Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 48 страниц)
В разгаре была деревенская страда. Михайлик работал в степи на прополке. Полольщикам выдавали на обед чрезмерно соленую тюльку – ее как раз завезли в сельскую кооперативную лавку.
Мучила жажда, но вода в бочке была теплой и почти не утоляла ее. Тело изнывало от усталости, и все с нетерпением ждали вечера. Перед заходом солнца усаживались на возы и изнуренные ехали в село.
На бригадном дворе молодые полольщики распрягают лошадей, садятся верхом и скачут на Малый пруд купать их. Купаются и сами. Михайлик к этому времени уже научился плавать. После купания, которое как рукой снимает усталость, вскакивают на лошадей и вперегонки мчатся на бригадный двор.
Однажды Михайлик упросил хлопцев поехать балкой и там, за ивняком и вербами, свернуть на его улицу – очень уж ему хотелось верхом на лошади проскакать мимо своего дома, как когда-то носился в этих краях Сакий Пастушенко. Пусть увидят все – отец, мать, сестра Олеся, но особенно Настенька, какой он лихой наездник.
Не доезжая нескольких дворов до Леснякова дома, пустили лошадей галопом. И тут случилось то, что, собственно, и должен был предвидеть Михайлик, зная свою невезучесть.
Под ним был высокий серый конь, старый и на редкость худой. Хребет у него выступал остро, как доска, поставленная на ребро. Михайлика спасали только стремена, сделанные им самим из старого поводка. Без стремян на хребте не усидишь.
Еще издали паренек увидел отца и мать, они стояли у ворот и разговаривали с Федором Яцуном. Отпустив повод, колотя пятками по ребрам лошади, юный всадник, чтобы привлечь к себе внимание, изо всех сил прокричал: «Ур-ра-а!» В этот же миг из соседнего двора выскочил пес Джек и с бешеным лаем бросился наперерез лошади, которая резко рванулась в сторону, и лихой всадник… грохнулся наземь.
Какой-то миг лежал неподвижно, но, когда мать заголосила, шевельнулся и, сжимая от боли зубы, тихо простонал. Голова была такой тяжелой, что он не смог приподнять ее.
– Воды! Принесите холодной воды! – пробасил над Михайликом Яцун.
Отец бросился к колодцу. Мать стояла над сыном, заламывала руки и плакала на всю улицу.
– Берите за ноги, а я вот здесь возьмусь, да перенесем его во двор, на спорыш, – распоряжался Яцун.
По правде говоря, Михайлик и сам уже мог бы подняться, но, чтобы не попасть под горячую отцовскую руку и отдалить срок неминуемого наказания, не раскрывал сомкнутых век.
На спорыш от сарая падала густая длинная тень, и лежать на прохладной и мягкой траве было приятно. Но когда отец окатил Михайлика ведром ледяной воды, тот от неожиданности вскочил на ноги и попал сразу в объятия матери, которая тут же начала осматривать его голову, с тревогой спрашивая:
– Не разбил ли свою неразумную голову? Внутри ничего не болит? Ничего не отбил?
– И скажите на милость, – облегченно вздохнул отец, – еще где-то и счастье завалялось, что лошадь копытом не наступила. Только мокрое место осталось бы…
– Конь животное умное, – рассудительно заметил Федор Сидорович. – Невиновного не ударит и не наступит, разве что ненароком. Тогда была бы тру-ба…
– Падал-то он головой вниз. Господи, подумала я: лопнет головушка его, как тыква, – сокрушалась мать, легким касанием ладоней вытирая капли воды на лице Михайлика. – Пойдем, переоденешься в сухое, вода холодная, еще простудишься.
Отыскивая в сундуке штаны и сорочку, мама снова расплакалась, но приговаривала уже другим, строго-угрожающим тоном:
– Нянчишься с тобой, как с путевым, а надо бы выстегать ремнем, чтоб сесть на стул не смог. На, одевайся! – ткнула в руки сына сухую одежду. – А еще раз увижу, как на лошадь полезешь, – шкуру спущу!
Солнце уже село. По улице медленно брело стадо. Мимо окна, похрустывая копытами, прошла корова. Отец постучал кулаком в дверь:
– Где поводок? Кто отвязал от яслей?
