Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

Путь отступления пролег и через Сухаревку. Когда подошли к площади, посреди которой стояла деревянная безверхая церковь, Олекса Ковальский попросил у Радича разрешения забежать домой – попрощаться с женой. Зиновий разрешил, но приказал догнать взвод на выходе из села. Олексе мгновенно пришла в голову мысль, которую он тут же высказал Радичу:

– Товарищ лейтенант! Идемте вместе. Я познакомлю вас с моей Настей, а заодно заглянем и к Леснякам.

Радич сразу согласился.

Возле дома Лесняков, у калитки, стояли мать Михайла и сестра Олеся. Когда Зиновий назвал себя, Олеся радостно всплеснула ладонями, воскликнула:

– О, вы у нас и на карточке есть – вместе с Михайлом сфотографированы.

– Было такое дело, – смущенно улыбнулся Радич и спросил, что слышно о Михайле…

…Оказалось, что недели две назад они получили от него письмо из Ленинграда. В письме он намекал, что вскоре пришлет свой новый адрес. Отца дома не было, он – в истребительном батальоне, который охраняет село. Олеся только что вернулась из Павлополя. А Василь с женой выехал куда-то на Восток вместе с заводом. Жена Олексы тоже эвакуировалась.

Встреча была очень короткой. Мать Михайла и Олеся, прослезившись, расцеловали Радича и Ковальского, потом Олеся, юркнув в хату, вынесла завернутые в старенький белый платок большую паляницу и кусок сала. Попрощались.

Километрах в двадцати пяти восточнее Сухаревки, перед селом Веселым, полк Савельева вступил в бой с танками и автоматчиками противника, прорвавшимися со стороны Дубравского леса. Бой продолжался от полудня до позднего вечера.

Затем снова – отступление.

Покрыли землю глубокие снега. Гудят заволжские ветры, насквозь пронизывая тело. Мороз обжигает лицо, руки. За городом, неподалеку от товарной станции, в степи, курсанты зенитно-артиллерийского училища разгружают вагоны и железнодорожные платформы, доставившие сюда оборудование ткацкой фабрики, эвакуированной с Украины. Тяжелые станки вываживают ломами на приставленные к платформам толстые доски и жерди, наваливаются все вместе на них – и дело идет. Спадет с руки рукавица у кого-нибудь, дотронется он случайно до металла – тут же кожа так и прикипит к нему. А ветер завывает, треплет полы черных шинелей, сечет лицо сухим снегом…

Устали. Кто послабее – чуть ли не валится с ног. Ничего, за ночь отдохнут. Хуже участникам самодеятельности: вечером они должны давать концерт в госпитале.

Четвертый месяц миновал с тех пор, как они, бывшие «подплавовцы», прибыли из Ленинграда сюда, в город Энгельс, лежащий на левом берегу Волги, напротив Саратова. В середине августа в Стрельне, у причала Финского залива, погрузили на баржи материальную часть – разобранные и упакованные в большие ящики зенитные пушки, снаряды, пулеметы и патроны к ним. Каждому будущему курсанту – а их две тысячи человек – выдали винтовку, сухой паек, а после завтрака построили всех в колонны и повели, не сказав, разумеется, куда. «Подплавовцы» думали по-разному: одни считали, что их повезут в глубокий тыл и там будут обучать военному делу – готовить из них командиров; другие говорили, что сейчас не до учения, что фронту нужны бойцы.

Колонна в последний раз проходила почти безлюдными улицами еще полусонного Ленинграда, окутанного серым волглым туманом. Посмотрев влево и заметив, что они вышли на берег Невы, холодный и стальной блеск которой просматривался сквозь довольно густой туман, Ефимов – он шел рядом с Михайлом – толкнул его локтем и шепнул:

– Посмотри, передняя часть колонны повернула направо. Знаешь почему? Эти хлопцы едут в Севастопольское училище. Точно тебе говорю.

– Им повезло, – ответил Лесняк.

– Почему?

