Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

– Бессовестный! Чтобы ноги твоей не было в нашей комнате! И Жежериной тоже.

Дневник упал на пол. Тася выбежала из кубовой. Андрей только и успел крикнуть:

– А я здесь при чем?

Кто-то из хлопцев уже поднял дневник и начал громко читать. Обесславленный Матюша выхватил тетрадь из рук читавшего и стремглав выбежал из кубовой.

А в один из весенних дней Добреля, разыскивая позарез нужный ему Андреев конспект, гвоздем открыл его чемодан и на дне, под газетой, нашел тетрадь с выписками, а также рукопись пьесы. На обложке тетради было крупными буквами написано: «Гамбургская драматургия». Вся тетрадь была заполнена выписками из этого произведения. Рукопись пьесы была озаглавлена – «Красные воробьи», драматическая поэма в трех действиях. Главные герои – бывший горняк, а ныне студент Антон Жагучий и студентка Тася. Название «Красные воробьи» должно было означать, что действие происходит в Кривом Роге, где от рыжей пыли не только листья на деревьях, но и воробьи окрашены в красный цвет.

Андрей старательно скрывал от Добрели, что и он «пописывает». Поэтому раскрытие тайны страшно разозлило его. Он два дня не разговаривал с Матюшей, даже бегал к коменданту с просьбой о переводе его в другую комнату. И только на третий день сменил гнев на милость. С тех пор Андрея стали называть «Гамбургской драматургией».

Это было в начале июня. Андрей пообещал Радичу и Лесняку достать билеты на литературный вечер. На следующее утро друзья зашли в его комнату. Андрей лежал одетым на койке, лицо было прикрыто кепкой.

– Он еще спит, лодырь! – с возмущением сказал Радич.

Из-под кепки Жежеря продекламировал:

– «У нас, в саду любви, не гаснет лето…» Говори с ходу, Зинь, чье стихотворение так начинается?

– Кажется, Брюсова, – с некоторой растерянностью сказал Радич.

– Брюсов перевел его. Автора же этого стихотворения надо знать, невежда: Верхарн – звезда первой величины.

– А я и забыл, что ты помешался как раз на Верхарне, – ответил Зиновий. – Собираешься и сам писать стихи?

– Исключено, – решительно, не снимая с лица кепки, проговорил Андрей. – Когда слушаю твои и Лесняка стишки – челюсти сводит. – Сняв с лица кепку, сделал вид, будто очень удивился: – О, и ты здесь, Мишко? Извини, я не хотел тебя обидеть. Но поймите: Верхарн – и вы…

У литфаковцев в то время вошло в моду «открывать» для себя писателей. Первым открытием стал для них Есенин. Хлопцы пленяли своих однокурсниц, декламируя его «Персидские мотивы». Однажды кто-то из студентов восхищенно декламировал Блока. Мало знакомый с его творчеством Добреля пренебрежительно заметил: «Что с него возьмешь? Символист». Ему тут же ответили:

– Лопух! Пень трухлявый! А еще стишки кропает…

Обиженный Матюша взял в библиотеке томик этого поэта и вскоре «открыл» для себя потрясающую лирику Блока.

Летом сорокового года Литва, Латвия и Эстония вошли в состав СССР. Арвид Баград к тому времени был председателем Краснянского райисполкома. Он заехал по служебным делам в Заслучаны и выбрал время, чтобы повидать Радичей. Выйдя из машины и увидев у ворот Зиня в белой майке и с закатанными штанинами, шедшего домой с рыбалки, Баград неистово закричал:

– Зинь! Слыхал новость?! Пришел праздник и на нашу улицу: Латвия отныне – советская!

– Вот это весть! Радуюсь за вас! – сказал Зинь, крепко пожимая и долго тряся руку Арвида Баграда.

Сидя у хаты на завалинке, они долго обсуждали радостное событие.

– Недаром же мне двадцать лет кряду снился родной край. Только во сне я мог бывать в нем. И лишь сейчас понял, почему в каждом сне виделся мне наш старый домик на Рижской улице в Мушпилсе, на берегу реки Мемеле: подсознательно я все эти годы жил там, рядом с матерью и со всей нашей родней.

