Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 48 страниц)
Ранним утром четырнадцатилетний брат Зиновия – Виктор побежал на другой конец села, к Вичкарчукам – дальним родственникам Радичей. У Вичкарчуков был сын Павло, значительно младше Зиновия, но друживший с ним и тянувшийся к нему. Когда Виктор вошел к ним в хату и окликнул Павлика, сказав ему, чтобы шел к Радичам, тот спросил:
– А что там делать?
– Мама зовут, – ответил Виктор. – Позарез, говорят, нужен.
– Ну, если так – пойдем.
Через несколько минут тетка Ганна, мать Зиновия, со слезами на глазах, бледная, стоя в сенях, говорила Павлу:
– Проходи, проходи в хату… И не пугайся… – И шепотом таинственно добавила: – Мы на тебя надеемся, как на самих себя. Чтоб ни одна живая душа не знала… Зинь пришел…
Удивленно посмотрев на тетку Радичку, Павло ответил:
– Вы же меня знаете. Могила…
Открыв дверь в другую комнату, он увидел Зиня и даже отшатнулся. Зиновий сидел на деревянном топчане, свесив босые ноги. Он был в нижнем белье – мать берегла отчимово на крайний случай: может, Виктору перешьет, а может, и на продукты придется выменять. Зиновий был похож на подростка – тоненький, лицо землисто-черное, щеки впалые, как у мертвеца, только глаза лихорадочно поблескивали.
– Не узнаешь, Павлуша? – тихо, едва качнув головой, спросил Зинь. – Считай, что я с того света вырвался. Из плена бежал. Но разговоры потом. К тебе просьба. Не найдется ли у вас или у кого-нибудь из надежных людей хоть какая-нибудь рвань. Бельем, как видишь, я обеспечен, а дома больше нет ничего.
– Что-нибудь найдем, – пообещал Павло, не отрывая глаз от лица Радича.
– Спасибо, друг, – сказал Зиновий. – Но не только это. Есть дело поважнее…
Зиновий в свою очередь пристально посмотрел на Павла, как бы раздумывая, можно ли этому парню довериться целиком.
До поздней ночи Зинь со своей матерью обсуждали вопрос, как лечить раненую ногу. Ганна Константиновна вспомнила про деда Саенко из Голубовки, далекого родича своей соседки и верной подруги, тоже вдовы, Капитолины Кузьминичны Галайчук.
Иван Митрофанович Саенко в юности, после церковноприходской школы, учился еще в двухклассном училище в городке Красном и до призыва в царскую армию работал писарем в волостном управлении. На военной службе ему повезло. Попал в кавалерию, а там не хватало дипломированных ветфельдшеров. Ивана Митрофановича послали на краткосрочные курсы. Прошел он империалистическую и гражданскую и вернулся домой ветфельдшером с солидной практикой. На войне приходилось заменять и санитаров, и фельдшеров в госпиталях.
В первые годы Советской власти, когда некому было лечить людей, Саенко стал заведовать амбулаторией в Голубовке. Почти четверть века лечил он не только голубовцев, но и жителей окрестных сел. Этого высокого, слабого, сутуловатого человека – с рыжей чеховской бородкой и в пенсне – знали во всей округе и уважали.
Перед войной, когда в Голубовке открылась больница и появились молодые медики-специалисты с институтскими дипломами, Иван Митрофанович вышел на пенсию. Но и после этого старые люди все же шли к нему со своими болезнями, считая его незаурядным лекарем, верили в его чудодейственные советы.
Во время оккупации он снова остался единственным врачом на всю местность. Ни больниц, ни амбулаторий, ни медпунктов на оккупированной территории немцы не открывали. У Саенко были свои инструменты и некоторый запас медикаментов, кроме того, он на сало и самогон кое-что выменивал у проезжих немецких санитаров. Люди потребовали от старосты, чтобы разрешили Ивану Митрофановичу врачебную практику. Ганна Константиновна знала от Капитолины Кузьминичны, что Саенко тайно оказывал медицинскую помощь раненым красноармейцам и тем, которые бежали из плена.
