Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 39 (всего у книги 48 страниц)
Через два дня комбат снова появился во взводе Лесняка. Только что закончились занятия по боевой подготовке, на которых присутствовал майор, и теперь он, худой и высокий, с водянисто-серыми глазами на узком бледном лице, сидит за столом Лесняка и молчит, набивая табаком трубку. Дверь раскрыта, и порою чувствуется веяние влажного ветра. День пасмурный, неумолчно шумят волны. Комбат уже высказал свои замечания по организации боевых занятий и после довольно продолжительного молчания снова заговорил:
– Вспомнился мне далекий, вот такой же хмурый день, только не весенний, а летний. Мы после боя сидели в какой-то избе и посасывали «козьи ножки». Вдруг дверь резко раскрылась, и вошел Чапаев. Это было, если не ошибаюсь, в Уральске… Вошел, значит, Чапаев, а за ним и комиссар Фурманов. Дмитрий Андреевич окинул нас веселым и каким-то загадочным взглядом, да и говорит: «Сегодня, ребята, всем вам покажут спектакль…» В нашей дивизии был свой театр, организованный женой Фурманова – Анной Никитичной. Она ведала культпросветработой в политотделе. Бойцы у нас были почти сплошь малограмотные – мужики из глухих сел и заводские рабочие. Да что о них говорить, если сам Василий Иванович был не весьма образованным человеком. Чета Фурмановых и другие политработники, когда наступало затишье, тут же начинали снимать, как они говорили, полуду с наших глаз, пошире раскрывали мир перед нами. Анна Никитична родом из Краснодара, в первую мировую войну была сестрой милосердия, насмотрелась на горькую солдатскую долю. Не знаю, откуда это у нее, но театр она любила. После гражданской войны руководила в Москве театральным институтом, а под конец своей жизни – бывшим драматическим театром Корша.
Майор хмурил брови, сосредоточенно попыхивал трубкой, кашлял, часто замолкал, будто к чему-то прислушиваясь, но связно тянул нить рассказа:
– Их, Дмитрия Андреевича и Анны Никитичны, уже нет. Подорвали свое здоровье, работая и в нашей дивизии, и на Туркестанском фронте, но в те годы мы, бывало, удивлялись: откуда у них берутся силы? Как много было в них молодого горения! Хватало и на бои, и на пламенные выступления на митингах, и на лекции. Да… Но к чему я все это веду?
– Фурманов сказал, что вам покажут постановку, – подсказал Лесняк.
– Ага… И как только он это сказал, бойцы от радости повскакивали с мест. Помню, показывали «Медведя» по Чехову и еще что-то. Эти постановки были для нас настоящим праздником.
Майор закашлялся, вынул из кармана платочек и начал утирать лицо. Михайло смотрел на него и вспоминал, как с группой молодых лейтенантов ехал он в апреле 1942 года из города Энгельса сюда, во Владивосток, как в Уральске тогда моросили дожди и свирепствовали ветры и с каким интересом и волнением осматривал он Уральск, зная по книге и по фильму «Чапаев», что в этих краях ковалась слава легендарного начдива.
Майор снова заговорил:
– У вас во взводе хорошо поставлена самодеятельность. Отберите три или четыре лучших номера – комиссар полка советовал включить их в концерт полковой художественной самодеятельности. Проследите, чтобы младший лейтенант Журавская хорошо прорепетировала с ними.
Лесняк пообещал сделать это и тут же начал расспрашивать майора о Чапаеве и Фурманове. Ему и до сих пор не верилось, что перед ним – один из чапаевцев, участник славных чапаевских походов, овеянных поэзией, давно ставших легендой. Кинофильм «Чапаев» он смотрел в свое время не менее десяти раз. И вот теперь рядом с ним стоял тот, кто собственными глазами видел живого Чапаева, разговаривал с Фурмановым, ходил с ними в походы.
