде. Не сиди сложа руки, а действуй, твори на земле добро.
Все более оживляясь, учитель говорил о том, что Михайло и его ровесники родились на стыке двух миров. В старом мире простой трудовой человек был рабом. Его учили терпеливо ждать своего счастья, редко – на земле, чаще всего – на небе. Терпеть и ждать! Это веками освящалось и оберегалось церковью и государством. Революция сменила власть, но мир и человеческие души перестраивать и обновлять, очищать от вековых наслоений очень трудно. В один миг такое не делается. Если бы человеческая суть – интеллект, психология, мораль, характер, привычки и тому подобное – изменялась так быстро, как нам хотелось, это было бы чудом. Теперь, конечно, перемены пойдут быстрее, но не сами по себе. Над этим придется поработать. Нужны будут умные люди, высокообразованные, преданные своему делу до фанатизма. И он, Михайло, должен, обязан готовить себя к этой благородной деятельности.
Лесняк слушал Алексея Васильевича с большим вниманием и в душе был глубоко благодарен ему за доверительный тон, которым говорят только с близкими людьми. Воодушевление учителя передалось и юноше, пробудило в нем желание активной деятельности, хотя он еще не представлял себе четко, с чего начинать.
А Гелех развивал свою мысль дальше:
– Еще Чехов советовал выдавливать из себя до последней капельки раба. Легче все свалить на недобрую долю, злую судьбу, обстоятельства… Нет, за счастье надо бороться, его надо творить для себя и для других. И себя творить: формировать цельный, деятельный характер, обогащать душу, интеллект. В душе каждого человека ни на миг не утихает борьба света и тени. Свет победит, в этом нет сомнения. Я верю, Мишко, что и ты найдешь свое достойное место в жизни. – Помолчав немного, он уже другим, каким-то дружески-интимным тоном добавил: – Между прочим, учителя нашей школы приглашают тебя в свой коллектив.
– Не понимаю вас, Алексей Васильевич, – растерянно проговорил Михайло.
– Дело в том, что один из наших учителей уходит на военную службу. Я рекомендовал тебя на его место.
– Это так неожиданно для меня, Алексей Васильевич…
– Учителей сейчас не хватает. Если у тебя есть желание… Но я не тороплю, подумай день-два. Я советую согласиться.
После разговора с учителем Михайло долго не мог успокоиться. Войдя во двор, он не постучал в окно, чтобы ему открыли, а зашел за боковую стену хаты и предался размышлениям. Ему, Михайлу, предлагают быть учителем в Сухаревской школе. Но какой же из него учитель? Как он осмелится встать рядом с Алексеем Васильевичем? Даже подумать страшно. У Алексея Васильевича голова словно книжная палата. Кажется, он все знает. Вот такой жизнью жить, какой живет Гелех, – это и есть счастье! А если он, Мишко, возьмется за ум? Будет закалять свою волю, исправлять характер, а главное – будет учиться… Вот родители удивятся, когда он скажет им, что ему предлагают должность учителя в школе. Но скажет он об этом отцу и матери не сейчас – дотерпит до утра…
«А Настенька! Она еще пожалеет, еще узнает, чьей дружбой пренебрегла!.. Да, да, пожалеет!» – вгорячах думал Михайло, стоя в густой темноте у своей хаты.
С деревьев чуть слышно падали последние сухие листья.
Кончалась осень.
IXДиректор Сухаревской школы Николай Александрович Жлуктенко, худощавый, среднего роста мужчина, преподаватель истории и художник-любитель, пригласил к себе на беседу недавнего ученика школы Михайла Лесняка. Подготовленный Гелехом к этой беседе, Михайло согласился работать учителем. В тот же день его документы послали в райнаробраз.
Родители старались скрыть свою радость и свое волнение, а Олеся язык за зубами не держала. Она вертелась возле брата, заискивающе говорила:
– Ты теперь будешь учителем? Наш Мишко – учитель! Сказать кому-нибудь – не поверят. – И вдруг захлопала в ладоши: – Вот когда мне будут ставить отличные отметки.
– Не говори глупостей, – урезонивал ее Михайло.
– Какие глупости? – удивлялась девочка. – Я же теперь сестра учителя!
А мать то и дело спрашивала:
– Сумеешь ли, сын? Я как подумаю – оторопь берет…
И вспомнила, что она училась в школе всего два дня. На третий день опоздала на урок, как раз на закон божий. Приоткрыла дверь классной комнаты, а поп Анисим в этот момент грозно кричал на кого-то своим страшным басом. Мать – тогда она была маленькой робкой девочкой – чуть не сомлела от страха. Притворила дверь и побежала во всю прыть домой. Больше в школу она не пошла. Только Захар, когда они поженились, обучил ее грамоте, чтоб умела читать его солдатские письма да кое-как отвечать на них. Для матери школа так и осталась тайной.