Капитолина Кузьминична часто болела, поэтому Саенко навещал ее со своим неизменным, изношенным рыжим саквояжем. Когда его вызывали в Заслучаны, он по дороге непременно заглядывал к Капитолине Кузьминичне просто так, погостить, осведомиться о ее здоровье. Капитолина Галайчук сама же и предложила Радичке, чтобы Зиновий ночью перешел в ее хату и чтобы Ивана Митрофановича вызвать вроде бы к ней, не возбуждая у немцев или полицаев каких-либо подозрений.
Наконец Радич решился – медленно, словно взвешивая каждое слово, проговорил:
– Ты, Павлик, взрослый и серьезный человек. Доверяюсь тебе, как настоящему другу. Надо пойти в Голубовку, вызвать деда Саенко. Не к нам, а к тетке Галайчучке. Скажешь ему, что Капитолина Кузьминична приболела. Постарайся намекнуть, что, мол, поранила она себе ногу. Понял? Чтоб догадался нужный инструмент взять с собой.
– Ты, Зинь, ранен? – испуганно спросил Павло.
Радич поморщился:
– Рана-то небольшая, можно сказать, легкая, но запущена, и крови много потеряно.
Мать, слушавшая их разговор, не выдержала и воскликнула:
– Господи! Он еще говорит – «легкая». Я как посмотрела, чуть было не упала. Вся нога горит. Ой, не дай бог, чтоб антонов огонь или заражение пошло. Как же ты, сынок, с такой распухшей ногой домой добрался?
– Выхода не было, мама. Вот и дошел, – мягко улыбнулся ей Зинь. – Надо было выжить, мама. И вас видеть, и Витю. Да и с фашистами я еще не рассчитался… – Наклонившись к Павлу, шепотом спросил: – Партизан поблизости нет?
Павло плотнее притворил дверь и тоже шепотом ответил:
– В Черном лесу в конце сентября появилась большая группа конных партизан. Немцы и полицаи пронюхали, окружили их, все думали – амба! А что партизаны? Лошадей бросили и ночью перебрались в Терешковский лес, там и действуют. Немцы, конечно, лошадей забрали, но ни одного партизана не схватили.
– Значит, наведываются сюда… – проговорил, просияв, Зиновий. На прощанье сказал: – Ну, прошу тебя, Павлуша, подыщи для меня одежонку да забрось ее к тетке Галайчучке и в Голубовку сходи.
…Вечером у Зиновия поднялась температура, его то бросало в жар, то морозило. Мать поила его горячим чаем, обкладывала бутылками с горячей водой, но простуда не отступала.
Ночью, закутанный в теплые материнские одежды, накинув на голову и плечи старый платок, Зиновий добрался до хаты Галайчучки. Иван Митрофанович был уже там. Он с трудом вынул пулю, засевшую у самой кости… Только к полудню отошел от Зиня. Ногу Иван Митрофанович ему спас, но воспаление легких предотвратить не смог.
Небезопасно было матери и Виктору каждую ночь, а порою и днем ходить к соседке, чтобы досматривать Зиня. И как только появилась возможность, его перевели в родную хату. Тогда-то Зиню показалось, что он за два долгих года впервые увидел в ней все: и стол, стоявший у окна, как до войны, и вмазанное в стену потемневшее зеркало, и сделанные материнскими руками искусственные цветы.
Выздоравливая, Зиновий все чаще просил Павла разузнать о местах действия партизан, но поиски не давали результата. Заслучаны находились в стороне от железной дороги и от больших грунтовых путей. Глушь. Староста и полицаи вытворяли здесь что хотели, издевались над людьми, своевольничали. Но как-то в конце зимы и сюда налетели странные партизаны. Старосту и полицая заперли в кутузке при сельской управе и поставили стражу. Созвали на площадь заслучан и начали спрашивать, кто из них жалуется на арестованных предателей. Люди почему-то хмуро молчали. Вперед выступил Родион Андрущук, бывший сельский волокита, и обратился к односельчанам:
– Почему отмалчиваетесь, землячки? Говорите всю правду, пришел час расплаты.