– Ближе к фронту, – пояснил Михайло. – А нас куда? Может, ты знаешь?

– Знаю не больше твоего.

Другая часть колонны прошла к вокзалу и погрузилась в вагоны пассажирского поезда. Ночью прибыли в Тихвин и на следующий день оказались в Череповце. Там, на пристани, их ожидал большой теплоход «Серго Орджоникидзе», который, приняв «подплавовцев» на борт, повез их по реке Шексне. На судне узнали, что у них новое командование, в частности генерал-майор береговой службы Гусев, невысокий кряжистый человек лет пятидесяти, с широким суровым лицом рабочего, и молодой, среднего роста, с ярким румянцем на скулах и с проницательным взглядом черных глаз полковой комиссар Поляков.

Хотя от берегов Шексны фронт был далеко, все же на верхней палубе установили четырехствольный зенитный пулемет, возле которого попеременно дежурили две обслуги. Одну возглавлял Василий Мещеряков, другую – Геннадий Пулькин.

Днем Михайло часами стоял на нижней палубе, жадно приглядываясь к новым местам. Вот она какая, Россия! Широкие просторы равнин, леса и перелески, кое-где похожие на украинские, а села не такие – здесь стены изб не саманные, темнеют округлыми бревнами, в прибрежных селениях и городах встречаются кирпичные белостенные дома. Освещенные солнцем, они приветливо глядят из-за зеленых деревьев.

На одной из пристаней Рыбинского моря все сошли на берег и построились в колонну. Оказывается, в пору ранней осени здесь вода спадает, и, чтобы не посадить корабль на мель, пришлось разгрузить его, то есть всем сойти на берег. К следующей пристани команда добиралась форсированным маршем. Шли по степным дорогам несколько часов. Под жарким солнцем на полях серебрилась стерня, кое-где стояли массивы нескошенных хлебов. Когда колонна вошла в большое село, на улицу выбегали дети, выходили женщины, неся в фартуках огурцы, помидоры, яблоки, угощали краснофлотцев, приговаривая:

– Берите, сыночки!

– Угощайтесь, родные, да бейте супостата-фашиста!

– Пусть счастливится вам!

– Храни вас господь!

Некоторые выносили в кувшинчиках молоко и сметану. Иная, ничего не имея под рукой, несла ведра свежей колодезной воды… Одна женщина, с раскрасневшимися щеками, с широкими бровями над красивыми печальными глазами, подбежала к колонне, держа в одной руке бутылку с водкой, а в другой – рюмку, ласково просила:

– Не отказывайтесь, родненькие! Хоть по полрюмочки, хоть капельку глотните. Мужа на фронт проводила, а вино от прощального вечера осталось – выпейте за его здоровье, пусть ему хорошо воюется! Да пусть пули его щадят, сердечного…

– Нельзя, тетушка, не положено, – отвечали ей молодые краснофлотцы. – Спасибо вам за ласку, за доброту! Но – нельзя!

Приветливо глядя на этих женщин-россиянок, Михайло вспоминал своих украинок. Как они удивительно похожи! Как родные сестры. Да по сути сестры и есть, ведь одна у нас семья от Львова и Ленинграда – до Владивостока. Нет, такую семью никто не победит!

К вечеру команда снова погрузилась на судно. Как только оно отошло от берега, радио начало передавать сводку Совинформбюро. В ней сообщалось, что наши войска оставили Днепровск.

Лесняк находился в это время в трюме. Услышав эту тягостную для себя весть, забился в уголок и опустился на свой ранец.

Вести с фронта поступали с каждым днем все более тревожные. Пользуясь превосходящими силами, гитлеровские войска прорвались в районе Стрельни к Финскому заливу, у Шлиссельбурга – к Ладожскому озеру, а южнее Ленинграда вышли к Пулковским высотам. У Ефимова была географическая карта Советского Союза, на которой он красным карандашом отмечал линию фронта. По этой карте «подплавовцы» видели теперь, что враг перерезал все коммуникации, связывавшие Ленинград со страной.

