Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 48 страниц)
Три недели побыли Лесняк и Пулькин дублерами, затем Михайла назначили командиром первого взвода, Пулькина – второго, Васильева – третьего, а лейтенанта Гаценко перевели в третью роту. Так наконец выпускники училища стали командирами, каждый самостоятельно отвечал за свой взвод, за его боевую и политическую подготовку, за готовность открыть огонь по противнику, который может внезапно появиться в воздушном пространстве. От подъема до отбоя дни были заполнены службой, а ночи казались уж очень длинными. Каждый с нетерпением ждал рассвета, чтобы послушать по радио Москву. Какие вести придут с фронтов? Если бы радостные, обнадеживающие…
Но вести с каждым днем были тревожнее.
Непокоренный Севастополь оставался гордостью и надеждой. Стойкостью его защитников восхищался весь мир. Недавно Лесняк читал во флотской газете «Боевая вахта», как пять моряков-севастопольцев вступили в смертельный бой с колонной фашистских танков из пятнадцати машин. Матросы, вооруженные только автоматами, гранатами и бутылками с горючей смесью, проявили небывалое мужество. Когда кончились патроны, один из пятерки, обвязавшись гранатами, бросился под гусеницы танка. Вслед за ним двое других сделали то же. Ценою своей жизни пятеро героев сорвали танковую атаку противника.
Как просто и сильно пишет о моряках-воинах Леонид Соболев в своей книге «Морская душа»! Бойцы роты Лашкова уже зачитали ее до дыр.
Лесняк, конечно, не знал, что весною, когда весь народ ожидал нашего наступления, на фронте велась напряженная борьба за овладение стратегической инициативой. Каждая из сторон пыталась повернуть ход войны в свою пользу. И вдруг неожиданно быстрое наступление фашистских войск ошеломило, вероятно, всех. И только теперь из газет, из лекций, которые читались в полковом клубе, Михайло мог составить определенное представление о событиях, происшедших там, на западе. Оказывается, гитлеровцы провели мобилизацию резервов и увеличили число своих дивизий на советско-германском фронте до 226. Но, даже имея такие значительные силы, враг уже не мог, как в прошлом году, планировать наступление по всему фронту. Немецкое командование решило на этот раз перенести центр боевых действий на юг, чтобы лишить нашу страну важнейших военно-экономических районов.
Свое наступление фашисты начали ударом восточнее Курска. И хотя наши войска оказывали отчаянное сопротивление, на ряде участков враг прорвал оборону и продвинулся в глубину нашей территории на 150—400 километров. Были потеряны, важнейшие промышленные и сельскохозяйственные районы. Оказавшись под угрозой окружения, войска Южного фронта оставили Ростов, переправившись на левый берег Дона…
В эти дни Михайлу не раз вспоминались его университетские друзья – Зиновий Радич, Микола Бессараб, Андрей Жежеря и Лана, друг детства Олекса Ковальский и дядька Ляшок, воевавшие весной где-то в Донбассе, а теперь, видимо, и они отошли на Дон. Уже каждому стало ясно, почему так бешено гитлеровцы рвутся на Кавказ. Ведь Кавказ богат стратегическими материалами, и прежде всего нефтью. Овладев этим районом, враг парализует действия Черноморского флота, кроме того, перережет наши коммуникации с Ираном, через который поступает часть вооружения, поставляемого союзниками. Наконец, окажет давление на Турцию, которая все еще колеблется – вступать в войну против нас или выжидать. Кавказ открыл бы фашистам путь к Индии, к странам Ближнего и Среднего Востока. Фашисты этим наступлением, бесспорно, побуждают Японию к активным действиям против нашей страны. Очень возможно, что по тайному договору с фашистами Япония нападет на нас, как только они выйдут к берегам Волги или приблизятся к перевалам Главного Кавказского хребта.
