Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 23 (всего у книги 48 страниц)
Посреди широкой степной равнины, за большим селом Берестово, третий батальон стрелкового полка подполковника Савельева в полночь занял заранее подготовленные позиции. Во второй роте этого батальона одним из командиров взвода был младший лейтенант Радич.
После нелегкого марша бойцы имели какое-то время на отдых. Они были молчаливы. Это молчание беспокоило Радича. Понятно – люди устали, однако нервозные реплики, высказывания бойцов говорили больше об их взволнованности, чем об усталости. На рассвете этим людям предстоит вступить в первый бой с противником…
Младший лейтенант находился среди бойцов и стремился любыми средствами поднять боевой дух – кому руку пожмет, кого дружески похлопает по влажному плечу, приговаривая:
– Все будет хорошо. Не забывайте – не так страшен черт, как его малюют. Напали внезапно – в этом их перевес на первых порах. Теперь пришло время дать им отпор. Не бойтесь фашистских танков, хлопцы, у нас против них тоже есть танки и самолеты…
– Да где же они, наши бронетанковые части, где авиация? – допытывались бойцы. – Что-то не густо их…
– Техника вот-вот подойдет, – твердо говорил Радич, потому что сам верил в это. – Надо лишь продержаться до ее подхода. Нас поддержит артиллерия. Видели же: позади нас в лесополосе пушкари свои гаубицы готовили к бою. Справа от нас занимает позицию полковая батарея. У нас гранаты, бутылки с зажигательной смесью… Но главное – мы свою землю защищаем. За нами и впереди нас – кругом родная земля! Кто ее отстоит, если не мы?
Так говорил Радич, подбадривая бойцов, хотя и у самого время от времени сердце тревожно сжималось. Иногда повеет в лицо густым запахом полыни или пискнет какая-то сонная птица, и в памяти всплывает родной двор в предвечернюю пору. Мать в плотной черной юбке и синей кофте вышла к калитке, оперлась на плетень локтями, чуть приподняла голову и замерла, настороженно прислушиваясь. Посреди двора – молодая ветвистая яблоня в густых плодах. Ни один листик на ней не трепещет. Худощавый, усталый Виктор сидит у хаты, опустив загорелые руки на острые колени, по-детски опечалился. Они с мамой думают о нем, о своем. Зине, тоскуют без него, прислушиваются – не донесутся ли к ним громы боев… Всплывет в памяти такая или подобная картина и исчезнет, а в груди больно заноет: ведь Подолье уже захвачено фашистами и находится в тылу у врага.
В родных Заслучанах – немцы… Пора, давно пора остановить захватчиков и погнать их назад.
Ночь постепенно светлела. Уже можно было различить лежащую внизу перед траншеей впадину, а за нею возвышавшийся кряж. Стояла такая тишина, что казалось, и войны нет.
Где-то неподалеку неожиданно зачирикали воробьи, еще отчетливее подчеркнув такую обычную предрассветную тишину. Радич невольно поежился, плечи его нервно передернулись. Он со злостью подумал о фашистах: «Молчите, наглецы, педантично придерживаясь своего распорядка? Последние сны досматриваете?.. Накрыть бы вас, шакалов, сейчас! Но команды нет. Видимо, для контрнаступления еще сил маловато. Или тактика такая – в обороне обескровить противника, а затем – атаковать и перейти в наступление по всему фронту?» Он вспомнил, как читал в «Войне и мире» Толстого об отступлении русских войск под натиском французов в 1812 году. Тогда отступление кое-кто пытался объяснить применением скифской тактики заманивания. Но до каких же пор можно заманивать немцев? Вон куда дохлынули…
Во взводе Радича были и молодые бойцы, и недавно призванные из запаса, те, которые еще несколько недель тому назад работали в колхозах и на заводах. Младшему лейтенанту особенно нравился сержант Григорий Стешенко, демобилизовавшийся из армии лишь прошлой осенью и до недавнего времени заведовавший клубом в своем селе, и рядовой Денис Воловик, вчерашний колхозный бригадир, невысокий солидный мужчина лет сорока, с густыми темно-русыми волосами, серыми вдумчивыми глазами и рыжими усами.
