Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 48 страниц)
– Какие все же подлые женщины! – ни с того ни с сего пожаловался он Зиню. – Молча орудуют глазами, а виноват в результате ты. Вот уж адское зелье!
Сохраняя серьезный вид, Зинь посоветовал ему:
– Вы, дядька Родион, остерегайтесь таких глаз. О женских взглядах один француз сказал: «Это – большое оружие… Взглядом можно все высказать и в то же время от него всегда можно отказаться».
– Когда же он это сказал? – живо поинтересовался Родион.
– Более ста лет тому назад.
– О, вон еще когда были умные люди! – задумчиво проговорил Родион. – Видать, и он, француз этот, бывал в переделках. Ну, Зинько, ты меня утешил. Значит, я не один такой… А как звали француза?
– Стендаль, знаменитый писатель. Он целый трактат о любви написал.
Андрущук надул свои розовые щеки и какое-то время смотрел на Радича, часто моргая глазами: не мог понять – в шутку говорит студент или серьезно. Вызывало сомнение непонятное слово – «трактат», оно напоминало ему «акт», а может быть, и судебный приговор. Выпустив из груди, как из кузнечного меха, воздух, Родион поинтересовался:
– Слух идет, будто ты тоже на писателя учишься. Это правда, Зинько?
– Школ таких нет, дядько Родион, чтобы на писателя учили. Есть врожденная способность: если от природы у тебя какой-то заклепки не хватает – никакой мастер ее не вставит.
Произнеся эти слова, Радич смутился, подумал, что Родион может принять их на свой счет, и, чтобы сгладить неловкость, прочитал ему несколько страничек из своей рукописи. Родион узнал себя среди других персонажей и искренне обрадовался. Все дивился: неужели может так получиться, что книгу напечатают и все будут читать о нем, о Родионе из Заслучан?
– После этого о моей будущей книге Андрущук раззвонил по всему селу, – весело рассказывал Радич своим друзьям. – Я сразу же стал неслыханно выгодным женихом. Дядьки, имевшие дочерей на выданье, начали наперебой приглашать меня в гости. Иду, бывало, по улице, вдруг окликнет кто-либо от калитки: «Агов, Зинько! Заглянул бы на часок! У меня такой квас – чудо». Это только к слову – квас или березовый сок, а сами угощают первачом, настоянным на лепестках розы, медовухой или домашним вином. Далекие и близкие соседи стали весьма щедрыми: одна принесет матери кувшин молока, другая на сметану не поскупится. Вот что такое слава, хлопцы.
Вернувшись в университет, Радич продолжал писать свой роман. Купил несколько толстых тетрадей, переплел их в книгу и внес туда все написанное ранее. Корнюшенко, владевший красивым почерком, на первой странице рукописи Зиня вывел заголовок «Солнце над Случью», окантовав его ажурной виньеткой.
XIIIРадость и тревога, как неразлучные сестры, ходят рядом.
Вот и в это утро… Первые лучи солнца, ринувшись в окно сорок второй комнаты, заиграли на лице сонного Лесняка и разбудили его. Яркое оранжевое сияние ударило в глаза. От резкой колючей боли веки инстинктивно закрылись, и в это же мгновение из глубин памяти выплыло другое утро: праздник спаса. Церковный колокол звонил к заутрене, и мать, одетая в свой лучший наряд, шла с маленьким Михайликом по улице. Миновав несколько дворов, Михайлик поднял на мать глаза, и его ослепила оранжевая яркость шелкового платка. Голова матери будто пылала пламенем, сияла, как само солнце.
Все праздничное – в радужных красках. Площадь бурлила, будто на ней столпился целый мир: в Сухаревке начиналась ярмарка. Село заливал малиновый звон колоколов.
Вернувшись домой, Михайлик увидел стоявший на столе, до блеска начищенный в честь праздника медный кувшин, а в нем – золотистый мед. Рядом с ним на столе лежали светловосковые яблоки.
Эти воспоминания разбередили душу Лесняка, и, лежа с закрытыми глазами на койке, он подумал: «С чего это мне так радостно? Не от одних же воспоминаний? Ах, да! Сегодня – воскресенье, весь день свободный. Утро погожее, и мы пойдем в лес. Да-да! Наверняка так и будет. Но откуда тревога? Ведь видимой причины для этого нет…»
А сердце то замирало, то бешено начинало колотиться.
