Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 34 (всего у книги 48 страниц)
…Вяло, однообразно и медленно ползли будни Лесняковой службы. С утра до вечера – учения с бойцами на огневой, изучение тактики боя с вражескими танками и пехотой, снова и снова – изучение уставов да строевая подготовка.
Раз в неделю взводные под руководством ротного проводили отдельно учения сержантского состава и еженедельно водили бойцов в городскую баню. Раз в месяц приезжала полковая кинопередвижка: ее появления ожидали, как большого праздника, на котором демонстрировались не только художественные, но и документальные фильмы о событиях на фронтах. Изредка Лесняку приходилось дежурить на ротном и батальонном КП.
Из тридцати шести бойцов взвода восемь имели неполное среднее и начальное образование, один был и вовсе малограмотный. Лесняк, с согласия Лашкова и Звягина, организовал общеобразовательную школу. Основы физики, химии, природоведения и географии преподавали сержанты и ефрейтор Орленков, обществоведение – политрук Звягин, занятия по языку и литературе вел Лесняк.
В один из будних дней, когда Лесняк проводил занятия по боевой подготовке, к нему, с незнакомым Михайлу лейтенантом в морской форме, подошел Лашков и лаконично сказал:
– Лейтенант Лесняк! Передайте свои обязанности помкомвзвода. Я привел к вам гостя.
– Есть! – козырнув, ответил взводный и обратился к Осипову: – Продолжайте учения, сержант.
Лесняк подошел к Лашкову и лейтенанту. Незнакомый, подавая Лесняку руку, отрекомендовался:
– Лейтенант Коровин, корреспондент «Боевой вахты».
– Очень приятно, – искренне обрадовался Михайло такой неожиданности.
– Где бы нам сесть? – спросил он, осматриваясь, словно испытывая неловкость. – Простите, что оторвал вас от службы.
– Прошу в мой блиндаж, – сказал Михайло, бросив вопросительный взгляд на ротного.
Лашков в знак согласия кивнул и мягко обратился к Коровину:
– Я буду на КП. Думаю, у вас найдется о чем поговорить с лейтенантом Лесняком. Он, как я подозреваю, и сам пописывает.
В блиндаже, когда Лесняк и Коровин, сидя друг против друга, беседовали, гость поинтересовался:
– Что-то новенькое написали? Может, дали бы нам?
– Написал, но такое, что и показывать боюсь, – смутился Михайло. – На фронте не был, а взялся писать о войне. Ни о чем другом сейчас и думать не могу.
– Бояться, говорят, – в литературу не ходить, – подбадривающе улыбнулся Коровин. – Ну, давайте, давайте рукопись.
Михайло нерешительно поднялся, достал из тумбочки с десяток исписанных четким почерком листков и протянул гостю. Тот вслух прочитал заголовок:
– «Цена земли»… – Пробежав несколько первых строк, проговорил: – Начало, кажется, хорошее. Обещать ничего не буду – пусть почитают наши киты… У нас служит несколько московских писателей, и вы получите квалифицированный отзыв. – Сложив рукопись вдвое, гость втиснул ее в полевую сумку.
В беседе с Коровиным выяснилось, что он родом из Бердянска. Там, в давно уже оккупированном фашистами городе, осталась его старенькая мать. Собеседники с грустью вспоминали родные края, нашли общий язык и расстались в хорошем расположении друг к другу.
Прошло больше недели после встречи Лесняка с Коровиным, и в один из дней, в полдень, когда Михайло был у Лашкова на КП роты, кто-то постучал в дверь. На пороге, с газетой в руках, появился ротный агитатор Устимович и, обратившись к Лесняку, взволнованно сказал:
– Вы здесь? А я по всему парку вас ищу. – Увидев Лашкова, встал навытяжку: – Простите, товарищ лейтенант, что забыл попросить у вас разрешения обратиться к лейтенанту Лесняку.
– Говорите уж, что стряслось? – нетерпеливо спросил Михайло.
– В газете вас… то есть вашу статью напечатали. – Он суетливо положил на стол сверток газет и, схватив одну из них, развернул: – Смотрите, вот внизу: Михайло Лесняк. Кое-кто из наших говорит, что, может, однофамилец. Но не могло же так сойтись: и Лесняк, и Михайло. А?
– Все правильно, Устимович: нашего лейтенанта напечатали, только не статью, а рассказ, – улыбаясь проговорил Лашков. – И не волнуйтесь так, я уже подумал, что какое-то чепе.
