Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 48 страниц)

VII

Полк Савельева отходил на Покровку, там его ожидало пополнение. Без отдыха он прошел более сорока километров и остановился за большим селом, где необходимо было передохнуть и подкрепиться.

Вечерело. Обед закончился, когда солнце закатилось за горизонт. Земля была сухой и горячей. Подполковник Савельев объявил трехчасовой отдых, после которого предстояло идти дальше.

Лейтенант Радич лег на привядшую траву под молодым кленом и, подложив под голову скатку, с наслаждением закрыл глаза. Устало гудели натруженные ноги, чувствовалась ломота в плечах, однако он быстро заснул. Но короток сон командира на войне: через час Зиновий проснулся. Сел и потер виски. Им овладело беспокойство. «Отчего мне так тревожно на душе? – подумал лейтенант. – Вроде бы ничего страшного не снилось». И вдруг сердце сжалось: где-то поблизости прокричал сыч. «А, чтоб тебе пусто было! – вздрогнув, откликнулся Радич. – Как ты меня напугал. Что вещуешь, ночной дьявол?»

Вдали горели хлеба.

Радич снова лег. Однако сон как рукой сняло. Из темноты выплыли материнские глаза, наполненные невыразимой скорбью. Сколько видел он таких грустных глаз, проходя украинскими селами!

Глаза матери постепенно растаяли в темноте, и вместо них появились Верины, влюбленные и печальные. Радичу сделалось так тоскливо, что из груди невольно вырвался глухой стон. Повернувшись на другой бок, пытался отогнать от себя тяжкие думы и чувства.

В воображении возник образ Ланы Лукаш. Савельев зачислил ее в свой полк и тогда же сдержанно сострил: «В твоем присутствии хлопцы нещаднее будут бить фашистов, и ваше подразделение будем считать ударным студбатом». Но почему она вспомнилась ему, Радичу, именно сейчас? Ага, вот почему: на гражданском аэродроме, когда оглашали приказ, он, Зиновий, взглянул на нее. Лана стояла в конце шеренги. И его тогда поразила безысходная тоска, наполнявшая ее большие, такие прекрасные глаза. Он заметил в ее глазах ту же тоску и в прошлый вечер, за обедом. Ели они свежий крестьянский борщ из одного котелка. Лана сосредоточенно смотрела в степь, хотя наверняка ничего в ней не видела, потому что душой была где-то далеко отсюда и думы ее, судя по застывшей печали в глазах, были нелегкими. Как будто только вчера все парни-литфаковцы дивились ее красоте, а Лесняк безнадежно был в нее влюблен. Совсем недавно, родив дочку, от счастья материнства она словно расцвела и вновь всех очаровывала своей искристо-радостной улыбкой.

Вчера, глядя на Лану, он вспомнил Веру, и ему подумалось, что они чем-то схожи. Чем именно? Вероятно, печалью и умом, отражавшимися в выражении глаз. «Ах, Вера, Верочка! – мысленно обращался он к своей подруге. – Как я любил и люблю тебя и как горько мне сейчас, что не сумел высказать тебе этого. Может быть, я тогда и сам не знал, что так сильно люблю тебя. Только теперь осознал это до конца. Я сберегу для тебя всю чистоту и всю свежесть моего чувства. И если встретимся… Но когда же это будет?»

Вот уже второй месяц проходил в каком-то бешеном круговороте. Каждый день был заполнен дымом и духотой, где-то вверху висело белое или тускло-красное солнце, непрерывно над головой угрожающе завывала летящим металлом смерть. Казалось, этому дикому реву огня и металла не будет конца. Но наступала ночь, с нею и относительное затишье, а на душе становилось еще беспокойнее.

В последнее время, лишь только Радич закрывал глаза, ему виделись окруженческие ночи отступления, в которых каждый куст или деревце мерещатся немецким мотоциклистом, а стожок соломы – фашистским танком. Когда же к этому привыкнешь? Видимо, никогда, потому что каждый миг решает – уцелеешь ли сегодня, увидишь ли завтрашний восход солнца, не попадешь ли – что хуже всего – в плен, не оборвется ли тоненькая ниточка, соединяющая твою жизнь с этим светом.

