Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 48 страниц)

VI

Приближались холода. Кафедра физического воспитания настаивала перед ректоратом, чтобы ей возвратили спортивный зал. Когда расселяли в нем литфаковцев, обещали освободить помещение через месяц. Новый дом для университетского общежития уже был выстроен за городом, но его сдача задерживалась из-за мелких отделочных работ. Тогда в помощь строителям подключили студентов.

И накануне Октябрьских праздников литфаковцы переселялись в новое общежитие. Комнаты уже были обставлены новой мебелью, шкафы для одежды, тумбочки, столы и койки еще пахли свежей краской, поблескивали лаком.

Лесняк, Радич и Бессараб договорились поселиться в одной комнате. Они никак не могли подобрать четвертого из числа тех, кто жил в спортзале, и в общежитие приехали с некоторым опозданием. Зная, что для студентов-литфаковцев было отведено правое крыло второго этажа, Микола первым ринулся искать помещение и в одной из комнат увидел высокого блондина, сидевшего на подоконнике и слегка перебиравшего струны гитары. Это был Евгений Корнюшенко. До переселения в общежитие он снимал частную квартиру. В университет Евгений прибыл с какой-то узловой станции, где работал в железнодорожной многотиражке. Он и теперь еще носил форму железнодорожника. Из-за расстегнутого темно-синего суконного кителя у него всегда выглядывала полосатая матросская тельняшка. Когда литфаковцы еще не знали друг друга по фамилиям, Корнюшенко называли моряком.

– Чего уставился? – не очень вежливо спросил Бессараба Евгений. – Вваливайся в мой кубрик.

– Ты один захватил эту территорию? – спросил Бессараб.

– Морская душа любит простор, – пояснил Корнюшенко. – Если нравится эта гавань – швартуйся.

– Я не один, – сказал Микола. – Со мной два моих друга.

На пороге показались Лесняк и Радич. Евгений недовольно скривился и махнул рукой:

– Моя койка – слева от окна.

– Занимай, Зиновий, тоже у окна, – повелительно сказал Микола Радичу и пояснил Корнюшенко: – Он у нас – лунатик, ночью срывается, включает свет и строчит стихи. Теперь пусть при луне на подоконнике царапает пером рондо свое рифмованное ерундо…

Бессараб рассмеялся над своей остротой и с опаской поглядел на Радича. Заметив, что Зиновий и Лесняк, занятые распаковкой своих вещей, не обратили внимания на его каламбур, Микола прервал смех и повалился на голую сетку кровати.

Комната помещалась в северном крыле дома, солнце заглядывало в нее только утром и перед заходом, зато из окна открывалась панорама города. Вокруг дома поднимались стройные тополя и могучие липы, а на пустыре росли клены, кусты желтой акации и вереск.

Накануне студентам выдали стипендию. Настроение у всех было приподнятое. В этой предпраздничной суете Михайло забыл обо всех своих неприятностях.

Вечером шестого ноября в вестибюль второго этажа принесли патефон, и начались танцы. Лесняк и Радич стояли у колонны в группе зрителей – они не умели танцевать. Зато Корнюшенко в тот вечер не покидал круга. Высокий, статный, с постоянной приветливой улыбкой на круглом лице, он поверх голов гордо поглядывал на веселящуюся молодежь. К нему охотно тянулись девушки.

– Корнюша наш нарасхват, – сказал, подойдя к Лесняку и Радичу, Бессараб. – Такому позавидуешь – где он так насобачился? Не танцует – лебедем плывет.

Микола не удержался – пригласил одну из литфаковок на танец. Держался он неуклюже, наступал партнерше на носки, толкал других танцующих, чем вызывал смех и нарекания, однако из объятий девушку не выпускал. Лицо студентки, смущенной неуклюжестью Миколы и общим вниманием к ним, было таким раскрасневшимся, что, казалось, вот-вот вспыхнет. Она несколько раз пыталась высвободиться из рук Бессараба, но в конце концов капитулировала и начала обучать новичка.

Танец окончился, и Бессараб, вернувшись к друзьям, удовлетворенно подмигнул:

– Что, селюки, поджилки трясутся? И танцевать хочется, и боязно?

– Не позорь себя, Микола, – сказал ему Радич. – Ты похож на танцора, как слон на балерину.

