Текст книги "Любовь и память"

Автор книги: Михаил Нечай

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 48 страниц)

VI

Когда генерал-майор Малинский, новоназначенный командующий резервной армией, прибыл в Новосамарск, первые дивизионы Днепровского артиллерийского училища уже грузились в вагоны для передислокации. Малинский приказал начальнику училища комбригу Попову немедля всем курсантским составом занять оборону по левому берегу Днепра на участке Ламовка – корпуса мясокомбината. Заметив, что комбриг хочет ему что-то сказать, генерал предостерегающе поднял руку:

– Знаю, что у вас одни винтовки. Нужны орудия, пулеметы, гранаты. Нужны войска. Все, что найду, брошу вам на помощь. Поймите одно: не остановим врага здесь – перед ним откроются ничем не защищенные подступы к Донбассу. А нам необходимо еще выиграть время для эвакуации оборудования заводов, имущества колхозов и совхозов, населения. Мы во что бы то ни стало должны остановить его. Продержитесь неделю-полторы, пока я переформирую и пополню резервную армию. Продержитесь – приказываю и… прошу вас.

– Сделаем все, что в наших силах, – твердо пообещал комбриг.

В полдень курсанты артучилища из Новосамарска направились на боевые позиции.

Колонна двигалась медленно. Пошел сильный дождь, дорога – забитая, кроме всего прочего, встречным потоком беженцев – мгновенно раскисла. Не только бойцы, но в густо замешенной сотнями ног грязи увязали и лошади, тянувшие обозные подводы.

– Этого только нам не хватало – грязь месить, – недовольно сказал Матвею Жежеря, будто тот был виновником происходящего.

– Черт возьми, как плохо все складывается, – озабоченно ответил Добреля. – Пока держали оборону за городом – жара свирепствовала, земля, как камень, затвердела. А брызнул дождь – и уже расквасилась.

Шли вдоль ровного широкого поля, на котором стояла неубранная кукуруза. Большие початки – по два, а кое-где и по три на стебле – тяжело обвисали, желтые, покрученные листья безвольно опустились, касаясь земли. В междурядьях желтел бурьян. «В этом году, видно, не сумели как следует обработать пропашные культуры», – не отрывая взгляда от кукурузного массива, с тихой печалью подумал Добреля, и ему вдруг вспомнилось родное село Сергеевка… Белая хата за стволами высоких акаций, за нею – сад, сбегающий узкой полоской по склону, до самого пруда, поросшего камышом. Там, в селе, наверное, солнечный день стоит. Односельчане косят хлеба, подводами возят на тока, где мирно рокочут молотилки. Женщины в белых платках, опущенных низко на глаза от солнца, движутся с граблями по полю, вслед за косарями… Дома еще и не знают, что он, Матвей, уже побывал в бою, уже мог бы и в земле лежать, как лежат в ней многие его побратимы. Лежат парни в земле, а родители их ничего не знают, еще ждут от них писем, еще, может, смеются, веселятся…

Будто мороз пробежал по Матвеевой спине. Теперь, когда погрузились в вагоны и он сел на деревянные нары, неожиданно понял, из какого ада вырвался. До первого боя, точнее, до первой вражеской артподготовки настоящего представления об этой войне он не имел. Сидя в своем душном окопе, обливаясь потом, давясь едким дымом и пылью, ведя огонь и поднимаясь в атаку, не было времени, чтобы посмотреть на происходящее со стороны, осознать все это. Теперь все те тяжелые дни, особенно пять последних, воспринимались как сплошной грохот разрывов авиабомб и снарядов, завывания и высвистывания пуль и осколков, рев самолетов, глухое лязганье и скрежет танков, кровь и стоны умирающих. Порою думалось, что уже не будет конца этим неслыханным ужасам войны. Сейчас, когда те дни позади, впору бы и отдохнуть, отоспаться, ни о чем не думать, ничего не вспоминать. А тут огласили новый приказ… И снова надо идти навстречу смерти. Чего греха таить, Матвею было не по себе. Его, как никогда раньше, пронизывал сейчас страх, будто холодными тисками сжимал сердце.