– Нет, но кто бы мог подумать, что нашего лейтенанта… чуть ли не в половину страницы, – пытался оправдываться Устимович, затем приставил ладонь к виску, смущенно спросил: – Разрешите идти?
– Идите, – добродушно рассмеялся Лашков и протянул руку Лесняку, стоявшему у стола и едва сдерживавшему свою радость. – Поздравляю, дружище, с первой публикацией у нас, на флоте. Сейчас почитаем, что вы тут сочинили.
– С вашего разрешения, я сперва посмотрю сам, – ответил Лесняк.
– Понимаю, понимаю, – сказал Лашков, подойдя к взводному. Он положил руку ему на плечо и с улыбкой заглянул в глаза: – Идите, Михаил Захарович.
В блиндаже Лесняк несколько раз перечитал свой рассказ, опубликованный в газете «Боевая вахта». Он обратил внимание на то, что по тексту прошлась чья-то опытная рука. Как будто и не много подправлено, но от правки рассказ явно выиграл, едва очерченные образы ожили.
«Ну, спасибо тебе, друг, за поддержку», – мысленно обратился он к Коровину.
* * *
…На исходе был третий месяц Лесняковой службы на флоте, но ему казалось, что он здесь очень давно. Каждое утро поступали тревожные вести с фронтов. На юге гитлеровские войска уже угрожали Майкопу и Краснодару, а за месяц, несмотря на ожесточенное сопротивление наших войск в большой излучине Дона, противник продвинулся на 60—80 километров. Фашисты не сумели молниеносно овладеть Сталинградом, у стен города завязывалась упорная борьба.
В зенитно-пулеметной роте дни были похожими один на другой – ежедневное изучение материальной части пулемета и винтовки, чистка и смазка оружия, тренировка обслуги, учебные тревоги. Изредка посещал роту комбат Мякишев, осматривал огневые позиции, присутствовал на занятиях, давал советы, делал замечания. Он прекрасно знал свое дело, указания его были четкими, конкретными. Высокий и худощавый, с болезненно-бледным лицом, с запавшими глазами, он был немногословен, больше наблюдал, чем говорил, громко сопел носом, почти непрерывно попыхивая трубкой, в которой потрескивал крепкий самосад. Иногда оставался на КП роты обедать и за обедом тоже больше молчал, нежели говорил. Он с неопределенной улыбкой прислушивался к разговору Лашкова, Звягина и Лесняка, изредка, только когда к нему обращались, высказывал свое суждение.
К Лашкову он относился с нескрываемым уважением, как к интеллигентному, деликатному, хорошо воспитанному человеку, имевшему немалый жизненный опыт. Со Звягиным, своим одногодком, держался как с равным, а на Михайла смотрел с некоторой снисходительностью, а то и покровительственно, как на самого молодого. И вскоре после того, как «Боевая вахта» поместила на своих страницах рассказ Лесняка, он, будучи на ротном КП, спросил Лашкова:
– Ну, Сергей Александрович, а как лейтенант Лесняк, наша юная смена, несет службу? Не мешают ли ему литературные дела? – И, бросив короткий взгляд на Михайла, добавил: – Ведь нам здесь не писатели, а боевые командиры нужны.
– Лейтенант Лесняк командир хороший, – твердо сказал Лашков.
Заметив, что Михайло смутился, комбат немного мягче проговорил:
– Если так, рад за него. Свой летописец в полку – это хорошо.
С тех пор и комбат стал уважительнее относиться к Лесняку.
Теперь Михайло все чаще стал наведываться в редакцию «Боевой вахты», познакомился со многими сотрудниками газеты.
IVВ воскресный день, после завтрака Лесняк сидел в своем блиндаже, читая какую-то книгу. В дверь постучали, и на пороге появился Савченко. Он четко доложил:
– Товарищ лейтенант, к вам гость!
– Гость? Кто именно? – удивленно спросил Михайло.
– Потому как посторонним на территорию взвода вход воспрещен, он ждет вас в парке, – проговорил Савченко и многозначительно добавил: – После нашего разговора я треугольничек послал Гордею, земляку вашему. Вот он и нагрянул.
Михайло вскочил со стула, воскликнув:
– Сагайдак?! Веди же скорей к нему!
Они чуть ли не бегом покинули расположение взвода и начали спускаться с сопки. Лесняк издали увидел ходившего по аллее старшину второй статьи, человека среднего роста в бескозырке, сбитой набекрень. Он тоже увидел торопливо шедших к нему Лесняка и Клима и бросился к ним навстречу, разглаживая свои широкие рыжие брови и вовсю улыбаясь.
