Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 44 (всего у книги 48 страниц)
…За Гнилым Углом, неподалеку от бухты Тихой, в лесу была небольшая поляна. Еще весной, когда Лесняк работал в редакции газеты «На рубеже», офицерам штаба ПВО и политотдела эту поляну отвели под индивидуальные огороды. Здесь была целинная земля, густо поросшая травой. В свободное от службы время и в выходные вскопали ее, твердую как камень. Выделили там и Михайлу небольшой участок. Он посадил немного картофеля, помидоров, морковь и капусту. Работал охотно, хотя и не очень верил, что здесь могло что-то уродить. Участок буйно зарастал сорняками, так как прополку Лесняк делал редко, над ним даже посмеивались в редакции, но, к удивлению многих, урожай был хорошим. Теперь он привозил со своего огорода молодую картошку, капусту и даже помидоры, и Батавин готовил еду, называя ее: «борщ-рагу по-батавински».
Однажды Михайло пригласил в гости Иру, и Борис Николаевич угощал ее своим фирменным блюдом. Ира охотно ела и до небес превозносила кулинарные способности Батавина.
– А в воскресенье милости прошу к нам, – сказала она. – Я угощу вас котлетами из корюшки. – И с гордостью добавила: – Моего собственного производства.
В воскресенье Лесняк и Батавин пошли к Журавским. Домик, половину которого занимали родители Ирины, очень понравился Батавину тем, что стоял на высоком берегу залива, почти над самым обрывом. В небольшом дворике, огороженном невысоким забором, росли десятка два сливовых и абрикосовых деревьев, а вдоль забора и между деревьями цвели георгины и мальвы. В этот день ярко светило солнце, серебрилась беспредельная водная даль, сверкали белизной стены домика. Свежесть воздуха остро пахла морем и, казалось, наполняла каждую клеточку тела.
Ирина устроила стол в маленькой беседке, увитой диким виноградом. Отец, Андрей Тихонович, и мать, Надежда Павловна, встретили гостей радушно, сразу же завязался непринужденный разговор.
Рыбные котлеты действительно удались на славу, и теперь настала очередь Батавина расхваливать кулинарное мастерство Ирины. Он как «специалист», к тому же человек воспитанный, умел делать это с определенным тактом. Ирине его оценки были приятны, от похвал она смущалась, а Михайло восторженно смотрел на нее… Борис Николаевич не забывал каким-то неприметным образом показать с лучшей стороны и своего молодого друга, он обращался к нему почтительно, тонко намекал на какое-то особое будущее Лесняка и внимательно следил за тем, какое впечатление его намеки производят на стариков: Михайло несколько раз ловил на себе их пытливые взгляды и старался больше молчать.
Вскоре после обеда Андрей Тихонович, сославшись на то, что неважно себя чувствует, извинившись, направился к дому. Ирина же предложила гостям спуститься к заливу: там, у самой воды, полоска песка и мелкой гальки – настоящий пляж, где можно позагорать и искупаться. Батавин сказал, что его ожидает срочная работа, попрощался с Ирой и, поцеловав руку Надежде Павловне, ушел.
Михайло и Ирина спустились на берег и, раздевшись, легли на прогретый солнцем песок. Лесняк изредка поглядывал на Ирину и удивлялся, что она, живя на берегу, до сих пор не загорела. Лежа на песке, они сгребали песок в кучки, обкладывали их камешками, говорили о чем-то отвлеченном, наполненном для них одних каким-то волнующим смыслом, и смеялись заливисто, неудержимо.
– Не пора ли нам искупаться? – спросила Ира и посмотрела на Михайла своими голубыми глазами. От ее взгляда всегда становилось легко-легко, и он тут же вскочил, схватил ее за руку:
– Давно пора, айда!
– Ой, а вода-то холодная, – вскрикивает Ирина и останавливается, стоя по колено в воде. И вдруг говорит Михайлу так, словно сама только что сделала это открытие: – А знаете, я плавать не умею.