– Волков бояться… – возразил Бессараб. – Где же я научусь, если не здесь? Корнюша будет еще завидовать мне!..

Только в полночь умолкла музыка, опустели коридоры и вестибюль. Микола и Евгений, вернувшись в свою комнату, отодвинули стол к окну и приступили к первому уроку танца. Корнюша показывал Миколе, как надо держаться во время танца, как вести даму, делать различные па и повороты. Напевая, они кружились по комнате, натыкаясь на койки. Корнюша часто сердился, отталкивал от себя Миколу, чертыхался, называл колодой или ослом, но погодя снова принимался обучать его.

– Пропали мы! – высунув голову из-под одеяла, в отчаянии крикнул Лесняку Радич. – Доконают нас эти сумасшедшие!

– Ловеласы! – добавил Лесняк.

Чуть ли не перед самым рассветом танцовщики, мокрые от пота и раздраженные, легли спать. Лежа на койках, долго обменивались язвительными репликами. Все же рано утром Зиня и Михайла разбудило надоедливое бренчание гитары. «Ловеласы» как ни в чем не бывало снова кружились по комнате. К счастью, времени оставалось мало: надо было торопиться на сборный пункт, откуда университетская колонна должна была идти на демонстрацию.

Михайло впервые принимал участие в городской праздничной демонстрации. Все здесь было для него новым, необычным: и безбрежное море празднично одетых людей, и невиданное до сих пор красочное оформление колонн и домов, обилие музыки и песен. К тому же и солнце в этот день светило по-праздничному ярко. Лесняку удалось втиснуться в шеренгу, где шла Лана Лукаш. Там тоже пели и смеялись. Смеялись веселым шуткам и просто оттого, что были молоды, что кругом бурлил праздник и был ясный день, а в голубом просторе трепетали алые знамена и транспаранты. Радовались и тому, что не только сегодня, но и завтра не надо идти на лекции, что в кармане еще лежала непотраченная стипендия. Михайло часто поглядывал в сторону Ланы, и уже несколько раз их взгляды встречались, и тогда сердце его наполнялось особенной радостью. Несколько раз Лана приветливо обращалась к Михайлу. Это придавало ему храбрости, и он начал думать о том, как бы пригласить ее в кино.

И тут неожиданно Фастовец нанес Лесняку тяжкий удар. Поравнявшись с Михайлом, он весело спросил:

– А правда же славная девушка Лана? – И пояснил: – Моя одноклассница по десятилетке. К сожалению, не повезло ей в жизни. Отец ее работает на металлургическом заводе, знатный сталевар. А мать умерла, когда Светлане шел двенадцатый. Отец вторично не женился. На плечи маленькой Ланы легли все заботы по дому. К тому же должна была досматривать младшую сестру. К отцу часто приходил инженер-технолог завода, ну и… влюбился в Лану. Сам видишь: в такую с первого взгляда втюриться можно. На другой день после выпускного вечера пошла с ним в загс.

– Она замужняя?! – удивленно спросил Лесняк.

– А ты не знал? – небрежно спросил Аркадий.

Хотя и светило солнце, ласково голубело небо, как прежде гремели музыка и песни, для Михайла все помрачнело. Одна мысль лезла в голову, глухо отдавалась в сердце: «Да что же это за напасть?! До каких же пор судьба будет надо мной насмехаться?»

Все его существо жаждало любви, девичьей ласки, искренней дружбы. Ему не терпелось отдать верной подруге свои чистые нерастраченные чувства, делать для нее добро, ради нее и для нее стремиться к высокому и прекрасному. Теперь он чувствовал себя так, как тогда, в далеком детстве, когда шел в конце зимы через Малый пруд, по подтаявшему льду, и провалился. Тогда маленький Михайлик, отбросив сумку с учебниками, бултыхал ногами и, опираясь локтями о лед, пытался выбраться из ледяной воды. Но хрупкий лед под его руками ломался, и мальчик почувствовал, как его затягивает на глубину и ноги едва касаются дна, а воротник кожушка, надувшегося над водою, все сильнее сдавливает горло. Тогда он все же выбрался из полыньи. А сейчас?

Фастовец еще несколько раз обращался к Лесняку, что-то говорил, но, не получая от него никакого ответа, отстал.

