Текст книги "Любовь и память"
Автор книги: Михаил Нечай
сообщить о нарушении
Текущая страница: 35 (всего у книги 48 страниц)
А далеко на западе продолжались тяжкие мытарства Радича, которому удалось бежать из фашистского плена.
…Наконец-то вот он, Заслучанский лес. В рассветной дымке его можно было принять за горный кряж или за темную продолговатую тучу, выплывавшую из-за горизонта. Светало, с севера дул влажный ветер, шелестели остатками багряной листвы черные старые дубы. Теперь Радичу оставалось пройти только этот лес, а там, за Случью, – его родные Заслучаны.
Но что ждет его в лесу? Не притаились ли в нем гитлеровцы или полицаи, выслеживая партизан? Погибнуть здесь, за полтора километра от родной хаты, не повидавшись с матерью и братом, не узнав, живы ли они? Это было бы слишком нелепо!
До предела напрягая слух и зрение, крадучись, как загнанный зверь, он вошел в лес. Толстый слой опавшей листвы мягко прогибался под ногами, наплывал густой теплый дух отсыревшей коры и прелых листьев. Идя по мягкому пружинистому настилу, он вдруг почувствовал страшную усталость. Ноги подгибались, все тело окутывала чугунная сонливость. Сделав несколько шагов, он едва дотянулся до какого-то куста и упал под ним, уткнувшись лицом в зеленый веер папоротника. Молнией пронеслась мысль: «На один миг прилягу. Только бы не заснуть!»
Проснулся от глухого настойчивого стука. «Автоматные очереди», – спросонок подумал он, и при одной мысли об этом его бросило в пот. Приподнялся, прислушался. Тишина. Лишь изредка нарушал ее едва слышный шелест срывающихся с ветвей листьев. Но вот опять ритмичное, монотонное: тук-тук-тук! И, выйдя из-за куста, Зиновий на миг замер, но тут же облегченно вздохнул: большой пестрый дятел, вцепившись коготками в ствол и упершись в него хвостом, настороженно поглядывая по сторонам, длинным и острым клювом долбил кору.
«Ах ты поганец! Это ты меня напугал!» – подумал он, мысленно обращаясь к птице, осматриваясь. Солнце уже стояло высоко, насквозь просвечивая редкую опушку леса, над западной частью которой появились серые тучи. «Как же это я? – корил себя Зиновий. – Так, сонного, могли бы и схватить». Он встал и начал медленно пробираться в глубь леса. Увидев под ветвями расколотого и поваленного дуба глубокую воронку от бомбы, уже присыпанную желтыми листьями, Зиновий решил: «Здесь я и пересижу до вечера».
Сгребая в одну кучу опавшие листья, заметил невдалеке целое гнездовье грибов-дубовиков. Они были, как на подбор, массивные, дородные, но уже прихваченные первыми заморозками. Зиновий дотронулся до одного носком ботинка – и гриб рассыпался. Ясно: уже несъедобны. Он нагреб в воронку листьев, лег и прикрыл себя хворостом.
Какой долгой и трудной была его дорога к родимому дому! Она продолжалась всего полтора или два месяца, но сколько же пришлось ему пережить за это время…
Попав в плен на Кубани, Радич вместе с колонной военнопленных прошел через десяток сел и станиц. Фашисты обращались с пленными жестоко и беспощадно. Всех отстававших и выбившихся из сил пристреливали тут же, на месте, оставляя убитых на дороге. Колонна же двигалась дальше.
Где-то за Ростовом, в сожженном селе, пленных согнали в помещение одноэтажной школы, крыши и потолки которой снесло снарядом. Из нее никого не выпускали, едой служила пригоршня ржи или прогорклых семян подсолнечника, воду выдавали один раз в день. Многие раненые тут же умирали.
Когда пленных перевезли в Донбасс, в район Макеевки, их разместили за колючей проволокой, прямо под открытым небом. Была осень, шли дожди, земля на территории лагеря раскисла, так и ложились спать в эту жидкую грязь. Мертвых хоронили группы из военнопленных. Одной из похоронных групп, в которой был и Радич, приказали похоронить нескольких покойников. Когда их отнесли километра за два от лагеря в степь, к лесной полосе, и стали копать могилу, начало смеркаться. И вдруг костлявый человек, шахтер из города Красноармейска, шепнул Радичу: «Надо бежать. Если не убежим – все равно в лагере подохнем. Я подам знак. Кроме тебя, еще двоих уговорил».