– Ты не брал? – спросила Михайлика мать.
Он поежился:
– На лошади остался. Я стремена из него сделал…
– Беги поживее на бригадный, не то еще кто-то возьмет – чем тогда корову будем привязывать?
На бригадном дворе Яжго встретил Михайлика плоской остротой:
– О, ты живой? А говорили, отец уже плотникам гроб заказал. – И добавил: – Поводок свой на улице ищи – потерял его серый.
Принес Михайлик поводок, отдал отцу. Он только дважды стеганул им сына по поджилкам – не сильно, для отвода глаз, к тому же поводок у Лесняков был толстый и мягкий.
Хорошо хоть, Настенька не видела его позорного падения с лошади. В тот вечер, досадуя на свою неудачу, Михайлик горестно подумал: «При таком невезении лучше было бы из этого поводка не стремена сделать, а петлю себе на шею».
Но тут же мысленно, обращаясь к неверной своей доле, заявил: «Хоть лопни, а неудачником я не буду!» Одолею все трудности и барьеры, которые ты уготовила мне!»
XIXКак-то в субботу полольщики не пробыли в степи и до полудня: неожиданно набежали тучи, поднялся ветер, начало погромыхивать. Мужчины торопливо повпрягали лошадей в возы, и все махнули в село. Но ливень продолжался недолго, Пока подъехали к ближайшим хатам, на восточной стороне неба, над посадкой, уже играла радуга. Быстро распогодилось, и к вечеру земля просохла, даже не липла к ногам. Михайлика послали встречать стадо, так как корова, не получая дома подкормки, по дороге начинала шкодить.
Не успел он дойти до бригадного двора, как увидел пионервожатого Билыка. Он и сказал Михайлику, что райком комсомола по рекомендации школы и товарища Гудкова посылает его в областной пионерский лагерь.
И вот впервые в жизни Михайлик едет в поезде.
Степи, села, посадки… Записывает в тетрадь названия станций и полустанков. Ему все объясняет провожатый – веселый смуглый паренек.
Вот и Днепр – широкий, могучий. Так вот он какой – наш Славутич! В раскрытое окно веет прохладой.
Поезд проносится между высокими каменными домами. Такие дома Михайлик видел только на рисунках в книгах. Вон на улице показался красный трамвай. За ним – одна за другой легковые автомашины.
Как же здесь живут люди, среди камня и такого грохота?
И снова мелькают за окном телеграфные столбы.
К вечеру поезд остановился на станции Божедаровка, а еще через полчаса Михайлик вместе с провожатым были в Милорадовском областном пионерском лагере. Его белые домики расположились в лесу, в окружении высоких дубов и берестов. После ужина Михайлик простился с провожатым, и его тут же охватило беспокойство: он не представлял себе, как будет отсюда выбираться. Но настроение это длится недолго. В лесу, на полянке, уже горит костер. Там собрался весь лагерь. Заиграл духовой оркестр. Мальчики и девочки – почти все одеты по-городскому, бойкие. Не стесняясь входят в круг, поют или читают стихи.
Михайлика тоже приглашают в круг. И хотя он знает на память много стихотворений, но стесняется войти в круг босым, в черных штанах, сшитых из материнской юбки, с подтяжкой через плечо.
Может быть, он освоился бы в лагере быстро, если бы не купание. Как-то перед обедом повели всех на пруд, находившийся там же в лесу. На берегу Михайлик быстро разделся и первым бросился в воду. Не успел он окунуться, как его подозвала к себе пионервожатая.
– Ты почему голый? – строго спросила она. – Ты ведь уже не маленький.
Он удивленно усмехнулся:
– А что, в одежде лезть в воду?
– Почему в одежде? – покраснела девушка. – Где твои трусики? Разве не видишь – все в купальных костюмах.
Михайлик осмотрелся: действительно, и мальчики, и девочки, и взрослые – все в трусиках, лишь он голый.
– У нас такой моды нет, – смущенно проговорил паренек.
– Дома ты, может, и на голове ходил, но это не значит, что и здесь тебе все позволено. Оденься и сиди на берегу.