– Скажу тебе честно, Андрей, – после продолжительного молчания обратился к своему другу Добреля, – только сейчас по-настоящему ощущаю страх. Вспомнилось родное село, отец и мать, и страх закрался в мою душу. Повезло мне там, за Днепровском, смерть меня обошла. Но кому-то же придется и сейчас… Возможно, как раз моя очередь и подошла. Нам тогда трудная оборона выпала. А примета такая есть: если что-то начиналось плохо, закончится еще хуже. – И глубоко вздохнул: – Умирать-то, признаюсь тебе, не хочется. Неужели я для того только и родился на белый свет, чтобы в свои молодые годы распрощаться с ним?

Жежеря, пока Матвей говорил, поглядывал на товарища сперва с некоторым удивлением, а дальше все более мрачнел. Добреля умолк. Молчал, тяжело дыша, и Жежеря. Матвей обеспокоенно спросил:

– Что ж ты молчишь, Андрей?

– Ты говоришь, Матюша, – едва сдерживая злость, проговорил Андрей, – что земля сразу расквасилась от дождя. А ты от чего раскис? Родное село вспомнилось? К мамочке и папочке захотел? Что ж, давай разойдемся по домам, пусть дураки воюют, а мы – умненькие и хитренькие – где-нибудь отсидимся. Но куда бежать посоветуешь? В моем Кривом Роге уже немцы. И что с моими родными – я не знаю. Ты согласен открыть дорогу фашистам в свою Сергеевку, а я хочу выдворить их из Днепровска, из Кривого Рога, со всей нашей земли! Неужели от тебя я слышу это своими ушами?

– Андрей, опомнись! – с тревогой в голосе проговорил Добреля. – Я с тобой поделился как с другом. Разве я предлагал расходиться по домам? – вдруг вспыхнул Добреля. – Я не хуже тебя воевал и еще повоюю. А сказал только о том…

– Что умирать тебе не хочется, – едко вставил реплику Жежеря. – Что не для того ты родился? Так, вероятно, и Ващук считал. А кто же родился для того, чтобы остановить страшное нашествие, пусть даже ценою своей жизни? Кто, я тебя спрашиваю?

– Не сравнивай меня с тем гадом, с Ващуком! – бледнея от обиды, крикнул Матвей. – И не агитируй, как последнего дурня. Я и сам тебе могу политграмоту прочитать. С тобой как с другом делишься своими чувствами, а ты… тьфу на тебя! Стал «врио» комвзвода, и сразу в голове помутилось – своих не узнаешь.

– Своих? – иронически переспросил Андрей. – Ты, Матюша, забыл, что трус опаснее врага…

– Баста! Я с тобой с этих пор не разговариваю. Был у меня друг, но как только стал взводным… Баста! – И Добреля демонстративно отвернулся.

Колонна поднялась на возвышенность, и перед курсантами открылась панорама израненного Днепровска. До войны отсюда он был виден весь как на ладони. А сейчас над ним нависали тяжелые тучи, клубился дым, сбиваясь в грязно-серую завесу, из которой лишь в юго-восточной, гористой части неясно выступали очертания отдельных зданий. Справа от них эту завесу время от времени пронизывали тускло-рыжие языки пламени. Из этого зловещего марева не умолкая били вражеские орудия. Снаряды разрывались то в центре, то на окраинах, и Жежеря чувствовал, как у него под ногами вздрагивала земля. Он долго всматривался туда, где за Днепром лежал разрушенный город, и ему казалось, что за этой непроглядной стеной – край земли, за которым уже ничего нет, просто зияет страшная черная пропасть. Ему стало жутко. Он машинально вытащил из кармана помятый грязный носовой платок и вытер им обильный пот на лице и шее.