Михайло перебрал события последних дней, но мысль почему-то возвращалась к разговору, происшедшему летом в Сухаревке, на току.
Был обеденный перерыв. Принесли свежую почту, и дядьки разобрали газеты. В газетах сообщалось о приезде в Москву министра иностранных дел Германии Риббентропа для заключения договора о ненападении. Мужчины оживленно комментировали это сообщение и само фото.
– Договор с немцами о ненападении – это хорошо. На Англию и Францию, которые предали Чехословакию, полагаться нельзя, – сказал Пастушенко и продолжал: – Выиграть время, а там, может, англичане и французы, да и сами немцы опомнятся. Видимо, бесноватому Гитлеру все же втолковали, что идти против нас – верная смерть.
Федор Яцун сокрушенно вздыхал:
– Может, все это и так, но за Гитлером нужен глаз да глаз, – И ткнул пальцем в газету: – Ты погляди на этого Риббентропа. Высокий, лысый, с каким-то крючковатым носом и с блудливыми глазами.
– Черт с ним, с его носом, – возразил Пастушенко. – Каждый носит что бог дал.
– Согласен, не в этом суть, – проговорил Яцун. – А присмотрись, как этот фон-барон усмехается. Я его насквозь вижу. Ему так трудно удержать улыбку, как, скажем, нашему Денису Ляшку не взглянуть на чужую молодицу…
Все рассмеялись.
– Не равняйте меня с фашистом! – недовольно крикнул Ляшок, лежавший на траве в сторонке.
Он привстал, надвинул на глаза свою замасленную кепку и, откинув голову, сказал:
– Сегодня утром через Сухаревку проезжал один человек. Он живет на станции. Я как раз вышел к воротам покурить. Человек этот остановил лошадей и попросил у меня огонька. Ну, как водится, слово за слово – разговорились. Он мне говорит: с немцами, мол, в Москве договор о ненападении подписали. У них там, на станции, в клубе радиво есть. Вчера еще об этом услышал. Ну, не в том корень зла. Приезжий уже было пошел к своему возу, но остановился, повернулся ко мне лицом и по секрету сказал: подписывали, дескать, договор в Кремле, а окно было раскрыто, ну, в него и влетела пчела. Пчелу, говорит проезжий, даже кремлевская охрана не может задержать. И начала эта анафемская пчела кружиться над столом переговоров…
– Тебе хаханьки, а мы о серьезном деле говорим, – с досадой сказал Яцун.
Ляшок сдвинул кепку на затылок и, не взглянув на бригадира, невозмутимо продолжал:
– Кружится и гудит, гудит и кружится…
– И долго она у тебя будет кружиться? – спросил Яцун.
– Села на руку немца этого… Рибен… – Запнувшись, Ляшок посмотрел на Пастушенко.
– Ну, Риббентропа, – подсказал тот.
– Да, точно. Он как раз взял ручку и приготовился подписывать, но тут же отдернул руку. Второй раз нацелился пером, а пчела снова тут как тут. Он опять отогнал ее, и удивленно посмотрел на наших представителей. Тут, значит, один из наших усмехнулся и говорит немцу: «Это она, господин фон-министр, липовый дух учуяла…»
Не ожидавшие такой концовки, все рассмеялись. А Пастушенко еще больше нахмурился и строго спросил Ляшка:
– И это тоже по твоему радиву передавали?
– Чего? – оторопело посмотрел на него Ляшок. – Это тот человек, который со станции, рассказывал…
– Договор подписан вчера, – сказал Пастушенко. – Тебя, насколько мне известно, не приглашали. Думаю, не был там и человек, который тебе про пчелу наплел. Вопрос: откуда и для чего подобного рода болтовня идет? Человек тебе втихомолку ляпнул и уехал. Ищи ветра в поле. Ни имени его, ни фамилии ты не знаешь. Так ведь, не знаешь?
