Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 37 (всего у книги 48 страниц)

XI

Лесняк, прибывший в 3-ю гвардейскую армию генерала Лелюшенко, быстро перезнакомился с журналистами армейской газеты «Боевой товарищ» и с некоторыми из них выезжал на передовые позиции бригад и полков.

Армия стремительно наступала, делая большие переходы. Колонны окрашенных в белую краску «тридцатьчетверок», вздымая снежную пыль, рвались вперед. Тягачи волокли за собой тяжелые орудия, лошади, впряженные в подводы с боеприпасами, двигались медленно, проваливаясь в снег, выбиваясь из сил. Некоторые из них падали – приходилось поднимать. У каждого бойца – нелегкая ноша: пулеметы, разобранные минометы, противотанковые ружья, по полтора боекомплекта патронов, у одного – пять-шесть мин, у другого – моток телеграфного провода. Сухой, колючий морозный ветер обжигал лицо, бил в глаза, перехватывал дыхание. Продвижение затрудняли глубокие сугробы, снежные заносы. Над белыми дублеными полушубками клубился пар. Люди тяжело и хрипловато дышали.

Михайло шел в голове колонны батальона морской пехоты. Здесь его познакомили с тихоокеанцем Ильей Дорошенко – плечистым матросом с суровым, обветренным, немного грубоватым лицом, с вдумчивыми серыми глазами. Лесняка заинтересовала его биография. Выяснилось, что Дорошенко – донбассовец, родом из Дружковки, перед войной начал свою службу на Тихоокеанском флоте. В сорок первом принимал участие в переходе группы кораблей из Владивостока на Северный флот и почти год воевал в Заполярье. В последние месяцы сорок второго там было относительно спокойно. Фашистские войска, пытавшиеся захватить Мурманск, были отброшены, и его защитники прочно удерживали свои позиции. Когда на территории Архангельской области началось формирование батальона морской пехоты, в него, вместе со многими донбассовцами, был зачислен и Дорошенко. Так случилось, что батальон влился в состав стрелковой бригады в армии Лелюшенко. Моряков здесь переодели в армейскую форму, но они оставили при себе тельняшки, а также бескозырки, которые носили пока в своих вещмешках.

Илья с большим интересом расспрашивал Михайла о Владивостоке, говорил, что ему в Заполярье очень часто снилась бухта Золотой Рог, красавцы корабли на рейде, освещенные ярким утренним солнцем. Михайло уговорил Илью Дорошенко, чтобы тот на первом же привале написал несколько слов, обращенных к его друзьям-тихоокеанцам. Эти слова Лесняк внесет в текст своей первой фронтовой корреспонденции.

Батальон получил задание выбить немцев из хутора Ежачего, который был уже недалеко. Разведка донесла, что на окраине хутора и в самом хуторе – сильные вражеские укрепления. Не доходя полтора километра до хутора, роты батальона рассредоточились и, когда сгустились сумерки, начали окапываться. В небольшой лесополосе занял позицию взвод, в котором находился Дорошенко. Вместе с ним Михайло успел уже вырыть в снегу окоп почти до пояса, но глубже им зарыться не дали – немцы обнаружили батальон и тут же выпустили по нему несколько снарядов.

– Пристреливаются, гады, – смахнув ладонью со лба пот, сказал Илья. – Теперь надо ждать худшего.

Не успел он досказать последнего слова, как вокруг загремело, заухало и под ногами заколебалась земля. Снаряды рвались с оглушительной силой, и Лесняку казалось, что у него полопаются барабанные перепонки. Кто-то почти рядом с Лесняком надрывно закричал: «А-а-а! Братья! Помогите!..» Где-то в стороне раненый боец звал медсестру: «Спаси, сестрица, кровью истекаю…» От крика, от невероятного нервного потрясения, от неожиданности Михайло, лежавший на дне окопчика, судорожно привстал и поднял голову. Дорошенко с силой нажал на его плечо, придавил к земле. Страх сковал все тело Лесняка. «Вот тут мне и конец! – промелькнуло в его голове. – Ничего не успел увидеть…»

Вдруг он ощутил, как все его тело немеет, а сам он становится легким, как перышко, и вот-вот взлетит над окопом. «Что это со мной? – панически подумал он. – В таком состоянии и глупостей натворить можно». Собрав всю свою волю, крепко сжав зубы, он втиснулся головой в мерзлую стенку окопа и замер. В эту минуту до него донеслось дикое, разрывающее душу лошадиное ржание. «За что, за что лошади-то страдают?» – в страхе подумал Михайло и, усевшись на дно окопа, зажал ладонями уши.