В это же мгновение его поразила догадка: «Я потому так яростно напустился на Матвея, что у самого зашевелился в сердце страх. И как он, этот страх, незаметно вкрался в мою душу? Да, я укорял не Матвея, а самого себя. Сам себя убеждал. Ясно же, что идти в бой с этим гадливым чувством – значит идти на верную смерть. Нет, я хочу жить! Я так хочу жить, что непременно выживу. Только надо гнать от себя страх, гнать беспощадно, не давать ему возможности запустить свои когти в душу…»

Засунув носовой платок в карман, вздохнув полной грудью, осмотрелся и примирительно сказал Добреле:

– Не обижайся, Матвей. У меня в душе тоже не райское блаженство. Я сам готов волком завыть. Но что поделаешь? Не мог же я тебе поддакивать? Свои грубые слова беру назад. Считай, что это была неуклюжая шутка.

– Глупая шутка, – резко ответил Добреля.

– Точное определение, – согласился Андрей. Он еще что-то хотел сказать, но в эту минуту услышал чей-то крик:

– Жежеря! Же-же-ря!

Андрей оглянулся и увидел, как из кузова грузовика, перевалившись через борт, спрыгнула на землю женщина и уже бежала к нему. Подбежав, пошла рядом с ним. Из ее глаз полились слезы.

– Куда вы, Андрей? Куда идете?

Это была Светлана Лукаш. Лана.

Он поначалу не узнал ее, так она подурнела. На ней была стеганка с непомерно длинными рукавами, явно с чужого плеча. Из-под синей косынки виднелись непричесанные волосы, под глазами, так хорошо ему знакомыми, были впадины. В глазах – горечь.

Она как-то строго переспросила:

– Куда вы? – спрашиваю. Фашистов бить? И я с вами!.. Возьмите меня!

– Нельзя, Лана, – ответил Жежеря. – Никто тебе не разрешит. Сама видишь, что творится. У тебя ребенок, семья…

– Ах, Андрей! – разрыдалась она. – У меня уже никого нет. Бомба упала на наш дом. И ребенок, и отец, и сестра… Всех сразу… Муж на фронте. Я осталась, как видишь, в чем стою. Я буду санитаркой – я училась.

– Не надо, Лана! – кричал Жежеря. – Здесь очень трудно. Очень. Езжай в тыл, там тоже люди нужны…

Колонна прошла дальше. Когда Жежеря оглянулся, Лана стояла на обочине шоссе и, закрыв лицо руками, плакала. Широкая стеганка на ее плечах то и дело вздрагивала.

Жежеря положил руку на плечо Добрели и тихо сказал:

– Можешь представить свою Тасю на месте Лукаш? Нет, ты только представь – и уже одно это прибавит тебе силы, решительности. Вот ты спрашиваешь, для чего мы родились? Я тоже об этом думал. Может быть, Матюша, как раз для того, чтобы здесь, под Днепровском, лечь костьми. Да, лечь костьми, чтобы хоть на несколько дней задержать этих тварей. Разве этого мало? Посмотри, сколько народу идет по шоссе: и наших войск, и эвакуированных – женщин, детей. Если бы мы не продержались в траншеях тех пяти дней, обороняя Днепровск, все это было бы сейчас во вражеском тылу…

Вечером курсанты заняли оборону вдоль Днепра от поселка Ламовки до мясокомбината. К этому времени немцы успели переправить на левый берег танковую и моторизованную дивизии. Над нашими позициями не утихало ревущее гудение фашистских самолетов, сбрасывавших фугасные бомбы.

Прямо с марша курсантские подразделения вступили в бой. Первейшее задание: выбить фашистов из завода «Профинтерн». Захватив цеха этого предприятия, враг успел превратить их в неприступные доты, обеспечив себе крепкую оборону.

Всю ночь под артиллерийским обстрелом и под бомбежкой курсанты рыли окопы в каменистом грунте, запасались патронами и гранатами.

