Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 48 страниц)

XV

Первые несколько дней прошли словно в каком-то фантастическом полусне. Михайлу никак не верилось, что он уже на краю земли, на самом берегу океана. Где-то за этим безмерьем водного пространства – Япония, а еще дальше и дальше – Америка. Отсюда до Японии несравненно ближе, чем до его Сухаревки. Здесь, казалось, и солнце всходит не там, где обычно, и все не такое, как в родном крае. Город раскинулся по склонам сопок, улицы то кружат террасами, то круто спадают к берегу, и продувают их влажные солоноватые ветры.

Прямо с поезда, разузнав дорогу, направились в штаб флота. И хотя от вокзальной площади можно было проехать трамваем, друзья решили идти пешком. Поднявшись на взгорье, оказались на центральной улице – Ленинской. Она пролегла над северным берегом бухты Золотой Рог: справа, в просветах между домами и за стволами деревьев виднелись мачты и флаги кораблей, слышен был грохот якорных цепей и усиленные мегафонами швартовые команды. Улица то сбегала вниз, то ползла вверх. На тротуарах среди прохожих много военных, особенно моряков.

В отделе кадров штаба флота их ждали. Встретили. В кабинет к начальнику вызывали каждого отдельно. Друзья опасались, что их назначат в разные места: кого – на Сахалин, кого – на Камчатку. Хотя бы в одну местность! Однако им повезло: всех троих назначили в Н-ский зенитно-артиллерийский полк и приказали немедленно явиться к месту назначения. Штаб полка помещался здесь же, во Владивостоке, в Гнилом Углу. Друзья сели в трамвай, ходивший по Ленинской улице, доехали до конечной остановки, дальше довольно большое расстояние прошли пешком. Здесь была уже окраина города, кое-как застроенная деревянными домами, большинство которых – старые, порою покосившиеся хибары. И только за ними, почти у самого леса, показались строения военного городка – по обеим сторонам улицы стояли длинные одноэтажные, из красного кирпича, дома. В одном из них и помещался штаб полка. В штабе им приказано было отбыть в распоряжение командира отдельного зенитно-пулеметного батальона. Штаб батальона помещался в таком же длинном, обнесенном ограждением из колючей проволоки кирпичном здании, стоявшем по другую сторону улицы. Здесь их принял майор – командир батальона – высокий узкогрудый человек средних лет, с непропорционально маленьким лицом, на котором, однако, резко выделялся довольно большой, словно вытесанный из доски, нос. От уголков его водянисто-голубых глаз к вискам лучиками разбегались морщинки. С едва заметной улыбкой выслушав их рапорты, он встал, молча вышел из-за стола и, протягивая для рукопожатия крепкую руку, представился:

– Майор Мякишев. – И добавил: – Николай Яковлевич.

Вернувшись к столу, сел, неторопливо набил табаком трубку, раскурил ее и, посапывая носом, удивленно посмотрел на прибывших. Потом спросил:

– Чего стоите? Садитесь.

Друзья опустились на старенькие стулья, стоявшие вдоль стены.

– Честно говоря, мы вас вчера ожидали, – сказал майор. – Вы отбились от своей группы, и мы уже опасались – не случилось ли чего с вами. Тех, кто прибыл раньше, распределили по дальним гарнизонам. – Майор помолчал, как бы собираясь с мыслями, и продолжал: – Батальон сформирован сравнительно недавно. Документы свои сдайте батальонному писарю – дверь напротив через коридор. За канцелярией – командирский кубрик. Для вас приготовлены койки. Мы, все командиры, сейчас на казарменном положении: сами понимаете – война… За кубриком хозяйственного взвода – столовая. Завтра – на полковой склад, он во дворе штаба полка. Там получите командирскую форму. Наш писарь даст вам красного сукна – вырежете и нашьете на петлицы кубики, чтоб видно было, что вы – лейтенанты. – Он приветливо улыбнулся: – А сейчас – идите.

В столовой их угостили рыбьим супом, заправленным сушеным картофелем, кусочком горбуши и пшенной кашей. После обеда Пулькин сказал:

– Эге, друзья, на таких харчах жирок не завяжется. Это вам не курсантский паек. Да-а, не все коту масленица… – На его слова никто из друзей не отозвался. – Ну, это полбеды, – продолжал Геннадий после небольшой паузы. – Но что же получается? Ехали на флот, а завтра придется влезать в армейскую форму? Я тут мимоходом спросил одного, он говорит, что месяц тому назад весь полк переобмундировали, из морской одежды теперь только тельняшку выдают. Что бы это значило?