– Как так – не умеете? Живя здесь, на берегу…
– Вы забыли, что я выросла в Харькове, – смеется она. – У нас там не то что океана, даже Днепра нет. А плавать научиться очень хочу…
– Это дело не хитрое, – говорит Михайло. – Главное – не бояться воды.
Она доверчиво пошла с ним дальше, на более глубокое место. Он показал ей, какие движения надо делать, как надо дышать, чтобы держаться на поверхности. Она смело погрузилась в воду, подгребала руками, фыркала, наглоталась воды, но радовалась тому, что первые ее попытки увенчались успехом.
Отдохнув на песке, они снова вошли в воду, и Ирина самостоятельно проплыла несколько метров.
Солнце уже садилось, когда увлеченных плаванием строго окликнула Надежда Павловна и напомнила, что пора ужинать, что Андрей Тихонович давно их ждет.
…Лето было на исходе, погода установилась хорошая, и, как только выпадала малейшая возможность – днем или вечером, Михайло и Ирина торопились на пляж. Ирина уже хорошо держалась на воде, а совместные купания сдружили их еще больше, и они незаметно для себя перешли на «ты». Она стала называть его просто Михайликом.
Как-то она сказала:
– Это ни на что не похоже: ты до сих пор не показал мне своего огорода. Хочу убедиться в том, что ты действительно хлеборобский сын.
Они пошли на огород в субботу, когда солнце уже клонилось к закату. Ира прихватила с собой для работы старенький цветастый халат. Место ей очень понравилось: вокруг поляны стоял густой лес, пахли медовые травы, над цветами деловито гудели пчелы. Михайло водил ее по своему участку, а она подсмеивалась над ним, показывая на сорняки.
– Я догадывалась, что участок запущен, – говорила она, – теперь убедилась. И мы не уйдем отсюда, пока не вырвем с грядок все сорняки.
Они дружно принялись за прополку. Работая, не обратили внимания на хмурившееся небо. Когда же начали падать первые дождевые капли, они засуетились.
– Бежим в сторожку, там переждем, – крикнул Михайло.
Едва успели они укрыться в низеньком дощатом сарайчике, покрытом толем, как хлынул настоящий ливень. В сторожке были нары, на которых лежал толстый слой свежего душистого сена; на нем они и устроились. Ветер разгулялся, шумели деревья, по толевой крыше барабанил дождь, иногда вспыхивала молния и гремел гром.
Ирина прижалась к Михайлу. Он обнял ее и, улыбнувшись, сказал:
– В начале июня, когда здесь появилась первая редиска, сюда стали заглядывать не только вепри, но и люди, падкие на чужое, тогда-то решили ввести дежурства. Пришлось и мне одну ночь дежурить. А погода выдалась такая же, как сейчас. Вечером про шел ливень, а ветер всю ночь не утихал. Я стоял у сторожки и боялся войти в нее, а ночь темная-темная. Деревья шумели, что-то в лесу потрескивало, а мне казалось, что кто-то ко мне подбирается: может, воры, а может, медведь или уссурийский тигр. До Гнилого Угла километра два. Кричи хоть во все горло – никто не услышит. Когда тучи разошлись и выплыла луна, стало еще страшнее: зашевелились тени, и всякая чертовщина начала мерещиться. Хоть волком вой. Наконец я решился войти в сторожку, лег здесь на эти нары, натянул шинель на голову и под шум леса заснул.
– Что же ты меня тогда не позвал? – искренне воскликнула девушка.
– О, с тобой я и тигра не испугался бы, – проговорил Михайло, крепче прижимая ее к себе.
Они вышли из сторожки утром, когда солнце было уже высоко, земля прогрелась и начала просыхать. На деревьях, на травах множеством солнц искрились капли дождя.
– Какое чудесное утро!.. – вырвалось из ее груди восклицание. – Солнечное половодье.
– Слышишь, как поют и радуются птицы? – спросил он.