На рассвете первым поднялось подразделение, получившее приказ штурмом взять завод «Профинтерн». На территорию завода курсанты ворвались с трех сторон. Но захватить врага врасплох не удалось: под шквальным перекрестным огнем немецких автоматов и пулеметов падали бойцы, обливаясь кровью. Враг имел очень выгодные позиции. Гранатами его не достать, а других эффективных средств, кроме одного ручного пулемета, у курсантов не было.

В поселке тоже шел жестокий бой за каждую улицу, за каждый дом. Улицы по нескольку раз переходили из рук в руки. В полдень взвод Жежери, занимавший пять дворов с небольшими домиками, оказался в окружении. Заняв круговую оборону, курсанты стойко держались до вечера. Остальная часть дивизиона вела бой где-то на самой окраине поселка.

Уже совсем стемнело, когда к Андрею, сидевшему у стены небольшого кирпичного сарая и возившемуся с ручным пулеметом, в котором заклинило ленту, подошел, паренек лет четырнадцати, в клетчатой кепчонке, в потертом пиджачке, и тихо спросил:

– Скажите, дяденька, кто здесь старший?

– Ну, я, – окинув паренька быстрым взглядом, ответил Жежеря.

– Вас окружили фашисты, – сказал паренек.

– А ты откуда взялся? Ну-ка, быстрее – в погреб! – повысил голос Андрей. – Или жизнь надоела?

– Не ругайтесь, дяденька, – паренек присел на корточки и карими глазами заглянул в лицо Жежери. Понизив голос почти до шепота, сообщил: – Я знаю, как выйти отсюда.

Андрей положил на траву пулемет, удивленно посмотрел на парня:

– Правду говоришь?

– Вон видите дом, – парень показал рукой. – В нем раньше был магазин. Под домом – подвал. В нем есть выход в соседний двор. Хозяин того двора пристроил крышу над тем выходом и сделал из него погреб. В том дворе всего три немца. Оттуда, я знаю, тоже хороший выход есть.

– Пойдем посмотрим, – встал на ноги Жежеря.

Когда настала ночь, бойцы Жежериного взвода через подвал пробрались в соседний двор, двумя гранатами уложили троих фашистских солдат и без потерь выбрались со двора. Но когда перебегали улицу, фашисты заметили их, открыли огонь из автоматов. Посреди улицы упал Добреля, кто-то из бойцов подхватил его и взвалил себе на плечи…

Оторвавшись от преследователей, взвод собрался в саду. Добрелю положили на траву. Над ним склонились Бессараб, Печерский и Фастовец. Подошел Андрей, спросил встревоженно:

– Куда ранен?

– В спину, – ответил Аркадий. – Вошла, видимо, вся очередь.

Жежеря опустился на колени, взял руку Матвея. Она была в липкой теплой крови. В горле у Матвея клокотало и хрипело, он бредил, из его уст вылетали слова:

– Хлопцы… Бей гадов!… Бей гадов!… Тася!… Вернусь… Мы… в Днепре их… утопим… Хлопцы, слева заходят… Огонь!..

– Перевязать надо, – глухо, сквозь зубы проговорил Андрей.

– Не поможет… – покачал головой Печерский.

Жежеря встал, снял пилотку и, неся ее в руках, отошел в сторону.

«Вот и не стало тебя, мой верный друг! – в отчаянии подумал Жежеря. – Только вчера говорили с тобой о том, для чего мы родились… Ты будто предчувствовал свою гибель… Если бы я знал, что это произойдет так скоро. Прости меня, Матюша. Прости и прощай…» Он боялся, что у него вот-вот хлынут слезы. Но слез не было, В груди все одеревенело…

Там же, на краю садика, саперными лопатками выкопали неглубокую могилу и похоронили Добрелю.