– А ты такой недогадливый? – спросил Мещеряков. – Армейская форма не так демаскирует на суше, как морская. Вот и получается, что в ближайшее время жди ухудшения обстановки.

– Я об этом и не подумал, – удивленно посмотрел на Мещерякова Геннадий и тут же сострил: – Ты, Костя, большой стратег.

Мещеряков не ответил.

Знакомясь с новой местностью, где им предстояло нести службу, друзья долго бродили окраинами военного городка, побывали даже на берегу бухты Тихой.

Поздно вечером, уже лежа в постели, Пулькин, взглянув на свои наручные часы, включил радиорепродуктор, висевший на стене. Несколько минут звучала музыка, после которой начали передавать последние известия. Сообщение Совинформбюро ничем их не порадовало. Немецкое наступление, начавшееся несколько дней тому назад у Курска, усиливалось, расширяясь к югу. Уже третий день наши войска вели тяжелые оборонительные бои, оставляя и те немногие, еще находившиеся в наших руках, города Донбасса. В начале мая пала Керчь, теперь защитникам Севастополя стало еще труднее. Долго ли продержатся там черноморцы? Украина теперь вся оккупирована врагом.

– Выключи ты его! – обратился Мещеряков к Геннадию. – Сил нет слушать.

Выключив радио, Пулькин тяжело вздохнул:

– Я уверен – на реке Дон наши остановят немца. Дальше пускать нельзя.

– А разве до Курска и Луганска можно? – раздраженно спросил Костя.

Пулькин только вздохнул в ответ.

Михайло вспомнил, что на Украине в эту пору готовятся к близкой жатве, и в его воображении возникла давняя картина: в солнечное утро они с отцом (это было еще перед коллективизацией) выезжают в степь осматривать поля и где-нибудь в балочке или в межполосье накосить немного травы для коровы: в задке воза позвякивает коса, там же лежат и грабли. Сразу же за селом раскинулись начинавшие желтеть хлеба. Где-то высоко в небесной синеве вызванивают жаворонки. И отец, и он, маленький Михайлик, босые, в полотняных штанах и рубахах, выкрашенных бузиной, сидят на возу. Настроение у обоих прекрасное. Отец причмокивает, понукая старенькую чалую кобылу. Вот-вот начнется косовица, а это означает – дождались нового хлеба и через неделю-две мать напечет белых пирожков или сварит галушки, а может быть, наготовит и вареников с красными вишнями.

Свернув с большака на наезженную колею, отец вскоре останавливает кобылу, соскакивает с передка на землю и передает вожжи ему, сыну:

– Ну-ка, подержи минутку. Вот это, Михайлик, уже наша пшеничка.

– Как же вы, тато, узнали свою нивку? – удивляется сын.

– Как узнал! Я ведь ее пахал, засевал и поливал своим потом, – улыбается отец в пышные усы. – Я ее и с завязанными глазами найду, кормилицу нашу. А сейчас – помолчи.

Улыбка исчезла с его лица, оно обрело торжественный вид. Отец, опустившись на колени, трижды перекрестился и, вознеся взоры к небу, зашептал:

– Отче наш, иже еси на небеси…

Михайло знал наизусть эту молитву – у бабушки научился, и когда, еще до поступления в школу, ходил с нею в церковь, то, стоя там на коленях, не раз, вслед за нею, повторял слова молитвы.

Закончив молитву, отец вздохнул и добавил:

– Боже, пошли хорошую погоду, отведи от моей нивки и палящий зной, и ливень с бурей-вихрем, убереги от града и полегания. Ты же видишь – семейка у меня, да жена часто болеет, а дети малые – помощники слабенькие.

В последний раз осенив себя крестом, отец встал, сорвал колосок, размял его в своих крепких ладонях, затем, пересыпая зерно с ладони на ладонь, подул, перевеивая. Пробовал зерно ногтем и на зуб и, высыпав себе в рот, начал жевать.

– Твердеют зернышки: если так пойдет, то к субботе и косу в дело пустим. – И, весело подмигнув сыну, сказал: – Смотри, сын, и мотай на ус: береги, люби и досматривай земельку, как родную мать. Хлеб – единственное наше богатство. Уродит – и продналог выплатим, и тулупчик или там сапожки справим, рубашечку или тетрадь тебе, в школу ходить. Всё от нее, от земельки нашей.

При воспоминании об этом Михайла прямо-таки в пот бросает: ведь земельку эту наши войска давно оставили, отойдя далеко на восток. А родители небось тоже надеялись, что летом наши войска вернутся и в Сухаревку…

Лесняк чувствовал, что и его товарищи тоже не спят – ворочаются с боку на бок, вздыхают.