Встревоженный Ляшок попробовал было улыбнуться, но получилась жалкая гримаса. Он посмотрел на Пастушенко и пожал плечами:
– Ты что, Сакий? Проезжий затем только остановился, чтобы прикурить. К примеру, ты у меня огонька попросишь, а я сразу тебе бух: «Как твоя фамилия?»
– Нет, он остановился не огонька попросить, а слушок пустить: ты и попался на удочку – сразу распространять начал. А знаешь, с какой целью он о пчеле говорил?
– Черт его маму знает, – глуповато поглядывая на окружающих, ответил Ляшок. – У него складно получилось и, тово… смешно…
Все притихли, с опаской поглядывая на Пастушенко и Ляшка.
– Доболтаешься ты, Денис! – серьезно сказал Пастушенко, поднимаясь на ноги.
Перерыв закончился. Люди группками потянулись – кто к молотилке, кто к подводам. Когда Ляшок отошел на почтительное расстояние от Пастушенко, оглянулся и тихо сказал Яцуну:
– Вчера еще о немцах можно было свободно говорить, а сегодня Сакий уже стращает. Что за оказия?
– Политика, – многозначительно пояснил бригадир. Ляшок покачал головой:
– Политика… Уже и Секлета моя говорила: «Твой язык не только тебя, но и детей твоих доведет до погибели»… Если на этот раз обойдется – до гроба буду молчать. Как рыба…
Не прошло и месяца после этого разговора на току в Сухаревке, как Гитлер двинул свои дивизии на Польшу. А спустя две недели советские войска выступили на защиту населения Западной Украины и Западной Белоруссии. Города Львов, Ковель, Гродно и другие районы с украинским и белорусским населением были взяты под прочную защиту, и вскоре между немецко-фашистскими войсками и частями Красной Армии была установлена демаркационная линия. Наша государственная граница была отодвинута на запад. Немецкие и советские войска сошлись, можно сказать, впритык.
Лежа в постели и вспоминая все это, Михайло вдруг подумал: «Так вот почему одновременно с радостью я почувствовал в сердце и тревогу! Потому что в этом непрочном мире моему счастью грозит реальная и очень серьезная опасность».
Однако о невеселом думать не хотелось. За окном было солнце и празднично синело небо. Они наполняли молодое сердце бодростью и светлыми надеждами. Желтеющие листья, позолоченные солнцем на верхушках тополей, беззвучно трепетали, куда-то таинственно манили. Вспомнив, что вчера они с Зинем Радичем договорились идти по грибы, Михайло встал с койки и слегка толкнул в плечо спавшего друга:
– Зинь! Забыл, кто нас ждет?
Радич раскрыл глаза, испуганно спросил:
– А? Чего? Который час? Не дай бог, запоздаем… Мигом одеваемся, Мишко!
Еще издали хлопцы увидели знакомую фигуру, маячившую на трамвайной остановке. Это был Павел Петрович Кажан, преподаватель украинской литературы. Высокий человек с негустыми черными волосами, зачесанными набок. Все в нем было тонким: и нос, и пальцы с продолговатыми ногтями, и длинные ноги. Когда Лесняк впервые увидел его, то подумал: интеллигентный, не нашей породы человек.
Кажан появился на литфаке только нынешней осенью. На первой же лекции Павел Петрович доверительно признался, что перед студентами как преподаватель он выступает впервые и очень волнуется, не зная, что из этого получится. Этой своей простотой и чистосердечностью он сразу же пленил студентов. Читал Кажан курс украинской дооктябрьской литературы, и, видимо, Нечуй-Левицкий был одним из любимейших его писателей. Жежеря приметил, что Павел Петрович и внешне очень похож на молодого Нечуя-Левицкого, и наделил его прозвищем «Кайдаш», которое пришлось по душе студентам. Однажды Кайдаш вошел в аудиторию еще до звонка. Студенты сразу заметили, что с ним творится что-то неладное. Вид у него был измученный, чем-то угнетенный – он как-то странно прищуривал глаза, часто потирал ладонями свои виски. Опершись руками о кафедру, уставился взглядом в одну точку и словно замер. Затем, глубоко вздохнув, сказал:
– Нет, не могу…
Все притихли, а Кайдаш после паузы тихо проговорил:
– Понимаете, друзья, горе у меня. На рассвете ко мне заглянул товарищ по университету. Пять лет мы с ним не виделись. И привез он мне ужасную весть: на его глазах погиб в бою мой младший брат… Наш Коля, любимец всей семьи. Он был секретарем райкома комсомола, там, в нашем районе. Попросился добровольцем в Испанию. – Павел Петрович снова потер виски и беспомощно глядел на студентов. – В голове все перепуталось, не знаю, что делать. Декана нет, а уйти домой – значит сорвать лекцию… Да и дома оставаться нет сил.