Отец хмурил брови и потирал ладонями виски.
– Учитель – большое дело. Когда-то мой учитель Бранковский был, кажется, родом чуть ли не из дворян и в чине прапорщика… А мы кто? Батраки, голь… Еще неизвестно, как люди на это посмотрят…
Все эти разговоры волновали Михайла, усиливали его сомнения и колебания. Иногда подумывал: «Может, отказаться, пока не поздно?»
Тем временем из райнаробраза пришло распоряжение.
Поздние дожди сменились заморозками, и постепенно установилась зимняя погода. В то утро землю слегка припорошило снежком, и она стала серой. И небо – серое. А в душе у Михайла – праздник. Приходила уборщица из школы, сказала, что его приглашает к себе директор. Она весело и многозначительно подмигнула матери:
– Район утвердил вашего сына учителем! Живем, тетка Мария, не горюем!
Мать всплакнула на радостях и угостила уборщицу свежеиспеченными пирогами. Михайло торопливо стал одеваться во все лучшее, что у него было. Пиджак и брюки были целыми, а клетчатая рубашка и вовсе новая, ненадеванная. Купленная в сельской лавке, она пахла мылом и чуть-чуть отдавала керосином. Взглянув на себя в зеркало, Михайло заметил темный пушок на верхней губе и для большей солидности (тайком от матери) сбрил его отцовской бритвой.
Он шел еще по площади, когда прозвенел звонок и в школе началась переменка. Ученики повыбегали из классов, во дворе завязались игры. «Как раз сейчас все преподаватели собрались в учительской», – подумал он и представил себе, с каким интересом они будут оглядывать его, как у некоторых из них промелькнет в глазах удивление, а возможно, и ирония. Он зашел за дом сельпо, постоял там, пока у школы не утих гомон.
Чем ближе Михайло подходил к школе, тем сильнее колотилось сердце, а ноги все более тяжелели. В длинном коридоре было пусто, из классов доносился приглушенный шум. Михайло несколько раз глубоко вздохнул и открыл двери учительской.
На его счастье, Жлуктенко был один. Увидев Михайла, он, крепкий и смуглый, с виду суровый, похожий скорее на рабочего, нежели на учителя, приветливо улыбнулся, встал из-за стола и быстро пошел к нему навстречу:
– Поздравляю, коллега, и, так сказать, благословляю! И сразу же хочу сделать замечание: запаздываете, дружище, запаздываете! – Жлуктенко взглянул на карманные часы: – Теперь придется во время горячего завтрака… Ваш класс сейчас в школьной столовой. Вот мы и пойдем туда…
Разговор произошел в новом здании школы, достроенном уже после революции. Его так и называли в Сухаревке – новая школа. Здесь было три просторных и светлых класса, двор обнесен высоким дощатым забором. Классы размещались и в старой школе, и в доме, где жил до революции учитель Бранковский. Один класс помещался в бывшем поповском доме, там же была и школьная столовая.
По дороге Николай Александрович рассказал, что в связи с организацией горячих завтраков занятия в классах начинаются в разные часы, чтобы обеспечить бесперебойную работу столовой.
Когда они вошли в помещение, дети как раз усаживались за длинные непокрытые столы, гремели стульями, звякали посудой, спорили, смеялись, толкали друг друга. Учительница, худенькая золотокосая женщина с бледным болезненным лицом и выпуклыми синими глазами, призывала их к порядку. Ученики не обращали на нее внимания, но, увидев директора, сразу притихли. Учительница торопливо подошла к директору, и он с едва заметным поклоном сказал:
– Знакомьтесь: наш новый коллега Михайло Захарович Лесняк, – и, обратившись к Михайлу, отрекомендовал учительницу: – Любовь Максимовна Войтенко.
Она приветливо улыбнулась, протянула Лесняку руку и мягко сказала:
– Вы мой спаситель. Я уже из сил выбилась. Вести два класса с моим здоровьем, поверьте, трудно. Да еще такие классы – первый и четвертый. С четвертым полегче, дети большие, их, баловников, только покрепче в руках надо держать. А с первоклассниками – сплошная морока.
Пока они разговаривали, кухарка разливала из большой кастрюли по мискам суп, а дежурные девочки-ученицы раздавали школьникам хлеб. Дети с интересом и удивлением посматривали на нового учителя и перешептывались.
