Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 48 страниц)
Лекций по древнеславянскому языку Михайло не любил. Преподаватель – высокий, серьезно-сосредоточенный, с седой бородкой старик – читал монотонно и неинтересно. К тому же в этот раз и день был пасмурным, каким-то гнетущим: над землей низко висели серые тучи, в аудитории было полутемно. Лил дождь. В окна шумно били крупные тяжелые капли, широкими потоками стекая по стеклам.
Лесняк бездумно смотрел в окно, и постепенно в его воображении начало вырисовываться родное село, за околицей – убегавшая в широкую степь дорога, по обеим сторонам которой волнами перекатывались еще зеленые массивы пшениц. Огромным огненным шаром поднялось над железнодорожной посадкой солнце, позолотило кресты на Сухаревской церкви, залило красным отблеском одиночные черепичные крыши домов и в ярко-зеленый цвет окрасило верхушки тополей над школой… По дороге идет отец. Босой, в темных заплатанных портках, в полотняной, крашенной когда-то бузиной рубахе, голова прикрыта старой соломенной шляпой. На плече у него – коса. За отцом, тоже босой, семенит простоволосый маленький Михайлик. В руке – укутанный в материнский платок кувшинчик с водой. Они идут косить свою полоску сена. Косить будет, конечно, отец, а он, Михайлик, станет ловить мотыльков, собирать полевые цветы и по глоточку потягивать из кувшинчика теплую, с привкусом молока воду (в степи вода всегда пьется со вкусом). Лягут первые скошенные травы, полные зеленым соком, привянут на солнце и станут душистыми-душистыми. Этот запах так и вольется в Михайликову душу…
Утомившись, отец воткнет косовище в землю, сядет на меже отдохнуть и ласково окликнет сына: «Приглядывайся, Михайлик, да учись косить – не помрешь с голода». Солнце поднялось высоко, припекает, где-то в слепящей глаза синеве неба звенит жаворонок. Степная безбрежность… Михайлику так хорошо в этом приволье…
Сухо прозвенел звонок, оповестивший об окончании лекции, и Михайло искренне подосадовал на то, что его так резко вернули в реальную действительность. Впрочем, это чувство мимолетное: в бурном водовороте перерыва досадовать некогда. Жежеря, вовсю жестикулируя, что-то горячо доказывает Бессарабу. Корнюшенко, встав за кафедру, делает вид, что поправляет пенсне и достает из кармана воображаемые тезисы лекции, которую после перерыва будет читать Кажан, прозванный Кайдашом. Вот появляется и сам Кайдаш, останавливается на пороге, пристально смотрит на Корнюшенко. От неожиданности студенты на мгновение замолкают. И вдруг аудитория взрывается смехом. Евгений оглядывается, краснеет и, смущенный, бежит занимать свое место. Кайдаш добродушно улыбается.
В сегодняшней жизни Михайла много радостей, но самая большая – его друзья. Как они изменились за эти университетские годы! Стали более сдержанными, некоторые даже чересчур повзрослели, хотя еще довольно часто, особенно в часы досуга, дурачатся, ведут себя как дети, что в какой-то степени скрашивает их будни, снимает усталость.
Когда они впервые собрались здесь, каждый был загадкой для других, потому что никто не знал ни особенностей характера, ни склонностей, ни способностей других. А потом эти «загадки» разгадывались сами собой. Хлопцы на их курсе подобрались какие-то чудаковатые, каждый выставлял себя этакой оригинальной одаренной личностью. Розовощекий Сергей Ващук, к примеру, говорил в начале занятий, что он написал повесть, отослал ее в Москву писателю Фадееву и получил от него ответ.
Ващук, в меру своего воображения, старался походить на маститого литератора, был обворожительно вежлив с девушками и считал, что изысканными манерами завоюет их сердца. В конце первого курса он, будто бы между прочим, сообщил друзьям, что его повесть понравилась Фадееву и он рекомендовал ее издательству.
На втором курсе Ващук еще более заважничал, сообщив студентам, что его повесть одобрена издательством и готовится к печати и он ждет вызова в Москву.