Трое гитлеровских солдат-конвоиров сидели на бугорке, положив рядом с собою автоматы. Они о чем-то оживленно говорили, время от времени заливаясь смехом. Костлявый шахтер подкрался к конвоирам и ударил одного из них лопатой по голове. Схватив его автомат, ударил прикладом второго. На третьего навалился Радич. Покончив с фашистами, они бросились бежать в темную степь. На ходу договорились: пробираться к линии фронта поодиночке, разными дорогами, потому что немцы обязательно вышлют погоню.
Зиновий взял направление на Воронеж: ему казалось, что к фронту ближе всего здесь. Более недели он пробирался на северо-восток. Однажды вечером, в степи, когда переходил дорогу к подсолнечниковому полю, из-за холма показалась колонна грузовиков с фашистскими солдатами. Впереди колонны неслись два мотоциклиста и, увидев Радича, обстреляли его, заставили лечь… Так он снова оказался в фашистском плену. Его доставили в Валуйки. Два дня допрашивали, жестоко били, затем подключили к колонне военнопленных, направлявшихся на запад. К середине октября пришли в Харьков. Несколько дней их продержали на Холодной горе, затем погрузили в вагоны и отправили дальше.
Ехали долго. Эшелон неоднократно менял направление, смещаясь к югу. «Вероятно, партизаны донимают, взрывая мосты», – догадывались пленные.
В районе Винницы и Хмельника была действительно повреждена железнодорожная линия, эшелон остановился, пленным приказали выйти из вагонов и заняться ремонтом колеи. Радич работал неподалеку от моста. Заметив, что к мосту приближается подвода, запряженная двумя гнедыми лошадьми, которыми управлял подросток, Зиновий подошел поближе, надеясь только на чудо. Он зашел под мост и, когда подвода поравнялась с ним, вскочил на нее и лег. Юный возница мгновенно прикрыл его пустым мешком и выехал из-под моста. Чудо свершилось – конвоиры не заметили происшедшего под мостом. Когда подвода въехала на холм и быстро пошла под гору, лишь тогда паренек стал понукать истощенных лошадей, приговаривая:
– Ну, гнедые, выручайте!
После недавних дождей схваченная утренним морозом дорога стала кочковатой. Подводу то и дело подбрасывало, и Зиновия так трясло, что, казалось, все внутренности отбило. Около получаса продолжалась эта бешеная тряска, и лишь у кукурузного поля паренек остановил взмыленных лошадей.
– Дальше, дяденька, нельзя, – сказал он Радичу. – В нашем селе немцы и полицаи. Идите на тот край кукурузного поля, туда, вон к тем тополям – они у нашего степного пруда растут. Там ждите меня – я вечером принесу вам хлеба.
Когда стемнело, паренек принес Радичу старую стеганку и заплатанные отцовы штаны, а в узелке – хлеб, с десяток вареных картофелин, две большие луковицы и бутылку воды.
– Куда же вы теперь пойдете? – спросил паренек.
– К своим, на фронт буду пробираться, – жадно жуя хлеб, ответил Зиновий.
– Не дойдете, дяденька, далеко, а вы… на вас одна кожа да кости… Смотреть страшно. А родом вы откуда?
– С Подолья, дружище, с Подолья. Туда легче добраться, да делать там нечего.
Помолчав, подросток рассудительно проговорил:
– В тех краях, говорят, партизан много. К ним пойдите. А до фронта – далеко, по дороге фашисты схватят. Полицаи сказали нам, что немцы Сталинград взяли, за Волгу зашли. – И после продолжительной паузы тихо добавил: – Брешут, наверное, а может, и нет. Но до фронта, дяденька, вы не дойдете. Лучше ищите партизан.
– Спасибо, дружище, – сказал Зиновий. – Спасибо. Придется пробираться на Подолье. Ты говоришь, что там партизан много?
– Я слышал – один полицай говорил другому: «Здесь еще полбеды. А Подольские и Брянские леса кишмя кишат партизанами».