Коснувшись Михайлова плеча, Николай Александрович подошел к переднему столу. Михайло встал рядом. Один из учеников, круглолицый и черноглазый, заткнув за борт пальтишка серую заячью шапку, поднял руку.
Директор разрешил ему говорить.
– Правду ли говорят, будто Михайлик будет у нас учителем?
– Какой Михайлик? – нахмурился Николай Александрович.
– Да этот же, что стоит рядом с вами.
– Не Михайлик, – строго заметил директор, – а Михаил Захарович.
Мальчик пожал плечами:
– Как – не Михайлик? Он же в позапрошлом году был у нас председателем детисполкома.
– И на митинге с трибуны выступал от пионеров…
– Да я с ним летом на Большом пруду купался… Клянусь!
– А мы через два двора живем от них, – тоненьким пискливым голоском известила девочка с коротенькими, торчавшими в разные стороны косичками. – У них еще Олеся есть…
Любовь Максимовна удивленно поглядывала то на директора, то на нового учителя. Щеки ее покрылись розовыми пятнами. Директор задумчиво смотрел на детей и как-то неопределенно улыбался. Михайло ощутил колебание пола под ногами. «Вот и закончилось мое учительство…» – тревожно думал он.
Николай Александрович выпрямился и, подняв руку, призвал детей к тишине. Сказал спокойно и твердо:
– Ваш новый учитель действительно учился в нашей школе, был лучшим учеником, отличником. Потом получил образование в техникуме… Но так как вы недисциплинированно себя ведете, он отказывается вас учить…
В столовой установилась тишина.
– Идемте отсюда, – сказал Жлуктенко и с подчеркнутым уважением снова назвал Михайла по имени и отчеству.
Они вышли на крыльцо, постояли. Николай Александрович молча пошел к калитке. За ним нетвердым шагом последовал Михайло. Посреди площади директор остановился и сдержанно рассмеялся:
– И такое бывает! Как же мы не учли, что четвероклассники помнят вас учеником? Однако не расстраивайтесь, коллега. Выход есть! Придется взять первый класс. Не откажетесь? Там будет немного труднее работать, но коллектив поможет. Вижу, что вы согласны. Вот и хорошо! А теперь пойдемте знакомиться с учителями, с нашими школьными порядками. Сегодня и завтра побывайте кой у кого на уроках, чтоб быстрее освоиться, присмотритесь, как строится урок. А с понедельника приступайте к работе.
Так началась деятельность Михайла на ниве народного просвещения. Для него, недавнего сельского школьника, учитель был чуть ли не святым человеком. Ему было очень интересно в коллективе преподавателей. Большинство из них считались опытными педагогами, почти каждый день Михайло слышал поучительные, а порою и смешные истории из школьной жизни. По вечерам они собирались у кого-либо на квартире, и там стихийно возникали диспуты и самодеятельные концерты. Оказалось, что строгий с виду Жлуктенко был не только художником-любителем, но обладал и приятным голосом, прекрасно исполнял под аккомпанемент гитары старинные романсы. Иногда Жлуктенко, Вышиваная и Любовь Максимовна пробовали петь арии из опер.
Гелех – замечательный скрипач. Он организовал небольшой оркестр, в который вошли скрипка, две гитары, мандолина и три балалайки. Началось с домашних концертов, затем их перенесли в клуб. Спустя некоторое время попытались подготовить постановку «Сто тысяч». Готовились долго. В складчину купили несколько рулонов полотна, сшили его, и Жлуктенко нарисовал декорации. После первой удачи ежемесячно начали «давать премьеру».
…Михайло полюбил своих первоклассников. Каждый день старательно готовился к проведению занятий, боялся споткнуться на уроке, потому что в своем селе это грозило большим позором. Старшие преподаватели действительно охотно помогали ему, бывали на его уроках, делились опытом.
Первую свою учительскую зарплату Михайло отдал отцу. Взяв деньги, отец закашлялся, быстро заморгал глазами. Потом погладил деньги рукой – положил их на подоконник, с благодарностью посмотрел на Михайла и негромко сказал:
– Спасибо, сын мой, спасибо. Счастья тебе!
Михайло впервые слышал от отца слова благодарности, и к сердцу его теплой волной подступила радость.
На вторую зарплату он приобрел себе черный суконный костюм. К весне всем купил обновы: матери – на юбку и кофту, отцу – парусиновые полуботинки, Василю, ставшему к тому времени заместителем политрука, носившему в петлицах четыре треугольничка, – хромовые сапоги. Но более всех посчастливилось Олесе – Михайло одел ее, можно сказать, с ног до головы: купил косынку, платье и белые – из лосиной кожи – туфли.