Студенты с уважением относились к нему, как к молодому одаренному писателю. Но в начале занятий на третьем курсе они потребовали от Ващука документальных подтверждений его словам. И… миф был развеян. Спустя какое-то время оконфузились еще два студента, выдававших себя за молодых поэтов. Один из них напечатал в областной газете стихотворение и был уличен в плагиате, другой «погорел» на литературном вечере, после чтения стихотворения, как он сказал, «только что написанного». Сидевшая в зале девушка встала и с возмущением заявила, что это стихотворение написал и посвятил ей в прошлом году студент Запорожского пединститута. При проверке ее слова подтвердились.
В процессе занятий все «выдающиеся» личности поняли, что они такие же, как все парни и девушки – будущие преподаватели языка и литературы. Изменялись, кристаллизовались представления о каждом из студентов. Если Лесняк и Радич поначалу считали Жежерю человеком легкомысленным, то теперь они тянулись к нему, советовались с ним, крепко, по-настоящему дружили с Бессарабом и Корнюшенко – простыми, искренними, чуткими товарищами.
С приближением окончания университета, когда оставалось меньше года, близость цели окрыляла всех, мир виделся им огромным и разнообразно-цветистым. Недаром же овраг, над которым высилось их общежитие, студенты-литфаковцы обсадили деревьями – тополями, яворами – и теперь называли его Студенческой долиной или Зеленой балкой.
Студенческая балка казалась Лесняку не иначе как сплошь залитой солнечным светом. Время было поистине счастливым: Зинь и Михайло начали дружить с Верой и Оксаной, чьи глаза для них светили синим и карим солнцем…
Первая неудачная их встреча в девичьей комнате, когда Лесняка и Зиня беспардонно вытурили из нее, запомнилась друзьям, и они несколько дней кряду обходили при встречах смуглых подруг-первокурсниц. Но как-то вечером Михайло встретился с Оксаной в вестибюле общежития, остановился на мгновение, обдумывая, куда бы улизнуть от нее, но услышал сдержанный смех девушки:
– Почему же вы к нам не заходите? Неужто испугались? Наша Валя, ну, та, которой не понравился ваш экспромт, хочет извиниться перед вами. Она совсем не такая злюка, какой могла показаться. Просто была утомлена. – Оксана снова засмеялась и, взбегая вверх по ступенькам, крикнула: – Ждем в гости!
И друзья пошли. На этот раз беседа завязалась легко и непринужденно. Все, кроме, правда, Веры, охотно смеялись и острили.
С тех пор Михайло и Зинь часто приглашали подруг-первокурсниц в кино, по воскресным дням выезжали на прогулки к Днепру. На университетской водной станции брали напрокат две лодки, плавали иногда даже на Кайдацкий остров и там купались, загорали на пляже. А вечерами прогуливались по аллеям парка, раскинувшегося на скалистых берегах широкого Славутича. Сперва они так и ходили вчетвером, но постепенно и все чаще стали делиться на пары: Михайло с Оксаной, Зинь – с Верой.
Радича беспокоила Верина молчаливость и озабоченность, но однажды в минуту откровения Вера рассказала ему о себе. Отец Веры не любил свою жену, в их семье не утихали ссоры, и в конце концов он оставил их, завел новую семью. Отец работал бухгалтером в шахтоуправлении, посещал своих двух дочерей, приносил подарки, помогал деньгами. А Вера любила и мать и отца, ей жаль было обоих, и она страдала от этого…
– Я искала успокоения в книгах, – доверительно говорила она Радичу. – Они открывали мне иной мир – мир добра, справедливости и красоты. Постепенно я полюбила литературу, начала сама писать стихи, вкладывая в них свои детские страдания и скупые радости. Учителям нравились отдельные стихотворения, лучшие из них помещали в школьной стенгазете. Школьники величали меня поэтессой. Сперва я поверила в то, что поэзия – мое призвание. Но позднее поняла, что поэтического дара у меня нет. Теперь я в этом полностью убедилась. А литературу люблю, и эта любовь – навсегда…
Искренний рассказ Веры взволновал Радича, который сам рос полусиротой, и еще больше сблизил их.
