Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 48 страниц)
Здесь Галина, заметив, что Михайло покусывает губы, умолкла, как бы извиняясь, заглянула ему в глаза:
– Еще надо подумать, Мишко. Очень может быть, что я ошибаюсь.
– Ты, безусловно, ошибаешься! – твердо и даже резко ответил он. – Ты ее просто не успела распознать. Ведь она чувствовала себя скованно, находясь впервые у вас в гостях. Нет, Галя, она очень любит меня. Вот увидишь – все будет как надо.
В день отъезда у Михайла было хорошее, праздничное настроение; Галина своими неуместными подозрениями не омрачила его. И хотя горьковатый осадок от ее слов остался где-то на дне души, сейчас наставления и предостережения Галины были забыты – Михайло увлеченно верил в свое счастье.
XXIЛесняку приснилось, что он уже сдал государственные экзамены, получил университетский диплом и приехал в родную Сухаревку. Приехал не один – с Оксаной, а с ними – Зинь и Вера. Он пригласил их к себе в гости перед долгой разлукой. Прибыли они будто бы вчера, в субботу, а сегодня, в воскресное утро, все четверо вышли из Лесняковой калитки и пошли по улице. Солнечно, щебечут воробьи, в садах краснеют вишни. Изо всех дворов на них смотрят любопытные женщины и девушки: одна из хаты, припав лицом к окну, другая – с порога глядит, раскрыв дверь, а старшие, более смелые, выходят прямо к воротам и даже окликают:
– Что, Мишко, уже закончил науку? Слава богу! А эти девчата – невесты ваши или только подружки?
– Красивые, будто в любистке купаны! Вот радость твоим родителям.
Девушки смеются, особенно громко – Оксана: хохочет, заливается смехом. Михайлу становится неловко: еще сухаревские тетки подумают, что она легкомысленная, осудят за неуважение к старшим…
Он просыпается, но смех Оксанин не умолкает, и Михайло чувствует, как чья-то легкая рука гладит ему волосы. Он раскрывает глаза и видит над собой милое лицо Оксаны.
– До каких пор спать будешь, горюшко мое! – смеется Оксана. – Твои хлопцы давно разбежались по читальням, а ты вылеживаешься…
– Да я только на рассвете заснул, – оправдывался Михайло. – Диамат зубрил. Последний экзамен. Меня и хлопцы будили – едва отделался от них.
– От меня не отобьешься! – прервав смех, хмуря темные брови, говорит девушка. – Посмотри, солнце куда поднялось. Собирались же сегодня в городскую библиотеку. Даю пять минут на сборы, а я сбегаю к себе за конспектами. Ну же, Мишко, шевелись!..
После поездки в Павлополь, после того памятного разговора с Галиной, разговора, который так неприятно поразил его, он стал чаще присматриваться и прислушиваться к девушке, анализируя и ревностно оценивая ее слова, смех, взгляды, каждый жест и выражение ее лица. Делал вывод, что Галинины подозрения были напрасными. Правда, он заметил и то, что Оксана после поездки в Павлополь стала заметно ласковее с ним, уверяла, что и Василь и Галина очень ей понравились. Если раньше его беспокоило то, что у Оксаны порою беспричинно портится настроение, что она часто уходит в себя, словно прислушивается к своему сердцу, будто что-то взвешивая, в чем-то сомневаясь, то теперь она держалась свободнее и увереннее.
Они, встречаясь чуть ли не каждый вечер, уходили подальше от общежития и, кажется, больше целовались, нежели разговаривали. Михайло думал: «Более веских доказательств ее любви ко мне, ее преданности мне я не могу и не имею права требовать от девушки».
Стянув Михайла с койки, Оксана напоила его чаем, и через полчаса они сошли с трамвая на главной магистрали города, которая по воскресным дням была особенно оживленной. Они шли взявшись за руки, любовно поглядывая друг на друга, направляясь к городской библиотеке. В читальном зале им предстояло весь день пробыть вместе, а вечером пойти в парк на эстрадное выступление столичных артистов.