Потрясенные только что услышанным, студенты молчали, затаив дыхание. И тут встал с мечта Радич:
– Павел Петрович! Посидите возле открытого окна. Дверь мы возьмем на запор… У нас есть над чем поработать… С нами конспекты, учебники.
Лана – она сидела за первым столом – обратилась к аудитории:
– Товарищи, полная тишина!
Корнюшенко распахнул окно, пододвинул к нему стул. Кайдаш сел и облокотился о подоконник. Так он просидел довольно долго. Затем поднялся, подошел к столу и, достав из портфеля потертую тетрадь, извиняющимся тоном сказал:
– Этот дневник моего брата привез товарищ. В нем и стихи Колины. Я даже не знал, что он стихи писал. В них он обращается и к маме, и ко мне, и к своей любимой девушке. Если не возражаете – я вам почитаю их.
Все, разумеется, сразу же согласились. И Павел Петрович начал читать. Стихи были неровными, но искренними, пламенными, они волновали, западали в душу.
Это событие еще больше сблизило, сроднило Кажана с литфаковцами. Особенно благосклонно относился он к Радичу. Узнав, что Зинь вырос на Подолье, среди лесов, Павел Петрович предложил ему пойти вместе с ним по грибы. Зинь приобщил к прогулке Михайла, охотно согласившегося примкнуть к ним.
Грибники сели в трамвай и через полчаса, минуя длинные корпуса металлургических и коксохимических заводов, сошли на окраине, откуда их взору открывались необозримые степные просторы. Вдаль вела широкая, черная от вчерашнего дождя дорога, она пролегла над заливом, местами поросшим густым камышом. Берег залива был покрыт невысокими зарослями маслин с мелкими сизоватыми плодами. Поскольку утром хлопцы второпях успели выпить только по стакану чая, они тут же набросились на маслины. Радич, не видевший ранее маслин, положил несколько штук в рот и, выбрасывая косточки, сказал:
– Есть можно. Терпко-сладкие, но мясистости маловато.
Пройдя около двух километров, свернули в молодой сосновый лесок.
– Ну, бог в помощь, – улыбнувшись, произнес Кажан, доставая из плетеной корзинки небольшой сверток, в котором лежали ножи. Он объяснил Лесняку, что ножки грибов надо срезать у самой земли, сохраняя тоненькие нити-корешки.
Первый гриб под зеленым кустом вереска нашел Зинько. Это был большой белый гриб-красавец. Осторожно кладя его в Михайлов портфель, Радич проговорил:
– У нас, на Подолье, говорят: «Белый гриб-боровик – всем грибам полковник».
Вслед за Радичем и Кажан срезал два дородных маслюка с желто-бурыми шляпками, покрытыми липкой влагой. Михайло впервые увидел съедобные грибы и крайне удивился, что Радич и Кажан так необычно радовались своим находкам. Они обращались к ним, как к живым существам, ласково называя их «грибочками»:«Ах, вот где ты, милок, спрятался, – говорили они. – Назвался груздем, полезай в кузов».
Михайлу на глаза не попадался ни один гриб, он начинал завидовать своим спутникам.
– Приглядывайся повнимательней, где слой опавшей хвои вроде бы припух – там и ищи. Не поленись лишний раз нагнуться, аккуратно разгребай веточки под деревьями. Вникни, почему этот вкусный плод грибом назван, – до него догребаться надо.
Ушедший вперед Кажан откуда-то с опушки крикнул:
– Хлопцы! Скорее сюда!
Когда Радич и Лесняк подбежали к нему, Павел Петрович уже успел разгрести слой старой хвои, и они увидели целую колонию крупных и мелких маслюков.
– Вот это грибовище! – восторженно вырвалось у Зиня.