– Скоро поедете туда, – заверял разволновавшегося Баграда Радич.

– Признаюсь тебе, Зинь, – сказал Арвид, – я ни на один день не разлучался с нашим славным Райнисом. – Он передал Зиню обернутую в газету книгу: – Дарю тебе томик его стихов и прошу запомнить, что отдаю тебе, может, самое ценное и дорогое, что до сих пор имел.

Это был маленький сборник стихов Яниса Райниса, изданный в русских переводах в двадцатые годы. Произведения великого латышского поэта сразу захватили Радича.

Стихи Райниса – это мужественная поэзия борьбы, по духу она близка поэзии Леси Украинки. Только стойкий революционер мог после поражения революции девятьсот пятого года так пламенно призывать к борьбе, как Райнис в стихотворении «Грядущее»:

 
Еще от кандалов немеют наши руки,
Немеют и от лихолетья,
Но мускулы у нас крепки, и жив наш гнев!
Ни ужас гнета не убил их,
И ни века.
Народ не гибнет, в праведной борьбе
Народа цвет живет: рабочие когорты.
Не битва нас страшит – болото, где себе
Находят рай лишь сломленные духом, —
Покой нам страшен, что зовет в болото…
 

Хлопцы искали новых знаний, стремились к ним. Университетские лекции разбудили в них такую неуемную жажду знаний, что им хотелось непременно знать все из тех духовных ценностей, которые создало человечество с древнейших времен и до наших дней.

…Однажды Кажан спросил Радича, бывает ли он на литературных «средах», то есть на занятиях литературного объединения при редакции областной газеты. Тот отрицательно покачал головой.

– Напрасно, – заметил Кажан. – Там писатели и начинающие литераторы собираются два раза в месяц. Не всегда на этих «средах» беседы и дискуссии бывают, как говорится, на уровне, многое отдает провинцией, но все же это, так сказать, живой литературный процесс…

Поскольку Жежеря знал все ходы и выходы, Радич и Лесняк уговорили его пойти на одну из таких «сред».

Собирались литераторы в уютном редакционном зале заседаний. На длинном и широком столе, застланном белой скатертью, стоял самовар, десятка два стаканов, на блюдцах – печенье. Обстановка – почти домашняя.

Попав с мороза в теплынь, увидев роскошную мягкую мебель и со вкусом одетых людей, Зиновий и Михайло растерялись. Они заняли места в сторонке, у окна, а Жежеря, как в своем общежитии, сел к столу и налил себе полный стакан горячего ароматного чая. Аппетитно хрустнуло печенье на его зубах. Друзья завидовали ему и все же испытывали некоторую неловкость от такого бесцеремонного поведения товарища. Однако на Жежерю никто не обратил внимания, и он уже дважды взывал к своим друзьям:

– Да не робейте же, как казанские сироты, грейтесь чайком!

После второго приглашения они несмело подошли к столу, сели рядом с Андреем. Но наливать чай не решались.

На этой «среде» обсуждался роман Шолохова «Тихий Дон» – только что вышла его четвертая книга. Как раз выступал известный в Днепровске литератор. Друзья знали, что он был гостем Первого съезда писателей, видел Горького, Фадеева, Шолохова, даже сфотографировался с ними в большой группе литераторов, в центре которой сидели Горький и Ромен Роллан. Среднего роста человек с высоким лбом, с совершенно лысой головой, но, судя по виду, еще крепкий, в клетчатом, добротного сукна костюме, с роскошным «писательским» шарфом на шее. Он говорил уверенно, образно, нередко пользовался афоризмами, проявляя при этом солидную эрудицию. Он называл Шолохова – и друзья впервые это услышали – великим и гениальным художником.

– Да, гениальный писатель! Это уже очевидно, – повторил он.