Оксана первая увидела столпившихся у входа в универмаг людей и тихо рассмеялась:
– Хорошо, что у нас денег нет, не то и мы бросились бы в эту очередь.
Лесняк, присмотревшись к толпе, сказал:
– Это не очередь. Там что-то случилось. Пойдем узнаем.
Приблизившись к толпе, увидели сосредоточенно-печальные лица людей, слушавших тревожный голос, звучавший из громкоговорителя, висевшего на столбе. Лесняк тихо спросил пожилого человека, который, сняв фуражку, дрожащей рукой вытирал вспотевший лоб:
– Что передают?
Мужчина неприветливо взглянул на Михайла, кратко ответил:
– Передают, что беда случилась.
В толпе слышалось женское всхлипывание.
По радио выступал Молотов. В четыре часа утра, как раз в те минуты, когда Михайло закрыл конспект и лег спать, немецкие самолеты начали сбрасывать бомбы на Минск и Киев, Каунас и Смоленск, Севастополь и Могилев, на наших границах уже начались военные действия…
Из репродуктора неслись слова:
«Это неслыханное нападение на нашу страну является беспрецедентным в истории цивилизованных народов вероломством. Нападение на нашу страну произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советский Союз со всей добросовестностью выполнял все условия этого договора… Вся ответственность за это разбойничье нападение на Советский Союз целиком и полностью падает на немецких фашистских правителей…»
Михайло и Оксана, как подошли, так и стояли – рука в руке, только сейчас они выпрямились, с тревогой глядя в черный репродуктор, боясь пропустить хоть одно слово. Юноша сильнее сжал Оксанину руку. Где-то у стены дома вскрикнула женщина. Михайло посмотрел в ту сторону, потом окинул взглядом все вокруг, и ему показалось, что день потускнел, наполнился печалью. А из репродуктора неслись слова уверенности и надежды:
«Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!..»
– Что же теперь будет, Мишко? – припав лицом к Михайловой груди, испуганно прошептала Оксана. – Что же будет?
Пожилой человек, к которому только что обращался Михайло, натянул на голову фуражку и, повернув к Оксане свое сморщенное лицо, сердито ответил, будто она была в чем-то виновна:
– А что будет? Наши дадут германцу такую выволочку – десятому закажет! Нам не впервой!
Оксана с опаской посмотрела на говорившего и сказала Михайлу:
– Уйдем отсюда.
– Куда? – спросил он растерянно.
– Не знаю, – проговорила она. – Теперь не до экзаменов…
Они медленно шли в людском потоке.
– Этот человек правду говорит, – немного погодя начал Михайло успокаивать Оксану. – Вспомни, как мы проучили самураев на озере Хасан и на Халхин-Голе. Или белофиннов… И с этими гадами фашистами покончим скоро!
Он глубоко верил в то, что говорил. Был абсолютно убежден в этом. И Оксана верила. Но все же – война… В это мгновение где-то там, на западной границе, обливаясь кровью, падают на поле боя наши бойцы…
…В университете закончилась летняя сессия и государственные экзамены. Девушки, за исключением тех, которые учились на санитарок и медсестер и были военнообязанными, а также парни-первокурсники выехали в сельские районы помогать колхозникам собирать урожай. Михайло проводил Оксану и Веру на вокзал и заверял их, что к началу учебного года с войной будет покончено. Девушки слушали его и недоверчиво качали головами: фашистские самолеты уже и Днепровск дважды бомбардировали, и это никак не вязалось со словами о скором окончании войны…
Все выпускники прошли медкомиссию в военкомате и с нетерпением ожидали призыва. Однако проходили дни за днями, а в военкомат никого из них не вызывали.
На следующий день после отъезда студентов на жатву в общежитии неожиданно появился Радич. Открыв дверь сорок второй комнаты, он застыл на пороге. Картина, увиденная им, не могла не потрясти его: хлопцы сидели вокруг стола и играли в карты.