Дорошенко наклонился к Михайлу, оторвал от ушей его руки и прокричал:

– Спокойно, браток! Это с непривычки. Фашист уже выдыхается!

Лесняк попытался улыбнуться, но почувствовал, что мускулы его лица словно окаменели.

Вскоре заметил, что снаряды стали разрываться реже.

– Приготовься, братишка, сейчас пойдем в атаку. Фашист не любит воевать ночью, а нам в потемках и сам черт помогает. Мы на своей земле и с завязанными глазами найдем врага.

Действительно, вскоре установившуюся было тишину пронизал крик:

– В атаку-у! За мной!

Грянуло, прокатилось «ур-ра!». Сила этого могучего крика, как взрывная волна, выдула из окопа Михайла, и он побежал вслед за Дорошенко, крепко сжимая в руках выданный ему уже здесь, в редакции, автомат. На бегу, вместе со всеми, он отчаянно что-то кричал. Встреченные плотным огнем фашистов, они залегли, наспех окапывались в снегу, поднимались и снова залегали, прижатые к земле свистящими над головами пулями.

Так продолжалось чуть ли не до утра. Батальон уже совсем близко подошел к хутору: в серой мгле рассвета видны были неясные очертания хат. С особой яростью стреляли фашистские автоматчики, засевшие в крайнем кирпичном домике. Дорошенко – он был вооружен ручным пулеметом – попытался выбить их оттуда, но вражеская пуля зацепила его левое плечо, и командир роты приказал ему отправиться в санчасть.

– Не время сейчас, – возразил Илья и попросил разрешения остаться в строю.

Командир разрешил, и с перевязанным плечом Дорошенко пополз к домику. Фашисты не заметили его, и, ворвавшись внутрь, Илья длинной очередью скосил всех засевших там автоматчиков. Но и после этого он не оставил поле боя. Подкравшись к другому дому, из-за угла которого гитлеровцы вели непрерывный пулеметный огонь, он расстрелял вражеских пулеметчиков. Когда вторая пуля угодила ему в левую руку, он, зажимая кровоточащую рану, с досадой сказал:

– Придется все же наведаться в санчасть. – И обратился к Лесняку: – Вы уж извините, товарищ лейтенант, что беспокою, сверните мне цигарку и дайте клочок бумаги – черкну два слова на флот, – видимо, нам встретиться больше не придется. Вы, корреспонденты, народ непоседливый…

Побывавший под жестоким артобстрелом и в боевых порядках атакующих пехотинцев, Михайло, можно сказать, принял боевое крещение. Хорошо, что рядом с ним находился именно Дорошенко, земляк, да еще моряк-тихоокеанец, который, как говорится, насквозь был прокурен пороховым дымом. Прощаясь с ним, Лесняк смущенно сказал:

– Спасибо за поддержку. Честно говоря, я впервые попал в такой тарарам и немного того…

– Все вполне нормально, – уверенно ответил Дорошенко. – Только трухлявый пень ничего не боится… А мы – живые люди… Я смерти не ищу. Мне надо побольше фашистов наколотить…

Михайло перебирался из одной воинской части в другую, стремясь быть там, где успешнее развивалось наступление. Узнав, что 1-й гвардейский механизированный корпус генерала Руссиянова получил задание освободить небольшой украинский городок Краснодон, Лесняк поехал туда. Корпус еще только выдвигался на исходные позиции, подразделения очищали от врага один за другим населенные пункты. В те дни основная масса войск отводилась в тыл для перегруппировки перед готовившимся освобождением Ворошиловграда. Одному из дивизионов гаубичного полка, почти без пехоты, поручено было прикрывать фланг корпуса. В этом дивизионе служило десятка два воинов – недавних пушкарей тихоокеанской береговой артиллерии.

– Если хотите, отправляйтесь в дивизион капитана Лукаша, увидите наших богов войны в деле, – предложил Лесняку начальник штаба полка.

– Лукаша? – переспросил с оживлением Михайло.