Но вот встал другой известный писатель. Он тоже соглашался, что Шолохов – гениальный художник, но оспаривал многие тезисы предыдущего оратора, видел большие удачи писателя совсем не в том, в чем усматривал их его оппонент. Теперь Михайло и Зиновий были полностью согласны с доводами выступавшего, даже отдавали ему преимущество, восторгались его эрудицией, железной логикой мышления. Затем выступил профессор Геллер. Он почему-то разделял мысли обоих ораторов и весьма деликатно, с извиняющейся улыбкой отклонял какие-то суждения в их выступлениях, сомневался в достоверности и точности определений. И теперь уже Геллер казался хлопцам мудрейшим из эрудитов. К тому же видно было, что авторитет профессора здесь беспрекословный.

– Вот это люди! – поделился Лесняк с Радичем.

– Вот где настоящая литературная жизнь! – ответил ему с пылающим взором Зиновий. – Жаль, что мы до сих пор здесь не бывали.

– Теперь ни одной их «среды» не пропущу! – заверил его Михайло.

И как же их ошеломил Жежеря, когда, выйдя из редакции, сказал:

– Вы как хотите, а моей ноги больше здесь не будет. Ни печеньем, ни чаем меня не заманят эти графоманы. Только и всего что насобачились держаться с видом знатоков. Ни глубокого анализа, ни оригинальных мыслей, ни интересных наблюдений. «Гениальный художник». Тоже открытие! Это доказали еще первые книги «Тихого Дона». А «Поднятая целина»?.. Человек шел по горячим следам событий, сам был их участником и создал бессмертные образы. А что нового услышал я сегодня? Да ничегошеньки! Полова. Развейте в солнечный день по ветру полову – тоже поблескивать будет. Но это не блестки бриллиантов. Полова – она всегда полова…

Постепенно охладели к этим «средам» и Лесняк и Радич.

Однажды в Днепровск приехали Тычина и Усенко. Лесняку и Радичу очень хотелось увидеть их, и они не давали проходу Жежере – просили достать билеты. Тот твердо пообещал. Часа за два до начала вечера Лесняк и Радич пришли к Жежере. Зинь нетерпеливо спросил:

– Билеты достал?

– Сначала выслушайте меня, – ответил Андрей. – Я часто думаю, почему мы бываем злыми и несправедливыми по отношению друг к другу. Может, потому, что нам еще не очень легко: случается, что впроголодь живем и мерзнем, бывает, что и лекции надоедают. В такие дни, кажется, трудно представить себе человека более несчастного, чем студент. Иногда появится неожиданная мысль, как мне недавно: «Боже, как же я рвался в университет! И вот прошло два года. Чему же я за это время научился? Приобретения мои ничтожны…» Подумав так, я от тоски прочел этот томик Гёте, – Андрей взял со стола книгу в твердом синем переплете. – Великий поэт и мыслитель, оказывается, писал, что университет, который не оправдал надежд его семьи, как, между прочим, и его собственных, тем не менее заложил основу тому, что на протяжении всей его жизни давало ему огромное удовлетворение, и именно поэтому воспоминания о местах, где с такой силой начала работать его мысль, навсегда остались важными для него и милыми его сердцу. Вот так, друзья, когда-нибудь и вы, как этот великий поэт, будете вспоминать университет и юность свою. Правда, Мишко, счастье всегда рядом, но мы осмысливаем это позднее. Потому что наибольшее счастье не в самом настоящем счастье, а в борьбе за него, в движении к нему, в поисках идеала. Не бойтесь, хлопцы, это я не сам придумал. Лессинг в «Лаокооне» так и сказал: когда бы ему дали готовую истину, он отказался бы от нее, потому, дескать, что счастье не в ней самой, а в ее поиске.

– Опять Лессинг! – рассердился Радич. – О несчастная, «Гамбургская драматургия»! Когда уже ты выдерешься из цитат? У самого-то есть хоть маленькая своя мыслишка? Кстати, ответь: билеты достал?