Закончив рассказывать очередной эпизод из жизни легендарного начдива, майор внимательно посмотрел на лейтенанта, и в уголках его глаз кожа собралась морщинками, а взгляд смягчился. Комбат тихо сказал:
– По правде говоря, лейтенант, мне жаль, что вы уходите от нас. Я, знаете ли, надеялся, что вы покомандуете ротой, а со временем и меня замените. А почему бы и нет? Нам очень нужны образованные командиры. Женились бы вы на Ирине Журавской и пустили бы на этой земле глубокие корни. Из Ирины была бы славная жена…
«Что они все лепят ко мне эту Журавскую? – удивлялся Михайло. – Хорошая девушка, но я никаких поводов для подобных разговоров не давал».
Вслух же проговорил:
– Как-то все сложилось неожиданно.
В дверь постучали. Вошел боец и доложил, что к пирсу подходит танкер для разгрузки.
Бойцы первого взвода с нетерпением ожидали прихода танкеров: судовые команды охотно угощали бойцов американскими сигаретами, а Лесняку, как командиру, дарили две-три банки душистого табака для трубки. Поскольку Лесняк трубки не имел, то отдавал этот табак майору. Но табак давно кончился, и сейчас в трубке майора потрескивала крепкая, с кисловатым привкусом кременчугская махорка. У бойцов и ее не хватало. Судовые команды, отправляясь через океан в Америку, тоже получали махорку, но, имея возможность курить американский табак и сигареты, по возвращении домой отдавали махорку зенитчикам. Иногда зенитчикам доставался полный мешок махорки, а то и два. Значительную ее часть майор, разумеется, «конфисковывал» и распределял между другими ротами батальона. Вероятно, не случайно появился комбат здесь и сегодня.
Вместе с Лесняком они вышли к причалу, как раз тогда, когда боцман, приземистый быстрый человек в стеганке и форменной фуражке, стоя на самом краю пирса с поднятой рукой, кричал:
– Стой! Давай швартовы!
И как только танкер пришвартовался, по трапу начали сбегать один за другим члены судовой команды. Счастливые тем, что вступили на родную землю, они, празднично одетые, чисто выбритые, наглаженные и начищенные, весело здоровались с бойцами, торопились на берег. Неожиданно рядом с Михайлом остановился старшина второй статьи – крепко сбитый, широкоплечий парень в бушлате. Ветер развевал ленты лихо посаженной набекрень бескозырки, под которой с трудом, умещался черный сноп его густых волос. Концы лент трепетали у его прямого, словно выточенного носа, черных усов и роскошной, воистину шмидтовской бороды. Не отрывая взгляда от Михайлова лица, он с веселыми искорками в глазах поставил на землю небольшой чемодан и, выпрямившись, проговорил басом:
– Чертова же ты душа, Михайло! Стал лейтенантом и на старшину – ноль внимания? Может, разрешишь хоть руку пожать?
– Левко! – ошеломленно воскликнул Михайло и покосился на стоявшего рядом майора: ведь старшина нарушал требования устава – не попросил разрешения у майора обратиться к младшему по званию. Но комбат, едва улыбнувшись, предусмотрительно отошел в сторонку.
Левко Ярковой – друг Гордея Сагайдака, они вместе учились в Днепровске в техникуме, вместе призывались в армию, но попали на разные фронты. Ярковой был давним приятелем и Лесняка, они с детства сохранили хорошие отношения. Интуитивно почувствовав, что перед ним именно он, Левко, Лесняк в радостном изумлении спрашивал:
– Левко, каким чудом? Откуда?
– Давай же сперва обнимемся, – проговорил Ярковой и сгреб Лесняка, да так, что у того в плечах захрустело.
– Кости поломаешь, – прохрипел Михайло, высвобождаясь из железных объятий друга. – Сразу видно, что паек у вас гвардейский.
– Я, браток, прямым ходом из Сан-Франциско.
– А Сагайдак говорил, что ты на Черном, воевал в Севастополе.
– У нас так: нынче – здесь, завтра там, – рассмеялся Левко Ярковой. – Вы здесь, что ни говори, на земной тверди, да и редкий самолет-разведчик покажется. А над нашей посудиной от Алеутских до Курил стервятники висели. Под килем же – два километра глубины, да океанские штормы, тайфуны, циклоны. Пока дойдем до берега, душа не раз в пятках побывает. Кому ж охота собой акул кормить?