VII

Третий месяц лежали глубокие снега, свирепствовали морозы, буйствовали ветры. Общежитие стояло в стороне от других домов, и ветры пронизывали его насквозь, выдувая тепло.

Зинь сидел на койке в сатиновой сорочке и в исподниках, свесив ноги в дырявых носках. На коленях лежали серые, в рыжую полоску, суконные брюки. Подняв руки на уровень глаз и полуобернувшись к замурованному ледяным налетом окну, он целился кончиком нитки в ушко иголки. Михайло, накинув пиджак, в незашнурованных ботинках прохаживался по комнате. У обоих изо рта шел пар.

– И где они могли застрять? – недовольно приговаривал Лесняк. – Взяли мои штабрюки – не в чем в умывальник выскочить. Быстрее, Зинько, зашивай свои штаны.

Сельские хлопцы, желая поскорее овладеть русским языком, часто и в общежитии разговаривали по-русски. Язык почему-то труднее, чем другим, давался Добреле. Как-то утром он, не найдя своих штанов на спинке койки, крикнул:

– Хлопцы! Кто из вас дурит, кто взял мои шта… – Спохватившись, поправился: – Брюки.

Жежеря из-под одеяла хмыкнул:

– Штабрюки? Неужели ты, Матюша, забыл, что у тебя никогда не было штабрюк?

На людях они всегда разговаривали меж собою в шутливо-добродушном и ироническом тоне, причем Жежеря частенько покрикивал на своего дружка, а Добреля, казалось, во всем подчинялся, извиняюще улыбался, нисколько не обижаясь. Так было на людях. Наедине же эта наигранность исчезала, и тогда многие могли позавидовать искренности и душевной теплоте их взаимоотношений.

Неуклюжее, случайно слепленное словцо «штабрюки» в день своего рождения сразу пошло гулять по общежитию, только что воспользовался им и Лесняк, хотя ему было не до шуток. С осени Бессараб еженедельно посещает занятия на ипподроме, готовясь к зачетам на звание «Ворошиловский всадник». Он раздобыл жокейку, на барахолке купил поношенное кавалерийское галифе, обшитое кожей, которая истерлась и сплошь облупилась, сам смастерил плетку. Сегодня у него практические занятия – езда на лошади, поэтому он выпросил у Михайла сапоги. А поскольку день был морозный, он поддел под галифе Михайловы брюки. Пресловутый же Михайлов костюм полувоенного покроя у него выпросил Добреля. Матюша, оказывается, давно мечтал сфотографироваться в таком костюме.

– В момент обернусь, – уверял Добреля. – Одна нога там, другая – здесь.

Лесняк поверил и теперь был как на привязи.

У Радича в аэроклубе тоже были практические занятия, и он, зацепившись за что-то в учебном самолете, распорол штанину. Хорошо еще, что по шву.

– Надо аккуратно зашить, и штабрюки будут как новые, – успокаивал себя Зинь. – Вот только пальцы застывают. И сам дрожу как в лихорадке, не могу вдеть нитку в иголку.

– Давай я, – сказал Михайло.

– Я сам! – нетерпеливо бросил Зиновий.

Таков он: ни в чем и ни от кого не хочет принять услугу. Даже когда в кармане нет ни копейки, никому об этом не скажет, будет стоически переносить голод.

Радич с малых лет начал писать стихи. Любовь к поэзии у него от матери – Ганны Радич. Она, малограмотная, никаких книг не читала, кроме «Кобзаря» и Евангелия, но имела прекрасный голос. Многим песням научилась от бабы Левчихи. На Ганну Радич в молодые годы обрушилось страшное горе: рано похоронила своих родителей. Затем вышла замуж за местного красавца Дмитрия Радича, но тот вернулся с гражданской войны контуженым и тяжелораненым – передвигался по хате и по двору на костылях. Пять лет ждала молодая солдатка своего мужа. Вернувшись, Дмитро сказал жене:

– Завоевал я землю, но пришел не хозяйствовать на ней, а умирать.

– Я тебя выхожу – будешь таким же орлом, каким на войну шел.

– Мне уже, Ганнуся, не взлететь орлом, – вздыхал Дмитро. – Живу единственной надеждой: увидеть, как вырастут крылья у нашего орленка.