– Да, – подтвердил начштаба. – А чем вы удивлены?

– Сколько ему лет и откуда он родом? – торопливо спросил Лесняк.

– Годами, кажется, чуть постарше вас. А вот откуда он родом – не знаю, – как-то неуверенно сказал начштаба. – Не интересовался. А что, может, он ваш знакомый или родственник? Звать его Иваном Павловичем.

Михайлу оставалось только развести руками – имени-отчества Ланиного мужа он не знал.

– Вот на месте и выясните, – приветливо улыбаясь, сказал начштаба, крепко пожав руку Михайлу. – Желаю успеха.

КП дивизиона помещался в блиндаже у хутора Зеленый Гай. Когда Лесняк вошел в блиндаж, капитан сидел за столом, внимательно рассматривал карту, делая на ней карандашом какие-то пометки. Черные брови, высокий лоб, темно-русые волосы зачесаны с пробором. Да, это он. Михайло всего один раз, и то мимоходом, видел его с Ланой в кинотеатре. Он тогда, слегка наклонившись к Лане, что-то сказал ей и сам весело рассмеялся. Запомнился он Михайлу спокойным и добродушным. У этого же лицо обветренное, почти черное, между бровями пролегла глубокая складка, острый и строгий взгляд. Все это придавало ему вид мужественного человека, обладающего волевым характером.

Михайло представился и протянул Лукашу свое корреспондентское удостоверение. Капитан оторвал взгляд от карты и, немного прищурившись, пристально посмотрел на прибывшего. Медленно поднялся, взяв у Лесняка удостоверение, скользнул по нему взглядом и вернул хозяину. Четко козырнув, сказал:

– Капитан Лукаш. Вы учились в Днепровском университете? Кто б мог подумать, что вон где придется нам встретиться один на один. Еще там, дома, я кое-что слышал от Ланиных подруг. Как говорится, шила в мешке не утаишь, а вскоре и Лана мне сама рассказала.

Лесняк опустил глаза.

Капитан вздохнул:

– Да вы, лейтенант, не смущайтесь. Дело давнее и с точки зрения молодости – нормальное. – Он помолчал и, снова вздохнув, проговорил: – Да, молодость. Как недавно и как давно это было…

– Вы переписываетесь с Ланой? – спросил Михайло. – Мне говорил Радич…

– Нет больше Ланы… Минувшим летом на Кубани погибла… – глухо проговорил Лукаш.

Наступила тишина. Потрясенный Михайло молчал.

– В прошлом году я разыскал ее в госпитале, – продолжал Лукаш. – Наладилась у нас переписка. Какие сердечные письма писала она мне. Все уговаривала: «Береги себя, Ваня, уцелей, Ваня. После войны у нас будет счастливая семья…» – Капитан на миг закрыл глаза, сжал челюсти. Преодолев волнение, продолжал: – Взводу Радича приказали взять высоту. Они взяли ее и долго удерживали. Когда кончились патроны, Радич пополз, чтобы подобрать немецкие автоматы. Его ранило, а может, и убило. Светлана бросилась к нему на выручку, и ее… У этой же высоты и похоронили. Обо всем этом мне написал ваш университетский товарищ – Бессараб.

Он опустился на скамью и, обхватив голову руками, сидел покачиваясь. Вскинув взгляд на бледного, растерянного Лесняка, сказал:

– Садитесь, я совсем забыл предложить вам сесть. Угостил бы вас чаем, да кипяток кончился.

Михайло, опираясь рукой о стол, с трудом сделал два шага и опустился на сбитую из грубых досок табуретку.

«Вот так… Нет уже Ланы… Дочку потеряла, отца, сестру, а потом и сама… Вот как сложилась твоя судьба, Лана… – тяжело и смутно вертелись мысли в голове Михайла. – А что же с Радичем, Кажаном, Жежерей, Печерским?»

Несколько поколебавшись, Лесняк спросил Лукаша, что он знает о литфаковцах, служивших с Ланой.

– Когда наши отбили высоту, Радича среди убитых не нашли, – ответил Лукаш. – Видимо, взяли в плен. В полку он числится пропавшим без вести. Остальные были живы, когда Бессараб писал.