– И давно плаваешь? – спросил Лесняк.
– Если бы сразу женился, то мог бы уже гостей на крестины звать.
– Я тебя ни разу здесь не видел.
– Мы раньше в Находке разгружались, иногда и на Камчатке. Сюда, к вам, впервые прибыли – надо бока подремонтировать, – пояснил Левко и добавил: – Я получил увольнение на берег, может, и ты бы мог побыть со мной?
Майор, стоя в сторонке, изредка поглядывая на двух друзей, слышал их разговор и, почему-то нахмурив брови, сказал почти строго:
– Лейтенант, оставьте за себя Осипова, и вы свободны до двадцати двух ноль-ноль. – Улыбнувшись, добавил: – Вижу – друга встретили…
Они пошли вдоль косы. Ярковой продолжал говорить:
– Слух шел – где-то здесь, на Тихом, Сагайдак служит. Вот бы разыскать его. Случайно не попадался тебе на глаза?
– Случайно его товарищ по кораблю в моем взводе объявился, – улыбнулся в ответ Лесняк. – Изредка встречаюсь с Гордеем.
– Ну, ты смотри! – радостно удивился Левко. – Такая огромная земля, что человек, как иголка в соломе, может затеряться, а вы встретились. Да и мы вот с тобой.
– Война разные сюрпризы преподносит, – сказал Михайло. – Завтра суббота, пойдем на стоянку Сагайдакова корабля, – может быть, Гордея отпустят на берег.
– Непременно надо повидаться! – воскликнул Ярковой.
За воротами нефтебазы Левко, указав глазами на свой чемодан, деловито спросил:
– Где нам примоститься? У меня фляга спирта и кое-что съестное. Надо бы отметить нашу встречу.
– У меня здесь есть одна знакомая семья, – ответил Лесняк.
Он рассказал Левку, что неподалеку от Железнодорожного парка, на крутом берегу залива, есть дом Журавских, что однажды, после возвращения с фронта, он ради интереса подошел к группе рыбаков, занимавшихся подледным ловом рыбы. Среди них был и Андрей Тихонович, отец Ирины Журавской, с которым он познакомился, и тот пригласил Лесняка к себе домой, пообещав угостить свежей жареной рыбой. Есть повод, чтобы воспользоваться приглашением.
Андрея Тихоновича и Ирины дома не было. Хозяйка, Надежда Павловна, низенькая и худенькая, похожая на подростка женщина, встретила их радушно: нажарила корюшки, подала вареных крабов, а к ним печеный картофель. Левко поставил на стол две банки тушенки, положил солидный кусок сала. Хозяйка посидела с ними за столом, но вскоре, сославшись на дела, оставила друзей одних. Ярковой рассказал, как служил на Черноморском флоте, как был командиром отделения связистов при штабе полка береговой обороны. Ему повезло – командир полка подполковник Мартынов оказался славным человеком. Стройный и крепкий, с виду мягкий и симпатичный, он был требовательным, строгим и вместе с тем заботливым командиром. В свободные от занятий часы Мартынов частенько бывал среди матросов. Знал о каждом бойце все: его наклонности и думы и кто у кого остался дома, кто регулярно переписывается с родными. Подполковник любил шутку, поддерживал веселое настроение у подчиненных. Он как бы соединял в себе обязанности командира и комиссара. Левко, как связист, часто общался с ним и по-юношески восторженно любил своего командира.
Служба шла хорошо. Ярковому оставалось меньше года до демобилизации. Но – началась война…
О боях за Севастополь он много не говорил.
– В газетах писали, передавали по радио – так что все знают, как было, – отвечал он на просьбу рассказать поподробнее. – По нескольку раз каждый защитник Севастополя с глазу на глаз встречался со смертью. Особенно трудно стало после того, как двадцатого мая сорок второго года наши войска оставили Керчь и немцы перебросили свои дивизии из-под Керчи к Севастополю.
– Да, пришлось вам хлебнуть свинцовой ухи, – заметил Михайло.