Сидя на бугорке, с завистью смотрел Михайлик, как весь лагерь барахтался в воде. Солнце припекало, и сама пионервожатая, курносая и лупоглазая, тоже полезла в воду и весело перекликалась с купающейся детворой. Михайлик решительно снял сорочку, подвернул штанины и вошел по колена в воду. Какой-то мальчик как раз прыгнул с берега и обдал его брызгами. А коль штаны все равно стали мокрыми, Михайлик и сам поплыл на глубокое место.
А пионервожатая уже вышла на берег и строго кричит:
– Выходите, выходите, дети, иначе опоздаем на обед!
Все торопились к берегу. Увидев Михайлика, она снова рассердилась:
– Лесняк! Ты в штанах купался? Беды с тобой не оберешься! Ну зачем они присылают таких недотеп!..
Михайлику стало холодно стоять в мокрых портках, а какая-то низенькая и пухленькая девочка, показывая на него пальцем, смеялась, выкрикивая:
– Смотрите, смотрите, он уже позеленел! И зубами щелкает.
– Да на нем уже гусиная кожа! – добавил веснушчатый мальчишка и тоже залился смехом.
Михайлик до слез досадовал на то, что у него не было трусиков и туфель и что штаны у него с одной подтяжкой, а не с двумя, как у других.
В столовую его не впустили в мокрых штанах, пришлось на время попросить у одного мальчика, чтобы переодеться.
После обеда – мертвый час. Михайлик не привык спать днем. Долго переворачивался с боку на бок. Ему вдруг стало скучно и тоскливо. Страшно захотелось домой. Вспомнив о своих мокрых штанах, сушившихся рядом на спинке стула, он встал с койки, взял их и тихо вылез в окно. За боковой стеной дома стояла длинная лестница, на одной из ее ступенек Михайлик и развесил свои штаны – прямо на солнышке. Сел и сам на нижнюю ступеньку.
Кругом была тишина. Где-то неподалеку в ветвях жужжала муха. У пруда закуковала кукушка, и Михайлику вспомнилась родная Сухаревка, и вишневые цветущие сады, и вербы в балке, и густые травы.
И может быть, как раз тогда, в Милорадовке, он впервые смутно почувствовал, что на всю жизнь самым милым краем для него останется степная вишневая сторона. Там так много неба, солнца, цветов и голубых поющих ветров. С самого раннего детства вбирала его душа краски, запахи, звуки. Степь и вишневый сад вошли в нее навечно, вместе с судьбами людей. В этом поэтическом крае родились его первые детские мечты, пусть наивные, зато чистые, как утренние росы. Без этого всего Михайлик не мог бы жить.
«Не могу! Не могу! – кричала в нем гнетущая тоска. Слезы начали затуманивать глаза. – Почему я должен здесь сидеть? За что я должен страдать здесь? Пусть отпустят домой!»
Он стал подниматься вверх по лестнице, остановился на уровне второго этажа. А дом стоит на возвышенности, и кругом – сколько видит глаз – зеленое море леса. Может, Михайлик надеялся с этой высоты увидеть свою Сухаревку? Может быть, и так.
Но это однообразное море зелени, и палящее солнце, и тишина утроили его нетерпение: «Домой»!
Откуда и смелость взялась. Натянув на себя все еще влажные штаны, пошел к маленькому домику, стоявшему вдали от основных строений, под кронами старых берестов. В нем жил начальник пионерлагеря – высокий человек с рыжей кудрявой головой и добрыми серыми глазами.
– Что скажешь, дружище? – ласково спросил он, когда Михайлик остановился на пороге.
Кроме начальника в комнате была пионервожатая и еще какая-то женщина, высокая и стройная, в голубом платье.
– Отпустите домой, – глухо проговорил Михайлик.
– Домой? – удивился начальник.
Кто-то из женщин рассмеялся:
– Чего это вдруг?
– Домой хочу… Не могу здесь…
– А почему ты не в постели? – строго спросила пионервожатая. – Вот еще наказание.
– Я не умею спать днем.
– Так почему же тебе захотелось домой? – подошла к Михайлику женщина в голубом платье. – Ведь для пионера высокая честь находиться в нашем пионерском лагере. Здесь собрались лучшие ученики области.