Люди брезгливо отворачивались от него, потому что не забыли осень сорок первого года, когда он бросил винтовку и вернулся домой. Скрывался, пока не пришли немцы. А потом вылез из своего укрытия и ходил чуть ли не героем, хотя люди прямо в лицо называли его дезертиром. Он в ответ лишь посмеивался:
– Дурнем считали Родиона? А оказалось, что я умнее всех. Как увидел немецкие танки и самолеты, тучами двинувшиеся на нас, смекнул: обороняться бесполезно, и дохлое дело. И за что воевать? Ни жены, ни детей у меня нет, а до смерти доживу и при фашистах.
Но при «новом порядке» лодырничать ему не дали: за невыход на работу его крепко побили полицаи – едва в себя пришел. И вот сейчас он, в старой свитке и дырявых галошах, притопывая на снегу ногами, кричал:
– Не молчите, люди! Свои ведь пришли, спасители наши. Я все сказал товарищам партизанам: как все наше добро грабастают, как издеваются над нами. Только теперь я ума-разума набрался и вот первым записался в партизаны. Всех призываю: идите в ряды народных мстителей.
А люди молчали.
Радич, хотя и едва держался на ногах, тоже пытался пойти на площадь. Павло Вичкарчук удерживал его:
– Не спеши, Зинь. Эти партизаны – липовые. Я сам слышал, как один другому по-немецки что-то говорил.
– Правда? Это подозрительно, хотя и не доказательство – у партизан есть переводчики и немецкие коммунисты есть. Все воюют.
– Если они настоящие, они еще наведаются к нам, – говорил Павло. – Подождем до вечера – дело покажет.
Вечером переодетые в партизан немцы и предатели освободили старосту и полицая, а Родиона на глазах у всех повесили. Заслучане тогда говорили: «Жил по-глупому и умер по-дурному».
В начале мая фашисты нагрянули в Заслучаны, начали отбирать молодежь для угона в Германию. Радич с Виктором и Павлом спрятались в лесу. В один из таких тревожных дней Арвид Баград дал задание Саенко – разыскать Радича и вместе с Виктором и Павлом помочь им пробраться в Терешковский лес, в партизанский отряд.
IXЕще в начале ноября Василь написал Михайлу, что умерла Галина. Ее все же загнал в могилу обострившийся туберкулез. Василь страшно горевал, писал, что ему очень трудно возвращаться после работы в свою опустевшую комнату, что теперь уже ничто не удержит его на заводе – он непременно вырвется на фронт.
«Начали сдавать нервы, – писал брат. – На днях поругался с начальником цеха. Вопрос был принципиальный, и я твердо стоял на своем. Тогда он пригрозил: «Если будешь таким ершистым – сделаю так, что тебя отправят на фронт». У меня от злости и обиды в глазах потемнело. С презрением бросил ему в лицо: «Значит, вы считаете, что я здесь свою шкуру спасаю?! Как же вы можете грозить фронтом, там лучшие наши люди жизни свои отдают, а вы…» Одним словом, врезал ему как мог. Сказал, что иду в партком и пишу заявление: на фронт. Он испугался, качал оправдываться, извиняться, но я все равно решил – только на передовую…»
Читая письмо, Михайло представил себе длинный барак на окраине Челябинска, щупленькую и ссутулившуюся фигуру брата, одиноко сидящего за столом в убогой полутемной комнатушке, и ему до слез было жаль и Галину, и Василя.
…Если верить старожилам, то в Приморье в этот год очень рано подули зимние ветры. В середине ноября морозы сковали еще недавно размокшую от дождей землю. Иногда срывались метели. В один из таких вечеров, когда над сопкой завывал ветер и гнал поземку и мелкая крупа колотила в дверь блиндажа, до Михайлова слуха донеслись чьи-то торопливые шаги, а вслед за ними прозвучал знакомый голос, обращенный, видимо, к часовому:
– Ну и чертов ветер, так и гляди, чтоб не сдул с сопки.