– Ребята, знаете, что мне вспомнилось? – отозвался Пулькин. – Когда мы прошлой осенью прибыли на Волгу, меня после Либавы, да и после Ленинграда, страшно удивило, что в городе Энгельсе по вечерам светились всюду огни и на танцплощадке под духовой оркестр танцевала молодежь. Будто и войны нет, как в другую страну попал. Фронт был так далеко, и все думали, что неудачи наши вот-вот кончатся. Потом и там ввели светомаскировку, а вскоре и «юнкерсы» появились над Саратовом.

– А в вашем Челябинске? – сказал Михайло. – Вышли мы на привокзальную площадь и что увидели? Город хотя и плохо, но освещен, в окнах горит свет. Более всего меня потрясло, что в ресторане гремела музыка и сквозь окна слышались песни.

– Зато Владивосток будто в прифронтовой черте – ни одним огоньком себя не выдает, – заметил Пулькин. – Вот и наше окно затянуто черным.

– А ты думал, что тебя на курорт посылают? – едко высказался Мещеряков. – Корейская и маньчжурская границы – рядом. Может, самураи молятся своей богине Аматерасу, чтоб она быстрее навеяла сон на Пулькина, а тогда с криком «банзай» они и ринутся в нашу сторону? Откуда ты знаешь, какая у императора Хирохито договоренность с Гитлером?

– Вот это да! – воскликнул Геннадий. – Костя не только японского императора, но и самурайскую богиню знает! Что значит историк! Может, в нем сидит новейший Плутарх?

– Врага надо знать, – с деланной назидательностью сказал Мещеряков. – А сейчас спите, полуношники.

XVI

В полку Дивакова тоже все были уверены, что весной или в начале лета наши армии перейдут в наступление. Эта вера возросла, когда войска Юго-Западного фронта освободили Харьков. Однако немецкое командование, стянув на юг значительные силы, бросило в бой многочисленные танковые группировки, авиацию. Под давлением этих сил наши войска были вынуждены отойти за Дон, оставить Ростов…

Полк Дивакова, от которого осталось менее двухсот человек, вторую неделю вел непрерывные оборонительные бои. Каждый раз бойцы отходили на новые позиции: противник если не на левом, то где-то на правом фланге прорывался вперед, и полк, чтобы не попасть в окружение, маневрировал.

– Так мы, пожалуй, упремся спинами в Кавказские горы, – проговорил Ковальский.

– Если до этого дойдет – в горах мы его и прикончим, – уверял Ляшок.

– Может, в тайгу сибирскую его пустить, там если не мы, то медведи загрызут? – язвительно ответил Ковальский, который весь прямо-таки шипел от злобы. – Удивляюсь вашим словам, дядько Денис!

Радич вмешался в их перепалку:

– Прекратить пустые разговоры! За нашими спинами – Майкоп, а там – нефть. Надо понимать, что это значит. Не в Кавказских горах, а здесь, на Кубани, свернем шею фашисту. Стеной станем, костьми ляжем, а свернем…

Полк занимал оборону в степи, между Тихорецкой и Белой Глиной. Перед боевыми позициями полка маячила высота Безымянная, которую захватили фашисты и успели закрепиться на ней. С этой высотки гитлеровцами просматривались наши огневые позиции и дороги в ближних тылах, поэтому было решено: во что бы то ни стало выбить врага с Безымянной. Эту нелегкую задачу поручили взводу Радича. С ним пошел и младший политрук Баграмов.

На подготовку к операции дали одну ночь. Планировался бомбовый удар авиации по высоте, а также десятиминутная артподготовка, после чего взвод идет в атаку. Но перед рассветом небо затянулось тучами, пошел дождь, и авиация в воздух не поднималась. Лейтенант Радич и младший политрук Баграмов (Кажан уже стал комиссаром батальона) под прикрытием четырех танков, артиллерии и минометов повели взвод в атаку. Фашисты открыли по наступающим бешеный огонь, но внезапность и стремительность атаки обеспечили ее успех: взвод в рукопашной схватке выбросил фашистов из укреплений и овладел высотой.

Сброшенные с позиций фашисты опомнились, перегруппировались и, получив подкрепление, пошли в контратаку. Противник бросал в бой новые силы – и танковые, и мотострелковые. Немецкие автоматчики волнами накатывались на высоту, и вскоре зеленая трава на ее склонах стала чернеть от трупов вражеских солдат.