Оксана же росла в обычной рабочей семье. Отец ее смолоду работал в забое, а позднее – машинистом спусковой машины. В семье было четверо девочек, Оксана – предпоследняя. Мать ее, невысокая и тоненькая, быстрая и говорливая, успевала и детей досматривать, и обед приготовить, и на огороде разную зелень вырастить, и корм для коровы припасти на зиму. Дочери, как могли, помогали ей…
Михайло был уверен, что в их неразлучную четверку вселилась любовь. Ему иногда казалось, будто в мире ничего другого не существовало, кроме их радостных встреч, яркого солнца и голубых звездных вечеров. Все, что испытали они до сих пор, все их юношеские радости и страдания были как бы подготовкой к счастью, тем фундаментом, на котором они воздвигнут свою, полную глубокого смысла и красоты, жизнь…
Университет имел довольно большое подсобное хозяйство, разместившееся далеко за городом, на берегу Днепра, у старого смешанного леса. Еще стояли теплые солнечные дни, когда подошла очередь литфаковцев поработать на полях этого хозяйства: подоспела пора копки картофеля и свеклы.
Литфаковцы утром прибыли в подсобное хозяйство и были потрясены картиной осеннего леса, от которого на них повеяло пьянящими живительными запахами. Местами еще ярко зеленели высокие ели, с осокорей и берестов медленно спадали листья, а клены и дубы стояли в таких пылающих, ярких нарядах, что каждый невольно любовался этой сказочной красотой. Зазвенел радостный смех, послышались восторженные восклицания. Радич, окинув взглядом чудесный пейзаж, восхищенно посмотрел на Веру и тихо сказал:
– Я будто на родное Подолье попал. Не представляю себе жизни без леса, без реки. Ты только вслушайся, Вера, в эти строки: «Роняет лес багряный свой убор…» Обрати внимание на точность сказанного: «роняет…» Или еще: «Унылая пора, очей очарованье! Приятна мне твоя прощальная краса…» Только Пушкин мог так сказать.
Девушки и парни группами и поодиночке побрели по еще сочно-зеленой лужайке к белостенным строениям подсобного хозяйства, примостившимся у самого леса.
Слегка наклонив голову, привычно-мягким движением рук повязываясь шелковой голубой косынкой, Вера мельком посмотрела на Радича и задумчиво проговорила:
– Ты, Зинь, говорил, что на твоем Подолье жил когда-то поэт-декабрист Раевский. А вчера на лекции наш Кажан рассказывал, что в этих краях побывал в свое время Тарас Шевченко, проезжая по Днепру к Хортице. Он рисовал тогда свою «Живописную Украину». Сейчас мне подумалось: может, наш Кобзарь отдыхал на этом берегу, у леса, любовался родной природой. А теперь вот и мы здесь…
А Радич, слушая Веру, подумал: «Прошлой осенью я с Лесняком и нашим Кайдашом приходил в этот лес собирать грибы. Но почему-то тогда эта прекрасная местность так не запала мне в душу, не поразила, как сейчас. Почему? Может, потому, что сейчас рядом со мною Вера и мне все окружающее видится в радужных красках?»
– Мне так хочется побывать на твоем Подолье, – продолжала говорить Вера.
– О, Подолье! – мечтательно произнес Радич. – Это самые красивые места нашей Украины. Вот будущим летом закончу университет, и мы вместе поедем туда. Побываем в Каменец-Подольске, посетим тот замок, куда заключили когда-то Кармелюка, поедем в Шепетовку, где жил Николай Островский, и, разумеется, в Красное, в мои пенаты – Заслучаны. Да где только мы не побываем! Я абсолютно уверен в том, что ты не разочаруешься…
Вера – влюбленная и счастливая – благодарно улыбнулась ему.
Михайло и Оксана шли в стороне от них. Лесняк насобирал большой букет осенних луговых цветов и со смущенной улыбкой преподнес подруге. Она, покраснев, опустила глаза и спрятала в букете свое лицо. Сдержанно поблагодарила Михайла.
Весь день они работали в поле. Зинь и Михайло, как большинство парней, копали картофель, а девушки собирали клубни в ведра и ссыпали в мешки. Над полем стоял приглушенный звон полупорожних ведер, казавшийся Михайлу малиновым звоном.