Зиню шел тогда пятый год. Ганна работала в поле, а Дмитро только досматривал маленького сына, стараясь между делом учить его грамоте.

– А малый наш способный, – говорил он жене. – К бумаге тянется охотно. Азбуку выучили. Начнем теперь буквы в слова складывать. Не кручинься, Ганнушка, еще доживем и до того, что Зиня учителем увидим. А почему бы нет? Теперь и крестьянскому сыну дорога открыта.

Не довелось ему увидеть сына не только учителем, но и школьником. Через два года Дмитро умер.

Вышла Ганна замуж вторично, родила другого сына, но через три года муж упал с сеновала и разбился, оставив ее с двумя детьми.

Пришла как-то к ней баба Левчиха и сказала:

– Дал бог тебе красоту, но не дал счастья. Не опускай рук, детей надо растить. Голос у тебя соловьиный – вот и пой наперекор судьбе, на радость людям. Научу я тебя таким песням, каких ты еще и не слыхала.

И научила. И стала Ганна нужна людям, потому что люди без песни жить не могут. Какой бы двор ни посетило горе или радость, туда и Ганну зовут. Пришел к ней большой почет от людей и ласковое имя: Аннуся. Позднее старший сын – Зиновий – запишет с ее голоса в свои тетради более трехсот редких песен.

Страдания матери отрубцевались на чутком детском сердце Зиня. Они не раз еще напомнят о себе, всплывая в памяти печальными картинами.

Однажды осенью Зинь, будучи пятиклассником, поехал с матерью в степь собирать кукурузные стебли: у них тогда была корова и надо было заготовить на зиму корм. Еще засветло привезли один воз, сложили стебли во дворе, за хатой, а когда вернулись со вторым возом – начало смеркаться. Сын, стоя на сваленных стеблях, подхватывал граблями те, которые подавала с воза мать. Неровно срезанные стебли царапали босые ноги Зинька, часть их падала на землю. Усталая мать раздраженно сказала:

– Ты что, сонный? Тут спешишь, надрываешься, а у него полнавильника на землю сползает. Так до утра провозимся, а нам еще лошадей надо в бригаду пригнать – они целый день в упряжке ходят. – И сквозь слезы закончила: – Горе мне с таким помощником!

– Не сонный я, мама! – отозвался сын. – Ночь уже, темно, не только вашего навильника – граблей своих не вижу. А мне еще уроки надо готовить.

Мать тяжело вздохнула:

– Что поделаешь, сын, – нет у нас хозяина…

Эти слова и ее вздохи болью ложились на его сердце.

Из-за черного края тучи выплыла луна – круглая, ясная, большая, залила весь двор серебристо-голубым светом, выхватила из тьмы хату и садик, воз, лошадей и сваленные стебли кукурузы. Зинько увидел темные силуэты соседних хат, золотой купол церкви, а слева от нее, в долине, тускло блестевшую ленту реки Случь. Паренек никогда раньше не видел с такой высоты ночного села. Лунный свет придавал всей панораме какую-то необычную красоту и загадочность. Все это, как хорошая песня, грустная и задумчивая, пробудило в сердце Зинька неясные, но волнующие чувства и как будто придало ему новые силы. При лунном свете работа пошла веселее.

Наконец мать сказала:

– Подаю последний навильник, Зинько. Притопчи немного верхушку и слазь.

Зиновию показалось, что мать снова обращается к нему сквозь плач. Когда он спустился на землю, мать как раз взнуздывала лошадь. Сын подошел к ней и увидел на ее щеках поблескивавшие слезы. Не спросил, почему она плачет, а, помолчав, твердо сказал:

– Идите, мама, в хату, Виктора кормите, а лошадей я сам отведу.

Бедствовала вдова с маленькими детьми не один год и не знала, что ее песни заронили в сыновнюю душу любовь к напевности слова…

Зинь мечтал о поэзии. Однако директор школы, старый опытный педагог, настойчиво советовал ему поступать в авиаучилище. Дескать, стихи стихами, но в руках надо иметь надежную специальность.