Там, на левом берегу Днепра, они вышли из боя, как из огненного подземелья, словно из самого ада. Собравшись на гражданском Подгородненском аэродроме, не узнавали друг друга: на каждом изодрана и насквозь пропылена одежда, на заросших, исхудавших темных лицах светились одни только воспаленные глаза. Вот и теперь они за несколько дней прошли степью более ста километров и скоро будут в Покровке. Переформируются и снова – в бой. И сколько еще боев ожидает их впереди? И где же наши главные силы, когда они придут на помощь?

Беспокойство, тревожное чувство когтями вцепилось в душу Радича, и он прилег с неясными и горькими раздумьями. Неподалеку, на разостланной шинели, подложив под голову свою санитарную сумку, лежала Светлана Лукаш. Изредка она всхлипывала, порою приглушенно стонала. То ли ей снилось что-то страшное, то ли она плакала наяву. Подойти бы к ней, посочувствовать, успокоить. Но какими словами мог он отвлечь ее от грустных мыслей? Он, Радич, еще может надеяться, что мать и брат уцелеют, что ему еще посчастливится встретиться с ними. Но ее отец, и сестра, и маленькая дочь погибли на ее глазах. Нет, лучше не мешать ей – пусть выплачется, пусть слезами немного пригасит свою терзающую сердце горечь.

На черном небе мерцали большие звезды. Где-то в лесополосе сонно попискивала пичуга, совсем как в обычную мирную ночь, будто там, на западе, не пылала в огне родная земля. Подумав об этом, Зиновий почувствовал, как к его горлу подкатил ком. Его друзьям одиночество в эту ночь, вероятно, тоже было не под силу: к Радичу подошли трое – Бессараб, Жежеря и Печерский.

– Не спишь, Зинь? – баском спросил Микола. То ли от простуды, то ли от переживаний, но у него как раз во время боев прорезался бас, полностью отвечавший его поведению, его новому естеству на фронте. Недаром же Бессараб учился быть кавалеристом: как убедились теперь друзья, в нем от рождения были заложены способности к военному делу. Там, на берегу Днепра, он так умело руководил боевыми действиями своего взвода, словно всю жизнь обучался этому.

– Не сплю, – ответил Радич. – Садитесь, хлопцы.

– Может, в эту тихую ночь к тебе как раз муза явилась, не спугнуть бы, – проговорил Жежеря, садясь на землю рядом с Радичем. Сели Печерский и Бессараб.

А Лана приподнялась на локте и тихо спросила:

– Откуда у тебя, Андрей, берутся силы еще и острить в такое время?

– Когда я не вижу выхода из какого-либо положения, я смеюсь над своей беспомощностью, – ответил Жежеря. – Смех, Лана, освежает, подбадривает, и, глядишь, с ним что-либо толковое влезет в голову.

Лукаш встала на ноги, надела шинель, плотно запахнула полы и, подсаживаясь к хлопцам, проговорила:

– А я только что наревелась вдоволь и не могу сказать, что мне легче стало, будто задубело все внутри. Сколько ни смейся, а такое горе свалилось, что и осознать его невозможно. Но не об этом я… Услышала ваши голоса, и сразу потеплело на душе. Ох, ребята вы мои! Какие же вы хорошие. – Она задумалась на миг и продолжала: – Будто вчера еще были вы мальчишками, а сегодня – настоящие мужи – воины. И когда вы успели так возмужать? Еще ведь совсем недавно было в вас так много школярского, беззаботно-дурашливого. Вспомните хотя бы прозвища, которыми вы наделяли друг друга, не щадили даже любимейших преподавателей. Миколу иначе не называли, как «Дидро из Кочережек», Андрея – «Гамбургской драматургией», Лесняка – «Карасем-идеалистом», Юру – «Графом», а нашего чудного и любимого всеми Кажана – Кайдашом. А сейчас смотрю я на вас и думаю: кто же из вас лучший? Кто храбрейший? – И решительно закончила: – Каждый – герой. Да, да, Герой.

Хлопцы долго молчали. Наконец Печерский сказал:

– Какие там герои. Дрались, дрались, себя не жалели, а вот сидим здесь, за сто километров от нашего Днепровска. Матюшу и Аркадия жаль – прекрасные хлопцы… Но был же среди нас и Ващук…

– Ну, Ващук все же кровью смыл свой позор, – возразил Микола. – Погиб еще там, на правом берегу.