– Зачем же нас вывезли оттуда?! – с возмущением воскликнул Лесняк. – Ведь две тысячи штыков что-то весят. Что-то здесь, хлопцы, не так…

– Ну-ка, покажите мне, кто там такой умник! – раздался за спинами краснофлотцев, склонившихся над картой, строгий голос лейтенанта Лавриненко, командира роты. Краснофлотцы расступились, и Михайло выпрямился перед лейтенантом.

Лавриненко смерил Лесняка пренебрежительным взглядом, в сердцах сказал:

– Посмотрите на него, какой стратег нашелся! Панику сеешь? А знаешь, что по законам военного времени за это полагается?..

– Товарищ лейтенант! – еще больше подтянулся Лесняк. – Я высказал свою мысль…

– Молчать! – приказал лейтенант. – Неужели не понимаете, краснофлотец Лесняк, кому на руку такая болтовня? – и обратился к стоявшим вокруг: – А вы почему не прерываете болтуна? Чего уши развесили?

– Но вы нас поймите, товарищ лейтенант, – отозвался Ефимов. – Фронт требует бойцов, а мы – на Волге…

– От кого слышу такое? – удивился Лавриненко. – Вам что, как детям надо разъяснять? Бросить вас сейчас в бой рядовыми – значит завтра остаться без командиров кораблей и подразделений. Битва идет не на жизнь – на смерть. Воевать придется не один месяц, а может, и… Одним словом, сегодня надо думать о завтрашнем дне. Разве там, наверху, хуже нас разбираются в обстановке?! Или им меньше видно, чем вам? Разойдись! И прежде чем язык распускать – надо умом раскинуть.

Михайла до глубины души поразил намек лейтенанта Лавриненко на затяжную войну… По прибытии в город Энгельс они разместились в казарме, где комнаты называли, как повелось на флоте, кубриками. Так недавние «подплавовцы» стали курсантами зенитно-артиллерийского училища, хотя у них на лентах бескозырок красовались все те же слова: «Отряд подплава имени Кирова». И сразу же начались учения по тактике, теории стрельбы, по строевой службе, затем последовали выходы на полигон, на стрельбище. Поздней осенью выезжали на несколько дней в глубинный совхоз для оказания помощи в сборе табака, в уборке урожая картофеля и арбузов. С уборкой надо было торопиться – уже начинали дуть холодные ветры, дождило, по утрам поблескивали инеем первые заморозки…

В непроходящей тревоге, в грустных думах прошла осень, наступила зима. И в один из морозных январских дней курсантов бросили на разгрузку эшелона, доставившего оборудование эвакуированной с Украины фабрики.

Почти вся Украина была оккупирована врагом. Что сталось с родней Михайла? С Оксаной? Всякая связь прервалась. О чем только не думалось ему в эти черные дни… Тоска окутывала его душу, изо дня в день грызла сердце. Немного легче стало после разгрома немецких войск под Москвой. Курсантов водили в городской кинотеатр на просмотр документального фильма об этой битве. С новой силой разгорелась в душе вера в нашу скорую победу.

…Госпиталь размещался в трехэтажном здании на окраине города, неподалеку от берега Волги. На втором этаже, в большом зале, находилась палата для выздоравливающих. В ней-то и собрались те раненые, которые могли ходить.

Геннадий Пулькин, известный на курсах весельчак и острослов, выступал в роли конферансье. Курносый, с круглыми серыми глазами, в которых словно навсегда застыли одновременно и удивление, и обида, и недовольство, он мастерски пользовался этой своей, вызывающей улыбку, внешностью, создавая комические и гротескные образы. Геннадий начал концерт, прочитав несколько сатирических стихотворений и пародий на фашистских вояк, а закончил свое выступление стихотворением о том, как обнаглевших завоевателей проучили советские воины под Москвой.