Стешенко в эту осень собирался жениться, но пришлось идти на фронт. Сейчас, в траншее, пытаясь поднять настроение бойцов, он, хмуря брови, острил:
– Не забывайте, ребята, что на Октябрьские праздники у меня – свадьба. Надо скорее кончать немца – даю вам сроку один-два месяца. На свадьбу приглашаю всех вас! Запомните – на Октябрьские праздники!
– Если будем отступать, как до сих пор, то женишься ты, сержант, когда рак свистнет, – без тени улыбки отозвался Воловик.
– Э-э, дядько Денис, с таким настроением в бой идти нельзя! – с укором сказал Стешенко. – Не ожидал от вас…
– За меня не беспокойся, – возразил Воловик. – У меня двое детей дома – сын и дочка. Я не собираюсь отдавать их на мучения головорезам.
– Это другой разговор, – одобрительно откликнулся сержант.
Уже совсем рассвело. Вдруг, разрывая утреннюю тишину, в воздухе что-то тяжело зафыркало. И почти одновременно где-то вблизи траншей раздался оглушительный взрыв. С этого и началось…
Словно целую вечность рвались снаряды, взлетала вверх земля, взвизгивали осколки. Едкий дым и пыль лезли в глаза, в нос, забивали дыхание. Да будет ли этому аду конец?!
Вражеская артподготовка прекратилась так же внезапно, как началась. Совсем недалеко из траншеи послышался стон, за ним – тревожный, даже отчаянный крик:
– Санитара! Где санитар?!
Из-за кряжа медленно выползли пять немецких танков, начали спускаться в балку. За ними двинулись автоматчики.
Ударила наша артиллерия. То впереди, то позади танков рвались снаряды, извергая в разные стороны землю. А вражеские танки и пехота упорно шли вперед.
– Дозарядить оружие! – скомандовал Радич. – Приготовить гранаты! Проверить прицел!
Танки ползли с коварной медлительностью, нагло, самоуверенно, будто нарочно выматывали у бойцов нервы.
– Беглым огнем отсекайте пехоту от танков! – снова подал команду младший лейтенант. – Мы им, гадам, собьем спесь!
Бойцы открыли огонь из винтовок, а фашисты будто и не обращали на него внимания. Танки и автоматчики спустились на дно впадины, перебежали ее и начали подниматься по склону. Но в это время справа и слева застрочили наши ручные пулеметы, прямой наводкой ударила полковая артиллерия. Автоматчики засуетились, затем залегли. А танки, подминая зеленую траву, оставляя позади себя черные следы линий, надвигались грозными чудищами, поливая свинцом из своих пулеметов наши окопы.
Танки были уже совсем близко, казалось, запахло отработанным горючим, и только тогда Радич крикнул:
– Бей гранатами и бутылками!
Десятки гранат и бутылок со смесью полетели из окопов. Один танк круто повернулся на месте и застыл: ему перебили гусеницу. Второй, подбитый кем-то из третьего взвода, загорелся, окутался дымом, взорвался. Но третий уже наваливался на чей-то окоп.
– Ложись и замри!. – успел крикнуть Радич, падая, на дно траншеи и чувствуя, как ему на спину сыплется земля и его обдает жаром.
Грохот мотора начал отдаляться, Радич выбрался из обвалившейся на него земли и выглянул из-за бруствера: еще один танк догорал напротив боевой позиции третьего взвода, две уцелевшие машины поспешно спускались по откосу на дно балки, по ним вели огонь батарейцы. Немецкие автоматчики бежали по ту сторону впадины к своим исходным позициям.
Радич осмотрелся, удивляясь тому, что нет команды с КП роты преследовать врага. Вдруг увидел, как два бойца, пригнувшись, бегут по краю траншеи.
– Вы куда? – окликнул их Радич. – Что случилось?
Бойцы попадали на землю. Один, переводя дыхание, озлобленно сказал:
– Не видите? Вон что они делают в Берестове!
Второй добавил:
– Прорвались на левом фланге. Приказано отступать…
Зиновий посмотрел в сторону села. Там в нескольких местах поднимался густой дым, виднелись гигантские языки пламени: горели дома.