– Не в сумасшедший ли дом я попал? – наконец проговорил Зинь, подходя к столу. – Неужели картишками развлекаетесь?
Хлопцы повернули к нему головы. Лесняк так резко вскочил на ноги, что стул с грохотом упал на пол.
– Зинько! Какими ветрами?!
– Огненными, дружище, – мрачно ответил Зиновий. – А когда же вас выдует из этого тихого уголка?
Хлопцы окружили Радича, с завистью поглядывали на его ладную фигуру в форме младшего лейтенанта пехоты. Сейчас он казался еще более стройным и красивым.
– Ого! Ты – в полной боевой, фронтовик! – гудел басом Корнюшенко. – А мы, несчастные, кантуемся здесь, будто забытые военкоматом. Иногда ходим на рытье щелей и бомбоубежищ. Отлучаться с места запрещено. Вот и бьем баклуши.
– Ничего, придет и ваш черед… А я – на фронт, – сообщил Зинь. – Эшелон задержали на станции, мне удалось отпроситься у комбата.
– А девчата поехали, – сочувственно сказал Лесняк.
– Знаю, – глухо проговорил Радич. Он взглянул на наручные часы и с грустью сказал: – Мне пора, друзья…
– Прощаться, Зинь, будем на вокзале, – сказал Бессараб. – Все пойдем провожать. Может…
– Никаких «может»! – приструнил его Жежеря. – Окончится война – прошу всех собраться в этом общежитии. Слетимся к своей альма-матер, думаю, будет о чем поговорить.
Радич, словно прощаясь, окинул пристальным взглядом стены, койки, стол и тихо повторил:
– Пора…
Часть вторая
IМихайло стоял у окна пассажирского вагона. Остались позади пристанционные строения, корпуса двух заводов и рабочий поселок. Теперь за окном расстилалась степь, где изредка то серебрилась пожня, то печально клонились к земле колосья переспелой пшеницы. Голубой состав увозил Лесняка на север. Не всех студентов сразу призвали в армию – многие остались в общежитии, но Михайлу и Корнюшенко повезло: у Лесняка в кармане – пакет, который он должен по прибытии в Ленинград сдать руководству одного военного учреждения; Евгений едет в Мурманск. Оба друга попали на флот.
В Харькове задержались на несколько часов. Евгения Корнюшенко с небольшой группой призывников пересадили в другой поезд, и Лесняк наскоро попрощался с другом. Смахивая слезу, неожиданно покатившуюся по щеке, Евгений крепко пожал руку Михайлу и сказал:
– До встречи в Берлине! Непременно в Берлине!
Теперь их осталось семеро – тех, что ехали в Ленинград. Старшим в группе был Юрий – высокий, светловолосый, видно, веселого нрава парень – выпускник горного института (Лесняк не запомнил его фамилии).
По прибытии в Москву они переехали с Курского вокзала на Ленинградский, оформили проездные документы и едва успели вскочить в вагон отходившего поезда.
Ночью Михайлу не спалось. Лежа на верхней жесткой полке, он думал о своих родных, о Сухаревке, об университетских друзьях. Заснул лишь в полночь.
Проснулся от сильного толчка, чуть было не сбросившего его с полки. Посмотрел в окно, за которым уже синело рассветное небо, и тут же услышал оглушительный взрыв. В соседнем купе кто-то крикнул:
– Нас бомбят! Смотрите, смотрите снова заходит!
Михайло успел заметить лишь крыло самолета с крестом, успел прикрыть глаза и всем телом прижаться к полке. От взрыва авиабомбы вздрогнул весь вагон, и тут же раздался новый выкрик:
– Ага! Мимо! В лес упала…
– А силища-то какая! Огромную сосну с корнем вывернуло и в воздух подняло, ей-богу!
И вдруг что-то забарабанило по крыше вагона и глухо застрочило.
– Берегись, братцы! – услышал Лесняк все тот же голос. – Свинцом поливает!