Смертельная опасность для нашей страны нарастала с каждым днем. Еще в начале июня фашисты начали третий штурм нашей гордой крепости на Черном море. Всюду, в том числе и на Тихом океане, люди следили за героической обороной Севастополя. Тридцатого июня, после 250 дней и ночей обороны, по приказу Ставки Верховного Главнокомандования, воины со слезами и проклятиями, под сильным натиском врага, оставили разрушенный город.
А здесь изо дня в день, с утра до вечера – боевая и политическая подготовка. Каждую ночь во взводе Лесняка боевые расчеты бдительно следят за небом.
Тем временем на флоте одна за другой формировались бригады морской пехоты для отправки на фронт. Михайло с нетерпением ждал своей очереди.
В один из июльских вечеров, прослушав по радио малоутешительную сводку Совинформбюро, Лесняк сел за стол в своем блиндаже и начал писать рассказ «Цена земли», который вынашивал более двух недель. Он тогда и не думал, что это поможет ему попасть на фронт.
…Всю неделю почти непрерывно шел дождь.
Он надоедливо и монотонно шелестел в листьях деревьев, стекал ручейками по склонам сопки, и вскоре перед входом в блиндаж Лесняка образовалась лужа, в которую с наддверного навеса со звоном падали крупные капли. Потом заморосила какая-то мглистая капель, и еще через два дня землю заволокло густым серым туманом. И в землянках, и в блиндаже взводного стены и потолки отсырели, покрылись цвелью. Постель и одежда стали влажными, негде было просушить, негде и согреться самим. Листья бумаги слипались, и на них расплывались чернила.
По воскресеньям весь личный состав, за исключением обслуги, дежурящей у пулеметов на огневой, отдыхал. Но Михайло свое свободное время просиживал над рассказом, который никак ему не давался: не хватало знания некоторых деталей. В газетах Лесняк читал очерки и корреспонденции с фронта о наших воинах, отстаивающих каждый метр родной земли, и у него появилась настоятельная потребность написать о своих ровесниках, таких, как Матвей Добреля, Аркадий Фастовец, Зиновий Радич, другие, чьим воинским героизмом он восхищался. Захотелось показать их такими, какими он их видит. Досадно только, что он не был на фронте и не может с достаточной достоверностью дать в рассказе необходимые подробности, каких в газетах не вычитаешь, которые надо только самому подметить, пережить. Перечитывая написанное накануне, Лесняк испытывал горькое разочарование, неудовлетворенность. Он перечеркивал написанное и начинал писать заново. Кроме того, в его душу вкрадывались сомнения, имеет ли он моральное право писать о том, что сам не пережил. Но желание писать о героических подвигах фронтовиков было неодолимо…
Небольшой, немного высоковатый стол, раздобытый где-то бойцами для взводного, Михайло поставил перед выходом из блиндажа. Неплотная дверь приоткрыта, иначе в блиндаже, где нет окон, было бы темно. Отсюда хорошо видна сопка, поросшая травой у подножия, невысокая клумба, на которой уже распустились розы, дальше – ряды деревьев, а за ними – высокий забор. За забором на три стороны, по склонам сопок и в распадках, видны одноэтажные и в несколько этажей дома – это город. Неподалеку от железнодорожной станции находится поселок Первая Речка, где в длинных бараках живут железнодорожники, рабочие Дальзавода, рыбокомбинатов и других предприятий, семьи моряков дальнего плавания, служащие. Когда Лесняк ездил в штаб полка или батальона и возвращался оттуда, он присматривался к прохожим: молодым и пожилым, к мужчинам и женщинам – вечно усталым, озабоченным, молчаливым. На внешность каждого война наложила свой отпечаток. Правда, Пулькин иногда завязывал разговор с какой-либо девушкой или молодухой, острил, однако не всегда его шутки и остроты находили отклик, в таких случаях не так Пулькин, как Лесняк испытывал чувство неловкости. Разве сейчас людям до этого? С фронтов поступали все более тревожные вести. Фашистские полчища рвались к Волге, продвигались к Кавказу. Война достигла кульминационной точки, и порою казалось, что остановилось время. Это изнуряло, терзало душу.