– А я не лучший! – попытался Михайлик ухватиться за спасительный аргумент. – Я не знаю, за что меня сюда… Я сливы воровал в тсозовском саду. Это вам и Пастушенко подтвердит…
– Вот вам, пожалуйста! – вскрикнула пионервожатая. – Я с первого дня взяла его на заметку, у меня глаз верный. Ходит нахохлившись, смотрит на всех исподлобья. Сразу видно, что за птица. На пруду – подумать только! – разделся догола…
– Погодите, погодите, Кира Порфирьевна, – спокойно, но твердо прервал ее начальник и обратился к Михайлику: – а где твои трусики?
– Да о каких трусиках разговор? – воскликнула та, что в голубом платье. – Ребенок из села…
– Ну и что? – не унималась пионервожатая. – Дома ведь знали, куда посылают…
– Эх, Кира Порфирьевна! – укоризненно проговорила женщина в голубом платье и обратилась к Михайлику: – Тебя, скажи, Михайликом звать? Прекрасно, а я – Надежда Гордеевна, инструктор обкома комсомола. Вот мы и познакомились. Я тебе обещаю: завтра у тебя тоже будут трусики. Мы с начальником лагеря едем в город. Он их тебе и привезет. И ты будешь, как все, купаться и загорать… И не наговаривай на себя – ты же хороший пионер…
Она так ласково говорила с Михайликом, так приветливо смотрела ему в глаза, что на сердце у него потеплело.
– Обещай, что больше не будешь проситься домой, – сказала она. – Ты скоро привыкнешь, обживешься, а придет срок отъезда – не захочешь расставаться с лагерем. Ну, соглашайся, Михайлик…
Михайлик неохотно согласился.
На следующий день начальник лагеря привез Михайлику не только трусы, но и штаны, и сорочку, и ботиночки.
Паренек повеселел. Кира Порфирьевна подобрела к нему. Появились у Михайлика и друзья в пионерлагере. И все же, когда он возвращался домой, не утерпел – от станции почти всю дорогу бегом бежал: хотел поскорее увидеть свою хату, свою родню. Только войдя в село, пошел медленно, как и полагается человеку, возвратившемуся из дальних странствий.
Не в воображении, не из книг, а собственными глазами увидел он теперь большой, реальный мир, простиравшийся за пределами Сухаревки и Водяного, мир, в котором ему предстояло искать свою долю.
Часть вторая
IВасиль уже заканчивал техникум, и каждый приезд его домой на летние каникулы был праздником в семье Лесняков. Этим летом он приехал в белом костюме и белых парусиновых туфлях. Его приезду вдвойне обрадовался Михайлик, окончивший к этому времени семилетку и размышлявший о своей дальнейшей учебе.
Многие одноклассники Михайлика (теперь все называли его Михайлом) подавали заявления в педтехникум, в горно-промышленные училища, подумывал и он о педтехникуме. Однако мать настаивала, чтобы Михайло шел вслед за братом.
– Хоть в одном городе жить будете, – говорила она. – Василь старше, он тебе за отца, Мишко, будет. И нам спокойнее…
Василь также советовал брату поступать в Павлопольский химико-механический техникум, то есть туда, где он сам учится. Михайла не очень-то привлекали точные науки, однако любовь к старшему брату, желание быть рядом с ним в конце концов взяли верх: он послал документы в Павлополь и начал готовиться к вступительным экзаменам.
А Настенька решила пока не подавать в техникум. Вынуждена была оставаться дома: у нее тяжело болела мать. В разговоре с Михайлом Настенька будто между прочим сказала:
– Отец с утра до вечера на работе. Не могу же я оставить маму без присмотра. Тебе, Мишко, скоро в армию идти – надо торопиться с учебой, а я еще успею.
Настенька очень изменилась: из тоненькой, как тростинка, девочки она как-то сразу выросла, округлилась, повзрослела, выпестовала пышные волосы, а над бровями, ниспадая на лоб, появились завитушки. Под взглядами парней она теперь опускала ресницы и щеки ее покрывались румянцем.