Снова оба замолчали, потом капитан, повернувшись к двери, крикнул:

– Найденов! Почему до сих пор нету лейтенанта Готова? Позвони еще раз на батарею – чтоб мигом был здесь!

«Вот так встреча! – невесело размышлял Лесняк. – Мечтал, надеялся – ведь всяко бывает – увидеть Бессараба, Радича или Жежерю, но встретить на фронте Лукаша, Ланиного мужа, – этого я не ожидал. А Ланы уже нет…»

– Меня начштаба предупредил, что прибудет корреспондент, – сказал капитан. – Еще и намекнул, что, может, даже родственник или знакомый. – Он горестно улыбнулся. – А ведь и правда…

Но вмиг осекся и помрачнел. Достал из кармана кисет, оторвал кусочек газеты, начал свертывать «козью ножку», потом протянул кисет Лесняку:

– Курите!

Михайло тоже соорудил себе цигарку и, раскурив, жадно затянулся.

– На Тихом служите? – спросил Лукаш. – Самураи пока молчат? Теперь, после Сталинграда, вряд ли полезут к нам. Ваши тихоокеанцы у нас есть и воюют храбро.

В блиндаж вошел офицер, доложил:

– Лейтенант Готов по вашему приказанию…

– Тебя что, немцы за ноги держали? – строго спросил Лукаш.

– Да я тово… – начал было Готов.

– Отставить оправдания! – сказал капитан и кивнул в сторону Лесняка: – Знакомься: военный корреспондент, твой земляк – из самого Владивостока…

– Из «Боевой вахты», – зачем-то уточнил Лесняк, вставая с табуретки и подавая руку вошедшему.

– Правда – землячок! – обрадовавшись, улыбнулся Готов. – Я родился в Приморье, в селе Ягодном – оно в Сучанской долине. Не приходилось там бывать? Жаль. У нас там – красота!.. А служил я в береговой обороне. Всего два месяца, как сюда прибыл.

– И должен сказать – уже проявил себя опытным командиром батареи, – смягченным тоном сказал Лукаш.

Лесняк окинул взглядом фигуру Готова. С виду в нем не было ничего боевого или бравого, невысок ростом, худощав, с мальчишеской челкой над карими глазами, слегка воспаленными, видимо от бессонных ночей.

В тесном полутемном блиндаже командир дивизиона, передвинув на середину стола гильзу от снаряда, служившую настольной лампой, аккуратно разгладил ладонями карту и обратился к Готову:

– Доверяю тебе, Микола, трудное задание. На нашем участке предвидится контратака немцев силами до двух танковых дивизий. По ту сторону железнодорожной насыпи они накапливают резервы. По данным разведки, будет машин сорок – пятьдесят. Это не только на долю твоей батареи. В действие введем пять батарей. Однако на тебя – самая большая надежда. Орудия надо поставить на прямую наводку. Подвезти побольше боеприпасов. А сейчас – погляди-ка сюда. – Он склонился над картой, держа в руке карандаш. Микола тоже наклонился, вглядываясь в топографические знаки. – Поставишь орудия за Дмитриевкой, перед этим вот оврагом, но запомни – огонь откроешь только по моей команде. Понял? Только по моему сигналу! Я буду здесь, у этого хуторка, неотлучно.

Он показал Миколе карандашом пометки на карте, Микола кивнул и вышел из блиндажа. Вслед за ним направился и Лесняк. Когда пробирались ходом сообщения, Лесняк спросил:

– Ну как, лейтенант, выстоите?

Микола остановился, повернулся к Михайлу и, откинув рукой челку, сказал:

– После смерти жены капитан словно окаменел, стал как кремень. Не только я – все в дивизионе его любят. Командир он хотя и строгий, зато знающий и справедливый. Мы всем дивизионом мстим фашистам за смерть его жены…

На протяжении ночи артиллеристы окапывались. Поставив тягачи в укрытие, они выкатили свои 76-миллиметровые пушки на боевые позиции и до рассвета успели закрепить их в мерзлом, твердом, как кость, грунте, замаскировали.

Утром, как только солнце поднялось над горизонтом и заблестели снега, около полусотни фашистских танков пошли в контратаку. Готов тут же позвонил на КП:

– Разрешите ударить? Удобный момент.

– Сцепи зубы и замри! – приказал Лукаш. – Рано еще!