– Защитники Севастополя, – продолжал Левко, – были блокированы и лишились всех видов поддержки – живой силой, боеприпасами, продовольствием. Получив приказ Ставки – оставить город, командир полка Мартынов с несколькими сотнями черноморцев, среди которых был и я, последним рейсом крейсера «Красный Кавказ» чудом вырвались из огненного кольца. Я и Мартынов получили ранения и попали в госпиталь.
– И дальше как? – живо поинтересовался Лесняк.
– Из госпиталя нас двоих и забарабали сюда на Тихий, – сказал Левко. – На Черном, дескать, пока что и без вас обойдутся. Сам знаешь, тут не станешь антимонии разводить: туда – пойду, а туда – не пойду. Но если по-честному: кто оставлял Севастополь, тому его надо и освобождать.
– Как же ты пробьешься туда? – высказал сомнения Лесняк. – Мне это вот уже третий год не удается.
Ярковой сокрушенно вздохнул, подумал и сказал:
– Есть одна зацепка: Мартынов! Он находится здесь, в штабе одного соединения, делится фронтовым опытом, но клятвы своей небось не забыл – вернуться на Черноморский флот. Обещал и меня взять с собой. Завтра хочу проведать его – он человек пробивной, своего добьется, да и на Черном его хорошо знают.
– Ну, тогда есть надежда. А сейчас расскажи, что ты видел там, в этом Новом Свете, – сказал Михайло. – Это же не шутка – побывать в Америке! Небоскребы Нью-Йорка я видел только на фотографиях, и мне казалось, что это уже не на нашей земле, а на какой-то другой планете.
Ярковой на мгновение задумался, затем сказал:
– По правде говоря, я лишь краешком глаза видел Штаты. Мне раньше тоже представлялось, что там и земля не такая, как у нас, и люди, и растительность. Но оказалось, везде люди как люди, и дома похожи на наши, и все прочее. Возьмем, например, Сан-Франциско – основной торговый порт на Тихоокеанском побережье Америки, он немного напоминает наш Владивосток. Фриско – так американцы его сокращенно называют – он также раскинулся на холмистом полуострове. Залив тоже называется Сан-Франциско, в него впадает река Сакраменто. Залив связан с океаном узким, но глубоким проливом, его называют Золотыми воротами.
Левко вынул из кармана и бросил на стол перед Лесняком пачку сигарет, рядом положил полуоткрытую коробку спичек с красными головками:
– Угощайся заокеанскими. У них там курева разного – полным-полно. Да разве только курева. Скажу тебе, зависть брала, когда ходил по магазинам. Еды всякой – навалом, одежды добротной – только доллары давай. Но послушай, что я слыхал от нашего старого капитана. Оказывается, на том месте, где сейчас Сан-Франциско, еще в начале прошлого столетия находилось русское поселение, и называлось оно форт Росс. Наши люди, выходит, расселялись не только по Дальнему Востоку, на Чукотке и Аляске, но и по американскому побережью к самой гавани Сан-Франциско. Город особенно сильно начал разрастаться в середине прошлого столетия, во время «золотой лихорадки». Да что это я в историю заехал, ты об этом и сам читал. Теперь во Фриско, на берегах залива разместились огромные верфи, заводы по переработке нефти, сахара-сырца, консервные фабрики. Город уже давно вышел за границы полуострова, кольцо пригородов проходит по всему заливу. И что меня особенно удивило, даже поверить трудно, – Нью-Йорк с его небоскребами не типичен для американских городов. В Лос-Анджелесе, например, многоэтажных домов почти совсем нет. Небоскребов даже в центральной части города мало. Ну, а живут там люди как у бога за пазухой. Природа богатая, щедрая, теплая. Представь себе: в районе Лос-Анджелеса триста дней в году небо безоблачное. Вокруг растут цитрусовые – мандарины, лимоны и другие южные плоды. Поскольку там тепло, заводы и другие предприятия не требуют специальных сооружений, утепленных стен, окон. Это особенно удобно для производства самолетов. Я даже слышал, что некоторые авиационные заводы в Лос-Анджелесе и вовсе без стен.
Огромное впечатление на Левка произвели мосты, связывающие Фриско с пригородами. Один красавец мост, переброшенный через залив, – длиною в семь километров, второй – через Золотые ворота.