Пробираясь в густой темноте, огибая северную окраину поселка, взвод вышел в степь и перед рассветом соединился с дивизионом. Утром дивизион перешел в наступление и оттеснил гитлеровцев к центру селения Мануйловка. Местные жители помогали курсантам, чем могли. Особенную смелость и смекалку проявил тот самый кареглазый паренек, который вывел из окружения взвод Жежери, – Вася Поддубец. Он ни в чем не уступал опытным и быстрым бойцам: подносил патроны, собирал немецкое оружие и боеприпасы, ходил в разведку, выносил из-под огня раненых.

Однажды во время жаркой стычки Жежеря, перезаряжая винтовку, взглянул в сторону и увидел, как чуть поодаль женщина в темно-синей стеганке и в каске прислонила к полуразрушенной стене раненого бойца и силится взять его к себе на плечи. Долго рассматривать ее Андрей не мог – как раз отбивали атаку, но стеганка, которая была на Лане, запомнилась ему. Неужели она? Позже Андрей увидел ее уже в другом дворе, неподалеку от горящего дома, – она перевязывала раненого. Когда взгляды их встретились, Жежеря улыбнулся ей, а Лана, озабоченная и грустная, лишь кивнула ему.

Часто потом всплывала в памяти эта тяжелая картина: остановившись, в зените сияет солнце, с треском горит деревянный дом, а Лана, примяв коленями густой спорыш, склонилась над раненым бойцом и белым бинтом перевязывает ему обнаженное окровавленное плечо…

Она не знала ни страха, ни усталости. Как позднее сказал лейтенант Стаецкий, Лукаш за двое суток вынесла с поля боя свыше ста раненых бойцов.

Только в конце третьего дня курсантский дивизион выбил немцев из Мануйловки. И роту Стаецкого перебросили на подмогу бойцам, блокировавшим немецких автоматчиков на заводе «Профинтерн». Сюда же подошла и батарея минометчиков. Ознакомившись с обстановкой, Стаецкий поручил Жежере атаковать врага с тыла, а сам ударил со стороны главных ворот. Перед атакой территорию завода обстреляли из минометов. Генерал Малинский сдержал свое слово: на другой же день прислал поддержку курсантам – один стрелковый полк, а затем и стрелковую дивизию.

Андрей повел свой взвод на штурм. Курсанты перебрались через бетонный забор и перебежками, прячась за вагонетки, стоявшие на заводской узкоколейке, приблизились к корпусу, откуда фашистские солдаты вели особенно интенсивный огонь. Выглянув из-за угла, Жежеря заметил, что минометчики им помогли: в стене корпуса, в нижней ее части, зиял пролом.

– У кого-то я видел противотанковые, – обратился он к бойцам.

– У меня, – выступил вперед Виктор Скоробогатко, недавний студент горного института, чубатый светлоглазый парень из взвода Бессараба. Многие командиры выбыли из строя, и теперь Бессараб и Печерский тоже командовали взводами.

– Ну-ка, Витя, броском – вперед: и обе гранаты – в пролом, – приказал Жежеря, быстрым движением поправил свою каску и, окинув взглядом бойцов, добавил: – Угости их, а мы следом за тобой.

Скоробогатко побежал вдоль стены, остановился у края пролома. В черную дыру полетели, одна за другой, две гранаты.

Почти одновременно прогремели два гулких взрыва. А Виктор, как-то странно покачнувшись, упал на спину, раскинув руки. Жежеря неистово крикнул бойцам:

– За мной! Вперед! За Родину!

Все бросились бежать вдоль стены, к пролому, и исчезали в нем. В цеху увидели шестерых фашистских солдат, лежавших на полу, – Викторова работа.