Дождь то припускал, переходя в ливень, то моросил. Вода размывала брустверы, стекала по стенкам окопов, и вскоре под ногами бойцов зачавкала размокшая земля. Перемазанные грязью бойцы с трудом узнавали друг друга.

К вечеру бой утих. Выжимая воду из своей гимнастерки, Олекса обратился к Воловику:

– Сидишь здесь, как на раскаленной сковородке, а зубами от холода «яблочко» выстукиваешь.

– Тут, брат, не до «яблочка», – ответил сержант, – тут во все глаза смотри, не то снайпер, как в яблочко, пулю в башку влепит.

– Мы еще, слава богу, живы, – вздохнул Ковальский, обтирая рукавом дуло автомата. – А Ляшок не добежал до высотки – в плечо ранило, Лана говорит. Наша Лана – молодчага: ни тучи, ни грома не боится… А кто там у нее в землянке все время воды просит?

– А-а, это тот, что в живот ранен, – сказал Воловик. – Таким воды не дают, опасно.

Протискиваясь к ним по узкому ходу сообщения, Радич сказал Воловику:

– Не спускайте глаз с фашистов, сержант. Я в землянку загляну.

– Есть не спускать глаз, товарищ лейтенант, – не оборачиваясь ответил Воловик.

В тесной землянке было пятеро раненых. Двое из них глухо стонали, а один непрестанно просил пить. Это был пожилой солдат Корнилов. Недавний рабочий из Свердловска, он пришел во взвод с последним пополнением и в первом же бою был тяжело ранен. Он лежал посреди землянки и едва заметно покачивал головой. Лукаш сидела на корточках у входа, прислонясь спиной к стене, уставившись глазами в одну точку. Увидев Радича, встала. Лейтенант, окинув взглядом раненых, спросил:

– Чем тебе помочь, Лана?

– Чем же ты поможешь? – тихо переспросила она. – Как стемнеет, попытаюсь переправить Корнилова к нашим, на основные позиции, – здесь он долго не протянет, операция нужна. Срочная.

– Трудно добираться туда, – засомневался Радич. – Немцы подковой охватили нашу высотку. Светильников навешают…

– Надо пробиться. Иначе… – начала было она и умолкла.

– Хорошо, – согласился Зиновий. – Обстановка покажет. Прикроем огнем. По телефону попрошу комбата, чтобы они тоже подсобили…

Зиновий посмотрел на Лукаш: как она изменилась за время войны! Себя со стороны не видно, а вот по ней можно судить и о себе… А ведь совсем недавно видел ее в Донбассе, когда все надеялись на наступление наших войск и никто не думал, что придется отступать с такими тяжелыми оборонительными боями. Светлана в те дни вернулась из госпиталя, где лечила раненую ногу. Вернулась веселой и счастливой. Зиновий даже поинтересовался причиной такого хорошего настроения. Она рассказала ему, что муж ее жив и недавно разыскал ее. В госпитале она получила от него несколько писем. «Представь, Зинь: я, выходит, по-настоящему не знала его как человека, – восторженно говорила Лукаш. – Письма его такие хорошие! Столько в них нежности, ласки, искреннейшей теплоты! Не могу простить себе, что была порою несправедлива к нему. Теперь, Зинь, я не одинока на свете. До сих пор мне было все равно – убьют меня или жива останусь, а теперь хочу жить. Вернемся с войны, и я своего Ваню буду так любить, так любить!.. – И рассмеялась. – Как ты свою Веру…»

Сейчас она была сурова и молчалива.

Ночью ей не пришлось ползти с Корниловым – он скончался… А наутро бой разгорелся с новой силой. Немцы атаковали высоту с трех сторон. Впереди шли танки и бронетранспортеры, под их прикрытием, непрерывно стреляя, ползли вверх по склонам вражеские автоматчики. Наша полковая артиллерия поддерживала взвод Радича, вступили в бой и КВ. Но ряды защитников Безымянной высоты все более редели. К полудню осталось менее половины бойцов. Осколком мины ранило и младшего политрука Баграмова. Он лежал в землянке без сознания.

– Держитесь, друзья! – обращался лейтенант к своим бойцам. – Фашисты уже выдыхаются. Посмотрите, скольких мы уложили. Не будут же они без конца гнать своих вояк на верную смерть.

Зиновий говорил, а патроны были на исходе, осталось всего четыре гранаты. Попытки доставить им боеприпасы не удавались – немцы непрерывно бомбили наш передний край и держали под плотным прицельным огнем узкий проход к Безымянной.