Хлопнула раскрывшаяся дверь, и в блиндаж влетел Геннадий Пулькин, в шинели, в шапке-ушанке и с рюкзаком за плечами. Сняв с головы шапку, сдержанно улыбнулся:
– Не ждал, Мишко? Я заходил на КП, попрощался с ротным и политруком, а сейчас – к тебе. – Не сбрасывая рюкзак, Пулькин сел на стул, положил шапку себе на колени и рукой пригладил волосы. – Не раздеваюсь, на минуту забежал. Через час должен быть во флотском экипаже.
– В каком экипаже? – недоумевающе уставился на него Лесняк.
– Говорю же: пришел попрощаться, – как-то смущенно произнес Геннадий. – Еду на фронт. Приказали срочно собраться. Взвод передал своему помощнику, собрал вещички – и все. Прощайте, сопки, океан, Владивосток. Отправляюсь, Михайло, бить фашистов. В Сталинград бы попасть.
– Ты – рад? – пристально глядя в глаза товарищу, спросил Лесняк.
– Конечно! – стараясь придать своему голосу побольше бодрости, сказал Пулькин и насторожился: – А почему спрашиваешь? Разве мы не мечтали об этом?
Однако Лесняк не мог не заметить, что Геннадий был каким-то чуть-чуть не таким, как всегда. Что-то его беспокоило или угнетало. Он внезапно задумался, помрачнел и, склонив голову набок, невесело сказал:
– Я по-настоящему рад, но… То ли потому, что несколько неожиданно и я не успел освоиться с новым состоянием, или еще почему-либо, но как-то странно сосет под ложечкой. – Он ткнул себя рукой в грудь и вздохнул: – Каждому, конечно, жить хочется. К тому же я – понимаешь? – один у своих родителей. Они уже пожилые люди, тяжело им будет без меня.
– Ну что ты, Гена? – попытался успокоить его Лесняк. – Повоюешь на славу и вернешься домой живым-здоровым. Да и не впервой тебе фашистов бить.
– Все это так, но какое-то недоброе предчувствие впилось в сердце, как пиявка. – Он качнул головой и добавил: – Вот что скверно.
– А хочешь – я вместо тебя поеду? У меня никаких плохих предчувствий нет, – оживился Лесняк.
Пулькин недовольно покачал головой:
– Во-первых, не хочу. А во-вторых, не мы с тобой решаем. Да о чем мы с тобой говорим? – И уже весело добавил: – Ты не думай плохо обо мне, дружище, воевать я буду честно. Приезжай ко мне на фронт – увидишь!
– Ты же пиши, чтобы я знал, где тебя искать, – улыбаясь ответил Михайло.
Поговорив еще несколько минут, Пулькин встал. Лесняк проводил его за ворота парка. Там друзья обнялись. Переместив на середину спины рюкзак, Геннадий быстро пошел вдоль забора по направлению к городу, и Михайло долго смотрел ему вслед. Ветер бешенствовал, трепал полы шинели, буквально валил с ног.
«Вот и с Геннадием мы расстались навсегда», – с каким-то щемящим чувством подумал Михайло, возвращаясь в свой блиндаж.
…Прошло некоторое время, и на фронте произошли крутые, очень важные перемены, сказавшиеся и на жизни Лесняка. Сначала прилетела ошеломляюще-радостная весть, что наши войска под Сталинградом перешли в наступление, которое успешно развивается. Как могуче, торжественно и грозно звучал тогда по радио голос Левитана! Он во всех вселял уверенность в том, что мы вплотную подошли к главным, решающим событиям. И когда четыре дня спустя стало известно, что передовые соединения Юго-Западного и Сталинградского фронтов встретились в районе поселка Советский и замкнули железное кольцо, в котором оказались 330 тысяч вражеских солдат и офицеров, – радости не было границ. Казалось, что весь белый свет стал шире. И хотя зима брала свое – выпали глубокие снега и свирепствовали морозы, – в сердце каждого повеяло весной.