– Насобираем и прошу ко мне в гости, – сказал Кажан. – Моя жена – мастерица готовить их. И поджарит, и грибной суп сварит, приготовит – за уши не оттянешь.
Позднее перешли в смешанный лес, стоявший через дорогу напротив сосняка. Тут наконец посчастливилось и Лесняку: он сразу же нашел гриб. Такого Михайло еще не видел и не знал, съедобен ли он. Спросил об этом Радича. Тот авторитетно проговорил:
– Это – опенок.
Услышав их разговор, Кажан сострил:
– Что ж, опята – удалые ребята.
Радич поддержал его:
– Голодному и опенки – мясо, говорят у нас на Подолье.
– Это уже тонкий намек, – проговорил Кажан. – Давайте-ка, хлопцы, подкрепимся. По себе знаю: студент на отсутствие аппетита никогда не жалуется.
– А вы где учились? – поинтересовался Лесняк.
– В Киевском университете.
Радич с живостью спросил, давно ли это было.
– Да как сказать, – улыбнулся Павел Петрович. – Не так уж давно. Я, наверное, кажусь вам пожилым. На самом же деле я не такой старый, только четвертый десяток разменял. Просто рос я в трудное время. Империалистическая и гражданская войны, потом восстановление, коллективизация… Семья наша была многодетной, сызмальства приходилось работать. Мы с отцом в селе создавали колхоз…
– А я поначалу, как увидел вас, подумал, что вы из интеллигентов, – вырвалось из уст Михайла.
– У этого интеллигента с малых лет на тяжелой работе жилы вздувались, – с горькой усмешкой сказал Кажан. Он ласково поглядел на своих спутников и весело рассмеялся: – Аристократ из Жабьих Лугов! Звучит! Сельцо наше Жабьими Лугами зовется. – Прервав смех, задумчиво сказал: – Тем вы мне и нравитесь, что свои, родные. Я знаю, как еще нелегко перебиваться студенту…
– В Киеве вам приходилось встречаться с писателями? – спросил Зинь.
– Приходилось, а как же, – ответил Кажан. – Я тогда и сам стихи пописывал. Честно говоря, слабенькие. В Союз писателей на разные литературные вечера и диспуты ходил, а писатели часто в университет наведывались.
– И вы видели, вероятно, Тычину и Сосюру?
– И Тычину, и Сосюру, и Рыльского, и Усенко… В прошлом году ездил в Киев, встречался с некоторыми друзьями. Познакомился с молодым поэтом Андреем Малышко. Хорошие стихи печатает в «Комсомольце Украины». Свежие, зажигательные…
– Вам нравятся? Правда? – радостно воскликнул Зинько. – Я просто брежу ими!
Грибники умостились полукругом под высокой березой на подсохших желтых листьях. Павел Петрович достал из корзинки сверток, развернул его и жестом пригласил угощаться. Каждый взял по бутерброду – ломтик хлеба с кружочками колбасы. Бутерброды мгновенно исчезли.
Радостное возбуждение овладело Зиновием и Михайлом. Подумать только: их, студентов, пригласил по грибы сам Кажан, завтрашний профессор, Кажан, который лично знал всех выдающихся современных писателей Украины, разговаривал с ними. В их глазах Павел Петрович стал не просто человеком, а полубогом. Он возвысился еще и тем, что его брат геройски погиб на испанской земле.
Хорошо в лесу. Спокойно светит солнце. Вокруг то золотом, то серебром поблескивают листья, на фоне темных дубов нежной белизной высятся стройные стволы берез. Густые запахи осеннего леса словно живой водой напоили хлопцев.
У Радича заискрились глаза. Прищурившись, он сказал:
– Если допустить, что нашей планете суждено просуществовать сто миллионов или даже миллиард лет, то можно считать, что человечество переживает период младенчества. Примерно пять тысячелетий оно творит сознательно. И какие огромные богатства уже создало! Мы с Лесняком лишь прикоснулись к этому богатству и – честно говоря – хмелеем от счастья. – Немного помолчав, он тихо добавил: – И страшно сознавать, что чуть ли не три тысячелетия тому назад жил Гомер, а в наши дни смогло выползти на свет такое чудовище, как Гитлер!