Жежерин взвод парализовал основную огневую точку врага, дал возможность взводам Печерского и Бессараба из роты Стаецкого прорваться к другим цехам и завязать там ближний бой. Операция продолжалась около двух часов. Завод «Профинтерн» был полностью очищен от врага. В этом бою курсанты уничтожили более сотни гитлеровских солдат. Там же, на заводском дворе, комбриг Попов, выразив бойцам благодарность за умелые и решительные действия, сказал:

– Что ж, дорогие мои… Знаю, как вы устали, измотались. И что голодные – знаю. Но на передышку времени нет. На восточной окраине, прямо скажу вам, положение критическое. Не поддержим наших ребят – не выстоят они. Ночью фашисты перебросили туда большую группу автоматчиков и захватили корпуса мясокомбината.

И рота Стаецкого двинулась туда. После двух попыток выбить фашистов из мясокомбината курсанты сами вынуждены были перейти к обороне: ряды их поредели, чувствовалась нехватка боеприпасов.

В обеденное время установилось затишье. Уже второй день не было дождя, тучи рассеялись, только над Днепровском все еще висел дым – дотлевали пожарища. По обоим берегам Днепра белели и синели стены деревянных аккуратных домиков – водных станций. Глядя на них, Жежеря вспомнил, как еще в начале лета ходили они туда с Матвеем и другими хлопцами из университета, купались и плавали, как вечерами в парке гремела музыка, слышались песни, до полуночи не смолкал веселый гомон: по аллеям прохаживались влюбленные, днем на скамьях отдыхали пожилые мужчины и женщины, возле которых забавлялись дети. Сейчас из этого парка били немецкие орудия…

Он отвел свой взор и встретился взглядом с лейтенантом Стаецким, который, пригнувшись, как раз подходил к нему по траншее.

– Как оно здесь? – спросил лейтенант.

– Пока тихо, – ответил Андрей. – Видать, жратвой заняты, ироды.

– А ты почему такой мрачный? – насторожился Стаецкий.

– Никто на обед не приглашает, – невесело сострил Жежеря и со злостью отбросил носком сапога щепку. – Но хвороба с ним, с обедом! Хотя бы патронов и лимонок подкинули. О подкреплении никто уже и не вспоминает. А нас ведь осталось мало. Что же происходит? Не могли бы разъяснить, лейтенант?

– Сам уже спрашивал комбрига, – уныло ответил Стаецкий. – Одно твердит: приказано держаться до конца. Я так думаю: надо дать возможность нашим свежим войскам занять новые рубежи, закрепиться…

– Вероятно, – согласился Андрей и вздохнул: – Хотя бы уж те, новые рубежи удержали…

Не знали и не могли знать действительного положения дел на всем огромном фронте – от Баренцева до Черного моря – ни лейтенант Стаецкий, ни комбриг Попов, ни даже сам командарм резервной, которому теперь подчинялось артиллерийское училище.

А произошло вот что: немецкое командование, попытавшись взять Киев с запада и потерпев неудачу, в начале августа повело наступление частью сил группы армий «Центр» на юг, пытаясь обойти правый фланг Юго-Западного фронта. Советские войска, ослабленные тяжелыми оборонительными боями, не выдержали концентрированных ударов сильных танковых соединений врага и начали отступать. В конце августа и в начале сентября немецкие войска группы «Юг» прорвались к Днепру южнее Киева и, овладев Кременчугом, начали наступление на север. Создалась угроза окружения войск Юго-Западного фронта. Вскоре, после взятия Чернигова, вражеское кольцо сомкнулось. Киев и почти вся Правобережная Украина были захвачены врагом. На юге страны армии Южного фронта, вырвавшись из «николаевского мешка», где немцы готовили окружение, теперь тоже отходили на восток…

Положение на протяжении всего огромного фронта военных действий складывалось крайне тяжело, и защитники Днепровска могли только догадываться об этом.

– Теперь хочу задать тебе вопрос, – обратился к Жежере Стаецкий. – Не собираешься ли ты, Андрей, вступать в партию? Не думал об этом?