Обедали и ужинали на длинных столах, расставленных у самого леса; не утихали разговоры и веселый смех. После ужина, хотя вода в Днепре была уже холодной, купались. Весь вечер в лесу и на берегу долго раздавались песни. Правда, к ночи подул порывистый ветер и небо покрылось тучами, но настроение у студентов не спадало. Лишь в полночь угомонились и, усталые, легли спать в палатках, заранее поставленных в лесу.
Перед рассветом Лесняка разбудил тревожный крик Радича:
– Просыпайтесь, хлопцы! Надо спасаться!
Окончательно проснувшись, Михайло ощутил на своем лице холодные капли. Они стекали ему за воротник, холодили шею, грудь. А за полотняными стенами палатки гудело и рокотало. Неистовствовал бешеный ветер, хлестал дождь. Не дождь – ливень. Парни, поспешно одеваясь, хватают постели и выбираются из палатки. Все жильцы палаточного городка были уже на ногах. Девушки визжат, одни – радостно-возбужденно, другие – испуганно. Под хлещущим дождем перебегают в строения, прячутся в коровниках и свинарниках. Лесняк и Радич со своими подругами устроились на крытой веранде жилого дома.
– Воробьиная ночь, – поеживаясь от холода, сокрушается Оксана.
– Зато какое сильное впечатление! – отзывается Михайло, пытаясь смягчить ситуацию.
Остаток ночи дремали, сидя на своих промокших пожитках.
А наутро распогодилось – будто и не было грозы: чистое небо и ясное солнце. Мириады дождинок искрились на зеленой хвое, на желтой и оранжевой листве.
Всю первую половину дня, пока подсыхала земля, большинство студентов не работали – бродили лесом и по берегу реки. Михайло и Оксана, отделившись от общей группы, спустились по склону к самой реке и там прохаживались по золотистому песку, разговаривали, смеялись. Потом замолчали. После длительной паузы Лесняк вдруг спросил девушку:
– О чем ты думаешь? Ну-ка, отвечай сразу!
Она удивленно подняла свои темные брови, несколько секунд смотрела на своего спутника вопросительно и, мягко улыбнувшись, ответила:
– Думаю о Вере. А если точнее – о Вере и Зиньке. Я заметила, что Вера влюбилась в него и во всем подражает ему. Перенимает его жесты, позы, повторяет его суждения. Вслед за Радичем увлеклась Янисом Райнисом, заучивает его стихи и читает нам вслух. Настаивала, чтобы и я прочла его «Вей, ветерок». В этой пьесе он блестяще воспевает чистоту и поэтичность души простого человека. Я даже узнавала в пьесе черты характера и своих родителей, и односельчан. А скажи, Мишко, правда ли, что Райнис учился в Петербургском университете вместе с братом Ленина – Александром Ульяновым?
– Правда, – подтвердил Лесняк. – Там же он вместе со своим другом Петром Стучкой издал первую сатирическую книгу «Маленькие оводы». Ленин во время пребывания в сибирской ссылке встретился и сдружился с университетским товарищем и земляком Райниса – Виктором Курнатовским, мудрым и мужественным революционером, человеком трагической судьбы. Со Стучкой Владимир Ильич Ленин встречался еще до революции, а после Октября Стучка стал первым наркомом юстиции в Совете Народных Комиссаров. Как красива и богата жизнь великих людей! Райниса кто-то назвал поэтом огня и солнца. Очень удачно назвал. – Помолчав, Михайло вздохнул: – Завидую я Зиню.
– Чему именно завидуешь? – спросила Оксана.
– Тому, что Вера его так сильно любит.
Оксана густо покраснела и потупила взгляд.
Они снова ходили молча, пока Михайло не отважился спросить:
– А ты… у тебя, Оксанка, до сих пор ни к кому не было таких чувств, как у Веры к Зиню?
Она снова смутилась и отвернулась. Потом вызывающе посмотрела на него с лукавой улыбкой:
– Не скажу.
– Почему?
– Да так, и сама не знаю.
«Вероятно, она совсем равнодушна ко мне», – подумал Лесняк и почувствовал, как его сердце невольно заныло. Он помрачнел и долго шел молча.