– Ничего подобного до сих пор не видела, – тихо ответила она. – Хочешь, я поклянусь, что буду любить тебя, и только тебя, до последнего мгновения своей жизни? – И добавила: – И вечно буду твоим самым верным другом.
– Я тебе верю и хочу, чтобы ты верила мне без клятв.
Она взяла его за руку и весело сказала:
– Когда-то я любила ходить босой по росистой траве. Давай и сейчас пройдемся.
И они, держась за руки, пошли вдоль лесной опушки по траве, усеянной серебристыми каплями, навстречу солнцу.
XVВ один из осенних дней Лесняк засиделся допоздна в доме Журавских. Когда собрался уходить, хлынул дождь.
– Переночуешь у нас, – сказала Ирина. – Ляжешь в моей комнате, а я буду рядом, за кухней, в маминой каморке. Это ее тихий уголок, но, думаю, одну ночь она мне уступит. Сейчас я договорюсь с нею.
Она вышла, быстро вернулась и весело известила Лесняка:
– Переговоры проходили в теплой дружественной обстановке, и обе стороны достигли согласия…
– Ты придешь ко мне? – спросил он шепотом.
– Что ты?! – ужаснулась она. – И не думай об этом.
Лежа в постели, Михайло долго читал какую-то книгу. Потом выключил свет, попытался заснуть, но ничего не получалось – все время прислушивался, не идет ли Ирина. Когда перевалило за полночь, он встал с постели и на цыпочках вышел из комнаты. Прошел небольшую кухню, нащупал в потемках дверь каморки, осторожно нажал на нее. Дверь легко подалась, но под конец чуть скрипнула. В этот же миг что-то испуганно пискнуло и шмякнуло на пол. Михайла словно электрическим током ударило – он отскочил от двери, неловко зацепив рукой какую-то кастрюлю, которая загремела, как взорвавшаяся бомба, и со звоном покатилась по полу.
Вслед за этим под потолком кухни вспыхнула тусклая электролампочка, и Михайло увидел Надежду Павловну: она стояла на пороге в ночной сорочке, простоволосая, сухощавая, и удивленно смотрела на него большими, почти круглыми глазами.
– Я подумала, что кошка полезла по полкам, – наконец проговорила она. – А оказалось… – И строже спросила: – Вы здесь зачем?
– Я? – переспросил растерявшийся Лесняк, посрамленно и по-глупому улыбаясь.
– Да, да… вы…
– Я хотел закурить. Хватился, а спичек нет… Не спится, знаете, на новом месте всегда так…
– Мы спичек в каморке не держим, – нахмурилась Надежда Павловна. – Спички на столе… Вообще плохая привычка – курить по ночам. Спали бы…
Он взял коробку спичек и направился в комнату. До его ушей донеслись слова Надежды Павловны: «А ты что там прыскаешь?.. Что тут смешного, бесстыдница. Я вот вам завтра…»
Лесняк от стыда готов был провалиться сквозь землю. И как только засинел за окном рассвет, начал собираться домой: он не знал, как смотреть Журавским в глаза. Вошел на цыпочках в кухню – надо предупредить Иру, неловко удирать, как мелкому воришке. Но как подойти к ее двери? Ирина, услышав его шаги и сообразив, что Михайло может дать стрекача, сама вышла к нему.
– Ты куда собрался? – спросила, едва сдерживая смех. – Так напугала мама?
Она подошла к нему, провела рукой по его небритой щеке и мечтательно сказала:
– Бежать тебе сейчас и неприлично, и смешно.
– А ты, оказывается, лисичка, – мягко проговорил он и виновато добавил: – Я думал, что так для тебя будет лучше.
– Да я же с тобой ничего и никого не боюсь, – сказала Ира.
– И я с тобой тоже… – сказал Лесняк, обнимая Ирину.