Все дальше в глубокий фашистский тыл, в темную ночь отодвигались Сухаревка, Донбасс, вся Украина. Ежедневно думая о своих родных, об Оксане, Михайло с тоской повторял прочитанные еще прошлой зимой, наполненные жгучей болью и сыновней нежностью слова поэта:
«Украина моя! – мысленно обращался к ней Лесняк. – Слышишь ли ты, доносится ли к тебе стон и плач твоего сына с этого скалистого берега океана? Я не хотел бы никакого другого счастья, кроме одного – отдать жизнь за твое освобождение! Но все же настанет и мой черед. Надо терпеть и верить и чем только можно приближать день победы».
Однообразие будней здесь, в зенитно-пулеметной роте, иногда становится нестерпимым. Лесняк надеялся на этой неделе закончить свой рассказ, но его отвлекали невеселые думы. Просидев над рассказом бесплодно больше часа, он встал из-за стола, подошел к нарам и не раздеваясь лег на свою жесткую постель, подложив под голову руки. В памяти возникли далекие видения: лето, солнце, ослепительно белеет стена хаты, с огорода, на котором оранжевым пламенем пылают подсолнухи и в белом цвету млеют высокие кусты картофеля, идет мать в белой праздничной кофточке, повязанная белым платочком, какая-то вся светлая, улыбающаяся, ступает босыми ногами по густому спорышу к воротам. А он, подросток Михайло, сидит у ворот на большом, теплом от солнца камне, и на сердце у него так легко и хорошо. Вот бы выйти из блиндажа, припасть к материнской груди и зарыдать, выплакать накопившееся на душе горькое чувство печали, все свои душевные боли. «Но где вы, мама? Живы ли вы и когда я приеду к вам?» При этой мысли он словно очнулся от внезапно исчезнувшего видения: по его щекам текли слезы. Он наспех вытер лицо рукавом гимнастерки – ведь в любую минуту кто-то может заглянуть в блиндаж. Какой конфуз, если они увидят заплаканного лейтенанта!
Михайло довольно быстро сблизился не только с младшими командирами своего взвода, но и со многими рядовыми. Теперь он знает, что Осипов – слесарь, что на флот пришел с Горьковского машиностроительного завода. В Горьком была у него невеста, которая два года терпеливо ждала его. Но когда узнала, что срок службы на флоте продлен до пяти лет, – вышла замуж. Замкнутый и молчаливый Осипов тяжело переживал свое личное горе, и лишь со временем эта рана зарубцевалась. Сержант собирался уже домой – пришло время демобилизации, – как вдруг началась война. И вот уже седьмой год он продолжает служить. Осипов служит честно, но и в его душу порою заглядывает тоска.
Сержант Сластин родом с Тамбовщины. Плотный и неповоротливый, с круглым словно арбуз лицом – он полная противоположность Осипову. Верхнее левое веко стянуто рубцом старого шрама и закрывает чуть ли не половину глаза, под которым тоже шрам. На виске заметный рубец. В 1927 году кулаки хотели убить его, комсомольца Сластина, сельского активиста, возглавлявшего сельхозартель в своем селе. Когда внезапно от простуды умерла его жена и он остался вдовцом с двумя детьми, попросил освободить его от председательства в артели. Однако со временем его избрали председателем вновь созданного сельпотребкооператива. Дети Сластина выросли: дочь перед войной вышла замуж, сын с прошлой осени – на фронте.
Был у Михайла и еще один друг – невысокий стройный красавец сержант Горелик, в прошлом году прибывший на флот после окончания десятилетки. В присутствии Осипова и Сластина он в отношениях со взводным держится спокойно, даже настороженно, а когда остается наедине с лейтенантом, не скрывает к нему своей симпатии. Это и понятно: Сластин и Осипов значительно старше Лесняка и прослужили уже порядком, а Горелик – почти Михайлов ровесник.