К Радичу подбежал связной:
– С КП батальона приказано: низом отходить за северную окраину Берестово. Направляться к лесу, что за хлебным полем.
Младший лейтенант бросил короткий взгляд на зубчатую полосу леса, темневшего на горизонте над желтым полем, и крикнул своим бойцам:
– Отходим на новый рубеж, товарищи! Вон в тот лес! Без паники. Спокойно…
Бойцы выпрыгивали из окопов, скатывались вниз по склону.
Третий батальон быстро достиг леса. Думали, где-то там удастся занять оборону, но пришлось отступать дальше…
Утратив связь со штабом дивизии, полк двигался на Умань. Но вечером в лесу встретили группу артиллеристов, пробивавшуюся на восток. От них узнали, что в Умань идти нельзя – там уже немцы. Ни в полку Савельева, ни в группе артиллеристов никто не знал, что в районе Умани оказались в окружении две наши армии и что враг упорно рвется к Днепру, рассчитывая разгромить левое крыло нашего Юго-Западного фронта.
…Третьи сутки савельевцы шли на восток, до боли, до немого крика потрясенные тем, что по этим местам уже прошел враг, оставляя за собой руины и пепелища.
Разведка донесла, что впереди в нескольких километрах – небольшой лесок. Надо было дойти до него к рассвету, чтобы хоть немного дать отдохнуть людям.
В лесок вошли перед восходом солнца. Шедшие впереди вдруг остановились. Посреди лужайки, на густой истоптанной траве, лежала обнаженная девушка в белой изодранной в клочья кофте. Руки ее были заломлены за спину, голова запрокинута, по-детски острый подбородок торчал кверху. Темно-русая коса разметана по траве, а в уголках полных губ темнели запекшиеся сгустки крови. Неподалеку к стволу старого дуба был привязан светловолосый парень в синей сатиновой сорочке, разорванной на груди и плечах. Лицо его было в синяках, один глаз подпух. Голова безвольно свисала на грудь, и можно было подумать, что он мертв. Но вот парень едва поднял голову и уставился в бойцов тяжелым, помутневшим взором. Вдруг в его глазах вспыхнули искорки злобы. Он рванулся всем телом, застонал и снова бессильно повис на ремнях.
Двое бойцов бросились к нему, начали ножами перерезать ремни. Заскрежетав зубами, парень хриплым голосом проговорил:
– Прикройте ее…
Когда его высвободили из ремней, он попытался встать на ноги, но не смог, тяжко опустился на землю, сел, упираясь спиной в ствол дерева.
Не поднимая головы, медленно положил занемевшие руки на колени и тихо проговорил:
– Посмотрите, что они натворили… – И вдруг злобно выкрикнул: – Нет, это вы!.. Это вы так воюете, что даже сюда впустили этих гадов…
Упав лицом в траву, разрыдался, забился в истерике, неистово сжимая кулаки:
– Все растоптали!.. Растерзали!.. О, кто же их судить будет, кто их покарает!.. – Поднялся на колени, протянул к бойцам руки, закричал: – Дайте мне винтовку, дайте гранаты! Дайте! Я догоню их! Я их всех до единого!..
Парня едва успокоили. Тут же, на лужайке, бойцы похоронили девушку.
Парня звали Григорием. А девушку – Маринкой. Он этим летом закончил девятый, а Маринка – восьмой класс. Они с хутора Подлесного. Жили по соседству, с малых лет дружили. В прошлый вечер в хутор вошла какая-то немецкая часть – батальон или чуть больше. На мотоциклах и автомашинах. Солдаты разместились на ночлег по домам. Один немец – высокий, с квадратным мясистым лицом – стал приставать к Марине. Мать вступилась за нее, тогда немец саданул ее сапогом в живот, и она упала. Придя в себя, схватила топор и рубанула фашиста по голове. Тот даже не вскрикнул – повалился на пол. Другой немец, сидевший за столом, выскочил на улицу и поднял крик. Когда фашисты повели на площадь Марину и ее мать, Григорий бросился на защиту их, немцы и его взяли. Тут и началось: гитлеровцы повыгоняли из хат всех жителей – женщин, детей, стариков – всех до единого. И всех расстреляли на площади, а хутор – больше двадцати домов – сожгли. Только его, Григория, и Маринку не расстреляли вместе со всеми, а привели сюда, в лес. Григория привязали к дереву и на его глазах глумились над девушкой. Он кричал, проклинал их, плевал им в морды, а они били его прикладами, кулаками, заставляя смотреть на издевательства, которые чинили над Мариной. Потом пристрелили ее. Один из фашистов хотел и Григория пристрелить, но офицер запретил. И пояснил, коверкая русский язык: пусть, мол, живет и рассказывает всем, как они, фашисты, расправляются с теми, кто поднимает руку на солдат фюрера.