Только они замерли в поцелуе, как в кухне объявилась Надежда Павловна и буквально оцепенела от изумления. Немного оправившись от увиденной сцены, она строго спросила:
– Это еще что?
Не сразу Михайло выпустил из своих объятий Иру. Набрав полную грудь воздуха, он не сказал, а выдохнул:
– Дорогая Надежда Павловна! Я люблю вашу дочь и прошу ее руки!
– Что-о?! – растерялась Надежда Павловна.
– Да ты что, Михайлик?! – в радостном удивлении воскликнула Ирина. – Вот так вдруг – трах-бах? Мы же с тобой договорились – сразу после войны. – И тут же сказала: – Впрочем, я и сейчас согласна. – Подошла к матери, обняла и, улыбаясь, спросила: – А вы, мама?
Надежда Павловна совсем растерялась, смотрела то на Михайла, то на Ирину, а потом проговорила:
– С ума с вами сойдешь… Это же не такое простое дело… И война еще не кончилась, и как оно все будет… Ох, пойду-ка я лучше позову отца…
В тот день, когда они зарегистрировали брак, выпал первый снег; густой, пушистый, он припорошил землю, украсил деревья – каждое из них стояло теперь торжественное и пышное, словно под свадебным покрывалом.
XVIНа рассвете Ирина разбудила Михайла. Он приподнялся в постели, протирая глаза, спросил:
– Что случилось?
– Неужто не слышишь? – прошептала на ухо. – Стреляют.
– Кто стреляет?
– Откуда я знаю? Может, началось. – Помолчав, едва слышно добавила: – Я говорю – может, война?
Он резко откинул край одеяла, вскочил с постели и в чем был выбежал на крыльцо. Они еще осенью переселились сюда, в Гнилой Угол: в этом деревянном одноэтажном доме неподалеку от курсов им выделили небольшую комнату. Рядом с ними, в такой же комнате, жил Батавин. Сейчас Борис Николаевич стоял перед домом в накинутой на плечи шинели и вертел по сторонам своей лысой головой, прислушиваясь к синей рассветной мгле. Выстрелы раздавались где-то за зданием курсов, на сопках, где стояли зенитные батареи, и на берегу бухты Золотой Рог, и в городе.
– Что это значит? – озабоченно спросил Батавина Лесняк.
Тот быстро повернулся к нему и, поправляя сползавшую с плеча шинель, ответил вопросом на вопрос:
– Голубчик ты мой! Неужели не знаешь?
– Потому и спрашиваю, – не очень вежливо сказал Михайло.
Батавин, улыбаясь, подошел к Лесняку и протянул ему руку:
– Разреши поздравить тебя, коллега! Победа! Полная! Конец войне! Только что передали по радио.
– Правда?! – воскликнул Лесняк. Он схватил Батавина за плечи, стал целовать.
На крыльцо выбежала Ира, испуганная, пытавшаяся дрожащими руками застегнуть халат.
– Ирина! Дорогая! – круто повернувшись к ней, неистово закричал Михайло. Потом, обхватив ее обеими руками, начал кружить.
– Ты с ума сошел, Михайлик! Что с тобой? Чему радуешься?
– Победа, Ирина Андреевна! – заливаясь смехом, крикнул Батавин. – Войне – конец! Вот когда дождались!
– Победа! – вскрикнула Ирина и заплакала, крепко обнимая Лесняка, потом бросилась к Борису Николаевичу, прижалась к нему влажной от слез щекой.
Изо всех домов уже повыходили жильцы – стар и мал вышли на улицу, обнимали и поздравляли друг друга, наперебой что-то говорили, плакали, смеялись.
Лесняки наспех оделись и, выпив по стакану чая, направились в город. Улицы были запружены людьми – все были в приподнятом настроении, радости не было границ. Девушки и молодицы целовали военных, пели песни, танцевали, кричали «ура!». Над головами у людей появились транспаранты и красные флаги, на стенах домов расклеивались плакаты. Медленно и величественно поднималось над городом солнце, отражалось в окнах, празднично выбеливало стены домов, играло золотом на молодой, словно лакированной, листве деревьев. А небо было высоким и нежно-синим. С моря вдоль Ленинской улицы веял легкий ветерок.