Размышляя о своих сослуживцах, Лесняк посмотрел на часы – до обеда было еще далеко. Он поднялся, надел фуражку и вышел из блиндажа: надо было наведаться на огневые позиции, проверить, как несут службу очередные дежурные из боевого охранения. Огневая точка и землянка отделения Осипова были почти рядом с блиндажом взводного, на вершине сопки, а огневые отделения Сластина и Горелика – в двух разных углах парка.
Во втором и третьем было все в порядке: бойцы находились у пулеметов, а в землянках люди занимались кто чем хотел: одни читали, сидя на табуретках или нарах, другие чинили одежду, обувь или писали письма. В отделении Осипова – на огневой – тоже спокойно. Дежурный телефонист доложил, что связь работает нормально, никаких тревожных сигналов не поступало. Лейтенант приказал связисту соединить его с десятым номером, то есть с ротным, и доложил Лашкову обстановку.
Из землянки первого отделения доносились звуки гармони.
– Савченко развлекает бойцов? – спросил Лесняк Осипова, который встретил взводного у своей огневой и сопровождал его.
– Другого гармониста у нас нет, – усмехнулся сержант и добавил: – На всю Первую Речку – единственный.
Михайло повернул к землянке. Осипов, опередив его, приоткрыл дверь и крикнул: «Встать! Смирно!» – и, выпрямившись сам, доложил взводному:
– Краснофлотцы первого отделения заняты личными делами!
– Вольно! – скомандовал Лесняк и вошел в землянку. Он не поздоровался, так как утром всех видел, но обратился к Савченко: – Услышал вашу гармонь, и захотелось зайти. Сыграйте еще что-нибудь.
– Вы любите гармошку? – с некоторым удивлением спросил Савченко.
– Кто ее не любит? – ответил Лесняк, садясь на низенькую, поставленную на попа сосновую колоду.
– Я не большой мастер, так, самоучка, – скромничая, проговорил Савченко.
– У нас, в степном селе, тоже не ахти какие мастера играли, но гармошку и балалайку любили все.
– И работать вам в степи приходилось? – с явным недоверием спросил гармонист.
– Приходилось, – ответил Лесняк.
– Значит, знаете, как хлеб делают? – весело подмигнул Савченко соседу и продолжал: – Можете и осот от березки или сурепку от буркуна отличить?
– Могу, Савченко, – принимая шутливый тон, мягко улыбнулся лейтенант. – Даже суданку с африканским просом не спутаю.
Недовольный несколько фамильярным тоном гармониста, Осипов с виноватым видом пояснил взводному:
– Савченко недавно у нас, раньше служил на торпедном катере. Списали по принципу: на тебе, боже, что нам негоже. Говорят, недисциплинирован был – жуть. Ну и наказали! Щуку бросили в воду. Очень уж он насчет женского пола шустрый. То в глухой аллее девушке голову задуряет, то с забора на прохожих молодиц пикирует. И надо же так случиться, что он еще и гармонист: к вечеру в субботу и воскресенье от женских делегаций отбоя нет: «Одолжите хоть на часок вашего рыжего гармониста». И лейтенант Лашков его отпускает.
– Ты, сержант, цепью меня к сопке приковал бы, как того Прометея, – добродушно смеется гармонист.
В разговор вмешался молоденький Ганеев:
– И почему к нему, рыжему и конопатому, девушки льнут? Хоть убей, не пойму. Из-за него сопку колючей проволокой огородили и караульных ставят.
– Девушки и молодицы за версту чуют настоящего моряка, – отшучивался Савченко, пробуя лады гармони. Затем растянул мехи и запел:
Эх, яблочко,
Куда котишься,
А к Махно попадешь, —
Не воротишься…
– Ну на кой черт нам твой Махно? – недовольно проговорил Осипов.