Звякнуло и посыпалось в каком-то купе стекло.
– Что ж он, шкура бандитская, вытворяет! – простонал немолодой голос.
И настала тишина. Снова послышался стук колес на стыках рельсов и еще свист холодного ветра, врывавшегося в разбитое окно.
– Вроде исчезли фашисты, – констатировал чей-то голос в соседнем купе.
– Видимо, наши самолеты прогнали, – высказал свое предположение другой.
И тут все повскакивали со своих мест, сбились в кучку, в нервном возбуждении обсуждая только что происшедшее.
– Считайте, что нам посчастливилось, – радостно говорил Юрий-горняк. – Могло случиться, что я и не довез бы вас к месту назначения. А я ведь за вас, хлопцы, головой отвечаю!
«Вот и я побывал под вражеским огнем, – невесело подумал Михайло. – И как досадно: он бросает на тебя бомбы, стреляет по тебе, а ты, совсем беззащитный, лежи и жди, чем все кончится. Вон в какую глубину вклинились фашисты! Как же случилось, что их сюда пропустили?..»
В голове туманилось от этих гнетущих раздумий. Сердце горестно и больно ныло. Что толку скрывать от самого себя: в те минуты он испытывал такой страх, которого до сих пор не знал. В какое-то мгновенье обмер от мысли, что не сейчас, так в другой раз на фронте, в огненной крутоверти боя, оборвется его жизнь. Освоившись с пережитым, почувствовал, что все его тело покрылось холодным и липким потом…
В полдень прибыли в Ленинград.
Михайлу даже не верилось, что он – в Ленинграде, в том городе, о котором в книгах читал, где давно мечтал побывать. На улицах много военных, особенно моряков. Одни колонны, глухо чеканя шаг, проходили в суровом молчании, другие маршировали под музыку духовых оркестров или с боевыми песнями. Лесняк и его товарищи смотрели на эти колонны с завистью.
К вечеру, от усталости едва держась на ногах (чтобы хоть немного ознакомиться с Ленинградом, решили добираться пешком к месту своего назначения), прибыли в учебный отряд подводного плавания. Помещался он в зданиях бывшего кадетского корпуса на Васильевском острове, на самом берегу Невы, где четыре больших здания образовывали просторный прямоугольник двора.
Пакеты с документами у днепровцев принял пожилой капитан-лейтенант и приказал матросу (который, как потом выяснилось, был мичманом) разместить прибывших по кубрикам. Мичман повел их в другое здание, на третий этаж, в просторную комнату, уставленную несколькими рядами коек, – это и был кубрик. Мичман указал каждому его койку и распорядился:
– Умойтесь – и вниз, на первый этаж. Там – камбуз, то есть кухня. Накормим чем бог послал. – И предостерег: – Только поживее, поживее шевелитесь – и запомните, салаги: увальням на флоте не место.
Хлопцы удивленно переглянулись: никто из них не знал, что означает слово «салаги».
После ужина улеглись в чистые постели. Опуская голову на подушку, Михайло подумал: «Глаза сами слипаются. Ох и засну же сейчас!»
Но только им овладел сон, как тишину внезапно нарушил резкий вой сирены.
– Подъем! – подал команду дежурный по кубрику. – Воздушная тревога! Пулей вниз, в бомбоубежище!
IIВ учебный отряд подводного плавания, на проспект Пролетарской Победы, стекались со всех концов выпускники вузов, и вскоре их собралось около двух тысяч. Новобранцев подстригли «под нулевку» и переодели в робы – брезентовые форменки и брюки, обули в рабочие ботинки и выдали бескозырки.
Изредка здесь формировались подразделения морских пехотинцев, которые вливались в полки морской пехоты. Но в эти подразделения отбирали только опытных матросов. Младшие подплавовцы начали роптать, что не могут терпеть дальнейшего безделья. И им нашли работу…
Однажды все тот же плотный низкорослый мичман Ландыр вызвал из шеренги Михайла и приказал:
– Рядовой Лесняк! Взять в гальюне ведро с водой, тряпку и швабру.