Савельевцы выслушали Григория в мрачном молчании. И хотя они были до крайности усталыми, все отказались от отдыха…
Лишь к вечеру натолкнулись они в степи на какую-то немецкую часть. Разведчики обнаружили ее заблаговременно, и савельевцы, замаскировавшись в лесополосе у дороги, подпустили вражескую колонну на близкое расстояние и ударили по ней из пулеметов и винтовок. Этот удар захватил фашистов врасплох, и с ними быстро покончили. На дороге остались догорать остатки вражеских машин.
Григорий точно не мог определить, та ли эта часть, которая сожгла хутор и уничтожила его жителей, но ему казалось, что именно ту самую часть стерли с лица земли наши бойцы, и он со слезами на глазах благодарил их. Подполковник Савельев разрешил парню остаться в полку.
Через неделю после первого боевого крещения полк Савельева вышел из окружения в районе Кривого Рога и здесь снова занял оборону.
Бойцы понимали, как важен для страны Кривой Рог, и бились за него до последних сил. Но на стороне врага был перевес, и пришлось отступить до реки Ингулец и занять оборону за ним. Отходили пыльными дорогами на Запорожье. У многих бойцов от бессонных ночей и пыли воспалялись глаза. Пыль въелась в давно небритые лица, толстым слоем лежала на плечах, на спинах.
В дни отступления Радич еще больше сдружился с Воловиком и Стешенко. В первые дни младший лейтенант быстро уставал, и сержант или Воловик брали у него ранец или автомат. Зиновий протестовал, но Воловик убеждал его:
– Ничего, втянетесь… Привычка – большое дело.
– Вы же вон худющий какой, – сочувственно обращался к взводному Стешенко.
– Что худощав – полбеды, зато жилистый, – уверял Радич с улыбкой.
– А мы с дядькой Денисом – двужильные, – отвечал на это сержант. – Я два года действительную тянул. Кормили хорошо. И физически закалился. Полгода прожил дома, и мать все время подкладывала лучший кусок. А пойду к Ульяне, к девушке моей, так и ее мамаша – она уже зятьком меня величала – тоже старалась угодить: и пирожков напечет, и чарку поставит. Жил не тужил, ей-богу. – И вздохнул с грустью: – Как там они? Неужто, товарищ младший лейтенант, и на Днепре не остановим?
– От ваших слов, сержант, волосы дыбом встают, – отзывался, тяжело вздыхая, Воловик. – И повернется же язык спрашивать такое: «И на Днепре не остановим?» Тут не поймешь, как получилось, что мы его до этих мест допустили? Мария моя волосы на себе рвет. Сыну уже пятнадцатый пошел. Уже помощником матери будет. А Галочка руки свяжет – ей второй годок всего. Поздняя доченька. Так хотелось Марии девочку, да и я не против был. Она такая славная сейчас – лопотать начала и все ко мне ластилась, на ручки просилась, будто сердечко ее чуяло разлуку…
– Придут в село фашисты – как бы не случилось того, что с хутором Подлесным, – сокрушался Стешенко. – Девушкам и молодицам от них погибель…
– А детям? – стиснув зубы, спросил Воловик. – Жизни еще не видели, ангелочки…
Зиновию от этих разговоров становилось не по себе. В памяти все еще стояли картины мирной жизни и как ножом полосовали сердце. Подходили к какому-то селу. На выгоне, привязанная длинной веревкой к колышку, паслась белая коза. Повернув голову в сторону дороги, она равнодушно смотрела на бойцов, проходивших мимо нее, а козленок, широко расставив ножки, жадно припал к ее вымени. И в селе: там под стрехой, на фоне белой стены, висят золотистые в лучах солнца крупные, отборные – на семена – кукурузные початки, сушатся. Хозяева верили, что враг сюда не дойдет. В другой хате, на подоконнике, греясь на солнце, мирно дремал серый, с белым пятнышком на лбу кот. Как много здесь примет мирной жизни.