– Ты же знаешь, – говорил директор, – что и Лермонтов, и Толстой, и, например, венгерский поэт Петефи были офицерами. И кто знает: может быть, живя в наше время, они стали бы летчиками? Вспомни слова Пушкина, что поэт должен быть с веком наравне. Станешь пилотом, не только в стихах – по-настоящему в небе летать будешь.

Зинь мечтал о литфаке, но послушался старого педагога, приехал в Днепровск поступать в авиаучилище. Однако медкомиссия нашла у него нервное переутомление, обнаружились какие-то неполадки с сердцем, и ему вернули документы. Ранее он думал о Киевском университете, но, когда узнал, что в Днепровском университете открывается литературный факультет, остался здесь.

Лесняк и Радич хорошо понимали друг друга, потому что оба росли в селе, оба писали стихи, оба любили литературу. А главное – они переживали беспокойную пору первой любви…

Много открытий сделало человечество на протяжении тысячелетий. Но каждый человек в отдельности открывает для себя заново мир и в нем – себя. Каждый раз эти открытия добываются в муках. Для детей все взрослые – безусловные авторитеты. В юношеском возрасте авторитеты среди ближних уже редко признаются. Недаром кто-то сказал: «Когда мне было десять лет, мой отец был для меня Сократом, в мои восемнадцать он показался мне недалеким человеком, а в свои двадцать пять лет я открыл в нем верного друга с чуткой душой и большим умом».

Перед юными студентами открывались необозримые богатства духовного мира, созданного человечеством. Мудрая книга – бог, которому они молились. Маловато собственного опыта, еще нечего обобщать, но уже есть свои симпатии, уже вызревают наклонности, и, как пчелы нектар, молодые люди впитывают в себя мудрость, которую находят в книгах и в жизни. Потому и афоризмы Дидро и Гельвеция перекочевали в тетради Лесняка и Бессараба, потому-то студенты открыто или тайком делали себе выписки из книг или заучивали на память высказывания великих. Из Роже дю Гара Михайло выписал себе строки, созвучные его душевному состоянию: «Каждый человек неминуемо одинок в своей внутренней борьбе, как одинок он сбудет и в тот час, когда ему придется встречать свою смерть». (После того как Лесняк увидел Лану с мужем в фойе кинотеатра, он решил раз и навсегда выбросить ее из своего сердца. Правда, это было не так просто…)

В блокноте Радича недавно появилась такая запись: «Надо бороться с искушением впасть в пессимизм, надо воспитывать в себе веру в человека!.. В человеке есть, вероятно, тайное и неистребимое стремление к величию. Необходимо раздувать эти угольки, тлеющие под пеплом, чтобы они разгорелись, вспыхнули в один прекрасный день ярким пламенем!» Свою ли мысль он записал или взял ее из какой-либо книжки – это не столь важно. Главное – она выражала его внутреннюю суть, поиски, переживания.

Тайком (хотя иногда это нетрудно и заметить) юность примеряет себя к великим, к мудрым. И нет в этом большого греха. Ибо из тех, кто равняется на середнячка, почти неминуемо вырастает маленький человек – в делах и помыслах.

…Михайло подошел к окну, за которым посвистывал и гудел ветер, подышал на стекло, пытаясь продуть в инее окошечко и заглянуть на улицу. Но слой инея был такой, что не оттаивал, и, отойдя от окна, он сказал товарищу:

– Когда я думаю о том, сколько сотен миллионов, а вернее, миллиардов людей прошло по земле безымянной тенью, – страшно становится. Природа так редко дарит человечеству большие таланты. И все же говорят: когда народу потребуется гений – он его создаст. Чаще всего великие люди появляются на грани двух эпох… А мы с тобой пришли в этот мир после революции, на все готовое…

Зиновий, закончив свое шитье, бросил Лесняку брюки:

– Иди хоть умойся, несчастный! По твоей убогой философии выходит, что нам и мечтать грешно о высоком призвании. А без смелой мечты и на собственный забор не взлетишь, чтобы пропеть свое «кукареку».

– Я лишь утверждаю, что не надо слишком высоко задирать нос, чтобы потом горько не разочаровываться, – влезая в штаны и улыбаясь, с виноватым видом проговорил Михайло. – Я где-то читал: в юные годы многие тянутся к великому и высокому, а со временем свыкаются с будничностью, становятся обыкновенными обывателями.