Попрощавшись с пареньком, умывшись и набрав в пустую бутылку воды, Радич пошел дальше – на северо-запад. Шел по ночам, обходя села. Днем прятался в лесополосах или в зарослях, а то и в бурьяне. И радовался, что ему удалось бежать из плена, хотя и здесь на каждом шагу его ожидала смертельная опасность. Сознание же того, что родной край почти что рядом, придавало сил.
Однажды, уже в своем, подольском крае, он провел день в небольшом лесочке, спускавшемся к самому берегу Южного Буга.
После прошедшего дождя земля была влажной и холодной. Зиновий, расстелив стеганку, прилег и, приподняв голову, осмотрелся – не видно ли его под ивняковыми ветками, с которых облетели листья. Укрытие показалось ему надежным. Теперь можно и голод унять. Вынув из торбы початок кукурузы, стал его обгрызать, с трудом разжевывая зерна. Потом съел два зеленых помидора, найденных вчера на чьем-то огороде. Главное – заглушить голод, подкрепиться. За день отдохнет, а к вечеру снова в путь.
Солнце пригревало – чувствовалось тепло его лучей, пахло прелыми листьями и травой. Такие знакомые с детства запахи!
Радич, подложив под голову руки, смотрел в бледно синее небо и прислушивался к окружавшей его тишине. Постепенно ощущение крайней усталости прошло и в его памяти возникла другая осень, радостная и счастливая, похожая на сладкий сон. Ему вспомнилось, как он, Михайло, Вера и Оксана ходили по грибы в приднепровский лес. Девушки тогда были очень застенчивы, настороженно присматривались и к нему, Радичу, и к Лесняку. В тот день так же светило солнце и лес играл щедрыми красками осени, воздух был напоен ароматами, взбадривал, как хорошее вино.
С этими воспоминаниями он и заснул.
Проснулся, когда солнце клонилось к закату. Приподнявшись, Радич прислушался. Где-то вдали гудели самолеты. Сумерки опустились довольно быстро, и он уже хотел подняться на ноги, чтобы идти дальше, но до его слуха донесся лошадиный топот, послышались звонкие детские голоса, и вскоре Радич увидел группу ребятишек, расположившихся неподалеку от него. Они оживленно говорили о чем-то, и Зиновий понял – дети пригнали лошадей в ночное. Он обрадовался – ведь у них он может узнать, по какой дороге идти дальше.
Зиновий под прикрытием темноты вышел к опушке леса и прилег за кустом. Дети разожгли костер, и при его свете Радич подсчитал, что ребят было шестеро. Старшему – лет пятнадцать, а самому маленькому – не более десяти. Из их разговора он понял, что вышел к Южному Бугу, что дети – из села Марфино, в котором расквартированы немцы. Когда Радич поудобнее ставил затекшую руку, под его локтем хрустнула веточка, и один из ребят, самый маленький, быстро оглянулся и прислушался, потом тихо проговорил:
– Недалеко от Ждановки ребята вывели лошадей в ночное, а в это время налетели партизаны – взяли двух стригунков и кобылу.
– А тебе что, жалко стало? – грубовато спросил самый старший. – Для партизан – жалко, а того, что фашисты заграбастали, не видишь?
– Я разве сказал, что жалко? Я только сказал, что забрали, – пискливым голоском оправдывался мальчонка.
– Ты лучше держи язык за зубами, – поучал старший. – С таким языком и в беду влипнешь.
Мальчик замолчал, только слышно было, как обиженно он сопел.
«Ребятишки, кажется, надежные, – подумал Радич, – не должны бы выдать…»
Выбрав подходящий момент, Зиновий встал, тихо кашлянул, сломал веточку на кусте, чтобы этим предупредить детей и не напугать их своим неожиданным появлением. Ребятишки все повскакивали со своих мест, но от костра не побежали.