По вечерам, когда отец возвращался с работы, Настенька выходила за ворота, где ее ждал Михайло. Часами, не скрывая своих помыслов и волнений, они говорили о школе, с которой теперь уже навсегда расстались, пытались представить себе, как сложится жизнь у них и у школьных друзей. Когда случайно Михайло касался ее руки, его сердце наполнялось необычной трепетной радостью. По воскресеньям они вместе ходили к железнодорожной посадке, где собиралась молодежь всего села: играли на зеленых лужайках в мяч. Иногда девушки собирали цветы и сплетали венки, садились на траву в круг, весело разговаривали или пели, а парни забирались на деревья, качались на гибких ветвях, порою боролись, меряясь силой. Домой возвращались утомленными и счастливыми. Как только Михайлик вспоминал о том, что вскоре, и, может быть, надолго, придется расстаться с Настенькой, ему становилось грустно. Он уговаривал и Настеньку поступить в Павлопольский техникум, и она обещала ему, только не в этом, а в будущем году. Парень верил, что так оно и будет (иначе и быть не могло!), и это его успокаивало.
В начале августа он поехал в Павлополь и успешно сдал экзамены. В техникуме у него появилось много новых друзей. Все они – сельские хлопцы. Те из них, которые жили в ближних селах – Вязевках, Лиховке, Хащевом и Никольском, один раз в две недели ходили к себе домой и приносили домашние харчи. Учащихся, прибывших издалека, было мало. Получая стипендию, студенты тут же, в кассе техникума, покупали на целый месяц талоны в столовую. Год выдался тяжелым, с продовольствием было туго. В столовой изо дня в день на обед давали перловый суп, пшенную кашу и чай, изредка – чашку компота.
Столовая помещалась на центральной площади города, в полутора километрах от техникума. После лекций студенты, вырываясь из аудитории, обгоняя друг друга, бегут по улицам, чуть ли не сбивая с ног прохожих. Торопятся, потому что помещение столовой тесное, и тот, кто опоздает, будет обедать во вторую очередь: ему придется ждать не менее получаса.
Среди хлопцев, приехавших из ближних сел, двое были на редкость скупыми: Ананий Репной, полнолицый мешковатый парень с белыми ресницами и водянисто-серыми глазами, в которых, казалось, навечно поселилось равнодушие ко всему на свете; второй – Гнат Степура, пустомеля и ехида, широкобровый и тощий. Михайло с первых же дней невзлюбил их. Когда они завтракали и ужинали, доставая свои продукты из деревянных сундучков, в проходных комнатах (первокурсники все жили в проходных) аппетитно пахло салом или подсолнечным маслом и еще луком. Проголодавшиеся студенты только облизывались: у Репного и Степуры ничего не удавалось выпросить. А самим обжорам и в голову не приходило поделиться.
Бывало, попросит кто-то пол-луковицы или зубок чеснока (сала просить никто и не решался), Репной отвечал одной и той же заученной фразой: «Не попрошайничайте!» И еще одно выражение было у него в запасе: «Вам не надоело цыганить?» И тут же поворачивался к просителям спиной. После этого уже сколько ни обращайся к нему – не отзовется и не ворохнется, пока не кончит есть.
А Степура – этот любил порассуждать.
– Кушать захотелось? – деланно сочувственным тоном переспрашивал он. – Животики, наверное, к спинкам прилипли? Вы и сальца, конечно, покушали бы, и колбаски с чесноком? – При этих словах он перочинным ножом отрезал от толстого куска сала ровные кубики или нарезал кружочками колбасу и ловко забрасывал их в свой широкий рот. – Может, раздобриться и дать по кусочку вам? Скажете – дать! А вы подумайте, что из этого получится. Вас – толпа, дай вам хоть весь этот кусок – съедите и голодными останетесь. А мне завтра припухать прикажете? – И решительно заявлял: – Дураков нет.
– Да не будь ты жадиной, Гнат! – убеждали его. – Дай кусочек, хлеб натереть, для запаха, слышишь?