Савельевцы шли молча, неся в себе тяжкую печаль. Говорили, когда уже не было сил молчать. Еще недавно думалось: вырвутся из окружения, а там подоспеют наши регулярные части, наплывут, как тучи, встанут грозной стеной, преградят путь коричневой орде. Все ожидали этих могучих сил, все надеялись…
И вот опять отступление. Как ни дрались на Ингульце, как ни старались удержать райцентр Широкое, села Антоновку и Недайводу, но вынуждены были отходить, чтобы снова не оказаться в окружении.
…Полк Савельева прибыл в Днепровск перед рассветом. Ускоренным маршем проходили по улицам. В сумерках они казались Радичу непохожими на себя, какими-то призрачными. Тут и там виднелись руины, стояли задымленные стены. Только у колхозного рынка Зиновий разглядел, что они вышли на Чонгарскую улицу, которая вела к университетскому общежитию. Он сказал Стешенко:
– Оставайтесь за меня. Попрошу у ротного разрешения отлучиться на несколько минут. Хочу заглянуть в наше общежитие. Еще ведь так недавно я встречался там с друзьями…
– И я с вами, товарищ младший лейтенант, – попросил Воловик. – Может, пригожусь в дороге. И вообще – вдвоем веселее.
– Хорошо, – махнул рукой Радич и побежал вперед, к ротному. Ротный разрешил, но приказал не задерживаться. Радич и Воловик изо всех сил побежали вдоль колонны вперед.
Здание общежития стояло неповрежденным, но от него уже веяло нежилым духом. Переводя дыхание, немного постояли в вестибюле, затем прошлись по коридору. Возле лестницы Зиновий крикнул:
– Кто здесь живой?
Ему никто не ответил.
– Айда на второй этаж! – сказал на ходу Радич.
Дверь сорок второй комнаты была закрыта. Ухватив ручку двери, Зиновий рывком распахнул ее, у стен стояли четыре железные койки, ничем не покрытые. И стол посередине. Больше ничего. Ни одного листка бумаги. Никаких следов не оставили по себе недавние жильцы.
– Вот здесь вы и жили? – с интересом глядя через плечо младшего лейтенанта, спросил Воловик.
Вместо ответа Зиновий со вздохом проговорил:
– Прощай, моя добрая студенческая хата! – и после паузы добавил: – Нет, не прощай – до свидания… – Он обратился к Воловику: – Заглянем и на третий этаж.
Но комната, в которой жили Вера и Оксана, оказалась запертой на замок.
Выбежали на улицу. Возле обрыва Радич остановился, в последний раз посмотрел на этот, такой родной дом, вокруг которого в какой-то печали стояли молодые топольки.
На выходе из города, за молчаливыми корпусами института железнодорожного транспорта, Радич и Воловик догнали свою роту.
IVВ Днепровске еще перед войной действовали артиллерийские курсы усовершенствования командного состава. В конце июля на базе этих курсов создали артиллерийское училище, в которое зачислили около двух тысяч студентов города. В училище направили тысячу опытных бойцов и сержантов из воинских частей, в том числе и тех, что принимали участие в боях. Поскольку помещение курсов стало тесноватым, училище разместили в здании соседней школы. Сюда и попали вместе с другими студентами университета литфаковцы Жежеря, Бессараб, Ващук, Добреля, Фастовец и Печерский. В учительской комнате, где стояли шкафы с методическими пособиями и классными журналами, майор принял пакеты с документами, выданными в военкомате. В одном из просторных классов, приспособленных под склад, студенты, ставшие отныне курсантами, получили новенькое обмундирование.