– Это для настроя, сержант. А сейчас мы – нашенскую, заветную.
Из-под его пальцев поплыла другая мелодия – медленная, сдержанная, даже суровая, и торжественно зазвенел голос гармониста:
Наверх вы, товарищи,
Все по местам,
Последний парад наступает…
Песню сразу же подхватили, сильные молодые голоса заполнили всю землянку. Они словно вливали в грудь Лесняка твердость и отвагу:
Врагу не сдается наш гордый «Варяг»,
Пощады никто не желает…
Краснофлотцы оживились, в только что пригасших взорах вспыхнули огоньки решительности, готовности к бою, загорелась вера в неизбежность победы. Спели еще несколько песен. Когда настала пауза, Лесняк спросил гармониста:
– Фамилия у вас украинская и акцент… Выходит, мы земляки – оба с Украины? Семья ваша эвакуировалась?
– Можно сказать, что эвакуировалась, только очень давно, – ответил гармонист. – Мои предки еще со времен Столыпина переселились с Полтавщины, из Миргородского уезда, в Приамурье. Может, слышали, есть такая местность – Зеленым Клином называется? Там много украинских сел. А мне так и не удалось побывать на Украине. Мой дружок по торпедному, Гордей Сагайдак, бывало…
– Гордей Сагайдак? – живо прервал его лейтенант. – Не из Сухаревки ли он случайно?
– Так точно, сухаревский, – весело подтвердил Савченко. – А разве что?
– Так он же мой друг, – сказал Лесняк. – Буду рад повидаться.
– Это я вам устрою, – добросердечно пообещал Клим.
Осипов улыбнулся, а боец Ольгин сказал:
– У нас, на Кубани, тоже много украинцев живет. Жена моя не так давно писала, что и этим летом виды на урожай были хорошие. А сейчас и туда фронт приблизился. Не успеют собрать хлеб. Если бы мне до войны кто-нибудь сказал, что немец в наши края придет, – я дал бы ему прикурить, чтоб не брехал, а теперь – нате вам! – правда… А ты сиди тут и волосы на себе рви.
Зенитчики поддержали разговор о положении на фронте, шутки и смех умолкли, все мысленно перенеслись туда, где шла жестокая битва с фашистскими ордами, куда всей душой стремился каждый из них.
Сержант Осипов сменил пулеметную обслугу, и бойцы, вернувшиеся с огневой, поставив на трапецию свои винтовки, сняв противогазы и патронные сумки, расселись среди товарищей и стали прислушиваться к разговору. Среди них был и ефрейтор Орленков, высокий, крутоплечий наводчик с быстрым и цепким взглядом умных серых глаз, с острыми скулами и широким чистым лбом. Его открытое мужественное лицо, твердые, уверенные движения и постоянная готовность к действию нравились всем бойцам. Выбрав удобный момент, Орленков вклинился в разговор, решительно заявив:
– У меня в груди столько накипело, что иногда кажется: если бы вырвался на фронт – в первом же бою целой роте фашистов повыпускал бы потроха. А после этого пусть и мне амба. Сидишь здесь, как на приколе, и не знаешь – за какие грехи.
– Кому-то же и здесь надо, – поучительно заметил сержант Осипов. – Японцы вон – под боком.
– Тебе легко говорить! – огрызнулся Орленков. – Твоя семья где? За Волгой. А моя с первых дней войны под немцем оказалась. Ну, отец, может, в Смоленские леса подался – партизанит. А мать и сестры гибнут в оккупации. Они ждут, что я приду, освобожу их, а я здесь, на сопке, изо дня в день смотрю в небо. Хоть головой об стенку бейся.
– Моя семья – за Волгой, – с обидой в голосе повторил Осипов. – А ты не видишь, что фашист на Сталинград нацелился?
Лесняк, молчавший до сих пор, решил, что от него ждут слова.