– Я же вас не гоню, – весело шевелил широкими черными бровями Степура, и кончик его курносого носа тоже шевелился. – Разрешаю пользоваться запахом чеснока и сала бесплатно. – Он из-под нависших бровей нацеливал на стоявших узенькие щелочки своих рыжих глаз и самодовольно хихикал.
– Ты же человек, Гнат. Человек…
– Все люди, все человеки, – соглашался Степура. – Философ сказал: «Человек человеку – волк». Вы хоть чуть-чуть кумекаете в философии?
– Смотри какой философ объявился!
– Да что вы у него канючите? – крикнет кто-нибудь из Гнатовых односельчан. – У него и отец точно такой: снега зимой не выпросишь.
– Не дам сала – самому мало, – пытается неуклюже острить Степура, но его уже никто не слушает, все расходятся по своим уголкам.
Был случай, когда у Гната кончились запасы провизии, а дома побывать он не смог из-за погоды. Не было у него и денег: на стипендию купил что-то из одежды. О, тогда трудно было Степуру узнать. Он вдруг стал таким компанейским, свойским, будто его подменили. Ходил от одного к другому и елейным голосом клянчил:
– Хлопцы, не дайте бедному студенту-христианину помереть голодной смертью! Не забывайте: все люди – братья…
– Ты же говорил: человек человеку – волк, – ядовито замечал кто-то.
– Не я – глупый философ говорил. Грицько, Петро! Скиньтесь по полтиннику на пропитание раба божьего Гната. Вспомните, что сказано в священном писании: рука дающего да не оскудеет, – продолжал Степура.
– А почему ты забываешь эту истину, когда у тебя сундук полон? – не отрываясь от книжки, отзывается Гриць Петренко.
– Каюсь, был грех! Теперь голод осенил меня разумом. Щедрость достойна всяческой похвалы. На веки вечные осуждаю скупость и скаредность… Отныне мой сундук – ваш сундук…
– Пока пустой?
– Побойтесь бога, хлопцы! Не отворачивайтесь от того, кто чистосердечно кается!.. С миру по нитке – голому рубашка…
И хлопцы поверили раскаянию – пустили шапку по кругу, выручили товарища.
Но как только зеленый сундучок Гната снова пополнился всякого рода яствами, им опять завладела скупость. Петренко тогда сказал о нем так:
– Знаете, хлопцы, какие самые излюбленные слова у Степуры? «Дай!» и «Отойди!» Надо бы его проучить.
И проучили. Выждали, когда Гнат задержался в городе, открыли гвоздем его сундучок и сытно поужинали. Двух кусков сала, кольца домашней колбасы и полдесятка вареных, правда, немного протухших яиц – как не бывало. А на место изъятых продуктов положили записку: «Гнат, не поднимай шума! Рука дающего да не оскудеет».
Степура шума не поднял, но через несколько дней перебрался на частную квартиру.
Это были первые нелегкие испытания. И тогда впервые бросилась Михайлику в глаза разноликость человеческих характеров. Правда, большинство первокурсников тянулось к коллективу. Почти каждый готов был поделиться с товарищем всем, что имел, готов был в любой момент прийти на помощь. Конечно, были студенты и другого, так сказать, сорта: один – замкнутый, отчужденный, на всех посматривает с недоверием и подозрительностью, другой – хитрющий, как лисица, только и ждет момента, чтобы кого-нибудь объегорить, а третий такой лживый, что без вранья и дышать не может, причем врет не с какой-либо целью, а просто так, по привычке. Не много их было, можно сказать – единицы. Их никто не любил, часто стыдили, кое-кто прозревал, но самых заядлых никакая критика не прошибала.
Настоящим праздником для первокурсников был день выплаты стипендии. В этот день Михайло покупал какую-нибудь книгу, самые дешевые конфеты-подушечки и билет в кино. А в конце почти каждого месяца не хватало нескольких обеденных талонов в столовую. В такие дни хлопцы покупали в ларьке старой приветливой Клары бутылку кваса или ситро. Есть немного монеток на ситро или квас – жить можно, но надо ложиться спать пораньше, до захода солнца. Правда, не всегда удается лечь спать рано: инженер Лугачев, преподаватель черчения, так придирчив и строг, что лучше всю ночь просидеть, но его задание выполнить, иначе будет нагоняй. К тому же черчение – один из основных предметов, и его надо знать. Но Михайлу черчение совсем не давалось. На лекции Лугачева он ходил, как на тяжкие муки. Инженер ко всем был весьма требователен, а к Михайлу просто беспощаден.