Ярковой, конечно, заметил, как он сказал, и минусы. В частности, Лос-Анджелес – город автомобилей, в нем нет ни метро, ни трамваев, очень мало автобусных линий, и если человеку не на что нанять такси – надейся только на собственные ноги. А город огромный, попробуй потоптаться по его улицам. Кроме того, в Лос-Анджелесе заводы и автомобили выбрасывают в атмосферу столько дыма и гари, что над улицами города часто висит сплошная пелена полудыма-полутумана – не продохнешь. Это у них называется смогом. Бывает, что за этим смогом и солнца не видно. А люди там обыкновенные. Рабочие очень приветливо и сочувственно относятся к нам, восторгаются нашим мужеством и героизмом. Они боятся, что если мы не выстоим, то фашисты и к ним доберутся…
Ярковой помолчал, задумчиво покачал головой и, словно подводя итог сказанному, проговорил:
– Богатый край. Вот только всюду видишь таблички с надписью: «Частная собственность». И сразу начинаешь думать: здесь далеко не каждому рай. Хвастаются американцы, что за триста пятьдесят лет превратили дикие пространства в цветущую землю. Верно, превратили – но за чей счет? На чьей крови замешено их богатство? Колонизаторы беспощадно истребляли индейцев, остатки вытеснили в резервации. Ловили в Африке негров, завозили в Америку, превращали их в рабов. Грабили чужие народы, захватывали чужие земли. Одним словом, жили и живут по волчьим законам…
Левко снова помолчал и вдруг спохватился:
– Может, довольно, Мишко, на первый раз об Америке. Всего и не вспомнишь сразу. У твоего КП часто швартуются наши танкеры, приходящие оттуда, так что ты, вероятно, наслушался об Америке. Лучше говори о себе.
Михайло рассказал товарищу о своей поездке на фронт, о том, как надеялся с передовыми частями побывать в освобожденной Сухаревке, думал даже наведаться и в Писаревку. Однако не довелось. С тех пор на фронте затишье.
– Затишье?! Оно – перед бурей нашего наступления, – мечтательно проговорил Ярковой. – Только бы родные живыми остались.
– Нила, твоя сестра, не эвакуировалась? – спросил Лесняк.
– В том-то и беда, что нет, – сказал Левко. – О ней я особенно много думаю, беспокоюсь.
– И моя сестра осталась с родителями, – сказал Михайло.
Вспоминая родных и близких людей, Украину, они долго еще беседовали.
– А помнишь, как я впервые пришел к тебе с Гордеем летом? – спросил Ярковой. – Ты как раз спал в саду под деревом.
– После этого мы с Сагайдаком приходили к вам в гости, – проговорил Лесняк. – Мне очень нравилась ваша Писаревка. А не забыл, как мы с девчатами ходили в лес, купались в реке? Мне казалось, что ты, Левко, был влюблен в Зину Мелешко. Как у вас дальше сложились отношения?
Ярковой досадно махнул рукой. За окном виднелись высокие кусты сирени с сизовато-голубыми кистями цветов. Небо очищалось от туч, местами уже появились синие просветы, в них порою проглядывало клонившееся к закату солнце. Левко торопливо потянулся к фляге, налил по рюмке и одним духом выпил. Понюхав ломтик хлеба, продолжал:
– Плохо сложились. Я поехал на военную службу, так и не признавшись ей в любви, а со временем Нила написала мне… – Ярковой решительно покачал головой. – Да что теперь говорить об этом. Потерял я Зину. Девушки, видимо, боятся попасть в число старых дев, а нам видишь что выпало… У тебя ведь тоже, кажется, была…
– Была, да теперь нету, – прервал его Лесняк и решительно добавил: – И хватит об этом.
– Верно – зачем растравлять раны? – задумчиво проговорил Ярковой. – А все же болит вот здесь, – он ткнул себя рукой в грудь, – и такая ненависть закипает на фашистов. Разрушили все, сколько жизней изуродовали. Вспомни, как хорошо было у нас и как мы шли к лучшему…
Поблагодарив хозяйку за гостеприимство, друзья вышли из дома.