Пулькина зал принял хорошо: слушатели сперва улыбались, а под конец выступления громко смеялись и даже хохотали. Необходимое настроение было создано, и выступавшие певцы и певицы (в самодеятельном коллективе, участвовали девушки из вольнонаемных) принимались собравшимися восторженно.

Лесняк, как все прочие участники концерта, сидел в первом ряду перед сценой и очень волновался. Он должен был выступить с чтением своей новеллы. Написал он ее со слов капитан-лейтенанта Рожкова, преподавателя тактики. Рожков воевал в Испании в составе Интернациональной бригады. На курсы попал из госпиталя, где был на излечении после ранения в боях за станцию Дно под Ленинградом. Капитан-лейтенант рассказывал курсантам о разных боевых эпизодах, один из которых и послужил темой для новеллы. В ней говорилось о группе связистов, возглавлявшейся заместителем политрука – эстонцем Арнольдом Мери, группе, принявшей неравный бой с отрядом гитлеровцев, окруживших штаб нашего корпуса. Собственно, это был рассказ о героическом поступке комсомольца Мери, который даже после третьего ранения не покинул поле боя. Курсанты принимали эту новеллу хорошо, но как примут ее фронтовики, Михайло не знал и опасался, что они могут подметить какие-либо детали, неточности – тогда засмеют.

Пулькин объявил:

– Выступает курсант Лесняк. Он прочитает собственное произведение.

Михайло хотя и знал, после кого ему выступать, однако объявление прозвучало для него как неожиданность, и он, втянув голову в плечи, поднялся на сцену. Только приготовился произнести первые слова, как вдруг из зала, откуда-то из его середины, послышался чей-то радостно-взволнованный голос:

– Мишко! Это ты?

Зал притих. Лесняк уставился взглядом в собравшихся, отыскивая того, кто окликнул его таким удивительно знакомым голосом… А к сцене торопливым шагом уже шел лейтенант, которого Лесняк узнал и с колотящимся сердцем двинулся ему навстречу. Лейтенант легко взбежал по ступенькам, и Михайло, забыв обо всем на свете, заключил друга в объятия:

– Зинь! Откуда ты взялся?!..

Раздавшиеся аплодисменты привели друзей в чувство.

– Простите, товарищи! – обратился Зиновий к собравшимся и, указывая глазами на Лесняка, объяснил: – Друг мой. Учились вместе… – И тут же покинул сцену.

Михайло разволновался еще больше. Листки рукописи дрожали в его руках, он часто сбивался. Заметив, что читает плохо, стал часто прокашливаться и кое-как дочитал до конца. Зал, понимая, в каком он состоянии, пытался поддержать его аплодисментами.

На сцене уже появился Пулькин, готовясь объявить следующий номер концерта, но Лесняк поднял руку и обратился к собравшимся:

– Вы, товарищи, наверное, знаете, что мой друг Зиновий Радич пишет стихи. Попросим его, пусть прочтет нам что-нибудь.

В зале загудели:

– Не знаем.

– Ишь, скрытный какой!

Радич, немного поколебавшись, поднялся на сцену, в напряженной тишине всмотрелся в полуосвещенный зал, начал с короткого вступительного слова:

– Сейчас многие пишут стихи. Время такое. Оно порождает столько чувств и дум, что они не умещаются в голове – на бумагу просятся. Я знаю, и здесь, в госпитале, есть несколько, так сказать, законспирированных поэтов, сидящих сейчас среди нас в зале. Не буду их называть, не стану знакомить вас и со своими литературными попытками. Я прочитаю стихотворение поэта-фронтовика, которое недавно увидел в газете.