Когда Михайло принес все это во двор, возле Ландыра уже стоял тоненький, худенький краснофлотец-бурят. Мичман указал рукой на административное здание:
– Марш туда! Надраить трапы до блеска! Сам проверю.
Лесняк с бурятом направились к зданию, по ступенькам поднялись на первую площадку. Там Михайло растерянно спросил товарища:
– Что приказано делать?
– Драить трап.
– А что это означает в переводе на обычный язык?
Бурят пожал плечами.
Сверху по ступенькам застучали каблучками две девушки. Они с интересом смотрели на двух матросов, вооруженных ведром, тряпкой и шваброй. Одна из них, светловолосая и круглолицая, с большими черными глазами, сочувственно спросила:
– Вы новенькие?
– А как вы догадались? – поинтересовался бурят.
Девушка улыбнулась:
– Вид у вас такой, будто что-то потеряли.
– Потерять не потеряли, но найти действительно не можем, – сказал Лесняк. – Приказано драить трап. А он куда-то запропастился…
Теперь обе девушки рассмеялись. Светловолосая, оборвав смех, сказала:
– Драить – значит мыть, а трап… Вот он – мы по нему сходим.
И, засмеявшись еще громче, они побежали вниз.
Покраснев до ушей, Михайло чертыхнулся:
– Вот и выставили себя дурнями. Хотя бы эти простые вещи разъяснили. Откуда я должен знать, что здесь обычную комнату в доме называют кубриком, а лестницу – трапом? Что ж, давай драить, пока нам уши не надраили.
Только принялись мыть ступеньки – появился мичман, раздраженно крикнул:
– Эй, салаги! Так дело не пойдет. Сачковать я вам не позволю. Ну-ка, возвращайтесь живее! Вы где находитесь? На бахче кавуны сторожите или несете флотскую службу?!
– Между прочим, товарищ мичман, мы не салаги, а краснофлотцы, – вспыхнул задетый за живое Михайло. – И ехали сюда не ступеньки мыть. Наши ровесники на фронте кровь проливают, жизнь свою отдают…
– Не затем мы столько времени учились, – добавил бурят. – Зачем обижаешь, мичман?
Ландыр сдвинул брови, презрительным взглядом смерил одного, потом другого и спокойно, но властно сказал:
– Что за разговоры? Откуда появились такие ученые? Военный устав на флоте для всех один. Чтоб не были очень умными, объявляю по два наряда вне очереди каждому. После отбоя – драить гальюн. Ясно? Повторите!
Михайло и бурят повторили приказ.
Вечером в кубрике Лесняк подошел к краснофлотцу Ефимову. Тот сидел на койке и, вытащив из сумки противогаз, рассматривал его, словно впервые видел. Высокого роста и такой же полный, как мичман, он, подняв на Лесняка глаза, озабоченно спросил:
– Присматриваюсь, налезет ли на мой котелок. – И спросил: – Как настроение, земляк?
– Плохое, – вздохнул Михайло и рассказал о стычке с мичманом, о двух нарядах вне очереди.
Ефимов улыбнулся и посоветовал:
– Перестраивайся, друг. Казацкая или там студенческая вольница кончилась. Запомни: приказ командира не обсуждают, а выполняют. Учись повторять «Есть!» и «Так точно!». За «салагу» не обижайся. На флоте издавна салагами называют матросов-новичков. Сачок – это уже хуже. Сачками окрестили лодырей и ловкачей, вообще тех, кто уклоняется от службы, от тяжелой работы. Я еще до института отслужил флотскую на Черном. В то время, бывало, некоторые командиры пытались при случае списать сачка на берег или на другой корабль.
Положив противогаз в сумку, Ефимов повесил ее на списку койки.