– Вижу, что все вы рветесь на фронт, – сказал он спокойно. – И я об этом мечтаю. Но поймите, друзья, уйдем отсюда – самурай обязательно сунется сюда. А кто ему по носу даст, если мы уйдем? Терпите, товарищи, и несите свою службу.
– И правда, хлопцы, – воскликнул Савченко, – нечего нам нюни распускать. – И он резко прошелся пальцами по белым клавишам:
Слушай, товарищ,
Война началася,
Бросай свое дело,
В поход собирайся…
Зенитчики подхватили песню во всю силу своих молодых голосов, и в только что печальных глазах засветилась отвага. От этой дружной песни Михайлу показалось, что у него мурашки пробежали по телу: ему вспомнилось, как они пели боевые песни на вечерних прогулках и на Неве, и на Волге, надеясь, что вскоре поедут на передовую.
«А Наташа воюет», – подумал он с завистью. И вспомнилось, как, войдя в вагон в Челябинске, он впервые увидел ее. Среди ехавших армейских командиров она сразу бросилась ему в глаза – невысокого роста девушка, лейтенант танковых войск. Подтянутая и энергичная. Она ехала в соседнем купе.
Когда Лесняк вошел в вагон, она как раз повесила шинель и пилотку на крючок вешалки и поправила волосы, которые, как круглая копна, лежали на ее голове. Стрижка под мальчика подчеркивала ее полное лицо. Под темными бровями – выразительные черные глаза, в которых то и дело вспыхивали искорки затаенного юмора.
Пулькин, прохаживаясь по вагону, приглядывался к девушке и вдруг, остановившись перед нею, лихо козырнув, сказал:
– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?
– Разрешаю, – сдержанно ответила она.
– Куда едем, если не военная тайна?
С лица девушки мгновенно исчезла улыбка, и она неприязненно спросила:
– А вас интересуют военные тайны?
Галантно наклонившись, Пулькин что-то прошептал ей на ухо и, выпрямившись, с довольно-таки глупой улыбкой следил за выражением ее лица. Она густо покраснела и возмущенно сказала:
– Вы почему позволяете себе распускать язык? И вообще, товарищ краснофлотец, каким образом вы затесались в вагон для комсостава?
Пулькин принял независимый вид:
– Разве вам еще неизвестно, что рядовой матрос равен сухопутному капитану?
– Посмотрите-ка на него! – рассердилась девушка-лейтенант. – Сразу видно, что пороха не нюхал. Хочешь, чтобы я по команде «смирно» проверила твои документы? Ну-ка, марш на свое место, гер-рой!
Геннадий стоял, растерявшийся вконец. Заметив, что на него начали обращать внимание офицеры, иронически улыбнулся и сказал:
– Принимая во внимание, что вы девушка и к тому же…
– Топай, топай отсюда, морячок, – резко прервала его она, – не на ту натолкнулся.
И демонстративно отвернулась к окну.
Высоко подняв голову и нахмурившись, мурлыча что-то себе под нос, Пулькин отошел прочь.
Лесняк, еле сдерживая смех, все же сочувственно спросил:
– Дала отпор? Видать, боевая! Недаром у нее на груди поблескивает медаль «За отвагу». Такая отбреет – будь здоров.
Геннадий только рукой махнул, дескать, отвяжись.
Однако за долгую дорогу Пулькин с Наташей не только помирились, но и стали друзьями. Она ехала с фронта в Омск за пополнением.
Однажды Лесняк спросил у нее, как она стала командиром-танкистом.