Оксана догадалась, что огорчила его, и, чтобы выйти из затруднительного положения, мягко сказала:
– Вера в городской библиотеке достала книжечку стихов Аспазии и уже давно не расстается с нею. Мне очень нравятся ее стихи. Ты что-нибудь знаешь об Аспазии?
– Знаю, это древнегреческая поэтесса.
– А вот и не угадал! – весело возразила Оксана. – Это псевдоним современной латышской поэтессы. И знаешь, кто она? Верная жена и ближайший друг Райниса. В предисловии к сборнику стихов сказано, что, кроме всего прочего, Аспазия – одна из красивейших женщин Латвии. И знаешь, что меня удивило? Автор предисловия пишет, что в комнате Аспазии на столе стоит янтарная коробочка, в которой поэтесса хранит все для рукоделия. Мне даже не верится – такой знаменитый человек, а будто обыкновенная женщина, такая же, как я, любит вышивать и вязать…
Оксана вдруг с нежностью взглянула на Михайла и радостно сообщила:
– Одно из ее стихотворений особенно пришлось мне по сердцу и сразу запомнилось. Называется оно «Синие искры». Вот послушай. – И она тихо прочитала наизусть:
Брызжет искристой волною
Сердце, полное сил,
Играя гранью хмельною,
Воздух хрустальный застыл,
И в самых души глубинах
Любовь и вечный рассвет,
И нежности пух голубиный
В огонь пепелящий одет.
Слушая стихотворение, Михайло смотрел на реку, и ему казалось, будто и в самом деле над водами Днепра застыл прозрачный воздух и на синих волнах, как на хрустальных гранях, время от времени поблескивал, переливаясь, солнечный луч, будто вспышка чьей-то неугасающей любви… Чьей именно? Ясно! Ясно как божий день – ее, Оксаны, и его, Михайла…
Девушка, прочитав стихотворение, остановилась и выжидательно смотрела на своего спутника. Прядь черных волос упала на ее смуглый лоб, и от этого ее лицо стало еще более привлекательным.
– Как тебе нравится стихотворение? – спросила она.
Он, протягивая руки и приближаясь к ней, не в силах сдержать своих чувств, сказал:
– Оксаночка! Я тебя расцелую за это стихотворение.
Она резко повернулась на одной ноге и, с веселым смехом отбегая от него, крикнула:
– Не будь таким шустрым, Мишко!
Чувствуя, как бешено колотится его сердце, он бросился за нею вдогонку со словами:
– А вот и буду! И никуда ты от меня не убежишь…
Эти радостные, напоенные солнцем дни, проведенные в подсобном хозяйстве, надолго останутся у него в памяти.
А тем временем приближались грозные события. В университете их предвестником стало сокращение количества стипендий. В особенно трудное положение попал Радич: ему ничем не могла помочь мать. Зинь после долгих раздумий перешел на заочное отделение и получил назначение в школу села Чапаевка, что на Запорожье. Через две недели Лесняк получил от него письмо. Товарищ сообщал, что уже привык к своему новому положению, в коллективе учителей его приняли тепло. Он устроился на квартире у одной бабушки, в отдельной комнате, купил 10 литров керосина и теперь «целыми ночами может писать стихи».
Его переезд, естественно, опечалил Веру Рыбальченко. Зиновий писал ей письма чуть ли не каждый день, часто присылал новые стихи, а потом внезапно переписка прекратилась. Девушка не на шутку обеспокоилась, собиралась даже ехать в Чапаевку, но неожиданно получила от Зиня известие из большого города на Волге. Оказалось, что отсрочка от призыва в армию, которой пользовались студенты стационарного отделения, на заочников не распространялась. Радича призвали, и он стал курсантом военного училища.
XXИ снова пришла весна. Под синим небом и золотым солнцем все зазеленело, расцвело, запело.