И как только тридцать фашистских «тигров» выползли из редкого кустарника и пошли в обход по краю глубокого оврага, подставив свои бока под дула замаскированных орудий Готова, капитан приказал:

– Огонь, Микола!

Почти одновременно ударили все четыре пушки, и над тремя «тиграми» показался черный дым. Раздались второй и третий залпы… Бой был долгим и тяжелым. Батарею дважды бомбили «юнкерсы», откуда-то со стороны Краснодона отозвались вражеские пушки и начали методически обстреливать позиции наших артиллеристов.

Третьи сутки шел ожесточенный бой. На батарее остались в живых четверо бойцов, работали два орудия; лейтенант Готов сам встал к панораме и один вел интенсивный огонь. К полудню фашисты отступили, оставив на поле боя двадцать один танк и около батальона убитых пехотинцев.

Вскоре на позицию батареи в сопровождении комбрига и командира дивизиона прибыл генерал Руссиянов. Обнимая черного от копоти Готова, пожимая руку капитану Лукашу, он со слезами на глазах говорил:

– Спасибо, друзья мои! Спасибо, орлы, что выстояли!..

Лесняк знал: генерал Руссиянов, участник гражданской войны, командовал сотой стрелковой дивизией, которая в 1923 году была сформирована на базе одного из полков сорок четвертой имени Николая Щорса дивизии, за мужество и отвагу в боях против гитлеровских войск одной из первых заслужила звание гвардейской. Потом уже на ее базе вырос механизированный корпус. Итак, комкор – боевой, заслуженный генерал. И если он сейчас так сердечно благодарил воинов, значит, победа, которую одержал Николай Готов со своими бойцами и весь дивизион Лукаша, была чрезвычайно важна – она обеспечивала успешное наступление корпуса. В этот же день, просматривая страницы армейской газеты, Михайло увидел заметку, озаглавленную: «Бьют врага гвардейцы взвода лейтенанта Пулькина».

Лесняк страшно обрадовался. Ведь не сегодня, так завтра он постарается во что бы то ни стало встретиться с другом здесь, на фронте. Однако дальше в заметке говорилось, что в течение двух суток взвод отбил семь танковых атак и не отступил ни на шаг. Заканчивалась заметка словами: «Лейтенант Пулькин погиб смертью героя».

У Михайла от неожиданности все внутри похолодело, показалось, что его словно кто-то кольнул в сердце острой иглой. Лишь немного опомнившись и овладев собой, подумал: «Что же, Гена, ты воевал честно и погиб как герой. Я расскажу тихоокеанцам о твоем подвиге. Я напишу также о Николае Готове, о капитане Лукаше, о Лане и Радиче».

XII

Лесняк постепенно освоился с фронтовой жизнью. Моряки-тихоокеанцы, с которыми ему приходилось встречаться, действительно проявляли в боях образцы мужества и сметливости. Конечно, было бы несправедливо писать в свою газету только о воспитанниках Тихоокеанского флота и приморцах. И Михайло писал о танкистах и минометчиках, о саперах, даже о кавалеристах. Да разве можно было не рассказать, например, о настоящем Геркулесе – об атлете Кузьме Федорове, который во время напряженного боя, не зная усталости, непрерывно, как отлаженный механизм, подавал в свой 120-миллиметровый миномет пудовые мины, расчищая тем самым проход пехоте. Или о действиях танковой бригады, которая в бою за село Власовка уничтожила три и захватила шесть неповрежденных «тигров». А начальник бригадной разведки тут же посадил на захваченные машины свою разведгруппу и с нею ворвался в тылы противника.

Войска 3-й гвардейской армии, развивая наступление, оседлали железнодорожную магистраль Воронеж – Ростов и первого февраля завязали бои за освобождение Краснодона. Второго февраля стало известно, что блестяще завершилась Сталинградская битва: армия Паулюса разгромлена, остатки ее, в том числе и сам генерал-фельдмаршал, взяты в плен.

Выбить же фашистов из Краснодона одним ударом не удалось, здесь продвижение войск задержалось. А Михайлу так не терпелось вместе с освободителями войти в родную Сухаревку!