– Видимо, он кому-то нужен, – произнес Лесняк. – Иначе бы не появился.
Кажан добродушно улыбнулся:
– Слишком сложную проблему вы затронули. К сожалению, еще очень дорогой ценой оплачивает человечество свой прогресс, свою победу над черными силами. Но, как учит история, хотя и через тяжкие кровавые муки, человечество все же пробивается к новым, светлым дням. Разум неизменно побеждает. – Надев шляпу, он встал и, как бы размышляя вслух, сказал: – Однако знаю твердо: работы нам на земле хватит. Ждут нас, друзья мои, нелегкие испытания. – Кажан вздохнул и с мягкой улыбкой добавил: – А сейчас пора домой. Ярославна моя уже ждет нас.
XIVТрапеза на влажной земле в лесу не прошла для Лесняка бесследно: вечером у него появился жар, сон был беспокойным, проснулся с сильной головной болью, чувствовал ломоту во всем теле. На занятия не пошел. Друзья напоили его горячим чаем, выпросили у девчат какие-то таблетки, оставили на его тумбочке и побежали на лекции.
Весь день Лесняк оставался в общежитии один-одинешенек, укутывался в одеяло, временами впадал в сон. Как-то, раскрыв глаза, перепугался – думал, что бредит: перед ним сидела Лана. Ее холодная ладонь лежала на его разгоряченном лбу, и он услышал неповторимо-мягкий голос. В изумлении спросил:
– Ты, Лана?
Она немного смутилась.
– Пришла проведать. – Поправляя одеяло, пояснила: – Я ведь староста курса. Спросила Бессараба, почему тебя нет на лекциях, и узнала, что они оставили тебя одного. Пристыдила их хорошенько и вот… приехала.
Обрадовавшийся было ее появлению, Лесняк сразу сник, услыхав, что она по обязанности старосты курса приехала к нему, и холодно произнес:
– Могла бы и не беспокоиться, ничего со мной не случится.
– Ого, да ты еще и неблагодарен! – упрекнула она и встала со стула. – Не ожидала. Не так это просто – замужней женщине навещать молодого парня. – И рассмеялась: – Ты знаешь, я спохватилась, уже стоя перед твоей дверью. Подумалось: «А как он воспримет мой визит? Поймет ли меня?» Чуть было не повернула назад. Постучала раз, другой, третий – тишина. Решила, что тебе очень плохо, и влетела в комнату. Бессараб говорил, что у тебя сильный жар.
Лана подошла к столу и зашелестела бумагой, разворачивая какой-то сверток.
– Я привезла тебе кой-чего поесть, – слышался ее голос.
Сердце Михайла колотилось, и он думал: «Сколько в ней доброты и… женственности! Нет, она не по обязанности пришла ко мне. Одна приехала…»
А Лана продолжала:
– Тебе бульон нужен, да вот видишь, не успела сварить. Купила в магазинах, что смогла. Тебе обязательно надо хорошо поесть, набраться сил. И лекарства купила.
– Я не голодный, – смущенно пробормотал Лесняк.
– Ты с утра ничего не ел, – твердо сказала она. – Чай – не еда. Сперва примешь лекарство. Где тут ваши стаканы?
Она взяла с тумбочки стакан, принесла из кубовой воды.
Пока она ходила в кубовую, Лесняк напряженно думал о том, что привело Лану к нему, а в своем воображении воскрешал ее улыбающееся красивое лицо, ее чувственные губы, лучившиеся необыкновенным светом глаза… Да, он любит ее, любит пламенно и сильно, он, кажется, не сможет без нее жить. В ней все его счастье. Только бы она ответила взаимностью – ничего большего на свете ему не надо! А то, что она замужем, – не страшно. Можно ведь развестись. Он сегодня же признается ей в любви. Обязательно признается! Может быть, она как раз сегодня и ждет от него признания. Упустить такой случай…
Михайло покорно принял лекарство, но от еды стал отказываться. Она же будто и не слышала его слов: расстелила на стуле салфетку, положила на нее хлеб, печенье, нарезанную копченую колбасу, ломтики сыра, конфеты…
– И знать ничего не хочу, – властно сказала. – Делай, что приказываю. Больной обязан подчиняться беспрекословно, а чтобы ты не смущался – я пока отойду к окну, полюбуюсь вашим пустырем.