– Погиб! – иронически проговорил Печерский. – Я видел, как он погиб. Когда поперли на нас танки, а за ними автоматчики – он как сумасшедший выскочил из окопа и побежал к ним. Я сперва думал, что он хочет гранатой танк подбить, но присмотрелся, а он бежит с поднятыми руками – в плен, гадина, хотел сдаться. А немцы резанули по нему из двух пулеметов – и в клочья.

– Так ему и надо! – сплюнул в сторону Бессараб.

– Об одном жалею, – сказал мечтательно Радич. – Что не всей нашей сорок второй комнате посчастливилось вместе воевать. Часто вспоминаю Евгения и Михайла. Где они сейчас, наши морячки?

– Да какой моряк из Лесняка? – возразил Жежеря. – Так, обычный парень, не то что гренадер Корнюшенко.

Лана мечтательно проговорила:

– Лесняк… В нем было что-то особенное… Может быть, необычная какая-то доброта? Не знаю почему, но он очень многим девушкам нравился.

– А Михайло тебе, Лана, не дарил свои стихи? – спросил Радич. – Одно время он бредил тобою, о тебе одной только и писал. Сейчас, погодите, попробую вспомнить… Ага, вот эти строчки:

 
Парк Шевченко над Днепром широким,
Я брожу здесь, о тебе пою…
Ой, Светлана, взором кареоким
Покорила душу ты мою…
 

Лукаш смущенно опустила голову и тихо обронила:

– Не дарил… Не знала я об этом… Лесняк был слишком скромным и застенчивым.

– Да-а, прямо надо сказать, не шедевр, не пушкинское «Я помню чудное мгновенье…», – с добродушной иронией высказался Жежеря.

– Ну, Андрей, и язык же у тебя! – обиделась за Лесняка, а может, и за себя Лукаш. – Каждого ты готов высмеять, но не забывай, что, как говорится, из смеха еще и люди бывают.

– Извиняюсь, Лана, за свою бестактность по отношению к тебе, – ответил ей Жежеря. – А Михайлу я это и в глаза сказал бы. Да он и сам, наверное, догадывался, что поэзия – не его стихия. В этом году он в университетской многотиражке две хорошие новеллы напечатал. А стихи… Кто же в юные годы, да еще влюбившись, не пишет их. Вот в Радича я верю… – И обратился к нему: – Зинь! Может, прочитал бы нам что-нибудь?

– Эт, к чему здесь мои литературные опыты! – недовольно ответил Радич и, окинув своих товарищей долгим взглядом, добавил: – Вот только вчера в газете я прочитал строки, которые мне понравились:

 
Бои, бои, броски, ночные марши,
И дни, и думы наши – не легки…
Коль мы умрем, то на могилах наших
Произрастут знамена и штыки.
 

Товарищи какое-то время молчали, размышляя над тем, что услышали. Первым высказался Печерский:

– Ты, Зинько, со своим поэтом, кажется, малость, того… переборщил. Как это на могилах могут произрасти знамена и штыки? Ну, сказал бы: цветы, розы – это я понимаю.

Ему тут же едко возразил Андрей:

– Ну, граф, скажу тебе откровенно: не пойму – за что тебя полюбила такая красивая девушка, как Тамара. Она вся будто соткана из тончайшей лирики, а ты в поэзии – ни бум-бум. Автор нашел здесь свежий, прекрасный художественный образ, который наводит на глубокие размышления…

Их разговор оборвала команда:

– Подъем! Стройся повзводно, поротно!

Товарищи вскочили с мест и побежали к своим взводам.

VIII

На рассвете выбрались в широкую степь. Сомкнутой колонной шли по большаку, устланному толстым слоем пыли, что тучей поднималась над идущими. Сперва шли молча, и только тихое позвякивание котелков, касок и саперных лопаток нарушало утреннюю тишину. Затем из-за серого горизонта показался луч солнца, и сразу на желтых листьях кукурузы, отяжелело свисавших к земле, на тяжелых дисках зрелых подсолнухов, на зеленой отаве густо засеребрилась, заиграла роса. Небо было ярко-синим, и только кое-где по-праздничному белели на нем маленькие облачка.

Литфаковцы, ловко перебегая по ходу колонны, собрались вместе и шли впереди второй роты.