Когда немного спал первый шквал радости, состоялся городской митинг, закончившийся демонстрацией. На курсах тоже состоялся митинг, и в этот день занятия были отменены. Лесняки пошли в гости к Мещеряковым и, отметив торжественно великое событие, пошли к старикам Журавским. Днем прошел дождь, но к вечеру распогодилось, и казалось, веселью не будет конца.
Проходили дни за днями, а людям все еще не верилось, что там, в Европе, утихли орудия, неумолчно гремевшие столь долгие годы. Наступившие дни были необычными и удивительными – без сводок Совинформбюро, без воздушных тревог, боевых и учебных.
В начале июня Михайло получил письмо от Василя, которое начиналось словами: «Мишко! Брат мой! Я живой! Живой и поздравляю тебя с нашей блестящей Победой!» Михайло знал, что Василь и Наташа поженились, что Наташа с фронта поехала в Сухаревку, к старым Леснякам.
Прошла еще неделя, и пришло письмо от родителей, Олеси и Наташи.
…В первой половине июля задождило. Каждое утро молочно-серые туманы окутывали город. В одно такое утро на запасной железнодорожной ветке в Гнилом Углу появился эшелон. На платформах, крытых брезентом, с надписью: «Срочно! Уборочная!» – стояли танки Т-34, а в вагонах – танкисты.
Эшелон быстро разгрузили. За одноэтажными домами, принадлежащими курсам, у подножия сопок, танкисты ставили палатки. Танки загоняли во дворы, выстраивали рядами по обочинам улицы, в тени деревьев.
Был воскресный день. Лесняки после завтрака взялись каждый за свое дело: Михайло за письменным столом готовился к очередной лекции, а Ирина хлопотала на общей с соседями кухне. И в эти вроде бы спокойные минуты в комнату из коридора донесся какой-то шум, потом вошла Ирина, плотно закрыла за собою дверь и тихо сказала:
– Михайлик! Там к тебе какой-то капитан-танкист ломится. Кажется, из этих, только что прибывших. Усатый такой. Видимо, на постой… – И с испугом добавила: – А где же мы его устроим? У нас такая теснота.
– Отказывать неудобно, – сказал Михайло. – Раскладушку поставим. Думаю, он ненадолго…
В дверь постучали, и раздался грозный голос:
– Как это понимать, наконец? Здесь живет Михайло Лесняк или нет?
Дверь раскрылась, и капитан в новенькой форме, с орденами и медалями на груди, с плащ-палаткой на руке, остановился на пороге. Ирина отошла в сторону, а Михайло, поднимаясь со стула и всматриваясь в гостя, вдруг раскинул руки и с криком: «Вася!» – бросился к нему.
– А, прячешься? От кого прячешься, морячок?! – смеясь воскликнул Василь, тоже разводя руки для объятий. – Думал, я тебя не найду? А я тебя, вишь, нашел и на краю света!..
Ирина, поняв, кого она сразу не впускала в комнату, смущенно стояла в сторонке и смотрела, как братья сжимали друг друга в объятиях и что-то радостное выкрикивали.
Вытирая слезы, глядя с интересом на Ирину, Василь проговорил:
– Ну и нашел себе женушку! Твоего родного брата в дом не впускает. Я к ним от самого Берлина через такую даль пробился, а здесь заслон выставили… – И обратился к Ирине: – Значит, это вы и есть Ирина? А я, как видите, Василь Лесняк, – сказал он, протягивая ей руку.
– Простите, пожалуйста, – проговорила Ирина, – у Михайлика есть ваше фото, но усы… Они так вас изменили…
– И не только усы, – бросив плащ-палатку на спинку кровати, продолжал Василь. – И годы, и война… Дважды в госпиталях лежал после ранений… Это не молодит и не красит. Но грешно жаловаться. Я – жив. А сколько наших осталось там, в полях… С вами, Ирочка, я очень рад познакомиться.