В чертежной Лугачев прохаживается между столами – высокий, бритоголовый, вечно недовольно нахмуренный. Когда его шаги затихают за Михайловой спиной и в нос ударяет тонкий аромат духов – у него начинают неметь ноги.
– Ты – Лесняк? – слышит он мягкий голос Лугачева и знает, что этот голос не сулит ему ничего хорошего.
– Умгу, – отвечает Михайло.
– Умгу или все-таки Лесняк? – инженер слегка нависает над столом.
– Лесняк, – отвечает Михайло и краснеет.
– Что рисуешь?
– Шестерню вычерчиваю, Владимир Владимирович.
– А почему она у тебя похожа на кошачью голову?
– Почему – на кошачью? – робко переспрашивает Михайло, и в глазах его туманится.
– Это я у тебя спрашиваю – почему? – Лугачев так же тихо, но уже четко, с ударением выговаривает каждый слог. И еще добавляет: – Ты – вредитель! Представь себе, по твоему чертежу рабочие сделали шестерню, установили ее на машину и включили мотор. Что произойдет с машиной? Трах-тарах! – и вышла из строя. Ты хочешь нам вреда?
– Не хочу.
– Зачем же нарисовал кошачьи уши?
– Это зубцы.
– Почему эти два выше остальных на полтора миллиметра? На глазок рисуешь? Это тебе не сапоги шить. Почему не пользуешься измерителем?
– Пользуюсь.
– Дай измеритель! – Он прикладывает его к зубцу на чертеже, потом к линейке: – Видишь?
«Так и есть, полтора миллиметра перебрал. Как же я сразу не заметил, что эти два зубца выперлись из общего ряда. А он только взглянул и точно определил: полтора миллиметра лишних», – удивляется Михайло и со страхом посматривает на Лугачева. Тот не отходит, печальными глазами смотрит на парня и долго молчит. Потом продолжает:
– Говорят, Василь Лесняк – твой брат. – И резко возражает: – Это неправда!
– Нет, правда! – горячо подтверждает Грицько Петренко, не поняв маневра Лугачева. – Они оба в нашем общежитии живут.
Лугачев строго смотрит на Петренко и, обращаясь к Лесняку, твердо говорит:
– И никому ни слова о том, что ты брат Василя, засмеют, чтобы называться братом Василя, это надо заслужить. А сейчас твой брат – вот он, Петренко. Вы оба безнадежные.
После этих слов он подходит к Грицьку. Михайло не слышит их разговора, у него горит лицо, гудит в ушах.
Не лучшим образом сложились у Михайла отношения и с преподавателем физики Георгием Максимилиановичем Медынским, которого студенты прозвали Фар-радеем, за то, что тот произносил фамилию этого ученого с двойным «р». Михайло на одной из первых лекций Фар-радея тайком читал Коцюбинского. Фар-радей заметил это и отобрал у него книгу, а в курсовом журнале поставил ему двойку по физике и торжественно, во всеуслышание пообещал до конца года не беспокоить Михайла. Если он в конце года провалится на экзамене, то Медынский поставит перед дирекцией вопрос об отчислении Михайла из техникума. Этот лысый старик с седой бородой твердо придерживался своих обещаний: с тех пор он просто не замечал Михайла, словно тот перестал для него существовать.
Месяца два Лесняк старательно готовился к каждой лекции по физике, потом утратил к ней интерес.
…Павлополь – тихий и чистый городок, весь в зелени. Каждый вечер в саду «Химик» играл духовой оркестр и на круглой деревянной площадке танцевала молодежь. Как раз входили в моду фокстроты, и Михайло, глядя на танцующих, которые бешено кружились и отчаянно изгибались, испытывал неловкость: он считал эти танцы непристойными. Молодые парни-модники ходили в необычно коротких пиджаках и длинных, широких, как юбки, брюках. В саду и на улицах молодые люди пели:
У самовара я и моя Маша,
А на дворе совсем уже темно…
В субботние и воскресные вечера чуть ли не все жители городка выходили на берег реки Волчьей, в старинный парк. Люди прогуливались там по узким аллеям или сидели группами на траве под высокими берестами и дубами, закусывали с вином или водкой, пели и танцевали под музыку гармоник и баянов.