– Поди ты к черту, бескрылое существо! Мне восемнадцать, а не пятьдесят.

Михайло, схватив полотенце, выбежал из комнаты.

VIII

Зинь и Михайло до сих пор не научились разумно распределять стипендию. Наставления родителей – тратить деньги только на еду – сразу же забывались. Издавна так ведется: самые мудрые родительские советы и наставления не действуют, и молодые люди ко всему приходят через собственный опыт.

Раскаяние наступало в конце каждого месяца, когда приходилось в ожидании стипендии сидеть на хлебе и воде. Поэтому юные студенты ходили на заработки в речной порт, на железнодорожную станцию, на перевалочные базы, в вечерние рабочие школы и на разные курсы. Осенью и весной подработать еще можно было, а зимой надеялись только на стипендию и в редких случаях – на чью-то продовольственную посылку или денежный перевод.

Вот и сейчас хлопцы с нетерпением ждали Евгения Корнюшенко.

Утром, собираясь на ипподром, Бессараб наставлял друзей:

– К моему возвращению раздобудьте хоть какой-нибудь рубль на обед.

– Где ты его сейчас возьмешь, у кого? – с безнадежностью в голосе отвечал Евгений.

– А ты не вылеживайся! – советовал ему Микола. – Под лежачий камень и вода не течет. Заглянул бы в девичьи комнаты, не поскупился бы на комплименты, пустил бы в ход свою улыбку – глядишь, и вернулся бы не с пустыми руками. Девушки экономны, к тому же им денежные переводы из дому чаще поступают. Тебе, донжуану, не откажут.

– Так уж и не откажут. Вчера я, набравшись нахальства, между прочим, заглянул к Тамаре, начал комплименты рассыпать, а она сделала вид, будто не поняла, зачем я приходил.

Михайло, лежавший на койке, участия в разговоре не принимал, но вдруг расхохотался. Хлопцы удивленно посмотрели на него.

– Тебе что – колбаса приснилась? – не очень вежливо поинтересовался Корнюшенко.

Лесняк, прерывая смех, пояснил:

– Да так, просто вы все очень уж смешными мне показались. Мало ли кому денежные переводы или там посылки присылают. Нам-то что за дело?

– Стоп! – молниеносно воскликнул Радич, хлопнув себя ладонью по лбу.

– Что, рифму потерял? – спросил в сердцах Корнюшенко.

Зиновий сосредоточенно сунул руку в потайной карман своего пиджака, извлек оттуда желтый листок и торжественно передал Евгению. Взглянув на эту бумажку, Корнюшенко удивленно посмотрел на Радича. Тот с виноватым видом сказал:

– Извини, Корнюша! Виноват и каюсь. Еще в каникулы пришел на твое имя почтовый перевод. Я спрятал его в карман и, понимаешь, замотался и запамятовал. Прости и не ругай…

Евгений прочитал бумагу и весело произнес:

– Хлопцы! Это же чудный сон! Да разбудите же меня! У меня в руках почтовое извещение о посылке. И самое главное – на мое имя…

Все бросились к нему. Листочек переходил из рук в руки. Его рассматривали, как волшебный талисман. Радостные выкрики и смех заполнили комнату.

– И кто же так для тебя расщедрился, Женя? – допытывался Бессараб. – Неужели девушка, которой ты голову заморочил?

– Убей меня, – отвечал Евгений, – не знаю. Кто бы ни был, ясно одно: добрая душа. Говоришь, Зинь, чтобы я не ругался? Да я готов расцеловать тебя… Жаль, что ты не девушка.

– Что ж ты стоишь, Корнюша? – спросил Микола. – Аллюр три креста, на почту!

– Почта еще закрыта, – грустно заметил Радич.

– Кроме почты, ребята, у меня с утра аудиенция. Принимает профессор Геллер, так что придется нам потерпеть, – сказал Корнюшенко.

У Евгения от первой сессии оставался «хвост» по древнерусской литературе, и Геллер уже дважды назначал ему переэкзаменовку и каждый раз отсылал ни с чем.

Корнюшенко, спрятав в карман извещение, направился к двери. Радич крикнул ему вдогонку:

– Ни пуха ни пера!