Почти весь первый этаж трехэтажного здания был отведен под казарму. В коридорах и классах висели школьные стенгазеты, портреты выдающихся педагогов, плакаты и расписание уроков. Не хватало лишь веселой беготни, не звенели детские голоса…
– Вот и вернулись мы снова за школьные парты, Матюша, – невесело сострил Жежеря, успевший надеть на себя красноармейскую форму, мешковато сидевшую на нем: она была ему великовата. Старшина, выдававший форму, советовал Жежере поменять ее, но Андрей категорически отказался, заявив, что он ни в чем не терпит скованности…
– Веселая история, – в тон другу заметил Матвей Добреля, потирая по привычке ладони.
– Не приведи бог, твоя Тася узнает, в какую «веселую» историю ты влип, – окончательно махнет на тебя рукой, – сказал Жежеря. – Ведь она уверена, что ты сейчас героически громишь фашистов…
Из учительской вышел майор, принимавший у них документы, и направился к выходу. Двинувшись вдогонку за ним, Жежеря издали окликнул его:
– Послушайте, товарищ!
Высокий, чуть сутуловатый майор остановился и с удивлением посмотрел на Жежерю:
– Вы ко мне?
– Именно к вам, – подтвердил Андрей и, сняв пилотку, провел рукой по своей недавно остриженной голове. – Скажите, будьте любезны, долго ли мы еще здесь проваландаемся?
– Сколько надо, столько и проваландаетесь, – недовольно хмуря выцветшие брови, ответил майор и строго спросил: – Откуда вы такой?
– Из университета, – невозмутимо ответил Андрей.
– Оно и видно, – майор еще раз окинул взглядом мешковатую фигуру Жежери. – Вы что, не знаете, как надо по уставу обращаться к командиру? Вы не видите моего звания? – Коротко приказал: – Наденьте пилотку!
Андрей растерянно смотрел на майора, а тот, повысив голос, скомандовал:
– Быстрей! А теперь – смир-рно! Кру-у-гом! Шагом марш!
Четко отбивая шаг по кафельному полу, Жежеря шел мимо Матвея, который, отступив к самой стенке, испуганно смотрел на побагровевшее лицо Жежери. У окна, корчась от смеха, стоял Бессараб. Добреля, взглянув в сторону майора и увидев его на пороге выходной двери, тоже рассмеялся:
– Остановись, Андрей, майор вышел.
– Заткнись, ханская душа! – огрызнулся Жежеря и, простучав каблуками мимо товарищей, свернул в класс, из которого еще не успели вынести парты. За ним последовал и Матвей. Тяжело дыша, вытирая пилоткой вспотевший лоб, за партой сидел Андрей. Добреле еще не приходилось видеть своего друга в таком угнетенном и растерянно-озлобленном состоянии. Все еще смеясь, Матвей спросил:
– Только облизался? – И добавил: – Плохо ты строевой устав изучал.
Андрей раздраженно ответил:
– Нет, ты мне скажи: разве сейчас до уставов? На фронте такое творится! Я же к нему как к человеку. А он? Сол-да-фон несчастный!
…В училище уже должны были начинаться занятия, но не было еще нужного количества орудий, лошадей и амуниции. Не хватало преподавателей, и еще не была составлена программа для ускоренного курса обучения.
Чуть ли не каждый день в училище приходили родители Фастовца и жена Юрия Печерского – студентка Тамара. От Тамары хлопцы и узнали, что Кажан уже воюет. Он с передовой прислал в университет письмо, в котором писал о тяжелых боях.
Да и по всему было видно, что на фронте с каждым днем положение осложнялось. Противник был уже в Кривом Роге, захватил Кировоград. В ночь со второго на третье августа от начальника Днепровского гарнизона пришел боевой приказ: артиллерийскому училищу выйти на южную окраину города и занять оборону на участке балка Фабричная – Березовый Гай – Острая Могила.