Бессараб ступал твердо, лихо выпятив грудь и сдвинув набекрень пилотку. Его высокую, мускулистую и смуглую шею туго облегал воротник гимнастерки, на котором красной эмалью поблескивали кубики младшего лейтенанта. Он не мог скрыть своей радости по поводу присвоения ему командирского звания. Радич шел слева от него, усталый, мрачно глядя себе под ноги, а справа, широко размахивая руками и тяжело сопя, шагал немного мешковатый Жежеря. Он то и дело раздраженно чертыхался, ворчливо бубнил:

– Хотел бы я знать, какая нечистая сила несет нас в такую тыловую глухомань, когда позади – немец. Вчера насмотрелись: чуть ли не у каждого села люди рвы копают, готовят оборонительные укрепления. Они верят, что подойдут войска, займут эти укрепления, упрутся в них всеми силами и дальше не пустят фашиста. Ты заметил, Зинько, какими вытаращенными глазами эти люди смотрят на нас? Если мы топаем на восток, значит, бежим, иначе они про нас и не могут думать.

– Они – гражданские люди, а ты командир и не можешь не понимать, куда и зачем мы идем, – поучительно заметил Бессараб. – Идем на переформирование. Вольется в полк новое пополнение – вот тогда мы снова выйдем на передовую и уже будем стоять намертво.

– Стоять-то будем, да только где? – подал свой голос Юрий Печерский. – Вчера нас обогнало еще одно подразделение, остатки какой-то разбитой части. Немец, видимо, напирает не только с запада, но и с флангов. Потому, верно, и выводят нас, чтобы в мешок не попали. Тактический маневр…

– Ты, Юрко, соображаешь, как из-за угла мешком пришибленный, – язвительно ответил Андрей. – Тебе уже везде мешки и клещи видятся. И что ты понимаешь в тактике и маневрировании? Немцу морду надо бить – вот что главное. Боюсь, как бы мы не доманеврировались… Видели же вы, сколько по селам – и во дворах, и на улицах – стоит возов, тракторов, а по балкам и оврагам, в слепленных загонах и кошарах – овечьих отар, табунов свиней, скота. Люди эвакуировались сюда, на левый берег, и здесь осели, уверены были – за Днепр мы немца не пустим. Среди тех, что роют окопы и противотанковые рвы, много эвакуированных из Днепровска. А теперь им снова придется сматывать удочки…

Андрей недовольно поглядывал на хлопцев, но они мрачно молчали. Один Бессараб, вытянув свою длинную шею, как-то бодро поглядывал по сторонам.

– А ты, шевалье, с чего это, как индюк, голову поднял и вертишь ею, будто свою Надежду курносую высматриваешь? – обратился к Миколе Жежеря. – Глаза сияют, как твои новенькие кубари на солнце.

Бессараб пренебрежительно посмотрел на Жежерю:

– Все равно не поймешь меня, потому что ты, Андрей, из горняцкого края, вы там, как кроты, под землей в потемках роетесь, а я – степовик с деда-прадеда. У нас, под Пологами, такая же степь, как здесь. Принюхайся – чуешь, как пахнет? И переспелыми кавунами, и дынями, и подсолнухами, и привядшей полынью, цветами степными и свежей пашней. Видишь, во-он вспаханное поле, а рядом с ним четверка лошадей в плугах ходит. Дядьки посвистывают да кнутами помахивают. Здесь пашут, а вчера я видел поле с озимыми всходами. Нет, жизнь неодолима, что ни говори. Люди верят, что германа вот-вот остановим. А если люди верят, значит, так и будет. Что-то ты, Андрей, сегодня нюни распустил. Это на тебя непохоже…

«Правда, мне сегодня как-то особенно гадко на душе, – подумал Андрей. – С чего бы?» И сразу понял – они идут на Покровку, а неподалеку от нее – Сергеевка, родное село Матвея Добрели. Когда подумал об этом, вспомнил Матвея, и в воображении возникла картина: в Ламовке, под балочкой, лежит его друг на земле и, истекая кровью, бредит. От этой воображаемой картины его сердце словно холодными тисками сжали. Как же так? Уже нет в живых Матюши. В это невозможно поверить. Был же Матвей веселым, добрым, компанейским, искренне любившим Тасю. А сейчас его нет. Исчез из жизни навсегда. И с ним ушли в землю его юные мечты, его жизненные планы. Вспомнив все это, Жежеря задумался, затосковал, и сейчас ему стало не по себе. Потому-то так раздраженно и приставал он то к Бессарабу, то к Печерскому, то корил каких-то бездарных генералов, которые отводят наши части на восток.