В тяжелых боях проходил и третий день. Озверев от неудач, гитлеровцы, казалось, решили сровнять с землей эту высоту. Более двадцати пикирующих бомбардировщиков начали наносить по высоте бомбовые удары. Сотни фугасок падали на маленький кусочек земли. Дым и пыль окутали высоту черной тучей, которую, словно молнии, прорезали вспышки разрывов. После бомбардировки вражеская пехота снова поднялась в атаку.

«До ночи не продержимся, – нечем, – думал Радич. – Выход один – вызывать огонь на себя». Он сказал об этом бойцам, и Лана высказалась за всех: «Проси, Зинь, пусть ударят «катюши». Радич бросился к телефону, но связь во время бомбежек прервалась. Положив трубку, лейтенант стоял в размышлении: связист лежал раненый. В это время к взводному подбежал боец. Зиновий не сразу узнал его: тоненький, весь в грязи, только глаза блестят, – это был Гриша Осадчий.

– Разрешите мне восстановить связь, – проговорил он.

– А сможешь? – только спросил Радич.

– Постараюсь, – ответил боец.

– Тогда действуй! – распорядился лейтенант.

Выбравшись из окопа, Гриша, пропуская через правую руку провод, припадая всем телом к земле, быстро пополз в сторону своих. Фашисты заметили его, дали несколько очередей из пулемета, а потом начали обстреливать минами. Зиновий пристально следил за ним, глядя в бинокль. Вот у Гриши бессильно обвисла левая рука, и рукав начала заливать кровь. Осадчий медленно, но все же полз вперед. Вот он припал лицом к траве и замер на месте. В ту же секунду Лукаш радостно воскликнула:

– Есть связь!

– Молодец Гриша!

Как потом выяснилось, Осадчий зубами соединил концы перебитого провода…

Схватив трубку, Радйч коротко доложил комбату обстановку и попросил ударить по Безымянной из «катюш».

От уничтожающего удара полегло много фашистских солдат. Контратака врага была сорвана. Настало затишье. Гриша вернулся на высоту, и Лана перевязала ему раненую руку.

Комбат просил Радича продержаться до ночи, когда можно будет прислать подкрепление.

– Будем держаться до последнего патрона. Нас осталось пятеро.

Оставив вместо себя Воловика, Зиновий пополз по восточному склону, чтобы подобрать брошенные немцами автоматы. Замаскировавшиеся фашисты разгадали его намерение и ударили из минометов. Яркая вспышка и гаснущее предзакатное солнце – это все, что Радич запомнил, теряя сознание.

…Когда он начал приходить в себя, то почувствовал какую-то тяжесть, давившую его грудь. Попытался приподнять голову, но она словно прикипела к земле. Шевельнул пальцами рук и с облегчением подумал: «Кажется, я жив». Открыл глаза и увидел прямо перед собой улыбающееся лицо молодого немецкого солдата. Он был в каске, автомат его висел за плечом. Немец стоял подбоченясь, поставив одну ногу на его, Радича, грудь. Тут же мелькнула мысль: «Лучше бы меня убило». Тяжелые веки сами сомкнулись, но солдат сильно ударил его носком ботинка в бок. Радич раскрыл глаза – солдат уже свирепо смотрел на него, потом взял в руки автомат и взмахнул дулом снизу вверх, приказывая Радичу встать.

Превозмогая тупую боль в голове, Зиновий тяжело поднялся и увидел в трех шагах от себя, у иссеченного пулями куста на уцелевшем островке серой от пыли травы, лежавшую Лану Она была мертва. В нескольких шагах от нее, плотно прижавшись щекой к земле, лежал Олекса Ковальский. «Хотели меня выручить» – мелькнула мысль. Голова Ланы была неестественно запрокинута по земле рассыпались шелковистые волосы, вздернутая юбка оголила стройные ноги. Около нее стояли фашистские солдаты и нагло посмеивались. Ни слов их, ни смеха Зиновий не слышал Пошатываясь, он подошел к Лане, нагнулся и натянул ей на колени юбку но разогнуться не успел: кто-то из фашистов ударил его прикладом автомата в спину. Радич упал. Лежа вниз лицом, думая что сейчас его пристрелят, он прижался к земле и напряг все мышцы ожидая автоматной очереди. Вместо этого его снова больно ударили в бок, заставили встать на ноги.

…Вечером третий батальон штурмом снова овладел Безымянной тяжело контуженного Ковальского подобрали наши санитары Однако Радич этого ничего не знал – для него начинались хождения по мукам.