Он помолчал немного, наморщил лоб, припоминая или настраиваясь на чтение, и начал неторопливо и спокойно читать, будто в семейном кругу рассказывал печальную быль:

 
Помню осень и в небе высоко
Журавли пролетали куда-то…
Вслед им мальчик смотрел одинокий,
Сирота – ни родных нет, ни хаты.
Мы мальчишку в шинелях согрели,
На тачанку к себе его взяли,
Забавляли и песенки пели
И атаки врага отбивали.
Мы с собой его всюду возили,
В огневые тревожные дали,
И когда пулеметы в нас били,
Мы мальчишку собой заслоняли.
Но однажды
                   в тяжелом бою
Выполз танк,
                   а у нас – ни гранаты…
Но метнул в него
                   шапку свою
Наш мальчишка – и…
                   умер солдатом.
 

Радич умолк. Молчал и зал. Молчал напряженно и тревожно. У каждого из сидевших здесь фронтовиков остались дома свои дети или младшие братья и сестры, и каждый из малышей мог оказаться на месте мальчика, погибшего под вражеским танком. Кто-то кашлянул, в дальнем углу послышалось всхлипывание. Пожилая медсестра, стоявшая у двери и опиравшаяся плечом о дверной косяк, вдруг заголосила. Тогда Зиновий решительно сошел со сцены, но зал еще долго гремел аплодисментами и одобрительными возгласами. В передних рядах люди вставали с мест, Радича обнимали, жали ему руки. Он что-то коротко отвечал, смущенно пожимал плечами и взглядом отыскивал Лесняка.

Концерт закончился поздно. В тот вечер Михайлу и Зиновию не удалось побыть наедине – курсанты торопились в казармы. Радич успел лишь сказать, что завтра выписывается из госпиталя и должен ехать в Саратов получать документы. Сказал, что надеется вернуться в свой полк…

– Не печальтесь, Лесняк, – сказал Михайлу лейтенант Лавриненко, сопровождавший группу участников самодеятельности. – Завтра воскресенье, утром выпишу вам увольнительную на берег.

Все воскресное утро друзья провели вместе. Слепяще белел скованный морозом снег, гулко скрипел под ногами. Радич и Лесняк, подвязав шапки-ушанки, прохаживались по высокому берегу Волги, скрытой под толстым слоем льда и снега, вспоминали родной Днепровск.

Радич рассказывал Михайлу о своей встрече с его матерью и с Олесей, о том, что Василь эвакуировался куда-то, видимо на Урал, что во взводе Зиновия находятся несколько Михайловых земляков. Потом говорили об Оксане Яновской и Вере Рыбальченко.

– Помнишь, Зинь, как нас прогнали из девичьей комнаты в первый же вечер нашего знакомства? – с улыбкой спросил Михайло. – За наш наивный экспромт…

– Чаще всего мне вспоминается наша поездка на днепровские острова, – мечтательно проговорил Радич. – Поблескивает песок на солнце, искрится вода, зеленеют деревья… Девчата, которые сперва не хотели купаться, стеснялись нас. Потом осмелели. Дурачились мы, как беззаботные дети, хохотали беспричинно. – Помолчал немного и добавил: – Тогда и в голову не приходило, что мы были счастливыми. Эх, Мишко, если бы сейчас вернулось это счастье…

Зиновий снова и снова рассказывал про оборону Днепровска, о Кажане, о литфаковцах, вместе с которыми ему довелось воевать, о том, как встретился в эвакогоспитале под Ворошиловградом со Сваволей. Ему хирурги тогда ампутировали ногу, раздробленную осколками мины, и отправили залечивать раны в глубокий тыл. Добрым словом вспомнили они Аркадия Фастовца и Матвея Добрелю… Вот когда им, недавним студентам, довелось сдавать настоящий экзамен…

Рассказал Радич и о том, как он был ранен в Донбассе, у реки Миус. Две вражеские пули угодили в плечо и задели кость, а одна прошила икру на левой ноге.

Внимательно приглядываясь к Зиновию, Лесняк все больше замечал, что он очень изменился. Раньше хотя он и был широк в плечах, но выглядел очень исхудавшим, а тонкая белая кожа на лице, когда он смеялся, собиралась в уголках глаз в мелкие продолговатые морщинки. Жесты его были тогда нервными и резкими. Теперь же, несмотря на ранение и долгое пребывание в госпитале, он производил впечатление возмужавшего, налитого завидной физической силой человека. Появилась в нем какая-то мужская обстоятельность и солидность. От бывшей юношеской скованности и угловатости не осталось и следа.