Сорвав планы Гитлера вызволить из кольца окружения войска фельдмаршала Паулюса, наши армии взломали фашистскую оборону по рекам Чир и Дон и, развивая наступление на юго-запад, освободили железнодорожные станции Морозовскую и Тацинскую. Открывалась возможность освобождения Ростова и удара по тылам вражеской группировки, действовавшей на Кавказе. Теперь время пошло ускоренным темпом. Каждое утро приносило радостно-волнующие новости.
В конце декабря Лесняка неожиданно пригласили в редакцию «Боевой вахты». Батальонный комиссар, главный редактор газеты, встретил его приветливо, усадил в кресло, предложил папиросу и сказал:
– Читал ваши рассказы и один или два очерка. Лейтенант Коровин говорил, что вы до войны работали в районной газете, что закончили литфак. Может быть, вам стоит перейти на службу к нам?
Михайло несказанно обрадовался этому предложению, но сразу же и помрачнел:
– Мне надо подумать.
– Над чем же тут думать? – удивился редактор.
– Я готовлюсь вступать в партию, – сказал Михайло. – Для этого необходимо прослужить не менее года в одной части, а если перейду к вам…
– Резонно, – задумчиво сказал редактор. – Что ж, мы можем немного подождать. Но здесь вот какое дело: собираемся послать группу наших товарищей на действующие фронты. Планируем широко показать в газете, как воюют бывшие тихоокеанцы и наши земляки с Приморья. Кроме этого, хотим ознакомить наших журналистов с фронтовым опытом. Евгений Коровин предложил и вас включить в эту группу.
Лесняк, услыхав такое, чуть было не подпрыгнул от радости.
– Буду искренне благодарен!
Редактор улыбнулся и одобрительно подмигнул:
– Тогда собирайтесь в дорогу.
– Да, но… – спохватился Михайло, – Командование полка может не отпустить.
– Не беспокойтесь, – сказал редактор. – Обо всем договоримся в политуправлении флота.
Выйдя из редакции на улицу, Лесняк несколько раз вздохнул полной грудью, чтобы хоть как-то унять радостное волнение. И тут же дал себе слово: никому не говорить о состоявшемся в редакции разговоре, пока не будет окончательного решения.
XИх было одиннадцать: четверо «боевахтинцев» во главе с заместителем редактора, двое – из политуправления флота, а остальные, к которым примыкал и Лесняк, состояли из тех, кого со временем предполагалось перевести на работу в редакцию флотской газеты. Выехали они в начале января поездом, который вез подарки воинам-фронтовикам.
Эшелон был товарный, с несколькими пассажирскими вагонами. Группа военкоров занимала два соседних купе, и все считали, что они устроились с комфортом. Другие пассажиры были тоже военными, преимущественно флотские офицеры, ехавшие по делам службы в Москву, в сибирские или уральские города. У всех приподнятое настроение. Радио в поезде не было, поэтому каждое утро с нетерпением ожидали первой станции, чтобы узнать о событиях на фронтах. В этот период новости с фронтов шли в основном хорошие. Недавно передали, что крупное соединение гитлеровских войск под командованием Манштейна, перейдя в контрнаступление, пробивалось на выручку окруженным войскам Паулюса и фашистам даже удалось потеснить наши войска, но вскоре немцы были остановлены и сами перешли к обороне. В сводках Совинформбюро сообщалось об активных действиях наших войск на многих фронтах. Возобновились бои по ликвидации окруженных под Сталинградом фашистских войск.
В своей группе Михайло был самым младшим по возрасту. Ему даже в поезде какое-то время не верилось, что он едет на фронт не кем-нибудь, а специальным корреспондентом флотской газеты. В кармане у него лежало командировочное удостоверение, выданное Главным политуправлением, что давало право поездки на участок любого фронта.