– В университете подумывал, – ответил Жежеря. – А здесь… в этой кутерьме… не время, да и не место…

– Как раз здесь и время, и место, – решительно возразил Стаецкий. – Комиссар наш, товарищ Борисов, поручил мне поговорить с тобой. Кто бы из наших мог рекомендовать тебя?

– Думаю, Аркадий мог бы.

– Фастовец? – переспросил Стаецкий. – Это хорошо. Он тебя по университету знает. Если не возражаешь, я тоже поручусь за тебя. И насколько я понимаю, сам комиссар не откажется.

– Спасибо, – оживленно ответил Андрей. – Конечно, вступить в ряды партии здесь, на приднепровской земле, и как раз в эти дни, для меня большая честь…

На следующий день, во время затишья, партийная комиссия, недавно созданная в училище, в тесном и темном бараке, вблизи передовой, на своем заседании рассмотрела заявления троих курсантов, в том числе и Жежери, и приняла их в ряды партии…

Гитлеровцы усиливали натиск. Над передним краем курсантской обороны то и дело нависали немецкие самолеты. Пристрелялась с правого берега и вражеская артиллерия. Вскоре появились на этой стороне реки и вражеские минометы. Одна из первых мин глухо, как на подушку, упала в песок перед окопом Фастовца и, взорвавшись, подняла непроглядную тучу пыли. Когда эта туча рассеялась, Жежеря увидел, что Аркадия по грудь засыпало песком. С его головы, обессиленно свисавшей на грудь, слетела каска, по левой стороне лица струилась кровь. Жежеря подозвал Лану, и они вместе вытащили Фастовца из завала, перенесли в траншею. Траншея была неглубокая, полузасыпанная – ее стены, так же как и в окопах, были укреплены досками, и в щели между ними, как вода, ручейками стекал песок. Фастовца положили на дно траншеи, Лукаш и Жежеря присели на корточки возле него. Пристально глядя на конвульсивно вздрагивавшую бровь Аркадия, Андрей достал носовой платок и вытер густые капли пота на лице Фастовца. Тихо спросил Лану:

– Перевязывать будешь?

Она, закусив губу, отрицательно покачала головой.

Аркадий был мертв. Он лежал неподвижно на дне траншеи, длинный и тонкий. Откуда бралась в этом худощавом парне такая кипучая энергия и бодрость, увлекавшая весь факультет?

Андрей еще ниже склонился над ним, снял свою каску и глухо сказал:

– Вот и ты отвоевался, наш неуемный комсорг. И Матюши нет… Сколько вас уже полегло на поле боя!.. – Помолчав, почти одними губами произнес: – Сколько полегло…

…Ламовка, где основную оборону держал полк Савельева, на протяжении двух недель шесть раз переходила из рук в руки. От поселка остались одни развалины.

С двадцать шестого августа до тринадцатого сентября отчаянно дрались курсанты с гитлеровцами на левом берегу. В ночь с тринадцатого на четырнадцатое сентября немцы, не сумев здесь прорваться и развить действия со своего плацдарма, вывели свои войска на правый берег Днепра и отправили их в район Кременчуга для пополнения. Тогда и наше командование решило снять с передовой курсантов училища и савельевцев. Им приказали отойти за северную окраину поселка Подгородного и там собраться в ангарах и сараях аэродрома гражданской авиации.

Когда курсанты и савельевцы вышли из боя, выяснилось, что от личного состава училища осталось очень мало. Тяжелораненого комбрига Попова отправили в госпиталь. Его заменил полковник Лавров.

Утром на гражданский аэродром, что за поселком Подгородным, прибыли командарм резервной генерал Малинский и начальник штаба армии полковник Батюк. Командарм приказал построить курсантов и бойцов у длинного сарая. Встав перед шеренгой, генерал, невысокого роста, кряжистый, с выцветшими бровями, нависшими над серыми глазами, в хромовых сапогах, начищенных до блеска, снял фуражку и с минуту стоял задумавшись.