В сплошной темноте, со скатками через плечо, неся на себе вещмешки, противогазы, саперные лопатки и оружие, прошли по улицам города три тысячи курсантов и командиров училища. За ними тянулись несколько артиллерийских упряжек, подводы с боеприпасами и продовольствием. Поздно ночью прибыли в заданный район и тут же, у окопов, провели митинг. Выступая на нем, начальник училища комбриг Попов сказал:
– Дорогие боевые друзья! Вам так и не пришлось взять в руки карандаши и планшеты, тетради и книги, чтобы в классах и в полевых условиях изучать военное дело. Полный курс обучения будем проходить на поле битвы, будем учиться побеждать фашистов в боях за Родину. Большинство из вас еще вчера были студентами, но сегодня партия и правительство, Советская наша Родина позвали вас нас защиту нашей священной земли. Озверелый враг подходит к нашему родному городу…
Начальник штаба училища приказал для уточнения обстановки выслать разведку в ближние села – Дарнадию, Красную Степь и Краснополь. Первой, еще в полночь, вернулась группа из Красной Степи и доложила, что в селе находится батальон стрелкового полка Савельева. В Краснополе не обнаружено ни наших подразделений, ни гитлеровцев.
В Дарнадию пошла самая большая группа, в нее вошли Микола Бессараб и Андрей Жежеря. Вел ее лейтенант Стаецкий. Сначала двигались по дороге, а на подходе к селу свернули в кукурузный массив, развернувшись цепочкой, двинулись дальше. На околице села оказался садик, в котором они и устроили засаду. В селе было тихо. Небо густо усеяли звезды, в воздухе носился аромат спелых яблок. У крайнего от степи дерева Жежеря лег на землю и сразу почувствовал до боли знакомый запах мяты. Нащупал стебелек и, сорвав, понюхал. Да, это была мята, уже увядшая, отдельные листочки высохли и крошились, а зеленые еще так пьяняще пахли…
Откуда-то из степи, со стороны Криворожской дороги, донеслось отдаленное гудение. Андрей прислушался и, оглянувшись, проговорил:
– Чтоб я пропал, – сюда кто-то едет.
– Тихо! – приказал лейтенант.
Гудение нарастало. К околице села подкатили три мотоцикла и остановились. Свои или немцы? Вот они протарахтели по улице, тревожа собак. Треск мотоциклов стал немного отдаляться, но затем снова усилился: мотоциклисты возвращались назад. Выехав из села, исчезли в степи.
– Надо было пришить их, – высказался Микола.
– Прекратить разговоры! – приказал лейтенант. – Надо сперва точно установить, кто они – свои или чужие. А вдруг да наши?
Тем временем гудение снова начало нарастать, и к окраине села приблизилось около десятка мотоциклистов. Не въезжая на улицу, остановились у тына, приглушенно заговорили.
– Фашисты, теперь ясно! – сказал Жежеря. – Слов не разберу, но речь – немецкая…
К мотоциклистам подъехала легковая машина. Из нее вышел длинноногий немец в сапогах и в фуражке (мотоциклисты были в касках) и, взмахнув стеком в сторону улицы, что-то пролопотал.
– Разрешите угостить гранатами, – обратился Андрей к Стаецкому.
– Погодите, – ответил лейтенант. – Вон новые мотоциклисты валят. Видимо – вражеский авангард. Надо выждать и выяснить, сколько их. Остановятся на привал – тогда и примем решение. Жежеря! Осторожно подползите к ним, – может, что-то разберете в их разговоре. Только осторожно.
Андрей пополз. Вдруг под его рукой гулко треснула сухая ветка, и в то же мгновение у сарая, позвякивая цепью, злобно залаяла собака. «А чтоб ты сдохла, предательница», – только и успел подумать Андрей. Испуганные гитлеровцы открыли из автоматов огонь по садику. Вслед за первыми автоматными выстрелами в саду раздался неистовый вопль: в кого-то угодила пуля.
Понимая, что они обнаружены, Стаецкий подал команду к бою. В гитлеровцев полетели гранаты, беспорядочно загремели винтовочные выстрелы.
– Пока фашисты залегли – отходить в кукурузу! – приказал лейтенант.
Отходили, временами ползли, отстреливались. Лейтенант опасался, что немцы будут преследовать их на мотоциклах, однако те двигаться дальше почему-то не решились.