– Не утешай меня, Микола, – резко сказал Андрей. – Напрасный труд. Нет у тебя, Дидро, таких слов, которые пригасили бы во мне боль. Пашут и сеют, говоришь? Сентябрь кончается, а в поле еще вон какие плантации невыломанной кукурузы, несрезанных подсолнухов, стога необмолоченного хлеба, местами даже нескошенная пшеница стоит.

– Это каждому понятно – нехватка рабочих рук. Мужчины на войне, а женщины и подростки не успевают – и на рытье окопов люди нужны. И на мою Надю, Андрей, не наговаривай: она вовсе не курносая. Родом она из Ялты, не крымской, а той, что на берегу Азовского моря. Писала мне еще в Днепровск, что только дважды ходила с подругами на пляж. Море хорошее, но сейчас не до купанья. Работает в колхозе. Спрашивала, куда эвакуироваться, если что случится. А я написал ей, что об этом пусть и не думает – туда фашисты не дойдут.

– Погодите-ка! – вдруг предостерегающе поднял руку Радич. Подняв голову, уставился взглядом в небо и приложил к ушам ладони.

– Что, Зинько, с богом собрался говорить? – с сарказмом проговорил Жежеря. – Спроси у него – где тот рубеж, за который мы зацепимся. Ему сверху виднее.

– Не зубоскаль, Андрей, надоело, – отмахнулся от него Зиновий. – Прислушайся лучше, как курлычет журавлиный ключ. На юг улетают. Ну совсем как в мирную осень. – И тут же озабоченно добавил: – Правда, курлыканье какое-то тревожное.

Жежеря круто обернулся и, пристально всматриваясь в небо, сказал Радичу:

– Тревожное, говоришь? Потому что вон другой «ключ» летит. Фашисты и птицам покоя не дают.

Многие подняли головы и тоже начали смотреть в небо. Там, в синей мгле, появились сперва темные точки, потом донеслось едва уловимое гудение…

– Воздух! Скорей в кукурузу! Ложи-ись! – долетела команда от головы маршевой колонны.

Зашелестели, закачались, затрещали желтые и сухие стебли. Бойцы попадали в межрядьях на землю.

Звено за звеном, с характерным для «юнкерсов» гудением, над степью на небольшой высоте пронеслись железные хищники. Бойцов они не заметили.

– Куда их черт несет? – поднимаясь на ноги и отряхиваясь, проговорил Жежеря. – Поблизости вроде бы ни военных объектов, ни больших городов нет.

– Выходит, что нацеливаются на Донбасс, – сказал Печерский. – Могут бомбить Красноармейск, а может, и Сталино.

– С ума сойти можно! – чуть ли не выкрикнул Зиновий.

Так и шли они степными дорогами, минуя одно за другим большие и малые села. Их порою даже удивляло, что в селах шла жизнь, как в обычные мирные дни: на токах молотили хлеб, возили бестарками зерно, подводами завозили корм для скота.

Лукаш то и дело отлучалась: ей надо было наблюдать за легкоранеными – кому перевязку сделать, кого просто подбодрить. Но в каком-то селе, когда колонна приближалась к площади, из дверей школы с веселым шумом выбежала детвора – мальчики и девочки – все играют, бегают, забавляются. Увидев их, Лана расплакалась, подбежала к литфаковским воинам и говорит:

– Ах, ребята милые! Ведь если бы не война, вы бы уже в школах вели свои первые уроки, а я в университетской аудитории конспектировала бы очередную лекцию. А сейчас я вон куда забралась… Наш литфаковский корпус пустует, если вообще уцелел. Как подумаю, что в нашем Днепровске, по нашему красавцу проспекту, по улицам ходят проклятые фашисты – криком кричать хочется!