Радич, как можно ласковее обращаясь к ним, подошел к костру. Сказал, что из-под Каменец-Подольска идет к больной тетке, заблудился, к тому же харчи кончились. Ребята сперва не поверили ему, смотрели на него с явной подозрительностью. Потом старший пригласил Зиновия погреться у костра, вынул из мешка кусок черного хлеба и луковицу, отдал путнику. У детей Зиновий выведал все, что ему требовалось, главное же – узнал, что недалеко отсюда, на восток по Бугу, находится Меджибож, а оттуда – прямая дорога на Заслучаны. Самый старший из ребят вдруг вскинул голову, прислушался и тихо сказал Радичу:
– Вам отсюда уходить надо. Слышите топот? Это Омелько, наш полицай. Выслуживается перед фашистами – целыми ночами гоняет по степи и по лесу. И часто к нам заглядывает…
Он сказал, где в камыше стоит лодка, на которой можно переправиться на ту сторону Буга. Зиновий взял свою тяжелую палицу и пошел тропкой вдоль берега. Пройдя с полкилометра, он чуть ли не вплотную очутился перед лошадью, преградившей ему дорогу. Всадник хриплым голосом крикнул:
– Кто такой? Руки вверх!
Послышалось характерное щелканье затвора.
Подавшись чуть назад, Зиновий размахнулся и хотел садануть палицей всадника, но тот отклонился, и удар обрушился на спину лошади. Она испуганно заржала, рванулась с места и понеслась в степь.
Пробежав немного по берегу, Радич спустился к реке и, осторожно ступая, вошел по пояс в воду. Сообразив, что в стеганке ему реку не одолеть, сбросил ее и тихо поплыл. Всадник гарцевал на берегу, выкрикивал угрозы, трижды выстрелил наугад и, ругаясь, видимо, поскакал в село за подмогой. Южный Буг – не Днепр, но в этом месте широкий. Одежда на Радиче намокла, отяжелела, сил не хватало, он ослабел и уже дважды хлебнул воды. «Кажется, конец, – подумал как-то очень спокойно Зиновий, как будто речь шла вовсе не о собственной жизни. – Прощайте, мама. Не дошел до вас…»
Из последних сил сделал несколько взмахов руками и начал опускаться на дно. И вдруг его ноги уперлись в мягкий илистый грунт. Выпрямился – вода была ему по грудь. Кое-как выбрался на берег. Не успел отдышаться, как с противоположного берега услышал злорадный крик:
– Ага, вот ты где, партизан!
Один за другим прогремели во тьме два выстрела. Что-то обожгло Зиновию правую ногу повыше колена. Он припал к каменистому берегу и быстро пополз к темневшим неподалеку кустам. Над его головой просвистели еще три пули, и стрельба прекратилась.
«Это еще не спасение, – подумал Радич. – Надо ждать погони». Он сел, дрожащими руками ощупал рану. Пуля вошла в мякоть и, кажется, застряла в ней. Кость цела. Ступать больно, но двигаться можно.
…И вот он – в Заслучанском лесу. В родном лесу, где не раз бывал со своими одногодками, собирал грибы, выбирал из птичьих гнезд яйца и пас здесь корову.
К вечеру разгулялся пронизывающий северный ветер. Тоскливо зашумели деревья, небо покрылось свинцовыми тучами. В темноте, осторожно пробираясь лесными тропинками, Радич подошел к Случи и, вглядываясь в противоположный берег, увидел, что на месте трех хат, стоявших ближе других к воде, чернели только печные трубы. Он пошел правее, в сторону церкви, – и сразу же увидел свою хату. Дверь, выходившая в сторону реки, была закрыта. Нигде – ни души. За хатой едва различалась верхушка березы. У хаты, как и прежде, рос куст бузины. Под ним когда-то прятались от палящего зноя куры.
«Ждете ли вы своего обездоленного сына, мама?» – мысленно обратился Зиновий к матери и, крепко стиснув зубы, повернул назад. Лишь в полночь решился войти в реку и поплыть на другой берег, задавая себе тревожный вопрос: «Куда я плыву? К своим или навстречу смерти?» Он уже решил, к кому из соседей пойдет, если в хате никого нет.
Выбравшись на поросший бурьяном берег, отжал руками воду с одежды, вздохнул полной грудью и, прислушиваясь к малейшему шороху, направился к своему огороду, где росла старая яблоня, ствол которой почти у самой земли разветвлялся на три толстых изогнутых стволины. Зиновий постоял под яблоней, прислушиваясь к тишине сонного села, и неслышно подошел к хате. Трижды легонько постучал в окно и сразу – словно его ждали – услышал несказанно родной, трепетный голос:
– Сейчас, сын! Сейчас открою!