Только к рассвету группа Стаецкого добралась к своим окопам. Раненный в грудь разведчик, недавний студент металлургического института, умер по дороге, и утром тело его отвезли в город, похоронили на кладбище у вокзала. Весть о том, что гитлеровцы уже в Дарнадии и что есть уже первая жертва, неприятно поразила всех. Стало ясно: в любой час теперь можно ожидать вражеского нападения.
Командование решило встретить гитлеровцев на подступах к линии обороны и выдвинуло вперед несколько подразделений. Они заняли траншеи метрах в трехстах от противотанкового рва.
Утро выдалось солнечным, жарким. Далеко виднелась широкая степь. На ней серебрилась стерня и кое-где темнели неубранные копны.
– Хотя бы уже шли, что ли, – ни к кому не обращаясь, проговорил Добреля. – С ума сойдешь от этого нервного напряжения.
– Не спеши, Матюша, – откликнулся Андрей. – Их задержка нам на руку. Время-то работает на нас.
Они стояли рядом в своих окопах, всматриваясь в степь. Жежеря окинул взглядом друга: толстые потрескавшиеся губы плотно сжаты, невеселые воспаленные глаза прищурены, до черноты загоревшие скулы стали как будто еще более острыми. И Андрею подумалось: «Так я и не успел спросить тебя, Матвейко, ну хотя бы раз за всю свою не такую уж и долгую жизнь успел ли ты поцеловаться с девушкой. Тебе ведь только двадцать первый год пошел. А начнется бой – никто не знает, чем он закончится для каждого из нас. Вон парень с металлургического, он и до первого боя не дожил, а уже лежит в земле».
Пришла и вторая мысль: «В чем же все-таки наибольшее счастье человека? Неужели в любви? Может быть, так кажется только нам, молодым? Я где-то читал, что безграничная, всепоглощающая преданность Моцарта музыке, постоянному творчеству оттесняла у него даже любовь. Но и в любви огромное счастье. Даже если любимая не отвечает взаимностью. Иван Бунин писал, что несчастливой любви не бывает. Когда я Матюше, к примеру, напоминаю о Тасе – он весь расцветает. А девушка ведь совершенно равнодушна к нему…»
И Жежере вспомнилась, теперь уже давняя, его неразделенная любовь. Он тогда только приступил к работе на руднике. Вечерами ходил в клуб при рудоуправлении: там была библиотека, а при ней – небольшой кружок шахматистов. Но, видимо, не столько книги и шахматы привлекали туда многих парней (в том числе и Андрея), как библиотекарша. Настоящее ее имя – Алина, но все на руднике звали ее Аллой. Она года на два или на три старше Андрея, была замужем, а затем какое-то время жила одна. Парни засиживались за шахматами до полночи, и Алла вынуждена была каждого из них выдворять из библиотеки чуть ли не силой. В один из таких вечеров она обратилась к Жежере:
– А ты, Андрей, останься. У меня к тебе дело.
Парни запротестовали: почему, мол, именно Андрей, чем он лучше других?
– Уходите, уходите, ребята, пока я за метлу не взялась, – хмуря для вида свои темные брови, говорила Алла.
Андрей тем временем как неприкаянный топтался у порога. Заперев ящики своего стола, Алла подошла к двери и сказала:
– Ну, пойдем, парень, проводишь меня домой. Время позднее, а я хоть и плохонькая, но все-таки женщина.
И скажет же: «Плохонькая». На всем руднике красивее Аллы (и она это знала) никого не было.
Некоторое время шли молча, а затем Алла, коротко рассмеявшись, спросила:
– Признайся, Андрей, приходилось ли тебе провожать девушек? Или сегодня – впервые?
Андрей смутился и не знал, как ответить. Алла его выручила:
– Возьми же меня под руку. В такой темноте и споткнуться можно.
Андрей, никогда не лезший в карман за словом в мужском обществе, робел в присутствии Аллы, у него даже в библиотеке немел язык. Здесь же, взяв Аллу под руку, он и вовсе растерялся. В голове у него все перепуталось, он ничего не видел вокруг и потерял чувство времени. И хотя Алла жила довольно далеко от клуба, он был крайне удивлен, услышав ее голос:
– Вот мы и пришли.
– Как – пришли? Это уже твой дом?