– Черт побери, глазам своим не верю! – на ходу кричал Лесняк.
– Хорош друг, прибыл на Тихий – и ни звука, – раскидывая для объятия руки, отвечал Гордей. – А я читаю газету, и вдруг подпись: Михайло Лесняк. У меня и в глазах потемнело. Ну, думаю, забегу в редакцию, разведаю… А тут и треугольник от Клима…
Они обнялись и на миг замерли, а расступившись, долго разглядывали друг друга.
– Ну, ты, Гордей, стал настоящим морским волком! – говорил Лесняк. – Возмужал, налился силой… Крутоплеч, насквозь продут штормовыми ветрами…
– Но таким же рыжим остался, каким был, – острил Сагайдак. – Вот только веснушки исчезли, не то был бы во всем похож на Клима.
– Можешь гордиться: моя рыжина медью отливает, а твоя – червонным золотом, – с солидностью в голосе заметил Савченко. – И ни до одной нашивки я не дослужился.
Они весело смеялись, все еще продолжая рассматривать друг друга, затем сели на скамью.
– О том, как тебе служится, Савченко мне говорил, – сказал Лесняк. – А с кем из сухаревцев связь поддерживаешь?
– К сожалению, ни с кем, – грустно ответил Сагайдак. – В начале войны переписывался с Левком Ярковым. Он служил на Черном море. Последнее письмо от него получил, когда началась оборона Севастополя. Теперь не знаю, что и думать: то ли он адрес мой потерял, то ли голову свою чубатую сложил.
После паузы Сагайдак спросил:
– А помнишь, как Пастушенко нас на сливах поймал?
– А ты не забыл, как мы ходили на Малый пруд топиться? – в свою очередь спросил Лесняк.
– Как часто нам казалось тогда, что мы самые несчастные во всем мире, – задумчиво произнес Гордей. – А теперь об этом вспоминаешь как о рае божьем. Все в памяти живет: и доброта родителей, и росные солнечные рассветы, и гулкое кукование кукушки, и Малый пруд. – Сагайдак обратился к Савченко: – Наш Малый пруд – это, можно теперь сказать, лужа посреди села, болото, заросшее густым камышом. Но оно осталось в душе как живописный уголок, с которым, как с жизнью, трудно распрощаться. – И вдруг спохватился: – Мне в одном из писем сообщали из Сухаревки, что твой брат эвакуировался куда-то на восток…
– На Урале он, в Челябинске, – сказал Лесняк. – По дороге сюда я заезжал к нему.
И Михайло коротко рассказал о своей встрече с братом.
– Тебе можно позавидовать, – вздохнул Сагайдак и, помолчав, спросил: – А с университетскими друзьями? Ни с кем не связан?
– На Волге, когда учился, судьба свела с Радичем, – ответил Михайло. – Ты же Зиня помнишь?
Гордей снова обратился к Савченко, который молча слушал беседу двух друзей:
– Я тоже учился в Днепровске. Заканчивал техникум, когда Лесняк поступил в университет. Часто бывал у них в общежитии. – И, взглянув на Лесняка, сказал: – Не только Зиня, хорошо помню и Матвея Добрелю и Жежерю, и Печерского и Аркадия Фастовца, Корнюшенко…
– Матвея и Аркадия уже нет в живых, – сказал Лесняк. – Под Днепровском погибли. О судьбе других не знаю…
– Всех война разбросала по широкому свету, – тихо проговорил Сагайдак. – Кому из нас только выжить суждено?
Они снова долго молчали. Потом Лесняк спросил:
– А с чего это ты, Гордей, так на Савченко взъелся, что дело дошло до списания его с катера?
– Я взъелся? – удивился Сагайдак. – Кто тебе сказал?
Савченко смутился и залился краской.
– Я в шутку сказал, товарищ лейтенант, – пробормотал Клим, – да и разговор был несерьезным, а говорить правду мне тогда не хотелось…
– Что ж ты, Клим, оговариваешь меня перед моим другом? – осуждающе покачал головой Сагайдак. И пояснил Михайлу: – Он слишком назойливо добивался, чтоб его на фронт послали. Рапорты писал – ему отказывали. Тогда он начал жаловаться на «морскую болезнь», на невыносимость качки, и к тому же его дважды задерживал патрульный наряд, ну, при случае его и списали на берег.