Чуть скрипнула дверь, и мать, обняв его холодную шею горячими руками, глухо простонала:
– О, дитя мое! Сердце изболелось по тебе.
– Вы намокнете от меня, – прошептал он. – Я, мама, только что Случь переплыл.
– В такую-то пору? – ужаснулась мать.
– И ранен я, мама…
– Ой, горюшко мое! Заходи скорее в хату да снимай с себя все…
VIIНа небольшой полосе земли, в Сталинграде, на чаше исторических весов лежала судьба не только советского народа, но и всего мира. Битва на Волге решала вопрос: свобода или рабство.
В маленьком же, но в таком сложном и неустойчивом внутреннем мире Лесняка были еще и свои особые терзания. Ему шел двадцать второй год, а он, как ему казалось, еще не стал полностью самостоятельным человеком, который имеет свои собственные, четкие и твердые взгляды и убеждения. Сейчас он много читал, часто посещал занятия литгруппы при редакции «Боевой вахты», вел дневник, пробовал писать рассказы. Сомнения и раздумья порою доводили его до полного изнеможения.
Просматривая очередной номер газеты, Лесняк заинтересовался одной заметкой о моряке-тихоокеанце, служившем здесь, на Тихом, корабельным коком. Он просился на фронт, и его просьбу удовлетворили. Однако и под Сталинградом его также назначили поваром. Горячую пищу защитникам города, ставшего полем жесточайших боев, готовили на левом берегу Волги и в бидонах доставляли на правый. Однажды этот кок-тихоокеанец переправлял на плоту через Волгу в Сталинград обед, а два фашистских самолета, как коршуны, кружились над ним, стреляя из пулеметов. Раненный тремя пулями, кок все же упорно работал веслом, перебегая с одного края плота на другой. Он уже переплыл середину реки, когда в него попала четвертая пуля. Моряк, выпустив из рук весло, упал. Двое бойцов бросились в воду и дотянули плот к берегу. На плот взбежали еще несколько воинов. Они принялись оказывать коку помощь. На какой-то миг тот пришел в себя, приподнялся на локте и, увидев бойцов, проговорил: «Все в порядке». С этими словами на устах и умер.
Потрясенный этим эпизодом, Михайло написал рассказ, и флотская газета опубликовала его в одном из своих воскресных номеров под заглавием «Все в порядке».
Утром, когда принесли почту, Лесняк увидел в газете свое произведение, которое в печатном виде казалось ему лучше, чем в рукописи. На радостях хотелось побежать к Лашкову, поделиться приятной новостью, но, опасаясь, что такая нескромность могла вызвать у Лашкова ироническую улыбку или какое-нибудь колкое замечание, Лесняк решил пойти в землянку к своим зенитчикам, представив себе, как сейчас они читают его рассказ, может, даже громкую читку устроили. Ему уже чуть ли не слышались восклицания Ганеева, а может, и Савченко: «А наш лейтенант – молодец! Посмотрите, как живо, как здорово написал!»
Но удержался, не пошел. Пусть, дескать, дочитают, обсудят. А может, быть, они сейчас читают полученные от родных или знакомых письма, делятся друг с другом домашними новостями… И он, надев шинель, натянув на голову фуражку, вышел из блиндажа, спустился с сопки и медленно пошел по аллее парка.
День был пасмурным. Тихо посвистывая, шумели на деревьях ветви, с легким шелестом на берег набегали волны. Над широким поблескивающим заливом с протяжным и печальным криком носились чайки. Засунув руки в карманы шинели и слегка поеживаясь от холода, Лесняк переходил из аллеи в аллею, размышляя над тем, как сейчас, возможно, по всему флоту – и здесь, во Владивостоке, и в Находке, в бухте Ольга, на Русском острове – моряки читают его рассказ. И еще он думал о том, как хорошо делать что-то полезное для многих людей. Не обязательно стать литератором – можно и командиром, и журналистом быть, но обязательно надо знать и любить свое дело. Работать для людей. Взять, к примеру, бойцов его взвода. Вчерашние колхозники и рабочие, открытые и душевные, они так милы его сердцу, что ради них не пожалеешь даже своей жизни.