Узнав, что перед 3-й гвардейской поставлена задача в самый короткий срок очистить от врага Ворошиловград и выйти в Донбасс, Лесняк перешел на этот участок фронта. Четвертого февраля армия подошла к Ворошиловграду, но и здесь натолкнулась на упорное сопротивление фашистов. Гитлеровское командование успело перебросить сюда свои ударные силы, армии врага сумели закрепиться на этом направлении, соорудив мощную систему обороны, густо оснастив ее дотами и дзотами. Рубеж обороны проходил также и по окраине города, что делало его мощным узлом обороны.

В боях за Ворошиловград воины проявили исключительную храбрость. В эти дни Лесняк познакомился с необыкновенной девушкой – комсоргом стрелкового батальона Таней Ивановой. Она была немногословной, казалась застенчивой, но когда во время одной из атак командир роты, в которой была Таня, погиб, заместителя тяжело ранило и бойцы роты залегли, комсомолка Таня встала во весь рост и, подняв над головой автомат, крикнула:

– Перед кем струсили? Бейте захватчиков!

И побежала вперед. За нею рванулась вся рота. Таню в батальоне все любили. Увидев ее впереди роты, матрос-тихоокеанец, обогнав девушку, заслонил ее своей грудью и не прокричал, а словно по-львиному рыкнул:

– Таню беречь! От гадов мокрого места не оставлять!

Бойцы в неистовстве бросились вперед, будто силы их утроились, дрались отчаянно и далеко отбросили врага. А Таня после этого стала командиром роты.

Поздним вечером, после тяжелых боев, 14 февраля наши войска полностью овладели Ворошиловградом и очистили город от фашистских оккупантов.

Сразу же после окончания боя на улицы вышли жители города, сидевшие в погребах, убежищах, земляных щелях, в подвалах, опасаясь, что гитлеровцы, оставляя город, взорвут дома или перестреляют их. Теперь они с радостными криками, со слезами на глазах приветствовали своих освободителей. Какая-то старушка, в сбитом на затылок платке, повисла у Лесняка на плече и, обливаясь слезами, проговорила:

– Сыночек, родной! Ты нам свет принес. Два года, как два века, в потемках просидели…

У Михайла от радости тоже блестели на глазах слезы, но он попробовал отшутиться:

– Свет, говоришь, а погляди-ка – темень-то какая на улице.

И тут же подосадовал на неуместную шутку.

– В эту ночь, голубчик, нам светлее, чем днем, – возразила старушка. – Как на пасху. А мне и угостить тебя нечем, родненький ты мой. Прости уж мне, старухе…

Таких встреч с освобожденными людьми Лесняк никогда не забудет.

…Утром Михайло пошел в редакцию газеты «За Родину». Там только что напечатали свежий номер, в котором было опубликовано обращение к воинам:

«Боец, ты вступил на землю многострадальной Украины!

Ты видишь, что сделали гитлеровские варвары. Они замучили тысячи ни в чем не повинных людей – детей, женщин, стариков. Разграбили все добро, разрушили заводы и фабрики, взорвали шахты.

Вперед, бойцы Красной Армии! Освобождайте от захватчиков новые села и города Украины! С нами весь советский народ!»

…Спустя сутки Михайло был уже далеко от Ворошиловграда… Он вслед за передовыми частями, которые освободили Красноармейск, подался туда. Это рядом с домом. Теперь надо было одолеть считанные километры, чтобы войти в Сухаревку…

В полдень Лесняк добрался до только что отбитого у немцев большого села – Сергеевки. Старый попутный грузовичок, на котором он ехал, дальше не шел, и надо было подыскивать какой-либо другой транспорт. До Красноармейска оставалось около двадцати километров. Сергеевка была забита войсками. Здесь Михайло узнал, что в центре села, в помещении школы, разместился штаб какой-то части. Направился туда, шел вдоль забора, изредка поглядывая на жителей, группами и поодиночке стоявших у ворот, с огромной радостью смотревших на освободителей. В лохмотьях, измученные, с потемневшими лицами, они улыбались, кланялись военным, деловито проходившим мимо них. Лесняк тоже улыбался. Поздоровавшись с одной большой группой людей, он прошел дальше, как вдруг кто-то окликнул его:

– Мишко, не ты ли это? Мишко?!

Он оглянулся и увидел идущую к нему бледнолицую и остроносую женщину в черной стеганке, из которой клоками торчала серая вата.