– Ко всем чертям! – как и должно, ответил Евгений…

Долго ждали хлопцы возвращения Корнюшенко. Вечерело.

Михайло и Радич уже начали дремать, когда в комнату шумно ввалился возбужденный Евгений. Осторожно поставив на стол обшитый парусиной ящик, бодро воскликнул:

– Эй вы, сони! Проспите царство небесное! Поздравляйте меня: с третьей попытки я положил Геллера на обе лопатки! Сдался клятый дед – поставил зачет. Ф-фу!

У Радича и Лесняка сон мгновенно исчез: они вскочили с коек и с любопытством уставились на посылку.

– С тебя, Корнюша, законный магарыч, – сказал Михайло. – Не томи душу – раскрывай свой волшебный сундучок.

Бросив пальто и шапку на койку, Евгений согревал руки у батареи:

– Дай в себя прийти. Замерз как собака. Доставай, Зинько, нож и распарывай парусину…

Радич принялся хлопотать у посылки. Не успел он снять парусину с фанерного ящика, как на пороге появились Бессараб и Добреля. Михайло обрадовался:

– О, то ни одних штанов не имел, а теперь сразу – двое.

Увидев посылку, Микола кивнул в сторону Матвея:

– Лучше было бы, чтобы эти штабрюки на полчаса опоздали.

– Хлопцы! Да я вас тысячу лет не видал! – закричал Добреля, отдавая Михайлу костюм, завернутый в газету. – Дайте хоть посмотреть…

– На нас или на то, что в ящике? – спросил Бессараб.

Вспоров ножом парусину, Радич отступил от посылки:

– Право открытия этого чуда принадлежит хозяину.

Евгений поднял фанерную крышку – содержимое было плотно прикрыто газетой, а сверху на газете лежал лист бумаги из школьной тетрадки, сложенный вчетверо. Развернув его, Корнюшенко сказал:

– Письмо! – После паузы добавил: – От крестной матери. Живет в Долгинцеве. Не забыла о моем дне рождения, поздравила. Пишет: «Дорогой Женя!..»

– Стой, Корнюша! – остановил его Бессараб. – Тайна переписки охраняется законом. Дочитаешь в уединении. Чего мы стоим над посылкой, как над гробом?.. Снимай газету!

– Вот если бы сейчас мы сняли газету, а под нею – сало, – сказал Добреля. – Куски этак пальца в три толщиной. Хлеб как-нибудь мы бы раздобыли. С хлебом и салом не пропадешь… А если еще сало подморозить… Режешь ножом, кладешь на хлеб, а сверху еще и горчичкой.

– Дурной ты, Матюша, как сало без хлеба, – заметил Бессараб. – Горчицей кто пользуется? У кого аппетита нет. Если ты говоришь о горчице, значит, ты вовсе и не голоден. Может, ты, пока мы будем серьезным делом заниматься, пошел бы поискал своего Жежерю?

Добреля потер руки и ответил:

– Андрей с самого утра отправился в город. Относительно же горчицы – твоя правда, Коля. Говорят, будто семь лет был неурожай на горчицу, и народ не голодал.

– Умные люди так говорят о маке, а не о горчице, – важно заметил Евгений, дочитывая письмо.

– Да ну тебя! – с нетерпением воскликнул Михайло, бросив осуждающий взгляд на Корнюшенко, и выхватил из его рук листок. – В книги бы так вчитывался! Или тебя профессор обедом угощал?

Евгений загадочно улыбнулся:

– У моей крестной дочка – ну копия Наташи Ростовой. Не скаль зубы, Бессараб! Чтоб я с этого места не сошел: юная богиня. И тоже поздравляет… После вступительных экзаменов гостил я у них. Отвели мне отдельную комнату. Утром я еще в постели лежу, а Наталочка мне кофе подает. Пальчики – чудо, с розовыми ноготками… – И вдруг ударил кулаком по столу: – Вам, пижоны чертовы, никому и в голову не пришло поздравить меня с днем рождения! А к посылке вон как принюхиваетесь.

Он снял газету, и все на миг затаили дыхание: под газетой белели яйца. Первым нарушил молчание Радич.