Каждому из литфаковцев после ее слов, наверное, представился родной город, над которым среди ясного дня вдруг опустилась темная ночь. Подумав об этом, они еще больше помрачнели…

Жежеря после долгого молчания проговорил:

– У какого-то села я подошел к группе женщин, работавших на рытье окопов. Разговорился с ними. Одна и говорит: «Я долго не верила, что придется эвакуироваться, и не собиралась в дорогу. А когда уже немцы захватили полгорода и вышли в нескольких местах к Днепру, похватала вещи, попавшие под руку, полила фикус, взяла детей и пустилась в путь. Думала, не пропадет, не засохнет фикус – скоро вернемся. А сейчас, как посмотрю, что наши войска идут и идут на восток, о скором возвращении даже и думать нечего». – Андрей поднял сжатую в кулак руку, погрозил, приговаривая сквозь стиснутые зубы: – Ну, теперь, если придется идти в бой, я этого фашиста зубами грызть буду!..

…Ночью полк сделал привал всего на один час, а на рассвете вступил в Покровку. Большое село, раскинувшееся по обоим берегам реки Волчьей, приветливо белело аккуратными хатами. В садах уже опадали с деревьев листья. На улицах в этот ранний час было людно, причем большинство – военные. По песчано-глинистым улицам шныряли «эмки» и полуторки. Грузовики один за другим выезжали из села, направляясь на фронт. В кузовах – ящики с боеприпасами и продовольствием.

После завтрака и короткого отдыха в одном из корпусов сельскохозяйственной школы подполковник Савельев приказал бойцам и командирам привести в порядок оружие, обмундирование, искупаться в реке, побриться.

И как раз в тот час, когда литфаковцы, искупавшись и постирав свое белье и гимнастерки, отдыхали, лежа на бугорке у тихой и неширокой степной реки, к ним со стороны села приближалась Лукаш. Рядом с нею неторопливо шагал высокий и тонкий военный. Лана еще издали радостно оповестила:

– Агов, ребята! А посмотрите-ка, кого я к вам веду!

Хлопцы зашевелились, переворачиваясь со спин на животы, приподнимаясь на локтях, смотрели на подходивших.

– Похоже, хлопцы, что с Ланой – Кайдаш, – высказал предположение Бессараб и первый вскочил на ноги.

– Откуда ему здесь взяться? – засомневался Печерский. – Слух шел, что он раньше нас отправился на фронт.

– Неисповедимы пути военные, – кряхтя по-стариковски, высказался Жежеря, тоже поднимаясь на ноги.

Теперь уже все видели – к ним подходил недавний преподаватель украинской литературы, а ныне политрук роты Кажан. На нем была новая форма, поскрипывали новые ремни и портупея. Он похудел и осунулся, темные брови сдвинуты, а в глазах таилась скупая улыбка. Крепко пожимая руки воинам и пристально вглядываясь в их лица, говорил:

– Ого, сколько вас здесь, литфаковцев, собралось! Это хорошо, молодые друзья мои, вместе будем бить фашистов.

– Ребята, да вы ведь еще не знаете, что Павла Петровича назначили в наш полк! – сообщила Лана.

Литфаковцы оживились еще больше.

– Буду проситься в ваш батальон, – сказал Кажан. – Вы – в третьем?

– Да, но уж заодно – проситесь в нашу вторую роту, – подсказал Радич.

– Если бы повезло, – вздохнул Павел Петрович. – А почему мы все стоим? Садитесь, хлопцы.

Уселись полукругом на рыжем, обгоревшем на солнцепеке спорыше.

– Воевали? – спросил Радич Кажана.

– Боевое крещение принял на Одесщине, у какого-то хуторка… Жаркий был бой. Потрепала немчура наш полк, расколошматила в клочья… Техники у них уйма, да и воевать насобачились – считайте, всю Европу заграбастали… Трудные были бои. Отошли мы к Днепру. А на переправах… – покачал головой. – Что творилось на переправах! Войска, подводы, машины, стада скота, толпы беженцев… Если бы мне раньше кто-нибудь сказал, что я стану свидетелем этого… Над переправами, над всем гигантским бурлящим скоплением техники, войск, людей висят немецкие самолеты, бросают бомбы, расстреливают из пулеметов… А наших ни одного самолета. Стреляют несколько зенитных пулеметов и две пушки… И вдруг смотрю – вода в Днепре начала быстро спадать. Думаю: что за чудеса? Кто-то неистово крикнул: «Братцы! Фашисты в Запорожье. Они плотину Днепрогэса взорвали!» Никому и в голову не пришло – зачем же фашистам разрушать плотину? Разве им не нужна электроэнергия? Об этом не подумали. Поднялась еще большая паника… – Он снова замолчал и, окинув всех невеселым, тяжелым взглядом, добавил: – Вот такая страшная война выпала на нашу долю. – Вдруг взор его потеплел, он немного расправил плечи и поднял голову: – Лана рассказывала мне, как вы дрались на Днепре. Мы, дорогие побратимы… – Кажан почему-то пристально посмотрел на Радича и, будто тот возражал, твердо повторил: – Да, мы теперь боевые побратимы, и мы еще покажем немчуре, где раки зимуют. Расплата будет суровой!..