– Ой, Мишко! Ты же меня совсем не узнаешь!

Она протянула к нему руки, сплошь усеянные веснушками. По рукам он ее и узнал.

– Даша Гусар?

Она болезненно улыбнулась:

– Значит, меня еще можно узнать… Только фамилию забыл. Винник моя фамилия, а «Гусаром» девчата дразнили. Когда в студенческом общежитии затевались иногда танцы, я им заменяла кавалера. Они дали мне кличку – Гусар… Были мы студентами и не думали, что так все обернется… – Она припала к его груди и разрыдалась.

Он очень хорошо помнил, как, бывало, приходил в общежитие в Оксанину комнату и Дарина, накинув на плечи косынку, строго обращалась к подругам:

– Девчата, к Оксане гость заявился, создадим условия! – И тут же, хмуря рыжие брови, добавляла: – Но не больше часа!

У нее была густая золотисто-рыжая коса, полное нежно-белое лицо и очень уж приветливо-игривый взгляд. Теперь же от былой ее привлекательности ничего не осталось.

– Успокойся, Даринка, – утешал Михайло, поглаживая ее плечо, – успокойся. Теперь все самое страшное позади. Лучше скажи, что знаешь об Оксане?

Дарина умолкла и отшатнулась от Михайла, быстро утирая слезы тыльной стороной ладони.

Михайло повторил вопрос и насторожился. Дарина посмотрела ему в глаза и проговорила, указывая рукой:

– Вон моя хата, третья в ряду, хоть и торопишься ты, но зайдем на минутку – я тебе все расскажу. Да и ты немного обогреешься. Небось проголодался. Еда скромная, но… чем богата… Я… я тебе все расскажу.

В маленькой и почти пустой хате она сняла с головы поношенный платок, бросила куда-то в угол стеганку, провела рукой по скамье, стоявшей под окном, и пригласила гостя сесть.

– Раздеваться не предлагаю – не топлено у меня… Когда наши вернулись, мы обо всем забыли. Стоим на улице и смотрим, смотрим и глазам своим не верим, что вот они – наши… Все глаза проглядели, ожидая вас. – Окинув взглядом комнату, смущенно улыбнулась: – Извини и за то, что принимаю в таком пустыре… Фашисты все забрали. Все! Остались без ничего. Мать убили. Когда отбирали корову, мать за поводок ухватилась, не отдавала. Ну, ее и… Прямо посреди двора…

Лесняк молча слушал, качал головой. Сидя на скамье и наблюдая за суетливыми жестами Дарины, понимал, что она тянет время, не торопится говорить об Оксане. Он напомнил:

– Ты, Дарина, обещала про Оксану… Что с ней?

– Расскажу… все расскажу… – проговорила она, садясь на скамью рядом с Лесняком. Потом закрыла лицо руками и заголосила: – Я расскажу, Мишко… Но лучше бы ни мне, ни тебе не знать этого… Ой, Мишко… какое горе, какое горе!.. Знаешь ты или нет? Училась она с одним хлопцем в школе с первого по десятый класс. Очень крепко они дружили. А потом вдруг поссорились. Перед самым выпускным вечером. А осенью он пошел в армию, Оксана же поехала учиться в университет. Они даже не переписывались, видимо считали, что между ними все кончено. А потом – война…

Михайло слушал с замиранием сердца, он догадывался, что для него Оксана потеряна. Дарина торопливо рассказывала, а к нему, словно сквозь сон, доходили ее слова.

– Осенью сорок первого, – продолжала Дарина, – когда фашисты были уже на Донбассе, кто-то известил Оксану, что Яков, тот бывший ее одноклассник, находится на каком-то руднике, в лагере военнопленных. В то время немцы еще кое-кого из пленных за выкуп отпускали. Приходили за ними матери, сестры, жены или просто чужие женщины, приносили немцам сало, яйца, золотые перстни и серьги. Кто имел какую-либо ценность – отдавал в обмен на пленного. Родители же Якова эвакуировались, вот он и попросил кого-то передать Оксане, чтобы пришла, сказалась его женой, дала бы за него фашистам выкуп. Ну кто из девчат, будучи на ее месте, не пошел бы? Как там ни ссорились они, но все же он воевал, оказался в такой беде, может, ему и смерть грозила. Надо было спасать. Пошла и Оксана. И, как назло, оделась, глупая, во все лучшее, что у нее было. Принесла какой-то выкуп, а немец, начальник, выкупа не берет – соглашается просто так отпустить ее «мужа», без выкупа, если Оксана останется у него на ночь. Оксана убежала, потом пришла к лагерю, долго бродила там, пока не перебросилась словом с Яковом. Плача, сказала ему, что запросил от нее фашист. Яков же слезно умолял ее, говорил, что завтра их вывезут куда-то на Запад, может даже в Германию, и он там погибнет. Потом обещал жениться на Оксане.