– Их, наверное, сверху положили, – обратился он к Матвею. – Что значит – женщина! Это тебе, Матюша, не мужчина. Вот поручи такое дело, к примеру, тебе – ты что сделаешь? Положишь яйца вниз, на донышко, а сверху домашнюю колбасу. И что получится? Каша! А женщина, она с умом – положила яйца сверху. Взгляни: каждое будто только что снесено. Снимай, Женя, верхний ряд.

Под первым рядом, пересыпанным жареными семечками, лежал второй слой яиц, далее третий, и так до самого дна.

– Тоже мне – нюхало! – недовольно сказал Зиню Микола. – Домашняя колбаса… Подумать только: он сала не хочет, подавай ему колбасу.

– Хе-хе! – потер ладони Матюша. – Лучше бы уж сало. Но я и от яиц не отказываюсь…

– Думаю, что они вареные. Берите каждый по два, – распорядился Корнюшенко. – Больше без хлеба есть не рекомендуется. Заморим червячка, потом пустимся на поиски хлеба.

– Конечно, вареные, – авторитетно высказался Радич. – Кто же сырые пошлет…

Первым очистил яйцо от скорлупы Бессараб и разочарованно проговорил:

– У меня – черное. Видно, болтушка попалась. Замени мне, Женя.

– И у меня тухлое, – послышался чей-то голос.

– И у меня…

Разбили еще несколько – то же самое. Далее брали на выбор, еще с десяток раскололи – все оказались протухшими.

– Ну, Евгений, наелись, – грустно вздохнул Лесняк.

– Поздравила крестная! – с сарказмом бросил Бессараб.

– Да-а, – сдержанно проговорил Матюша. – Чтоб не приставал к ее дочери! Прозрачный намек.

– При чем здесь крестная?! – рассердился Евгений. – Это Радич. Посмотрите на него! Стоит как исусик… Больше двух недель таскал в кармане почтовый перевод.

– Ты же обещал расцеловать его, – съязвил Микола.

– Он думал, что яйца как стихи: должны отлежаться, – издевался Добреля.

– Я же не нарочно, – растерянно разводил руками Радич. – Тебя, Евгений, в тот момент не было, а потом я забыл…

– Чтоб ты, черт полосатый, все свои рифмы до единой позабывал! – Евгений швырнул на стол скорлупу, которую до сих пор держал в руке.

Как раз в этот момент открылась дверь, и на пороге появился Жежеря. Из-за его плеча выглядывал студент Юрий Печерский. Бессараб, стягивая с ноги сапог, равнодушно заключил:

– Явление третье: те же и Жежеря с графом. – Сняв сапоги, он выпрямился и обратился к Андрею: – Чего дверь растопырил, комнату выстуживаешь? Пришел за своим Матюшей? Бери его и топай отсюда.

Жежеря отошел в сторону, изысканным жестом пригласил Печерского в комнату и вслед за ним переступил порог. Закрыв за собою дверь, ласково сказал:

– Забываешь, Микола, что ты шевалье. А вдруг девушки услышат твою грубость?

Бессараб, научившийся танцевать не хуже Евгения, старался держаться весьма галантно. Как-то на лекции преподавательница французского языка, обращаясь к нему, сказала:

– Слышала я, что вы посещаете ипподром, собираетесь стать «Ворошиловским всадником». Так вот что, шевалье Бессараб, идите к доске. – И пояснила: – В переводе с французского «шевалье» – это всадник, и еще оно употребляется в значении «кавалер», «рыцарь».

Девушки тогда дружно рассмеялись. Преподавательница поинтересовалась, почему они смеются, и одна из них ответила:

– Потому что все это очень подходит к Миколе. Он и всадник, и кавалер, и рыцарь.

Сейчас Андрей решил отомстить Бессарабу за его невежливость.

– Да будет тебе известно, Микола, что шевалье, то есть рыцарь, кавалер, – это дворянский титул в феодальной Франции. Ты, разумеется, знаешь, что ближайшим другом и помощником Дидро по «Энциклопедии» был барон Поль Анри Гольбах. Знаешь и то, что этот барон для материализма и философии, которые подготовили французскую революцию, сделал больше, нежели кто-либо другой из его современников. И еще, да будет тебе известно, что в последние годы ближайшим помощником Дидро по «Энциклопедии» был шевалье де Жокур. А то, что я говорю чистую правду, вот и граф Печерский может подтвердить.