Несколько часов друзья провели в парке – ходили по аллеям, сидели на скамейке, вспоминали свою родную Сухаревку. И какими же приятными были эти воспоминания, и какие за ними вставали живописные картины и степные просторы, щедро омытые грозовыми ливнями.
Разделив с другом свой обед, Михайло проводил его до Ленинской улицы, договорившись хотя бы изредка заходить друг к другу.
VВ последнее время Лесняк все чаще и чаще стал делиться своими размышлениями и тревогами с комсоргом роты – юной Ириной Журавской, которая тоже родом с Украины, из Харькова, эвакуировалась сюда с матерью и отцом, инвалидом гражданской войны. В прошлом году успела здесь поступить в пединститут, сдала зимнюю сессию, но потом перевелась на заочное отделение и подала в военкомат заявление с просьбой отправить ее в действующую армию. Ее направили на флот.
Лесняк опубликовал во флотской газете второй свой рассказ, в редакции познакомился с московскими писателями, служившими здесь, – Николаем Сидоренко и Борисом Дайреджиевым, а также с «асом журналистики», как называл его Коровин, пожилым, почти сплошь лысым Борисом Батавиным. Там же, в редакции, он встретился и с моряком, ехавшим с ним от Челябинска до Иркутска, – старшим лейтенантом Андреем Голубенко – фотокорреспондентом газеты, ее ветераном.
Лесняк, общаясь со своими новыми знакомыми, был уверен, что в газете он приживется. Его радовало и то, что он сдружился с Васильевым, который располагал к себе своей душевной простотой, искренностью, готовностью всегда прийти на помощь товарищу, поддержать, развеселить его. Внешне Васильев казался неуклюжим, грубоватым, но в его светло-голубых глазах почти всегда теплилась затаенная улыбка. Волосы русые, редкие, зачесаны набок, лоб прорезают две продольные морщины, когда он говорит, то кажется, что из его уст вот-вот слетит острое словцо или шутка.
Васильев не умеет рассуждать о «высоких материях», но его часто можно видеть с книгой в руках. Михайлу приятно беседовать с ним на житейские темы, видеть в нем умение тонко подметить характерные черты в том или ином человеке, добродушно посмеяться над человеческими слабостями, над чьей-либо напускной манерой или позой. С ним Лесняк чувствовал себя просто и свободно.
Установились у Михайла хорошие приятельские отношения и с Пулькиным, мешковатым и внешне ко всему безразличным, но чувствующим себя в любой компании как рыба в воде. Он, как говорится, за словом в карман не лезет. В нем нет ни позерства, ни рисовки, ни важности, бойцы его любят, потому что командир он деловой, знающий, хотя, может быть, и слишком мягкий.
Лашкова Лесняк не считает своим другом, он – командир и, по выражению Васильева, никого из подчиненных не допускает к себе ближе чем на расстояние вытянутой руки. Он – человек эрудированный, знает классическую литературу, музыку. С первых же дней знакомства с ним Михайлу бросилась в глаза его чрезвычайно богатая мимика. Во время разговора лицо Лашкова часто и резко изменялось: то расплывалось в добродушной улыбке, то выражало иронию, осуждение, то в удивлении вытягивалось, становилось постным. Он умел сдерживать свое недовольство или веселость, редко повышал голос, но коль пообещал кого-либо наказать, то свое слово всегда выполнял. Держался он с подчеркнутым достоинством.
Более же всего Лесняка привлекал и приятно поражал Мещеряков. Новая командирская форма придавала ему особый лоск, а манера держаться, точность высказываний, скупость жеста, по-военному краткие и четкие распоряжения – все говорило о его военном характере. Михайло любовался им и втайне завидовал ему. Порою даже не верилось, что совсем недавно Костя работал землекопом на строительстве Уралмаша, что родился он и вырос в глухом селе, в бедняцкой семье. Наблюдая за тем, как он подходил к командиру, как пристукивал каблуками, подносил руку для приветствия, можно было подумать, что он родился военным.
С ним у Михайла сложились самые сердечные и искренние отношения. Встречались они не часто, но всегда сердечно. Не так давно они вместе были на командирских учебных стрельбах, во время которых у Михайла испортилось настроение – стрелял он неудачно, чем вызвал раздражение комбата. Поэтому, когда командиры после занятий решили искупаться и пошли к бухте, Михайло был молчалив, вяло реагируя на попытки Мещерякова и Ирины Журавской развеселить его.