– Медсестра, санинструктор или военврач – это понятно, но девушка-командир…
– Что ж тут удивительного? В нашем батальоне ротой автоматчиков командует девушка, – слегка повела бровью Наташа. – А я стала танкистом, можно сказать, случайно. После десятого класса я окончила курсы трактористов, возглавляла в МТС девичью бригаду. Когда к нашему селу на Полтавщине приблизился фронт, молодежь начала думать о том, как организоваться для борьбы против общего врага, а тут подвернулся случай: в наше село влетели танкисты, остановили машины и начали копаться в моторе одного танка. Я наблюдала за ними и поняла, что они слабо знают двигатель, – машина не заводилась. Подойдя к ним, я попросила разрешения заглянуть в мотор и быстро обнаружила неисправность. Тут же ее устранила. И, на мое счастье, к машине подошел генерал, похвалил меня. Я не растерялась – попросила генерала, чтобы взял меня с собой. Он особо и не возражал – людей не хватало. Так я стала водителем танка…
– Пусть бы казнили меня, четвертовали – ни за что бы не согласился быть под началом у девушки, – сказал с вызовом Пулькин. – Даже такой хорошенькой, как вы. – И добавил: – Слава аллаху, на флоте это исключено. Издавна повелось: с выходом в море не брать на борт женщин… Даже представить себе невозможно женщину в роли командира военного судна. Нет-нет, это совершенно исключено!
– А комиссар на корабле в «Оптимистической трагедии» Вишневского? – горячо возразила Наташа. – Да еще какую буйную братву прибрала к рукам!
– Это литература, – пренебрежительно ответил Геннадий. – Наверняка – художественный вымысел.
– Вижу, что ты любитель поболтать, – чистосердечно рассмеялась девушка.
…Тогда же они познакомились с моряком, старшим лейтенантом. Он сам подошел и поинтересовался, куда они держат путь. Пулькин не без гордости ответил:
– На Тихий океан.
– На Тихий океан?! – многозначительно произнес старший лейтенант. И на его лице можно было уловить легкую ироническую улыбку, которая не прошла мимо внимания Геннадия, и он спросил, чему, собственно, собеседник удивляется.
– Да, знаете, я просто так, – ответил тот. – Я не раз замечал, что молоденький лейтенант никому не скажет, а тем более своей собеседнице: «Еду на Дальний Восток». Он обязательно торжественно произнесет: «Еду на Тихий океан». Вы не стали исключением. Но ручаюсь: настоящего представления о нашем океане вы не имеете. Когда-то в школьных учебниках, на картах и глобусах писали: «Великий или Тихий океан». Сейчас его почему-то называют просто Тихим. Он же в действительности – ого! – какой великий! Представьте себе: он равен почти половине площади всех океанов мира. Глубина его местами достигает одиннадцати километров. Вот такой это океанище! А какие тайфуны рождаются в нем! С океанских просторов они, как бешеные, со страшной силой несутся за тысячи миль, часто поглощая на своем пути не только транспорты, рыболовные сейнеры, но и современные боевые корабли. Поверьте мне: на первых порах новичок лейтенант хлебнет здесь не один фунт лиха – может быть, еще и кровью не раз умоется… Тихий океан? Эге, черта лысого! Этим именем окрестил его мореплаватель Магеллан, когда в тысяча пятьсот двадцатом году пересек его в тихую погоду. Ему, можно сказать, повезло. А вот мне…
Старший лейтенант – он назвался Андреем Голубенко – рассказал им несколько интересных, волнующих историй из своей жизни военного журналиста, которому приходится бывать не только на кораблях своего флота, но и на фронтах.
В Иркутске он попрощался со своими новыми знакомыми и, пожимая им руки, сказал:
– Флот, конечно, большой, но, может быть, еще и встретимся…
Однако прошло уже много времени, но они до сих пор не встретились. Все это вспомнилось Михайлу, когда он слушал в землянке песни бойцов своего взвода…
Вошел ротный старшина Курдюков, доложил лейтенанту, что обед ему отнесли в блиндаж, и подал команду зенитчикам: «Приготовиться к принятию пищи!» Этой команды все ждали. Бойцы поднялись с мест, затарахтели котелками.
Лесняк молча вышел из землянки.