Вечером они пошли на берег бухты Золотой Рог, разыскали Гордея, их катер, недавно вернувшийся из плавания, как раз стоял на рейде. Командир отпустил Сагайдака на несколько часов на берег. И они снова, уже втроем, вспоминали свою довоенную жизнь, свой родной край.
Утром на пирсе Лесняк попрощался с Ярковым, а во второй половине дня передал взвод сержанту Осипову и отправился в штаб, в распоряжение комиссара полка.
IVВ просторной комнате второго этажа, где уже более месяца проживал Лесняк, выполняя свою новую работу, было значительно уютнее, чем в уголке шлакобетонного сарая. Работа спорилась, и настроение у него в общем было творческое. Дом, в котором он жил, стоял на окраине Гнилого Угла, у мощеной дороги, огибавшей сопки и уходившей в ближний лес. Там были флотские склады, размещались две зенитные батареи и станция орудийного наведения. Из окна Лесняковой комнаты через дорогу виднелся крутой обрыв, рядом с ним голубела стремительная безымянная речушка, а за нею, по низине, – молодой лесок. Справа, на северную сторону, поднимался по склону горы густой лес. Речка мелкая, дно каменистое, вода прозрачная и мылкая, в ней Михайло иногда стирал свое белье и сушил его, развешивая на ветвях деревьев или расстилая на траве.
Солнце хотя и клонилось к западу, но еще довольно сильно пригревало, заливая золотистым светом сплошное зеленое кружево леса и рыжевато-серую булыжную мостовую. Здесь, на окраине, такая тишина, какая бывала в Сухаревке в начале жатвы, когда все, старые и малые, выезжали в степь. Михайло встал из-за письменного стола, подошел к раскрытому окну; ему не писалось. Устал, да и накурился до того, что ломило в висках. Сел за стол на рассвете и многое успел сделать, стало быть, имеет полное право на отдых. И он с наслаждением смотрел то на зеленое половодье леса, то на бледную синеву неба, а грудь с упоением вбирала в себя теплый и влажный, свежий воздух. Лесняк чувствовал, как каждая клеточка его тела постепенно оживала. Немного погодя, когда все его существо наполнилось тихим блаженством и в глазах посветлело, ему смутно подумалось: «А впрочем, даже такая жизнь – это безмерное счастье. Разве не счастье – видеть это небо, лес, вдыхать воздух, чувствовать ласковое прикосновение солнечных лучей и осознавать, что ты делаешь нужное людям дело!» Поразмыслив, он вернулся к столу и машинально потянулся рукой к пачке папирос. Его взгляд упал на голубой треугольник – письмо от Василя, полученное вчера, и сердце невольно сжалось. В письме ничего тревожного не было, наоборот, оно было бодрым. Брат писал, что их танковая бригада уже вышла далеко за границы Урала и находится в прифронтовой полосе, что и она скоро будет участвовать в боевых действиях. И еще в письме сообщалась новость:
«А теперь, Мишко, приготовься к сюрпризу. Знаешь, кто передает тебе привет? Старший лейтенант Наташа. Встретились мы совершенно случайно, уже здесь, на новом месте (а мы стоим в селе), на улице. Водитель моего танка окликнул меня по фамилии. А в этот момент мимо проходила она. Услышав фамилию, остановилась, (удивленно спрашивает: «Это кто же здесь Лесняк?» Отвечаю ей не менее удивленно. Она пристально поглядела на меня и говорит: «Михайло Лесняк не родственник ваш?» – «Мой младший брат, – говорю. – На Тихом океане служит. А вы откуда его знаете?» Она улыбнулась, протянула мне руку: «Очень приятно познакомиться. Мне с ним довелось ехать от Челябинска в глубину Сибири. С ним и с Генкой Пулькиным. Звать меня – Наташа Горлица. Что ж, будем вместе фашистов бить?» Я взглянул на ее фронтовые награды: «Счастлив с вами познакомиться. А вот фамилия вам больше подошла бы не Горлица, а Орлица». Она зарумянилась: «Мне моя фамилия нравится». Наташа недавно выписалась из госпиталя и получила назначение в наш полк. Я посоветовал ей проситься в наш батальон. Она так и сделала. Ее назначили командиром. Об этом пишу тебе, чтобы ты знал, под чьим началом мне придется воевать. А когда я сказал Наташе, что твой друг Гена Пулькин погиб на фронте, это ее потрясло. Вот какая произошла встреча. Хотя в наше время каждый день несет нам какую-то неожиданность, ко всему бы пора уже привыкнуть. Однако я, видимо, никогда не свыкнусь с потерей Галины и сына…»
Прочитав вчера еще эти строки, Михайло подумал: «А я разве думал, что встречусь во Владивостоке с Ярковым, Сагайдаком?»