Многие тихоокеанцы находились в рядах действующих армий, и в поезде Лесняк снова услышал рассказы о том, как в конце сорок первого, когда враг рвался к Москве, на Тихоокеанском флоте формировались бригады морской пехоты и как торжественно их тогда провожали. Тут же отъезжавшим на фронт сотрудники редакции газеты вручали конверты с обратным адресом и просили писать о своей фронтовой жизни. Тихоокеанцы в боях под Москвой и на других участках фронта проявили завидное мужество, о котором сообщала читателям «Боевая вахта».
На Тихоокеанском флоте – для отправки на Северный флот – был сформирован отряд надводных кораблей во главе с лидером «Баку». Их ожидал трудный и долгий переход Северным морским путем. Боевахтинцы принимали участие в проводах отряда и даже подарили бойцам песню, слова которой написал поэт Николай Сидоренко. Позже на Северный флот откомандировали шесть подводных лодок. Несколько бригад морской пехоты, сформированных на Тихоокеанском флоте, отличились в боях под Сталинградом.
Михайло считал, что ему особенно посчастливилось: он вместе с Коровиным и еще двумя товарищами направлялся на Юго-Западный фронт, войска которого, как можно было судить по сводкам Совинформбюро, нацеливались на Донбасс, что особенно радовало Михайла. Другие корреспонденты – в Сталинград и Ростов-на-Дону.
Зима вошла в полную силу. Лежали глубокие снега, стояли сильные морозы. В Новосибирске Лесняк, выйдя на перрон, поначалу чуть было не задохнулся – таким густым и жгучим был воздух, мороз доходил до пятидесяти градусов. Разумеется, их одели по-фронтовому: каждому выдали по добротному полушубку и валенки. Но колючий холод проникал в малейшие щели. На многих станциях и полустанках их обгоняли эшелоны, загруженные войсками, танками, орудиями, автомашинами. И чем ближе к фронту, тем шли они чаще. Это говорило о том, что в войне наступил перелом.
В Челябинск эшелон прибыл перед рассветом и простоял там довольно долго. Взволнованный Лесняк все время прохаживался по перрону и, надеясь на чудо, присматривался к лицам людей. Однако среди них, конечно, Василя не было. Сделать же здесь хотя бы короткую остановку было невозможно. Он представил себе, как Василь проснулся, собирается на работу и даже не думает о том, что сейчас в Челябинске, на вокзале, – его младший брат.
«Как ты встретил Новый, 1943 год, дорогой Василь? – мысленно обращался к нему Михайло. – А может, ты всю новогоднюю ночь провел в цеху? Ведь фронт требует все больше и больше танков. Что ж, прими от меня самые искренние поздравления. Пусть сбудутся твои надежды на этот год».
Лесняк ехал на запад той же дорогой, по которой более полугода назад следовал на восток. В Оренбурге они услышали, что наши войска освободили станцию Калитвенскую на Северском Донце, а затем, разгромив вражескую группировку, прорвавшуюся в Миллерово, форсировали Северский Донец и завязали бой за город Каменск. Лесняк и Коровин очень обрадовались этой вести. Ведь там, за Северским Донцом, уже начинались украинские земли, совсем близко Ворошиловград. Вполне возможно, что они смогут быть свидетелями освобождения не только Донбасса, но и своих родных мест: от западных районов шахтерского края рукой подать и до Бердянска, откуда Коровин, и к Сухаревке.
Подумать только: Лесняк считал себя невезучим! Но ведь вот начались освободительные бои, и он примет в них участие, он освободит Оксану, а затем и своих родных. Михайлу уже виделось, как он с передовыми частями входит в родное село. Односельчане узнают его, бросаются к нему, обнимают. Кто-то кричит: «Пропустите к нему отца с матерью и Олесю! Это же их Мишко вернулся, он нас освободил!» Он обнимет мать, отца, Олесю. Они плачут и смеются от радости. Он не долго побудет в родной хате, начнет собираться в дорогу. Его спросят: «Куда же ты сейчас?» А он ответит: «Мне пора назад, на Тихий океан. Да, я же забыл вам сказать, что служу на Тихоокеанском флоте, а прибыл сюда, на фронт, ненадолго. Там, на Востоке, нам надо быть очень бдительными». И когда все умолкнут от удивления, отец вдруг воскликнет: «Так это ты с Тихого океана прибыл сюда?..»