Лесняк хотел прервать ее рассказ, но сил не было, он лишь закусил губы и сидел в каком-то оцепенении, а до его ушей доносился голос Дарины: Оксана привела к себе в дом Якова, и стали они жить семейно. Так прошло какое-то время, и однажды Оксана сказал Якову, что она беременна. Поначалу он вроде бы ничего, а потом начал говорить, что это не его ребенок. Дальше – больше. Начались ссоры. Укорял: зачем тогда вырядилась, почему лицо сажей не вымазала, как другие? А она ведь не для немца – для него оделась… Ну, и наконец он сказал, что не хочет быть посмешищем, всю жизнь кормить не своего ребенка, и быть мужем немецкой шлюхи. Оксана тяжко страдала, хотела руки на себя наложить. А тут еще трудности с продуктами такие, что дальше некуда. И родители – на ее руках. Вот и пошла она с матерью по селам: выменивать на одежду что-либо съестное. И пришли в Сергеевку. Оксана знала, что в Сергеевке живет она, Дарина, и в первый же вечер рассказала все подруге. А в Сергеевке одна бабка была… Вот Оксана и решилась…

Дарина замолчала, взяла платок, набросила на плечи, ее трясло как в лихорадке – то ли от волнения, то ли от холода. Лесняк, невольно покачиваясь, молчал, лишь старая скамья под ним страдальчески поскрипывала.

– У нас в хате она и умерла, – выдохнула Дарина. – От заражения крови. Здесь ее и похоронили. Фашисты не разрешили перевозить…

Дарина снова умолкла, уставившись взглядом в одну точку, долго молчала, потом проговорила:

– Если бы ты знал, как она по тебе тосковала, как страдала в последние часы перед смертью! Говорила: «Лесняк мне писал из Ленинграда! Он так верил, а я…»

Лесняк встал со скамьи, тихо сказал:

– Пойду я, Дарина.

Она тут же вскочила, заглянула ему в глаза и едва слышно промолвила:

– Прости, Мишко!.. Сама себе простить не могу, что не отговорила ее, не отвела беду… Может, не надо было тебе этого говорить. Пусть бы когда-нибудь сам узнал. Но ведь у меня на сердце такой камень лежит… Такой камень…

– Прощай, Дарина, – глухо отозвался Лесняк.

– А ты не хочешь могилку навестить?

– Нет… не могу сейчас… Да и не время. Будь здорова, Дарина…

Вышел из хаты, быстрым шагом направился к калитке.

Вечером выехал в Красноармейск. Там услышал последние вести. Наши войска подошли к Синельниково, Новосамарску и уже освободили Павлополь, город его, Михайловой, ранней юности. Он решил непременно побывать в Павлополе, а там уже и Сухаревка близко.

Однако в освобожденном Павлополе побывать не довелось.

Стремительно наступая, советские войска выдвинулись далеко вперед, оторвались от тыловых служб, и коммуникации оказались слишком растянутыми. Этим воспользовались фашистские крупные танковые группировки и нанесли сильный контрудар по правому крылу и центру Юго-Западного фронта, вынудив наши части отступить на восток.

В жизни Лесняка это были горькие дни. Из Красноармейска он выехал на грузовике. У какого-то хутора, когда налетела немецкая авиация, Михайло с многочисленными своими спутниками, выпрыгнув из кузова, лег в истолоченное ногами и колесами снежное месиво. Неподалеку от грузовика взорвалась авиабомба, и машина загорелась. Пришлось идти пешком. К вечеру вошли в Сергеевку, где жила Дарина Винник. Здесь пылали пожары, над селом колыхались тучи дыма. Улицы были забиты машинами, орудиями, конными подводами.