Перед Первомаем Лесняк вернулся из Миргорода, где в одной из школ проходил педпрактику. Михайло считал, что ему очень повезло. Как же! Собственными глазами увидел прославленный Гоголем Миргород, и в его центре знаменитую лужу перед церковью Трех Святителей, и даже тот старенький домик в восемь окон, в котором когда-то помещался уездный суд и откуда бурая свинья Ивана Ивановича выкрала прошение Ивана Никифоровича, как об этом рассказывалось в известной повести. Однако правдиво писал и Павло Тычина, что «не тот теперь Миргород, Хорол-речка не та». Дивная, чудная, как уверял Гоголь, лужа, которую городничий называл озером, занимавшая когда-то чуть ли не всю площадь, теперь засыпана, и на том засыпанном землею и шлаком месте разместилась усадьба Миргородской машинно-тракторной станции. Однако и сейчас, и даже не только на окраине, но и в центре города, можно было встретить тихие, сугубо старосветские уголки с вдавленными в землю низенькими домиками под соломенными, камышовыми и деревянными крышами, с вишневыми садами. Глядишь на них, и вспоминаются домики, в которых проживали Иван Иванович и Иван Никифорович.
Побывал Лесняк и в Больших Сорочинцах, раскинувшихся на высоком берегу Псла, посетил церковь, в которой крестили Гоголя, и его музей.
Чем же еще привлек к себе Лесняка Миргород и почему ему казалось, что он давно когда-то уже бывал в этом городе? Конечно, прежде всего тем, что Михайло, не однажды читавший гоголевский «Миргород», теперь легко узнавал его, и еще тем, что город удивительно был похож на Павлополь, в котором в ранней юности Лесняк жил и учился в техникуме. Если Миргород стоял на реке Хорол, то Павлополь – на Волчьей, тоже тихой степной речке. В Павлополе также лишь в центре города стояли двухэтажные дома, а от центральной, вымощенной булыжником площади в разные стороны пролегали тихие песчаные улочки с низенькими глиняными и саманными домиками. Вдоль улиц росли ряды старых яворов, кленов и тополей, по вечерам у калиток, в густой тени деревьев, довольно большими группами сидели бабушки в черном, вели между собой тихие беседы, обсуждали павлопольские новости. Учась здесь в техникуме, Лесняк жил в двухэтажном общежитии, стоявшем в конце главной улицы, по которой по нескольку раз в день от оборонного завода с грохотом проезжали товарные составы. Летом каждый вечер на закате солнца мимо общежития, поднимая пыль, похрустывая копытами, шли с пастбища коровы. Стадо было большим: на окраинах Павлополя жили колхозники, да и многие рабочие семьи тоже держали скот.
Таков он, Павлополь, – полурабочий, полукрестьянский городок.
Василь, работая на оборонном заводе, жил в новом заводском домике неподалеку от площади. Его молодая жена, русокосая, стройная, как тополек, приветливая и говорливая Галина, учительствовала. Михайло частенько наведывался к ним из Днепровска, отдыхал, досыта наедался соленьями и вкусным Галиным борщом с пампушками и чесноком, большими полтавскими варениками с творогом.
Галина не раз говорила Михайлу, чтобы он привез к ним Оксану, потому что ей, Галине, дескать, не все равно, какая у Лесняков будет младшая невестка.
Василь и Галина жили дружно, переживали, казалось, светлейшую пору своего семейного счастья. Михайлу очень хотелось прихвастнуть ими перед Оксаной и показать свою избранницу брату и невестке.
– Я уверен, – говорил Михайло Галине, – что Оксана тебе понравится, что вы найдете с нею общий язык, тем более что нам отцовское наследство не делить, к тому же такового нет.
– И без наследства невестки иногда не уживаются, – отвечала Галина, – не сходятся характерами. Судя по твоим рассказам, Оксана красивая, к тому же умная и скромная, а такую я полюблю сразу, потому что тебе, Мишко, во всем желаю счастья.
И вот Лесняк наконец уговорил свою Оксану Яновскую. (Он еще и фамилией ее гордился, потому что и Гоголи именовались Яновскими, и прославленный украинский писатель Юрий Яновский был его кумиром. Все это очень льстило ему.) Они выехали накануне Первомая. Поезд прибыл в Павлополь поздно вечером. Небо было сплошь покрыто тучами, стояла густая, какая-то косматая и вместе с тем даже маслянистая темень. К городу им пришлось идти вдоль железнодорожной колеи более двух километров. У Оксаны почему-то внезапно испортилось настроение, она стала молчаливой и вроде бы чем-то недовольной. Михайло пытался шутками развлечь ее, но это ему не удавалось. Тогда он спросил:
– Что случилось, Оксанка? Я не узнаю тебя.