– Не горячись, Зинь! – извиняющимся тоном произнес Жежеря. – Прежде чем выработать собственную мысль, надо знать мысли других умных наших предков, чтобы заново не изобретать колесо. Читая книгу этого великого человека, вникая в этот мир, имя которому – Гёте, я хочу глубже присмотреться к тому, как он творил себя. Я дал вам, детям степей, «Лаокоон» Лессинга. Вы сперва оторопели от его слов, но, надеюсь, хоть чуточку просветились. А откуда я узнал о существовании этой мудрой книги? Да у того же Гёте, сказавшего, что надо быть юношей, чтобы представить себе, как повлиял на них «Лаокоон» Лессинга. Это произведение из сферы жалкой созерцательности вознесло их в свободные просторы мысли. И что тогда сделал Гёте? Поехал в Дрезден, чтобы ознакомиться со знаменитой сокровищницей произведений мировой живописи. А что сделал я? Вытянул вас в наш художественный музей. Он хотя и не очень похож на Дрезденскую галерею, но для вас, сухаревских и заслучанских неумывак, стал открытием. Вы ходили по его залам с раскрытыми ртами, и я видел, как в твой, Мишко, рот влетела зеленая муха и…

– Ты заткнешь наконец свой фонтан или хочешь, чтобы я чернильницу в ход пустил? Билеты где? – не на шутку рассердился Лесняк.

– От вас, неблагодарных разбойников, этого только и жди, – добродушно захихикал Жежеря. – Умолкаю, но перед этим даю один совет: не делайте так, как по молодости лет сделал Гёте. Он безмерно восторгался «Лаокооном», а когда позднее в Лейпциг приехал сам Лессинг, Гёте и его друзьям взбрело в голову, что им, ставшим значительными особами, не к лицу искать встречи с этим великим человеком. Их самоуверенность им же и отомстила: Гёте уже никогда не смог встретиться с Лессингом и всю жизнь жалел об этом. Итак, братья, не теряйте случая встретиться с прославленными украинскими поэтами, которые сейчас находятся в нашем городе. Но билетов на их вечер я не достал.

Радич и Лесняк взорвались такой злостью, что Жежеря вскочил с койки и мигом очутился у раскрытого окна, откуда с недоумением смотрел на разъяренных хлопцев, готовый выпрыгнуть в окно в любую секунду.

– Бешеные! Если я взялся за это – на вечер мы хоть через чердак, но пройдем!

Жежеря разузнал, что Тычина и Усенко остановились в гостинице «Астория». Хлопцы пошли туда и долго ждали, пока у выхода из гостиницы не появились оба поэта. Андрей подошел к ним и сказал, что трое студентов, начинающих поэтов, очень хотят попасть на их вечер, но не могут достать билетов.

Павло Григорьевич Тычина, высокий, стройный, вдохновенный, быстрым движением руки поправил пенсне, посмотрел на черноволосого Павла Усенко и мягко сказал:

– Как же так? Надо что-то сделать, Павло Матвеевич. Ведь студенты, да еще молодые поэты… – И решительно обратился к троице: – Пойдемте с нами.

И они пошли все вместе. Как им хотелось, чтобы весь университет, весь город видел, что они идут рядом с такими знаменитыми поэтами! Администратор, к которому обратился Тычина, неприязненно взглянул на хлопцев, однако распорядился поставить в проходе стулья.

Так они познакомились с поэтами, чьи стихи еще в школе заучивали наизусть. До сих пор эти поэты жили где-то далеко, в столице, казались какими-то неземными существами, и вдруг – вот они, такие, как все люди. Необыкновенные, выдающиеся, но все же люди. Это тоже было радостным открытием.

Михайло возвращался с последних летних каникул в город. Стремительно пробившись сквозь толпу на перроне, вышел на привокзальную площадь. Еще издали заметил на трамвайной остановке девушку с чемоданом в руке. Она стояла к нему спиной, и Михайло видел только две толстые черные косы, спадавшие до пояса из-под голубой косынки.

Девушка оглянулась, посмотрела на Лесняка и тут же приняла прежнюю позу. Михайлу показалось, что от ее взгляда все стало светлее. Не сразу он решился подойти к ней, а когда подошел, как-то самоуверенно сказал:

– Вы приехали в университет.