Пронизывающий ветер заставил Лесняка вернуться на сопку. Проходя мимо землянки, он услышал за ее дверью оживленный шум, вспышки громкого смеха. «Веселятся зенитчики, будто и войны нет», – подумал Михайло, входя в землянку. В лицо ему ударил густой, кисловато-теплый дух. Сперва Лесняк ничего не мог рассмотреть, но затем стали вырисовываться одна за другой фигуры. Двое, склонившись над столом, вероятно, писали письма, Максим Ольгин сидел у окошечка и чинил сапоги, несколько человек лежали на нарах, а двое попыхивали цигарками у печки-буржуйки. Помкомвзвода Осипов, видимо, отсутствовал, поэтому мешковатый сержант Сластин как-то нехотя поднялся и, еще не погасив улыбку на своем лице, собирался подать команду.
– Не надо, – предупредил его взводный. – Занимайтесь своими делами.
Сластин вернулся на свое место и приказал кому-то из бойцов подать табурет лейтенанту. Михайло сел неподалеку от печки, протянул к ней озябшие руки и проговорил:
– У вас теплынь, а в моем блиндаже холод собачий.
– Нас тут вон сколько гавриков, – отозвался откуда-то с нар сержант Горелик. – Надышали.
– Я еще на подходе к вашей землянке услышал, что вы здесь веселые разговоры ведете, – сказал взводный. – Видно, гармонист опять о своих похождениях вспоминал.
Савченко с лукавой улыбкой почесал в затылке и сокрушенно сказал:
– Нам, товарищ взводный, только одно остается – о женщинах поговорить. Разве уже и это запрещено?
– У вас, Савченко, как я заметил, одно на уме, – сказал Лесняк. – Идет война, а вы…
– Ох, товарищ лейтенант! – возразил сержант Сластин. – Оно-то так – война. От мыслей иногда голова кругом идет. И сердце разрывается. Но ведь и разрядка нужна, иначе с ума сойдешь. К тому же молодость… Она бушует…
– Живой думает о живом, – подхватил его слова Савченко. – Воюем мы ради чего? Ради жизни. И мысли наши все о жизни. Война войной, а жизнь идет по своим законам. Я так думаю: природу не одолеешь. Вот, скажем, была мировая война, затем – гражданская. Трудные годы. Но и в те времена женщины детей рожали. Да что говорить – на нас посмотрите: мы все здесь – образца семнадцатого, восемнадцатого и девятнадцатого годов. А если бы отцы наши в ту пору не думали о невестах, о женах своих, то кто бы теперь фашистов бил?
– Да, жизнь неистребима, – ответил Лесняк. – Но человек живет не только инстинктами. Ему природа дала ум, волю, характер, благородные чувства. Их надо оберегать. Этому учат нас и лучшие произведения мировой литературы.
– Это книги, – разочарованно вставил слово Орленков.
– А вы подумайте: откуда эти чувства попадают в книги? Из жизни! – возразил Лесняк. – Правда, в жизни всякое бывает, но книги зовут к лучшему.
– Мы, товарищ лейтенант, – проговорил Савченко, – огрубели в землянках и кубриках, мы – матросня! Выклянчишь увольнительную и бежишь как на пожар, где уж тут разводить с девушкой антимонии!
Зенитчики одобрительно рассмеялись. Но Ольгин, оторвавшись от своей работы, сказал:
– Чего смеетесь? Я вот вчера от сынка своего письмо получил – он на Кавказском направлении воюет. Ему там не до болтовни, а вы тут зубы скалите. Лейтенант правду говорит…
Бойцы сразу притихли, а Лесняк почтительно спросил:
– И что же вам, Максим Антонович, сын пишет, если не секрет? Трудно там?
– Оно и по сводкам видно, что не мед. Сынок, правда, подбадривает меня, пишет, что вот-вот остановят фашистов и погонят вспять.
После реплики Ольгина в землянке потекла спокойная беседа о фронтовых делах, о вестях из дома. Лесняк понял, что своим присутствием сковывает бойцов, и, еще немного посидев, встал и пошел к двери.
Горелик с нар окликнул его:
– Товарищ лейтенант! Мы здесь не только побасенки разводим, мы коллективно ваш рассказ прочитали. Всем понравился.
– Спасибо на добром слове, – сдержанно ответил Лесняк и вышел из землянки.