– Все это полбеды, – продолжал он. – Служба есть служба. Меня, как многих других, беспокоит другое: собрали нас, людей с высшим образованием, две тысячи человек и маринуют. Почему мы здесь мурыжимся, когда на фронте такое творится? – Он осмотрелся и, понизив голос, сказал: – Я уже со многими здесь говорил. Может, это… измена? Наверняка в Москве не знают, что мы здесь чахнем от безделья. – Ефимов снова осмотрелся и доверительно проговорил: – Только между нами: в Комитет обороны пошло письмо. На имя самого Сталина.
– Разве ему сейчас до нас? – выразил сомнение Лесняк.
– Пусть не он, кто-нибудь из его помощников прочтет, – сказал Ефимов. – Но это же безобразие – нам, может, завтра на фронт идти, а нас ничему не учат. Многие из нас и винтовки в руках не держали. А ведь надо уметь стрелять прицельно, штыком и прикладом орудовать, гранаты бросать… Нет, здесь что-то не то…
В этот вечер Лесняк получил два письма – от Василия и Оксаны. Брат сообщал, что мать приезжала, чтобы повидать Михайла, когда он должен был проезжать через Павлополь на Москву, но прибыла в город на попутной машине с опозданием и очень переживала. Теперь уже вернулась в Сухаревку. Намекал и на то, что завод готовится к эвакуации.
Оксана писала из колхоза, где студенты работают на уборке урожая. Восхищалась тем, что он моряк, что будет крепко бить фашистов и вернется домой героем… Это письмо внесло в его душу еще большую досаду. Получалось так, будто он обманывал Оксану, считавшую, что Михайло уже воюет, как Радич.
В кубрике поселились двое новичков. Низенький, с исхудалым лицом и глубокими залысинами старшина первой статьи Костя Мещеряков и высокий чубатый курсант с вздернутым носом и круглыми серыми глазами Геннадий Пулькин. В его взгляде, казалось, на всю жизнь поселилось недовольство всем окружающим. Оба уже принимали участие в обороне одного из городов в Прибалтике, который вынуждены были оставить. Многие их товарищи пали смертью героев в бою, проявив невиданную стойкость. Костя и Геннадий рассказывали об этом скупо, неохотно, вообще держались поначалу даже замкнуто. Услышав о неутешительных рассказах моряков-балтийцев, подплавовцы еще больше возмущались, что бесцельно отсиживаются здесь.
Наконец из Москвы прибыл генерал-майор Татаринов. Всех собрали в клубе учебного отряда. Генерал без какого-либо вступления сказал, что тех, кто сеет панику, болтая о какой-то «измене», надлежало бы строго наказать. Решили не делать этого только потому, что недавние выпускники вузов еще не приняли присяги. К тому же в Москве верят: письмо вызвано патриотическими чувствами. Держать же их будут здесь до тех пор, пока Государственный комитет обороны не примет окончательного решения: направить их на учебу или сразу присвоить им командирские звания.
– Вы, люди с высшим образованием, – золотой резерв нашего офицерского корпуса, – сказал генерал. – Было бы неразумным бросать вас в бой рядовыми. Другое дело – выпускники медвузов. Относительно их вопрос решен. Я привез приказ наркома о присвоении им воинских званий и откомандировании на службу.
«Офицерский корпус». Эти слова Лесняк услышал впервые. Они наполнили его сердце гордостью. Значит, там, в Комитете обороны, несмотря на тяжелое положение на фронте, на отступление наших войск, твердо верят в нашу победу и уже сегодня думают о завтрашнем дне.
Генерал сообщил, что, пока вопрос будет решаться, их завтра же начнут обучать военному делу…
На рассвете «подплавовцев» подняли по сигналу боевой тревоги и выстроили во дворе. С винтовками, с вещмешками за плечами они двинулись на Стрельню. Часть из них разместили во дворце бывшего великого князя Константина, других – в помещениях бывших княжеских конюшен.
В огромном парке начались боевые учения. С утра и до вечера – строевая подготовка, материальная часть, политинформация. А по ночам – учебные тревоги…