Кажан действительно был назначен политруком второй роты. Здесь же, в Покровке, объявился и командир роты – лейтенант Стаецкий: еще там, на Днепре, он был ранен в ногу, в Покровку добрался поездом и сейчас ходил, слегка опираясь на толстую суковатую палку.

Около недели проходил процесс переформирования и велись боевые учения полка. За это время, с разрешения Стаецкого, Жежеря побывал в Сергеевке. Он считал своим долгом разделить с родителями Добрели их горе, рассказать им, как воевал Матвей, как погиб и где похоронен. Правда, Жежеря долго колебался, даже как-то сказал Бессарабу:

– Когда-то тех, кто приносил плохие вести, сажали на кол. Как только представлю себе, что родители Матвея еще не знают, даже ничего страшного и не подозревают, ждут от него писем, а я приду и оборву их надежды, – жутко становится.

– И все же это твой долг, – сказал ему Микола. – Ведь и с нами, Андрей, все может случиться, а они хоть будут знать, где искать могилу сына.

И Жежеря на попутной машине поехал в Сергеевку. Быстро нашел Добрелин двор, спускавшийся огородом в балку, к пруду, над которым стояли старые раскидистые вербы. У низенькой, под почерневшей соломенной кровлей хаты рос высокий могучий берест, за хатой – вишневый сад. Когда Андрей подошел к калитке, откуда-то выскочил огромный лохматый пес, злобно залаял. На этот лай из хаты вышла девушка и, ладонью заслоняя от солнца глаза, посмотрела за калитку. В ее тоненькой фигурке, в движении руки Жежере показалось что-то очень знакомое. Только он подумал об этом, как девушка подбежала к нему, радостно выкрикивая:

– Андрей, это ты, Андрей? Откуда? – Но в двух шагах от калитки остановилась, испуганно спросила: – А где же Матвей? Ты один?

Это была Тася. Жежерю просто ошеломила эта неожиданная встреча. Как могла здесь очутиться Тася? Ведь она живет под Никополем, а это не такой близкий свет. Что ее привело сюда? Эвакуируется? Тогда зачем делать такой крюк?

– Почему ты молчишь, Андрей? С Матвеем что-то случилось? Вы же были вместе…

– Нет, мы не вместе, – бормотал вконец растерявшийся Жежеря.

– Как не вместе? Ты что-то путаешь…

– Нет, какое-то время мы были вместе, конечно, – постепенно брал себя в руки Жежеря, уже догадываясь, почему здесь оказалась Тася. Он ничего, ничего не скажет ей о гибели Матвея. – В боях были рядом. Матвей здорово воевал… Он настоящий мужчина.

– Да ты в конце концов скажешь, где он, что с ним? – У Таси на глаза набежали слезы, а от лица отхлынула кровь, и оно заметно побледнело.

Из хаты вышли отец и мать Добрели – высокий, чуть-чуть кривошеий отец в сером пиджаке, простоволосый, с такими же широкими скулами, как у сына, и низенькая, полнотелая мать – с большими добрыми голубыми глазами. Тася повернулась к ним и пояснила:

– Это наш… Это университетский товарищ Матвея, Андрей Жежеря. Они вместе с Матвеем и призывались, и воевали… Но вот…

– Ты, Тася, успокойся, все хорошо, – спокойно проговорил полностью овладевший собой Жежеря. – Говорю же – мы сперва были вместе. Тогда наше артиллерийское училище вывели из боя и отправили на Урал. Матвей сейчас, видимо, едет через приволжские степи. Прибудет на место – известит…

– Известит? – недоверчиво переспросила Тася. – Успеет ли? Ты же видишь, что делается. А почему ты не поехал?