Она дугами выгнула брови:

– Откуда вы знаете?

– Это моя тайна, – сдержанно улыбаясь, ответил он.

Девушка поставила чемодан на землю, растерянно сказала:

– Мне надо на Университетскую, но не знаю, как туда добираться…

– Сразу видно, что вступительных не сдавали. Отличница?

– Да, – просто ответила она. – Нас, то есть меня и мою одноклассницу, зачислили на литфак. Подруга гостит у родственников в Запорожье, сегодня должна приехать. Договорились, что поселимся вместе, а теперь не знаю…

– Держитесь меня, – с напускной самоуверенностью посоветовал Лесняк. – Помогу вам.

– Буду очень благодарна, – ответила она.

У Михайла не хватило слов для поддержания начатой беседы, он переступал с ноги на ногу и мучительно думал, о чем повести разговор с понравившейся ему девушкой. Она же мельком взглянула на него, словно чего-то ожидая, и, улыбнувшись, посмотрела в сторону подходившего трамвая.

Сели в вагон. Михайло, боясь показаться навязчивым, всю дорогу молчал. К тому же он не знал, о чем можно говорить с незнакомой девушкой, а девушка тоже молчала и смотрела в окно.

В вестибюле общежития к Лесняковой спутнице с радостными выкриками подбежала подруга.

– Оксана! Как хорошо, что ты приехала вовремя! Я уже видела нашу комнату. С нами будут еще две девушки, наши, донецкие. Они уже на втором курсе.

– А я думала, что ты, Верунька, еще не приехала, – говорила Леснякова спутница. – Боялась, что не суждено нам вместе…

Михайло с интересом поглядывал на оживленных подруг. Они были и похожими друг на дружку, и вместе с тем совершенно разными: одного роста, обе смуглые, чернобровые, правда, у Веры фигурка стройнее, лицо чуть-чуть продолговатое, глаза темно-синие. Ее русые волосы свободно ниспадали на плечи. У Оксаны же глаза карие.

– Познакомься, – сказала Оксана подруге, указывая взглядом на Лесняка. – Этот молодой человек помог мне добраться сюда. Кто бы мог подумать, что общежитие за городом?

Из-под бровей девушка строго-пытливо посмотрела на Михайла и, подавая ему руку, холодно проговорила:

– Вера.

Лесняк назвал себя и поинтересовался:

– Не поэтесса ли вы?

– Почему обязательно – поэтесса? – чуть ли не с обидой в голосе спросила Вера. – Не хотите ли сказать, что вы – поэт?

Михайло пожал плечами:

– Ну, еще не совсем…

– Вера тоже приехала учиться на писательницу, – наивно воскликнула Оксана. – А я – просто на учительницу.

Вера с укором посмотрела на подругу и тут же перевела разговор на другое:

– Но понимаешь, Оксана, какое неудобство – наша комната – на третьем этаже и совсем пустая, надо самим втаскивать туда мебель.

– Я помогу вам, – поспешил предложить свои услуги Михайло. – Вот только заброшу чемодан в свою комнату.

Девушки никак не отреагировали на его предложение.

Вбежав в свою комнату, поставив у двери чемодан, собираясь на третий этаж, неожиданно попал в крепкие объятия друзей. Уже приехали и Зинь, и Корнюшенко, и Бессараб – все загорелые, возмужавшие, радостно-возбужденные. Лесняк с трудом высвободился из их окрепших за лето рук.

– Извините, хлопцы, я отлучусь на минутку, – и выбежал в коридор.

– Куда ты? – только и успел крикнуть Корнюшенко…

В тот день пришлось ему попотеть, особенно когда вносили в комнату к девушкам шифоньер. К тому же довелось всю мебель и этот проклятый шифоньер по нескольку раз переставлять с места на место, пока девушки не пришли к общему согласию, что каждая вещь нашла свое лучшее место.