В один из таких воскресных дней Михайло также прогуливался по аллеям парка, любовался природой и гуляющими людьми. Кто-то окликнул его из группы, разместившейся под деревом:
– Михайло-о! Иди к нам!
Приглашал его полный однорукий человек Варнавий Лепеха, работавший ранее счетоводом в сухаревской кооперативной лавке. За какие-то махинации его уволили. Теперь он уже третий год жил в Павлополе, работал статистиком в райконторе.
Варнавий удивленно уставился в Михайла маленькими, посоловевшими глазками:
– Каким ветром? Учишься здесь? В техникуме? Ты смотри! А недавно был вот таконький, ну как головастик. Соседи! Слышите, соседи? И ты, Мотря! Это же Михайлик, землячок мой. Студент. Вот как!.. Мишко, может, выпьешь с нами чарку? Нет? Ну, вольному воля, спасенному рай.
Мотря Лепешиха, жена его, молодая, тоже полная, рыжая и конопатая, сидела опершись спиною о ствол дуба и, вытянув ноги, недовольно посматривала то на парня, то на своего мужа.
– Ты заходи, гостем будешь! – вел далее Варнавий. – А что? Василь знает, где мы живем, заходил недавно, вольному воля… Мотря, приглашай Михайла!.. Какой ни есть – землячок.
– Ну чего ты к ребенку привязался как репей, – крикнула мужу Мотря. – Его, может, товарищи ждут. Выпил лишнюю рюмку, теперь начнешь колобродить.
– Молчу, молчу! – быстро капитулировал Варнавий и виновато улыбнулся «землячку»: – Домашний прокурор, вынужден повиноваться…
Отходя от них, Михайло услышал сердитый голос Мотри:
– Там уж такая нищета, такая нищета, а видишь – обоих сыновей учат!
«Скорее вы треснете, нежели я к вам приду!» – со злостью подумал Михайло.
Василь жил в одной комнате с Борисом Добровым. Добров очень нравился Михайлу. Да что там нравился, паренек просто был влюблен в него. Борис невысок ростом, ладно скроен, крепкий, потому что занимается спортом. Не раз Михайло видел, как он крутил «солнце» на турнике. Но его, беднягу, мучила малярия. Когда начинался приступ, Добров не ходил на занятия, лежал несколько дней под одеялами и пальто. Однако после выздоровления каждое утро непременно обливался ледяной водой.
Быстрый взгляд вдумчивых глаз и глубокая складка между бровями над прямым носом придавали его лицу мужественность, его точные, словно выверенные движения говорили о хорошей физической подготовке и смелости.
Он действительно был смелым. В этом Михайло убедился, когда на студенческом собрании услышал его горячее выступление, в котором он критиковал неполадки, допущенные дирекцией в организации производственной практики студентов. Замечания его были продуманными, деловыми, иногда едкими. Он говорил энергично, порою резким движением головы откидывая набегавшие на лоб пряди пшеничных волос. Михайло слушал его с внутренним восхищением. Особенно привлекало в Борисе отсутствие какого-либо позерства. Добров любил книги, многое знал, во всем был предельно честен, любил друзей, но нередко бывал и застенчив, как девушка.
Искренняя дружба Доброва с Василием еще выше поднимала его в глазах младшего брата. «Борис не станет дружить с кем попало, – думал он с гордостью. – Значит, и Василь солидный вес имеет».
…В конце ноября выпал первый снег, начались морозы. Зимой студенческая жизнь впроголодь становилась еще несноснее.
Как-то вечером грустный и усталый Михайло сидел на своей койке в старом залатанном кожушке, бездумным взглядом уставившись в пол. В такой позе и застал его внезапно вошедший Василь и сразу бодрым голосом спросил:
– Что задумался, казак?
Михайло пожал плечами, не зная, что ответить брату.