Михайло фантазирует, подтрунивает сам над собой, а сердце бешено колотится, и кажется ему, что поезд едет слишком медленно. Он заметил, что и другие пассажиры были возбуждены. На столиках в купе появились припасенные бутылки с вином, завязывались оживленные беседы, из какого-то купе послышалась печально-задушевная песня:
Темная ночь,
Только пули свистят по степи…
Колеса гулко выстукивали на стыках рельсов. Поезд мчался по равнине, через заснеженные бескрайние степи, над которыми нежно голубело небо, и даже не верилось, что неподалеку отсюда гремят орудия, идут тяжелые кровопролитные бои.
А песни звучали одна за другой, шум в вагоне становился все громче. Михайло сидел у окна и пытался представить себя во фронтовой обстановке, в первом освобожденном городе или селе, в первом бою – и сердце его сжималось от осознания грозной таинственности того, что его ожидало. Он весь ушел в себя, лишь изредка и как-то смутно воспринимал доносившиеся до его слуха слова:
– А я скажу тебе: если и дальше так дело пойдет – к концу весны наши выйдут к Днепру…
– А наши братишки под Ленинградом… Волховский фронт уже поднялся…
– Дни блокады сочтены, это уж точно…
И снова слова заглушила нахлынувшая песня:
И врага ненавистного
Крепко бьет паренек,
За Советскую Родину,
За родной огонек…
В Саратов поезд прибыл в полдень, и до ночи его продержали на запасном пути, поскольку надо было пропускать эшелоны с войсками и военной техникой. Лесняка так и подмывало на какой-нибудь машине подскочить на левый берег Волги, в город Энгельс, навестить свое училище, но он не решался, побаиваясь отстать от эшелона. К тому же в училище наверняка мало кто и помнил его: там уже учились более молодые ребята. Ему вспомнилось, как таким же зимним днем, год назад, они прогуливались на том берегу с Зиновием Радичем, вспоминали своих девушек – Оксану и Веру, родных и друзей. Может быть, с кем-нибудь из них он встретится в освобожденном Донбассе.
Поездом доехали до Камышина, дальше по левому берегу Волги на попутных грузовиках добрались почти до Сталинграда. Там пожали руки своим четырем товарищам, которые оставались здесь, и поехали дальше. Километров через восемьдесят снова разделились на две группы. Одна из них, возглавляемая Евгением Коровиным, в которой был и Лесняк, поехала на запад, на поиски штаба Юго-Западного фронта. И чем дальше они продвигались, тем суровее становились их лица, а сами – более сосредоточенными и молчаливыми. Перед их глазами громоздились одни за другими черные, страшные развалины городов и сел. Всюду виднелась занесенная снегом разбитая техника – вражеские танки, пушки, автомашины. Колонны буксующих машин пробивали себе дороги в степной снежной целине. Бросались в глаза наспех сколоченные деревянные обелиски с надписями: «Здесь похоронен гвардии…», «Вечная слава вам, герои…»
Над машиной, в которой ехали военкоры, иногда нависали немецкие истребители, обстреливали из пулеметов. Шофер, вырываясь из-под огня, бросал машину из стороны в сторону, выписывая на снегу зигзаги и петли.
И вновь густая тишина над степью. Кое-где вдоль дорог лежали застывшие на морозе трупы гитлеровских вояк.
…В штаб фронта прибыли к вечеру. В политуправлении фронта подтвердили, что тихоокеанцев и приморцев на их фронте довольно много и что воюют они действительно хорошо. Затем каждого из корреспондентов прикомандировали к редакциям газет – фронтовой или армейской.
Так началась их фронтовая жизнь.