– А то, что я только сейчас поняла, какую глупость сотворила, – с некоторым раздражением в голосе ответила она. – Ни с того ни с сего иду к чужим людям.
– Во-первых, не к чужим, а к ближайшей моей родне, – возразил Михайло. – А во-вторых, ты же сама дала согласие.
– В ту минуту мой разум помутился, – со вздохом сказала девушка. – Если бы моя мама узнала, что я с парнем отважилась на такую поездку, – ох и дала бы она мне взбучку. Да и твои могут плохо подумать обо мне.
Она вдруг остановилась и даже вскрикнула:
– Что будет, Мишко, если на праздник ко мне приедет мама? Придет в общежитие, а меня нет. Ой, страшно подумать, какой шум она поднимет! Это вам, парням, все просто.
– Да не выдумывай ты разных страстей, – решительно убеждал ее Михайло. – Ты же не с кем-то там, а со мной поехала. Я заканчиваю университет, и мы женимся…
Оксана как-то неопределенно рассмеялась и холодно ответила:
– Сказал слепой – увидим.
– Что с тобой? – обмер Михайло.
– А то, что ты только о себе думаешь, – ответила девушка. – Ты через два месяца закончишь университет, а я, как известно, на первом курсе.
– Я все обдумал, – сказал Михайло. – Ты сможешь продолжать учебу или, если захочешь, перейдешь на заочное отделение, и мы поедем учительствовать на Полтавщину, в какие-нибудь Кишеньки или в самую Диканьку.
– А военная служба? – напомнила Оксана. – Ты ведь еще не отслужил в армии…
– Мне теперь служить всего один год.
– За этот год разлуки ты можешь себе другую найти, – ответила она.
– И все это ты решила сказать мне в этой кромешной тьме, посреди степи, на полдороге от вокзала к Павлополю, – обиженно проговорил Михайло. – Могла бы это сделать в Днепровске. Не ожидал, что ты совершенно безразлична ко мне… Если так – пойдем назад. Но поезд на Днепровск будет только на рассвете.
Какое-то время они стояли молча, нервозно обдумывая внезапно возникшую пренеприятную ситуацию. Неожиданно Оксана приблизилась к Михайлу, погладила рукой его плечо:
– Успокойся, Мишко. Извини, что огорчила тебя. Назад возвращаться сейчас уже не будем. Мама в последнем письме написала, что, возможно, отложит поездку, а если и приедет, то девчата что-нибудь придумают.
Старшие Лесняки встретили гостей радостно. Щедро угостили их ужином. Не обошлось и без вишневки. Василь с Галей жили в однокомнатной квартире, где была только одна кровать, поэтому братья уступили ее женщинам, а сами легли на полу.
Ночью прошел дождь, но к утру земля подсохла. Утро выдалось теплым и солнечным, по-настоящему праздничным.
Во время демонстрации они прошли по улицам города в заводской колонне. Улицы утопали в молодой зелени деревьев, во дворах цвели сады, гремела музыка духовых оркестров, раздавались песни. Галина не отходила от Оксаны, все ей что-то рассказывала, о чем-то расспрашивала. А Михайло завидовал ей, потому что ему самому не терпелось познакомить Оксану с Павлополем. Ему хотелось, чтобы кто-то из его бывших товарищей по техникуму – пусть даже те два когда-то на редкость скупых селюка – Репной и Степура, у которых, бывало, и луковицы не выпросишь, или незлобивый враль Грицько Петренко – увидел его с Оксаной. Но уже сколько раз приезжал Лесняк в Павлополь, ни один из старых знакомых не попадался ему на глаза. Наверное, все разлетелись по белу свету. Разумеется, в такие годы каждый пребывал в постоянных поисках своего жизненного пути.