Михайло поставил посреди комнаты стул, усадил брата. Ирина взяла у него из рук фуражку и повесила на вешалку.
Опустившись на стул, гость окинул взглядом комнату, спросил:
– Как же вы здесь? Вижу – живы, здоровы, а это уже большое счастье…
– Мы что! От нас война была далеко, – сказал Михайло, тоже садясь на стул. – Рассказывай о себе. Как ты здесь оказался?
– Прибыл на старое место дослуживать. Выходит, что все возвращается на круги своя. Здесь я когда-то начинал. Помнишь, как в песне поется? «И на Тихом океане свой закончили поход…» Мы не раз эту песню затягивали в дороге.
– Оно-то так, – проговорил Михайло. – Но не только вы… Уже давно сюда прибывают войска. Эшелон за эшелоном, ежедневно… Неужели без передышки завяжется сабантуй с самураями?
– Кончать с войной, так уж одним заходом, – как-то неуверенно проговорил Василь. – Это, конечно, мое личное мнение. У меня к самураям свой особый счет. У озера Хасан, на высотах Заозерной и Безымянной, немало моих друзей полегло. Как ты считаешь – за них надо поквитаться? Да и не только за них. И за вас тоже. Вы здесь четыре года жили в напряжении…
– Да, – сказал Михайло. – Четыре года, считай, не выпускали из рук оружия. И на что рассчитывает микадо – не понимаю. Германия разбита, а Япония, ее союзница, отклоняет Потсдамскую декларацию, призывающую ее прекратить войну. Может, денонсация нашим правительством пакта о нейтралитете насторожила японцев? Чувствую, что начнется, но – когда?
– Наше командование ничего определенного не говорит; вероятно, никто не знает. А что решено в верхах? Догадаться не трудно: с самураями сцепиться придется. Наше дело солдатское – ждать приказа.
Ирина, шмыгнувшая из комнаты, вернулась и сказала Василю:
– Я приготовила для вас умыться, Михайло вам все покажет. И пока вы покурите, я накрою стол.
– Как я соскучился по семейному уюту! – проговорил Василь, вставая. – Даже не верится, что и я когда-нибудь дождусь…
– Уже не долго ждать, – с благодарностью взглянув на гостя, весело сказала Ирина.
Василь и Михайло вышли из комнаты. Не успели они докурить свои папиросы, как хозяйка, уже в новом платье, прихорошившаяся, открыла дверь и пригласила дорогого гостя к столу.
…Вечером собрались у старых Журавских. Михайло и Ирина пригласили по такому случаю и своих друзей: семью Мещеряковых, Лашкова и Васильева, пришедших со своими подругами. Теперь все они – Лашков и Васильев, Мещеряков и Михайло – носили звание старших лейтенантов. Ирина несколько дней тому назад стала лейтенантом. Друзья поздравили ее, а Михайло, обратившись к брату, сказал:
– Ты, Вася, обскакал меня – и капитаном стал, и батальоном командуешь, и грудь в орденах.
– Но я ведь имею и два ранения, если не считать того, что на Хасане получил, – сказал Василь и улыбнулся. – Должна же быть хоть какая-то справедливость.
По дороге к Журавским Михайло с Ириной и с братом заглянули на берег бухты Золотой Рог, на постоянную стоянку катера Сагайдака, – Василю хотелось повидаться с земляком. Катер стоял на рейде, однако Гордея на нем уже не было: его, как оказалось, списали в какую-то береговую часть, по его просьбе. Для Михайла это было неожиданностью: он недавно виделся с Сагайдаком и тот даже не намекнул на это. А у Журавских Лесняк узнал от Лашкова, что недавно Савченко и Климова тоже перевели в какую-то береговую часть. Подобные перемещения на флоте – явление обычное, и Михайло не придал этому факту особого значения.