Лесной теплый воздух был напоен запахами уже привядших трав и цветов, на деревьях кое-где виднелись начинавшие желтеть листья. Костя, сняв фуражку, вытер ладонью капли пота на высоком лбу, шевельнул длинными темными бровями и, осматриваясь вокруг, восторженно проговорил:
– Я влюблен в эту приморскую экзотику. А вы, товарищ комсорг? – И, не ожидая ответа, озаряясь своей белозубой улыбкой, продолжал: – Хочу попросить вас, Ирочка, почаще бывать в моем взводе. Я заметил, что ваше появление благотворно действует на моих бойцов – они за своим внешним видом больше следят, и службу несут исправнее, и веселее становятся. Да что говорить о бойцах? – Мещеряков бросил быстрый взгляд на Михайла. – Вон наш Михайло, истый отшельник, анахорет, которого никакими силами от книги не оторвешь, и он приходит в состояние эйфории при вашем появлении.
Журавская, смущаясь, слабо отбивалась:
– Фантазируете, Константин Григорьевич! Ничего подобного я за Лесняком не замечала.
– Вы недооцениваете себя, – продолжал Мещеряков. – С вашей внешностью и вашей образованностью вы в Древней Греции могли бы стать гетерой, а в современной Японии – гейшей.
Журавская нахмурилась и сказала с обидой в голосе:
– Я не давала вам повода обижать меня.
– Упаси бог, эти слова совершенно безобидны, – удивленно ответил Костя.
– У вас привычка, – продолжала Ирина, – сыпать иностранными словами, смысл которых вы недостаточно себе представляете.
– Ах, вон оно что! – рассмеялся Мещеряков. – Я не считаю, что быть гетерой или гейшей…
– Хватит! – резко сказала Ирина. – И слушать вас не хочу. Михаил Захарович для вас анахорет, а я – гетера. Вообще же – будьте самим собой и не играйте чужих ролей…
– Ого, вы, оказывается, можете быть мстительной, как Медея! – смущенно проговорил Костя. – Хорошо, я замолчу, но прошу понять меня, поверить, что я не хотел вас обидеть. Я просто решил немного развеселить моего друга – Лесняка, вовлечь его в разговор. Он, по-моему, романтик. Я же – закоренелый реалист. Если взять литературные аналогии, то он – Ленский, а я – Онегин. Вам же, Ира, к лицу роль Татьяны.
– Не в этом суть, – сказала Журавская, – дело в том, что Лесняк тактичнее всех вас… – И, махнув рукой, она быстро и легко побежала вперед.
Для Лесняка ее слова прозвучали приятной неожиданностью.
А Костя действительно увлекается употреблением иностранных слов, может быть, этим прикрывает свою недостаточную образованность. Любит он и женщин подразнить, порою даже держится с ними вызывающе, чтобы, как ему кажется, показать свое превосходство над ними.
Лесняк завидует своим друзьям, считая, что каждый из них достиг зрелости. Он же в свои двадцать два года пребывает в каком-то аморфном состоянии и часто задает себе вопрос: «Кто я? Каков я? На что способен?»
Берег бухты Тихой – каменистый, высокий. Лейтенанты, взявшись за руки, медленно спускались к воде. Журавская, стоя поодаль, смотрела на них. Пулькин крикнул ей:
– Айда, Ира, с нами. Гарантирую полную безопасность.
Ира отрицательно покачала головой.
Когда Мещеряков и Лесняк поравнялись с нею, она обратилась к Лесняку:
– Михаил Захарович! Вы тоже хотите купаться? Пойдемте лучше прогуляемся по лесу – там так хорошо!
Михайло тотчас согласился, и они, проводив взглядом спускавшегося к воде Мещерякова, медленно пошли назад. Васильеву сбросив гимнастерку и подставив спину солнцу, весело крикнул им вдогонку:
– Э-гей, молодые, смотрите не заблудитесь в лесу!
– Не беспокойтесь, к вам дорогу найдем! – обернувшись, живо откликнулась девушка.
Какое-то время до них доносились громкие голоса плескавшихся в воде приятелей, но, как только они вошли в лес, их окутала извечная тишина. На земле, на травах, на стволах деревьев трепетали золотистые солнечные зайчики, от которых рябило в глазах, а настоянный на лесных запахах воздух бодрил и навевал легкий хмелек.