Она стояла у окна – стройная, в темно-синем костюме, в наброшенной на плечи голубой косынке, а Михайло принялся за еду и только теперь почувствовал, как проголодался. Утолив голод, лег и тихо сказал:
– Спасибо, Лана, спасибо, спасительница моя.
Она отошла от окна, привычными движениями рук быстро завернула остатки пищи в бумагу и положила в тумбочку.
– Остальное доешь после, – сказала, садясь на стул возле его койки.
Снова поправила одеяло, особенно старательно укутывая шею. При этом она прикасалась к подбородку и щекам Михайла, и он всем своим существом чувствовал нежность и заботу ее легких и душистых рук. Они пахли какими-то цветами. Запах был тонкий, едва уловимый, но очень приятный.
– Ну как, легче стало? – спросила она.
– Мне хорошо, – ответил он и улыбнулся. – Не знаю, что подействовало сильнее – лекарство или твой приход.
– Не так уж и хорошо, – Лукаш покачала головой. – Температура, видимо, держится – вон губы какие красные. Может, «скорую» вызвать?
– Нет, нет, что ты! – испугался Михайло. – У нас в Сухаревке, – снова улыбнулся он, – ни врача, ни, понятно, «скорой помощи» не было. И лекарств никаких. Напоят чаем из вишневых веток – вот и все лекарства. А видишь, живой. Пройдет и теперь.
– Может, ты бы поспал? – спросила она. – Сон – это тоже лекарство. Засни, а я посижу возле тебя…
– Я и так много спал. Не хочется, – сказал, а сам подумал, что ему сейчас нужно только одно – смотреть на нее.
– Тогда что-нибудь расскажи о себе, – попросила она. – Как ты жил в своей Сухаревке? С кем дружил, чем увлекался? Я почти совсем не знаю сельской жизни. Дважды гостила в селе у дальних родственников, еще совсем маленькой. Сперва все интересовало – и сельские рассветы, и полевые цветы, и лунные вечера. Покоряла ощутимая близость к природе, она влекла, очаровывала, порою опьяняла. Но я очень скоро начинала тосковать по городу.
Лесняк внимательно слушал ее, потом с восторгом рассказывал о Сухаревке, о друзьях детства, о Пастушенко и Гудкове, об Олексе и Катеринке Ковальских, о своей семье.
Спохватившись, прервал свою исповедь, сказав, что все это ей ни к чему, пусть лучше она говорит о себе. И хотя Лана уверяла, что ей, собственно, и рассказывать о себе нечего, все же Михайло узнал, как рано она потеряла мать и вся забота об отце, о младшей сестре, а также все хлопоты по дому легли на ее плечи.
– Если бы не так трудно сложилась жизнь, – закончила свои короткие воспоминания Лана, – разве я сейчас была бы замужем?
Сдерживая свое волнение, он тихо спросил:
– Ты счастлива… с ним, с твоим мужем?
Она долго молчала, глядя куда-то в сторону. Снова вздохнула и, пытаясь улыбнуться, сказала:
– Какое это имеет значение теперь. Прошедшего не вернешь.
Он, едва шевеля языком, с трудом произнес:
– А я ведь тебя, Лана… Я так тебя люблю! И готов на все…
Она, крепко сжимая свои руки, лежавшие на коленях, тихо проговорила:
– Я догадывалась… вернее, чувствовала. Да и не трудно было догадаться…
Михайло дрожащей рукой коснулся ее волос и, нежно поглаживая их, сказал:
– Ты же можешь развестись с ним…
– Ах, к чему эти пустые разговоры… Помолчи. Не забывай, что ты больной, а я пришла тебя лечить…
Внизу тяжело стукнули входные двери – студенты возвращались в общежитие. Лана вздрогнула, быстро наклонилась и, наспех поцеловав его в щеку, стремительно отошла к двери. Снова посмотрела на Михайла и тихо произнесла:
– Желаю скорого выздоровления. И еще желаю тебе большого, большого счастья. Прощай!
Вышла из комнаты. По коридору торопливо застучали ее каблучки.