Глядя на голубой треугольник письма и припоминая его содержание, Михайло вдруг понял, что теперь ежедневно опасность будет угрожать и самому Василю. Достал папиросу и снова посмотрел в окно. Солнце светило и пригревало так же, как раньше, в воздухе было тихо, ни один листик на деревьях не шевелился. Но настроение у Лесняка уже изменилось. Только что он был доволен и жизнью, и работой: целый месяц занимался делом, которое было ему по душе. Теперь же в груди теснились странные противоречивые чувства, возникали какие-то сомнения…
Когда он прощался с бойцами взвода, отбывая в распоряжение штаба полка, он видел, что все сожалели о его уходе – и бойцы, и коллеги-командиры – Лашков и Васильев.
Большой группой проводили его за ворота нефтебазы, просили не забывать о них, навещать хотя бы изредка.
Заместитель командира полка по политчасти майор Самойлов сопровождал Лесняка к многоквартирному дому комсостава. Он ввел Михайла в просторную комнату на втором этаже, в которой были старый, ничем не застеленный, густо покрапленный чернилами стол, два стула и аккуратно заправленная железная койка. Торжественно вручая Лесняку ключ, майор сказал:
– Вот ваше жилье и ваш рабочий кабинет. Устраивайтесь. Сегодня отдыхайте, а завтра приступайте к работе. В штабе вам заготовлен пропуск во все наши подразделения. Двери моего кабинета для вас всегда открыты. Так что творите, наш полковой Нестор-летописец! – он улыбнулся и крепко пожал Михайлу руку.
Лесняк опустил на пол свой рюкзак и большую связку книг, раскрыл окно, бросил на койку фуражку и забубнил какую-то веселую песенку. Ведь никогда в жизни он не имел такого просторного помещения. Распаковал вещи, сложил стопками книги на столе и на подоконнике, окинул взглядом комнату и остался доволен: электроосвещение нормальное, на столе – керосиновая лампа, над окнами – свернутые рулоном шторы из черной толстой бумаги для ночной светомаскировки. Все как надо. Живи и работай. Михайлу льстило, что писать историю полка доверили именно ему; правда, он еще не знал, с чего начинать и как приступить к работе, но надеялся, что майор Самойлов и журналисты из «Боевой вахты» кое-что ему подскажут, но главное – архивы.
В приподнятом настроении Лесняк долго ходил по комнате, а когда посмотрел на часы и убедился, что до ужина в полковой столовой, куда он сдал свой продаттестат, оставалось еще больше часа, решил прогуляться. Вышел из дому, пересек дорогу, спустился с откоса и по шаткому мостику перебрался через речушку на другой берег, прохаживался по лесной опушке, мечтал о том, как после написания истории полка будет работать в «Боевой вахте» или в редакции газеты «На рубеже». Стало быть, служба станет интереснее.