О чем он думал, стоя перед притихшими бойцами? Подбирал ли те единственные слова, которые сейчас хотел сказать? Или вспоминал тревожное утро 25 августа, когда отправил училище на боевые позиции?..

Малинский был пожилым человеком. Он принимал участие в первой мировой войне, в составе русского экспедиционного корпуса побывал тогда во Франции. Крестьянский сын, он в восемнадцатом году без колебаний встал на сторону революции, прошел через фронты гражданской войны. Начав рядовым солдатом, он за годы Советской власти вырос до командира стрелкового корпуса. С этого поста он и был назначен командующим резервной армией после того, как она не смогла противостоять врагу, вопреки требованиям Ставки оставила Днепровск и отходила на восток.

Как он должен был действовать тогда? Где взять силу, чтобы остановить стихию, катившуюся по шоссе и по обеим его сторонам? Ведь этот бурлящий поток, гонимый страхом смерти, сомнет, раздавит его и отбросит прочь со своей дороги. Да если бы даже и удалось остановить, что он мог предложить этим людям? Вернуться назад? Но он и сам не знал точно обстановки, сложившейся там, на Днепре. И, глядя на шоссе, он в этом беспорядочном, суматошном встречном движении вдруг увидел стройную колонну, шедшую спокойно и уверенно, четко отбивавшую шаг. Во главе колонны шли подтянутые, собранные, аккуратно одетые командиры. Колонна так разительно контрастировала со всем окружающим, с потоком беженцев и отступающих, что генерал остановил свою машину, спросил, кто они и куда идут. Да, у него никакого другого выхода не было, кроме одного: отменить приказ Генштаба об эвакуации училища и взять на себя всю ответственность, приказав курсантам немедленно вернуться на боевые рубежи.

Что же он им скажет сейчас, этим юным воинам, которые, не приступив к занятиям в училище, мужественно приняли на себя удар опытных и вооруженных до зубов фашистских подразделений? У курсантов не было ни военных знаний, ни опыта, но какую храбрость, отвагу, настоящее геройство проявили они в боях! Ясно, что их несокрушимая духовная стойкость, железная воля к победе шла от безмерной любви к Родине, оказавшейся в смертельной опасности…

Но сейчас он, генерал Малинский, не будет говорить пышных слов, чтобы ненароком не принизить высокого подвига. Подняв голову, негромким голосом, по-отцовски просто и искренне сказал:

– Товарищи курсанты и красноармейцы! Славные воины! – На какой-то миг умолк, преодолевая волнение, затем вздохнул полной грудью и произнес: – Спасибо вам, сыны мои, за ваш тяжкий труд. Вы сделали все, что смогли. Я верил в вас, но, честно говоря, не ожидал, что совершите такой высочайший подвиг.

После этих слов он надел фуражку и пошел на правый фланг. Проходя мимо шеренги и крепко пожимая руку каждому бойцу, кратко говорил:

– Спасибо вам. Благодарю от всей души…

Рукопожатие командира и сердечные слова взволновали курсантов и савельевцев. Полковник Батюк прочитал приказ, в котором выражалась благодарность всем курсантам и бойцам. Одиннадцати из них, в том числе Жежере, Бессарабу и Печерскому, было присвоено звание младшего лейтенанта, нескольким младшим лейтенантам, среди которых назван и Радич, присваивалось звание лейтенанта. Двадцать человек награждались орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Васе Поддубцу и Светлане Лукаш вручили медаль «За боевые заслуги». Курсанты, которым было присвоено командирское звание, вливались в полк Савельева.

Над войсками, отходившими из района Днепровска, снова нависала угроза, уже со стороны Полтавы. Училищу поставили новую задачу – отойти на шестьдесят километров на северо-восток и занять оборону перед селом Варваровка с тем, чтобы после подхода резервов из Павлополя отправиться на Урал, а полк Савельева получил приказ двигаться по направлению к узловой станции Синельниково.