После окончания демонстрации был праздничный обед, на который Василь пригласил своих соседей, тоже работающих на заводе, – молодые семейные пары. Обед был шумным, веселым, с песнями и шутками. Когда обед закончился и соседи разошлись, Василь предложил пойти на прогулку. Все согласились и вчетвером пошли в центр города. Шли по улицам, где каждый домик с голубыми или красными ставнями, каждый свежевыкрашенный в зеленый цвет киоск на углу улицы, клен или осина напоминали Михайлу милые его сердцу первые студенческие дни… Когда вышли на улицу Урицкого, где стояло трехэтажное здание техникума, заглянули в бывшее общежитие, а на площади Михайло показал Оксане длинный, приземистый каменный дом – там была студенческая столовая. Побывали они и в старом зеленом парке «Химик», в котором когда-то молодые модники пели песню «У самовара я и моя Маша». После знакомства с городом Лесняки и Оксана перешли по каменному мосту реку Волчью и оказались в большом городском саду, который, по давней привычке, жители называли Графским (когда-то там помещался графский дворец, а вокруг него был разбит английский парк). От дворца давно и следов не осталось, а парк, за которым старательно ухаживали горожане, еще больше разросся. Дорожки в аллеях, посыпанные светло-желтым песком, на солнце как-то очень празднично контрастировали с густой зеленью трав и деревьев. Сюда, казалось, вышел весь город: нарядный, праздничный, веселый. Тут и там с лотков, с киосков продавали разные лакомства, раздавались песни и непрерывно гремела медь духовых оркестров. Василь, как галантный кавалер, угостил дам мороженым и дешевыми конфетами, а они, мужчины, освежились двумя кружками великолепного павлопольского пива.
Михайло видел, что Оксана довольна, общительна, радовался за нее и упивался своим счастьем. Иногда ему казалось, что они с Оксаной уже поженились и теперь семьей приехали погостить к старшим Леснякам. Улучив момент, когда Галя и Оксана отдалились от них, Василь, внимательно поглядев на брата, проговорил:
– Не так давно нас навещала наша мама. И как-то спросила меня, не видал ли я твою девушку. Я ответил ей, что, когда был у тебя в общежитии, ты познакомил меня с Оксаной. Встреча была, ответил я, слишком короткой, и трудно сказать, что она за человек, но лицом, говорю, чистая красавица. И лицом и станом – хоть картину с нее пиши. А мама задумалась, покачала головой. С лица, говорит, воду не пить. Лишь бы человек был хороший, с добрым сердцем. Да чтобы Михайла нашего жалела. Пугает меня только одно, говорила мама, что она из Донбасса, городская. Они там, говорят, очень уж избалованы, и слова наперекор не скажи. – Василь усмехнулся: – Что ж, брат, мама есть мама, у нее о своих детях сердце болит, и каждому она добра и счастья желает. А вчера и сегодня я пригляделся к Оксане и могу сказать: хорошая у тебя будет жена, только бы не сглазить…
У Михайла от гордости и от наплыва чувств даже слезы проступили на глазах. Чтобы скрыть их от Василя, он быстро наклонился и начал смахивать пыль со своих белых парусиновых туфель, затем прочувствованно сказал:
– Спасибо, брат, на добром слове.
На следующее утро старшие Лесняки провожали Михайла и Оксану на вокзал. За городом шли по дорожке, протоптанной вдоль железнодорожной колеи. Василь с Оксаной впереди, а Галина с Михайлом позади. Галина то и дело замедляла шаг, потом коснулась Михайловой руки, посмотрела ему в глаза и тихо, как бы с опаской сказала:
– Оксана – красавица. Это каждый видит. Ты, Мишко, не обижайся на то, что скажу, – я старше тебя, опытнее, да и, как ни говори, женщина. То, что Оксана девушка не без гонора, это тебе и самому ясно. Да и что это за девушка без гордости, да еще такая хорошенькая. И что влюблен ты в нее – тоже понятно. Но если бы и она тебя так сильно любила – было бы хорошо. Скажу откровенно: ее любви к тебе я не заметила. Может, она слишком скрытная? Хитренькая? Не знаю. Была бы рада, если ошибаюсь. Боюсь, когда вы поженитесь, тебе трудно будет с нею. Очень уж ты, Мишко, добрый, доверчивый. Видимо, жениться тебе надо после того, как пройдет первое сильное увлечение, первый хмель любви немного рассеется, чтобы ты более трезво мог все взвесить.