Первая же ночь на новом месте принесла с собой жестокие мучения. Еще вечером, когда Лесняк, вернувшись из столовой и опустив светомаскировочные шторы, сел к столу, чтобы по привычке почитать перед сном, в углу комнаты, под полом, заскребла крыса. Сперва робко, а потом с каким-то остервенелым упорством начала грызть дерево, стремясь, видимо, прогрызть нору. Михайло почувствовал, как на его голове зашевелились волосы. Он с детства боялся лягушек, мышей и крыс. Они пробирались к ним в хату, в холодную темную комнату, где были засеки с зерном и мукой. В засеку с мукой мать обычно прятала узелок с сушеными вишнями, сберегая их таким образом для рождественского взвара. Маленькому Михайлику однажды очень захотелось поесть вишен, и он решил тайком взять горсточку. И когда дома никого не было, он вошел в эту комнату, поднял крышку засека и обмер от страха – из муки на пол выпрыгнула огромная крыса. Мальчик опрометью бросился бежать. Он долго еще дрожал от страха. С тех пор мать никакими силами не могла заставить его пойти в темную комнату. Лишь только услышит малейший шелест в соломе или в сене, заскребет ли под полом какой-либо грызун, у мальчика холодок пробегал по спине. Это чувство осталось у него на всю жизнь. И сейчас, когда он услыхал, что в его комнату настойчиво ломится отвратительная гостья, Михайло бросился в тот угол и затопал ногами. Под полом утихло. Но стоило ему вернуться к столу и склониться над книгой, как в углу снова начинала скрестись крыса. Он снова и снова вскакивал, бежал в угол и топал, топал… Сосредоточиться не мог и, отложив книгу, раздраженный ходил по комнате. Дом был старый, половицы рассохлись и отчаянно скрипели. Это скрип, вероятно, и разогнал грызунов. Наконец настала тишина, и Михайло, быстро раздевшись, юркнул под одеяло.
Проснулся он среди ночи, напрягая слух, пытаясь спросонок понять, что происходит в комнате. То у дверей, то у него под койкой слышна была глухая возня, писк. Только когда со стола на стул с фанерным сиденьем что-то тяжело шлепнулось, до его сознания дошло: «Крысы!»
Михайло едва удержался от того, чтобы не закричать, потом замер, горячечно соображая, каким образом спасаться. И, как назло, он совсем недавно прочитал, что царь отдал в солдаты Александра Полежаева за вольнодумные стихи. Когда поэт умер, его тело бросили в подвал, где крысы погрызли ему уши и нос. Это породило в воображении Лесняка страшную картину: вот-вот крысы бросятся на него и он не сможет отбиться от них.
Не помня себя, Лесняк привстал на койке, дотянулся рукой до книг, лежавших на столе, и начал швырять их на пол. Крысы запищали еще громче и шарахнулись во все стороны. Михайло одну за другой брал книги и бросал их в темноту. Утирая ладонью с лица холодный пот, он прислушался. Было тихо. Только сердце бешено колотилось и все его тело дрожало. Надо включить свет, но боязно опустить на пол ноги. Наконец он нащупал на столе коробку спичек и зажег одну. Быстро сунул ноги в ботинки, повернул выключатель. Набросив шинель на плечи, собрал с пола книги, сел к столу и посмотрел на часы. «Вот твари! – подумал Лесняк. – У меня в комнате – ни крошки съестного, а они до трех часов ночи мне спать не давали».
Время от времени, прохаживаясь по комнате, чтобы скрипом половиц пугать крыс, снова подходил к столу и пытался читать. Перед рассветом, когда в доме начали хлопать то одни, то другие двери и послышались шаги проснувшихся жильцов, Лесняк лег в постель и заснул. Проснулся, когда солнце было уже довольно высоко. Пока брился и одевался, опоздал на завтрак. Побежал в штаб полка. Майор Самойлов встретил его словами:
– Видимо, на новом месте хорошо спится, что запоздали?
– Прошу прощения, товарищ майор, – смутился Лесняк. – Но… Крысы не давали спать. Только перед рассветом заснул… Там же сотни крыс!
Майор рассмеялся:
– Так уж и сотни! Правда, там их много, но никто не считал. Я живу в соседнем с вашим домом, таком же деревянном и старом. Думаю, в нашем этого добра тоже не меньше. Но – вам-то что? Однажды в разговоре с лейтенантом Коровиным из «Боевой вахты» я узнал, вы на фронте, на передовой, чувствовали себя как рыба в воде. Неужели крыс испугались? – И уже серьезно добавил: – На первых порах они у меня тоже в печенках сидели, но постепенно привык и теперь не обращаю на них внимания.