За столом все наперебой начали расспрашивать гостя о последних боях, в которых он участвовал, о взятии Берлина, об освобождении Праги. Василь охотно, порою очень остроумно рассказывал. Андрей Тихонович, сперва молча слушавший его, вдруг вклинился в разговор:
– Ну, с этой войной, слава богу и нашим воинам, покончено. А что делать с японцем? Придвинулся к самому порогу и замахивается на нашу землю: от океана до Урала, не задумываясь над тем, что и подавиться может. До каких пор его наглость можно терпеть?
– Самураи вроде бы присмирели, – сказал Василь.
– А сколько наших транспортов задержано и потоплено вроде бы неизвестными подводными лодками – хотя в действительности все знают, что японскими! И все им так с рук сойдет? Моряки дальнего плавания всю войну жаловались, что Япония закрыла для наших торговых судов все проливы, оставила единственный выход в океан через пролив Лаперуза.
– Ну, все же один оставила, – с юморком подзадоривал Василь.
– Так он же очень неудобен для плавания в зимнее время – там сложная ледовая обстановка и всегда грозят навигационные опасности. Разве это не настоящий разбой? Да и захваченные ими земли пора бы вернуть хозяевам. У корейцев и китайцев эти захватчики тоже давно в печенках сидят. Вот я хотел спросить – как оно дальше будет? Если это, конечно, не военная тайна.
– А вы, папа, стали настоящим политиком, – рассмеялась Ирина.
Андрей Тихонович не принял шутки, нахмурился и продолжал:
– Тут станешь не только политиком, но и дипломатом, когда припечет. Если бы я моложе был – сам бы померился силой с самураем. Гитлеровцев накормили нашей земелькой, и этих бы надо… Или я не прав?
– Согласен, Андрей Тихонович, – ответил Василь. – Целиком согласен…
Мещеряков сдвинул свои черные брови, окинул всех сидевших за столом спокойным взглядом, затем проговорил:
– Я слышал на одной из лекций, что госсекретарь Стеттиниус заявил где-то, что, по подсчетам американских военных, Япония будет разбита в тысяча девятьсот сорок седьмом году и ее разгром может обойтись Америке в миллион солдат. Союзники считают, что только наша армия способна нанести поражение японским наземным силам. А командующий американскими вооруженными силами на Тихом океане генерал Макартур прямо заявляет, что победа над Японией может быть гарантирована только в том случае, если будут разгромлены японские сухопутные силы. Если это так, значит, можно делать и определенные выводы.
– А конкретней, Костя, – деликатно коснулся его плеча Лашков. – Какие именно, выводы?
– У меня, дорогие друзья стратеги, есть совсем другое предложение, – громко и весело сказал Михайло. – Давайте-ка песню споем.
Его переполняла радость от такой неожиданной встречи с братом, и это чувство передавалось другим, поэтому предложение все дружно поддержали. И поплыла многоголосая песня…
Возвратившись домой, Ирина приготовила гостю постель, себе и Михайлу постелила на полу. Погасили свет, а разговор не умолкал. Михайло расспрашивал брата о его фронтовой жизни, о Германии, о Наташе. Василя радовало, что его Наташу родные приняли хорошо, окружили ее вниманием. Наташа и Олеся подружились.
– Вот бы хорошо, – проговорил Василь, – отвоеваться до Наташиных родов да вернуться домой…
Сон уже начинал витать над говорившими, как вдруг в дверь постучали. Ординарец Василя доложил, что его срочно вызывает начальство. А еще через полчаса Василь забежал к Михайлу и Ирине попрощаться: танковая часть направлялась «на зимние квартиры».
– Что это значит? – удивился Михайло. – Неужели до зимы ничего не будет?
– Поживем – увидим, – мудро ответил Василь.
Михайло проводил брата на крыльцо, в густой темноте они попрощались, дав слово писать почаще друг другу.