– Кажется, будто замерла сама первобытная природа! – восторженно проговорила Журавская. – У нас, в степной Украине, рощи и лесочки разбросаны редко, а этим – конца-краю нет. Мещеряков говорил о здешней экзотике, это правда, я раньше и не слыхала о таких деревьях, как корейский кедр, или модрина, или вековой маньчжурский ясень, и монгольский дуб, и… Всего не перечислить. Мы, когда приехали во Владивосток, ездили в настоящую тайгу с моим дядькой – он охотник и чувствует себя в лесу, как мы в своей степи. Там, в тайге, стояли вековые деревья с прямыми стволами, то массивными и темными, то ровными и светлыми, как гигантская колоннада. А каких там только зверей нет! Тигры, медведи, красные волки, куницы, соболи, росомахи, барсуки, изюбры, дикие козы. Поверите, я видела издали, как между кустами, перевитыми лианами и китайским лимонником, промелькнул красный волк. Однажды что-то затрещало и громко зафыркало в кустарнике поблизости от нас, и дядька, взяв ружье на изготовку, сказал, что это пробегало стадо вепрей, учуявших наш дух. И еще я видела большого белохвостого орлана… Я читала у Арсеньева, исследователя этих мест, как он отправился со своими спутниками на миноносцах в путешествие и как где-то в заливе Петра Великого возле их кораблей появились какие-то полосатые киты и касатки. Скажите, Михаил Захарович, вы читали Арсеньева? И «Дерсу Узала» и «Через тайгу»? Правда же, и не художественные произведения, а как увлекают? – И без какого-либо перехода спросила: – А что вы еще успели уже здесь, во Владивостоке, прочитать?
– Кое-что успел, – пожал плечами Лесняк. – Недавно взял роман Степанова «Порт-Артур». Я его не прочитал, а, можно сказать, жадно проглотил. Эта книга дала мне подлинное представление о русско-японской войне. Особенно меня пленил образ генерала Кондратенко, патриота и героя, и еще офицера-демократа Борейко… Только эта книга дала мне настоящее представление о той войне. Между прочим, как пишет автор, под видом гейш среди русского офицерства в Маньчжурии работали японские шпионки.
– Правда? – удивилась Журавская. Но тут же недовольно заметила: – Только не говорите мне о лейтенанте Мещерякове. Мне не нравятся его попытки во что бы то ни стало заставить меня краснеть.
Ирина нагнулась и сорвала стебелек полыни.
– Я с детства люблю запах полыни, но здесь полынь не пахнет, – проговорила она. – Я видела здесь сирень, которая растет деревом, метров пять в высоту. У нас, на Украине, под окном росла сирень, когда весною она расцветала – весь мир казался раем.
– А у нас под окнами росли розы, – мечтательно сказал Михайло.
– Сейчас там, наверное, и цветы не цветут. Даже трудно представить себе, что там творится и как живут люди. – Она долго молчала, а потом вдруг воскликнула: – А я догадывалась, что вы любите цветы. Помните, Михаил Захарович, как начинаются воспоминания Горького о Коцюбинском? – И тут же продекламировала: – «Прекрасное – это редкостное».
Лесняк тяжело вздохнул:
– Всего каких-нибудь полтора-два года тому назад и представить себе было невозможно, что Горького и Коцюбинского мы будем вспоминать в лесу. И где? На берегу Тихого океана! Что Украину будет топтать фашистский сапог.
Журавская наклонила голову и медленно двинулась с места.
– Вот так и у меня перед глазами – хата, село, поросшее травой подворье, верба или тополь. – Куда ни посмотрю, о чем ни заговорю, а в мыслях – родная Украина.
Они долго еще говорили о войне, о том горе, которое она обрушила на голову ни в чем не повинных людей. Но молодость брала свое. Они были юными, полными сил и не могли скрыть чувств, переполнявших их сердца. И эта теплота и нежность сближала их еще больше. Ира в трепетном нетерпении ловила его взгляд, опускала глаза, и он слышал, как учащенно бьется его сердце, и с трудом сдерживал себя, чтобы не касаться ее маленькой руки и таких влекущих, свежих, полных губ.
При каждом таком порыве он вдруг вспоминал Оксану. Но Ира казалась такой доверчивой и беззащитной, что просто обезоруживала его. «Нет, – говорил себе Лесняк, – я ни малейшим своим поступком, даже самым невинным, не обижу эту девушку».
Когда они вернулись на берег бухты Тихой, там уже никого не было.
…Неподалеку от штаба батальона они остановились. Лесняк, улыбаясь, протянул Журавской руку и тихо сказал:
– Ира, мне было очень приятно побыть с вами. Спасибо вам.
Она долгим и пристальным взглядом посмотрела на него и опустила глаза.