Михайло, стоя у порога, вытирал платочком вспотевшее лицо. Благодарно глядя на него, Оксана ласково сказала:

– Бедненький! Измучили вас…

А Вера бесцеремонно сказала ему:

– Спасибо вам, но что же вы стоите? Разве трудно понять, что нам с дороги надо привести себя в порядок?

– Вера! – осуждающе взглянула на нее Оксана и улыбнулась Михайлу: – Приходите вечером на стакан чая…

Вечером он пришел к ним вместе с Радичем, однако чаепитие прошло скучновато. Не будучи мастером вести беседы, Михайло надеялся на Зиня, а тот почти весь вечер молчал. Хлопцы сидели за столом, на стульях, а девушки – по две – на койках. Пытаясь найти тему для разговора, Михайло время от времени обращался с какими-то вопросами то к Оксане, то к Вере, игнорируя второкурсниц.

А второкурсницы – одна из них была очень высокого роста, а другая слишком уж полная, к тому же рыжая и конопатая, – тоже быстро охладели к гостям и, пересев на свои койки, уткнулись в книги.

Оксана всеми силами пыталась помочь Лесняку завязать общую беседу, но Вера, так же как второкурсницы, упорно молчала, с настороженностью поглядывая то на Зиновия, то на Михайла. Заметив, что Радич не отводит от нее своего взгляда, Вера стала поглядывать с недоумением, затем нахмурилась. Радич же, подпирая ладонью лицо, смотрел на нее исподлобья, вздыхал, будто переносился мысленно в какие-то далекие края.

Чтобы как-то рассеять неловкость, Лесняк, попросив у девушек листик бумаги, написал на нем:

 
Две шахтерочки, две смугляночки…
 

Пододвинув листок к Радичу, сказал:

– Продолжай, Зинько, экспромтом.

Радич написал:

 
Вином искрятся хрусталь-рюмочки…
 

Далее Михайло:

 
Моя цель ясна: выпью всю до дна…
 

И снова Зиновий:

 
Синь очей твоих – ты моя весна…
 

Но едва успел он дописать последнее слово, как высокая бледнолицая второкурсница вскочила с койки и, подбежав к столу, вырвала листок из рук Радича, сказав при этом:

– Это что еще за секреты в коллективе? – И, пробежав глазами написанное, прямо-таки зашипела: – Подумаешь, дегустаторы нашлись! Ну-ка, марш из комнаты! Хватит с нас вашей болтовни. – И обратилась к Вере и Оксане: – Если вам нравятся эти поэты, идите с ними на улицу. Нам отдохнуть надо – завтра первые лекции.

Оксана и Вера сидели на койках, опустив головы. Лесняк и Радич, смущенно улыбаясь, попятились к двери.

И только в коридоре на своем этаже Радич недовольным тоном сказал:

– Доигрались. А ты, Мишко, если не знаешь, как вести себя с девушками, то молчи.

– Молчать, как ты? – огрызнулся Лесняк. – Я один должен был тянуть воз, а ты – в кусты.

– Да пойми же ты: с девушками, особенно при первом знакомстве, мудрее молчания ничего не придумаешь, – пояснял свое поведение Радич. – Молчание всегда загадочно. Их надо было заинтриговать, а ты все испортил!

– Сомнительная тактика, – возразил Михайло.

Повздорив, друзья два дня не разговаривали. На третий, во время лекции, Зинь передал Лесняку листок бумаги, на котором крючковатым почерком было нацарапано:

 
У Веры очи – синее ночи
       Весной.
Ее люблю я, ко всем ревную,
       Да, я – такой!
 

Лесняк прочитал, улыбнулся и к последней строке приписал еще одну:

 
Ты что, дурной?
 

Когда листок снова попал в руки Зиновию, он написал несколько строк, уточнявших ситуацию:

 
И ты ведь млеешь, скрыть не умеешь,
Что пробил час,
Ты не жалеешь
И сам хмелеешь
От синих глаз.
 

Михайло резюмировал новой припиской:

«Глупыш! Если я хмелею, то не от синих, а от карих».

Прочитав эти слова, Зинь с улыбкой кивнул Михайлу, и на этом их ссора кончилась.