Друзья подошли к двухэтажному дому с потемневшими деревянными стенами, который одиноко высился на берегу. У его стены, защищенной от ветра, стояла худенькая девочка лет десяти в легком черном пальтеце с закатанными рукавами, голову и плечи покрывал клетчатый платок. Из-за сильных порывов ветра она не услышала скрипящего снега под ногами Радича и Лесняка и не обернулась, когда они остановились подле нее.

– Тебе не холодно, девочка? – спросил Зиновий.

Девочка медленно повернулась к ним лицом и посмотрела на них большими серыми глазами, в которых виделась не детская печаль.

– Не холодно, – едва слышно ответила она бледными, бескровными губами.

– Ты живешь в этом доме? – спросил Михайло.

– С осени здесь, – проговорила девочка. – Эвакуированные мы. В степи, когда сюда ехали, мамку бомбой убило, а я осталась. Приехали, и какая-то тетя сдала меня в этот детдом. Мы жили раньше недалеко от Полтавы. Здесь мы все – украинские… А отец – на фронте. Он не знает, что маму убило. И не знает – где я… А я вот здесь стою и думаю. Разве нельзя?

– Почему нельзя? – ласково сказал ей Радич. – Только долго не стой – ветрено. Как бы не простудилась. Не бойся – отец тебя найдет. Непременно найдет. Потерпи немного – вот прогоним фашистов…

– А вы на фронт поедете? – спросила девочка, и в ее глазах засветился огонек надежды. – Если поедете, скажите папе, что я здесь… Что жду его…

Девочка назвала имя и фамилию отца. Радич записал в блокнот и сказал ей:

– Обязательно скажу твоему отцу, – еще раз заверил девочку Зиновий. Он ощупал свои карманы и с досадой посмотрел на Михайла: – Жаль, угостить девочку нечем. Ну хорошо: после обеда, по дороге в Саратов, я забегу сюда. У меня будет сухой паек…

Расставшись с девочкой, друзья погрустнели, какое-то время шли молча. Потом Радич сказал:

– В середине сентября нашему полку было приказано отойти в район Покровки на переформирование. По дороге мы обогнали большую толпу эвакуированных и, оторвавшись от нее на полкилометра, остановились под лесополосой на привал. И как раз – два «юнкерса». На наших глазах разметали огромную толпу беззащитных людей. Можешь себе представить: среди обломков телег, убитых лошадей, изуродованной земли надрывно кричат дети, многие матери тут же сходят с ума, женщины голосят, стонут обреченные. И это все на наших глазах… Многих боевых товарищей пришлось мне хоронить. Тяжело. А здесь – женщины, дети… Не видеть бы этого никогда!..

Друзья свернули на набережную улицу, шедшую к госпиталю.

Взглянув на наручные часы, Радич выпрямился, все его тело обрело какую-то пружинистость. Просветленным взором глядя на Михайла, он с какой-то твердой уверенностью сказал:

– И все же – как у всех полегчало на душе, когда мы дали им прикурить под Москвой. До слез, до крика больно было отступать! Но, кажется, вынесли мы самые тяжкие муки. Теперь погоним их назад. Не журись, Мишко, дела на фронте пойдут веселее. Запомни мое слово: не пройдет и года, как мы будем разъезжаться по домам. Надо будет после войны всем собраться в университете.

– Непременно, Зинько! – согласился Михайло.

«Только кто же из нас уцелеет? – подумал Радич. – И какова будет моя встреча с тобой, Вера?»

У ворот госпиталя друзья обнялись и расстались. Через несколько часов Радич поедет в Саратов и оттуда – на фронт. Лесняк вскоре с группой курсантов окажется в приволжском городке под Сталинградом, где будет проходить стажировку в полку морской пехоты.