Жежеря успокаивающе улыбнулся:

– Да ты присмотрись ко мне внимательней. Чего же мне ехать, если я уже имею звание младшего лейтенанта? Мне там, на Днепре, присвоили. И не только мне – Бессарабу и Печерскому тоже. С нами здесь, в Покровке, Павел Петрович Кажан, Лана Лукаш, Зиновий Радич. Спросишь, почему, мол, Матвею не присвоили звания… Матюша закончит училище – не младшим, а сразу лейтенантом станет. Пойми же ты – так сложилось… Я и пришел известить об этом родителей Матвея… А тебя, Тася, вовсе и не ожидал здесь встретить.

Родители, прослезившись, начали приглашать в хату, но Жежеря наотрез отказался: отпросился, мол, ненадолго, а время такое – опаздывать никак нельзя.

Андрей попрощался с родителями и протянул руку Тасе.

– Нет, – сказала она. – Я провожу тебя немного.

Тася, вероятно, в конце концов поверила Жежере, оживилась, приветливо улыбалась ему. Идя по тропинке мимо дворов рядом с Андреем, опустив глаза и краснея, открылась ему:

– Видишь ли, так получилось, что у меня от Матвея будет ребенок. Я сообщила ему об этом в письме, он очень обрадовался и написал, что если будет трудно, чтобы я ехала к его родным. Мои-то родители эвакуировались в Ворошиловград, там и старший мой брат работает на заводе, имеет бронь пока. А я сюда заехала, чтобы взять с собой Матвеевых родных. Они все еще колеблются…

Жежеря, услышав, что Тася ждет от Матвея ребенка, даже остановился от неожиданности. Не думал и не гадал, что Матвей и Тася окажутся такими скрытными…

Жежеря вернулся в полк мрачный и раздраженный. То, что он узнал, вызвало в его душе такие противоречивые чувства, в которых он не сразу смог разобраться. Оказывается, он настолько был неравнодушен к скромной и тихой Тасе, что сейчас даже позавидовал своему мертвому другу. Не сказав ей правды о судьбе Матвея, чувствовал себя так, словно совершил какую-то подлость.

…Там же, в Покровке, произошла еще одна неожиданность. Когда принимали пополнение и во дворе сельскохозяйственной школы толпились новобранцы, Радич, переходя из одного помещения в другое, услышал раздавшийся из толпы голос:

– Сухаревцы! Где вы шатаетесь!? Надо всем вместе держаться, иначе растыкают по разным подразделениям…

Зиновий оглянулся на голос и увидел говорившего: это был стройный смуглый парень цыганского вида. Радичу показалось, что он уже где-то видел его. Подойдя к нему, спросил:

– Это вы сухаревские? А скажите, не из вашей ли Сухаревки Михайло Лесняк?

– Наш он, – обрадованно откликнулся цыганистый парень. – А вы откуда его знаете, товарищ лейтенант?

– Учились вместе в университете, – пояснил Радич.

– Он самый, – оживился парень. – Ну, ты смотри! Мишко с малых лет мой кореш. Сейчас где-то в моряках ходит.

Трое сухаревских, среди которых был и этот цыганистый – он оказался Олексой Ковальским, – попали во взвод Радича.

…Невероятно тяжелыми, полными изнеможения и отчаяния, от которых леденела душа и рвалось на части сердце, были эти черные дни отступления.

Штаб Южного фронта, а затем и штаб резервной, которая уже была переименована в Шестую армию, передислоцировались куда-то на Донетчину. Полку Савельева и еще некоторым частям было приказано занять оборону в районе Покровки и сдерживать натиск немецких войск. Фашисты же свирепствовали, развивая наступление своих войск на Донбасс. Два дня отбивал их атаки полк Савельева, но на третий пришлось спешно отходить на восток, потому что немцы, прорвав оборону со стороны Запорожья, начали вдоль реки Волчьей обходить Дубравский лес, угрожая нашим войскам окружением.

Пошли дожди, и дороги раскисли. Профилирующая дорога, на которую в конце концов выбрался полк, была забита грузовиками, танками, подводами, густыми толпами беженцев, стадами коров и отарами овец. Крики, ругань, рев скотины и моторов, детский и женский плач и вопли представляли собою картину какого-то вселенского столпотворения…