Текст книги "Письма. Часть 2"

Автор книги: Марина Цветаева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 53 (всего у книги 54 страниц)

ЭФРОН А. С

5-го февраля 1941 г.

Дорогая Аля! У нас есть для тебя черное зимнее пальто на двойной шерстяной вате, серые валенки с калошами, моржовые полуботинки – непромокаемые, всё это – совершенно новое, пиши скорей, чтò еще нужно – срочно. О твоем отъезде я узнала 27-го января, и все эти дни выясняла твой точный адрес, надеюсь, что этот – достаточно точный. – 1-го Муру исполнилось 16 лет. Весь прошлый год он болел (воспаление легких, бесчисленные гриппы), и уже с прошлой весны стал худым как стебель. Он очень слаб, от всего устает.

В начале прошлой зимы мы переехали в другой зáгород,[2218]2218
  Голицыно


[Закрыть] снимали комнату, а кормились в Писат<ельском> доме отдыха. Мур ходил в местную школу. Летом жили в Москве, осенью с помощью Литфонда нашли комнату на 2 года. Наш адр<ес>: Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62. Я непрерывно переводила и перевожу – всех: грузин, немцев, поляков (Мицкевича), сейчас – белорусских евреев. На жизнь – нарабатываю. Моя книга стихов включена в план Гослитиздата на 1941 г. Мур учится в 8-ом кл<ассе>, очень старателен, но точные науки даются с трудом, и он почти не гуляет. В школе его (тьфу, тьфу!) любят – всё, во всех школах, п. ч. эта – уже четвертая. Всё книги, рукописи и вещи получила, комната очень заставлена. Теперь жду вести от тебя, я, когда носила деньги, всегда писала адр<ес> и телеф<он>, надеясь на свидание. Надеюсь, что серый воротник греет, узнала ли синюю юбку? А красная фуфайка – п. ч. оказалась теплее всех. Муля[2219]2219
  С. Д. Гуревич


[Закрыть] нам неизменно-предан и во всем помогает, это золотое сердце. Собирается к тебе, сам все привезет. Пиши насчет летнего. Вообще, ты пиши – о себе, а мы будем писать – о себе. Вопросов, экономя место, не ставлю, но ответов жду: климат, условия, здоровье. Будь здорова, целую тебя, если бы не Мур (хворый) я бы сейчас собралась, но твердо надеюсь, что как-нибудь осуществлю это позже. Обнимаю тебя.

Мама.

10-го марта 1941 г., понед<ельник>

Москва, Покровский бульв<ар>, д(ом) 14/5, кв<артира> 62

Дорогая Аля! Наконец-то письмо от тебя (Муле), с точным адр<есом>. Из двух твоих открыток, еще московских, я не получила ни одной, – горькая случайность. 27-го января, когда я подошла к окошечку с передачей, мне сказали, что ты выбыла и дали адрес, но только – общий, тогда я запросила на Кузнецком, и мне через три дня дали приблизительно тот же адр<ес>, только уже не Котлас, а Княжий Погост, туда мы с Мулей тебе много писали и телеграфировали, но очевидно не дошло. – Ну, всё хорошо. – О нас: из Болшева мы ушли 10-го ноября, месяц жили у Лили, на твоем пепелище, потом Литфонд нас с Муром устроил в Голицыне Белорусск<ой> дор<оги>, снял нам комнату, а столовались мы в Писат<ельском> Доме отдыха. Я сразу стала переводить Важу Пшавелу – много поэм, на это ушла вся зима. Летом мы жили в Университете, в комнате уехавшего на дачу про-ф<ессора>. Осенью с помощью Литфонда нашли комнату на 2 года, на 7 эт<аже>, откуда тебе и пишу. Непрерывно перевожу – всех: франц<узов>, немцев, поляков, болгар, чехов, а сейчас – белорусских евреев, целую книгу. Один мой перевод (болг<арской> поэтессы) уже читали по радио,[2220]2220
  По-видимому, Елисавета Багряна.


[Закрыть] а Журавлев собир<ается> читать только что вышедшего в Дружбе Народов (пришлю) моего грузинского Барса.[2221]2221
  Журавлев Дмитрий Николаевич – артист, выдающийся мастер художественного слова.


[Закрыть] Есть друзья, немного, но преданные. Мур учится в 8-ом кл<ассе> соседней школы. Ты бы его не узнала: он совершенно-худой и прозрачный, в Голицыне у него было воспаление легких, после него он стал неузнаваем, да и летом никуда не уезжали. Кошки погибли, Муля расскажет. Сегодня несу папе передачу. У нас есть для тебя: новое черное очень теплое (шерст<яная> вата) пальто, мерили на меня, шил портной, серые фетр<овые> валенки с калошами, шапка с ушами, чудесные морж<овые> полуботинки – без сносу, вечные, на к<отор>ые я наконец нашла ботики, и т. д. Пиши что тебе нужнее всего. Узнала ли синюю юбку, туфли, роз<овое> белье, т. е. поняла ли, что багаж получили? Получили – всё и все рукописи, летом 1940 г. Жду письма. Муля деятельно собирается к тебе, тогда всё получишь.

<Приписка на полях:>

Обнимаю тебя, будь здорова, пиши подробно, м. б. до Мули устроим посылку.

Мама.

<Приписка фиолетовыми чернилами:>

Передачу взяли опускаю там же

16-го марта 1941 г.

Москва. Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (IV подъезд)

Дорогая Аля, наконец-то письмецо от тебя, – в письме к Муле – шло всего 4 дня. А эта открытка – третья по твоему точному адр<есу>, раньше мы писали на Княжий Погост. Повторю вкратце: из Болшева мы ушли 8-го ноября – совсем, – было холодно и страшно – месяц жили у Лили на твоем пепелище, нà и пòд твоим зел<еным> одеялом (Мур спал на твоем сундуке), а днем гуляли, без всякого удовольствия, по Москве, п. ч. Лиля давала уроки. 16-го дек<абря> переехали в Голицыне Белор<усской> дор<оги>, в комнату, к<отор>ую нам снял Литфонд (столовал<ись> в Доме Писателей). Мур поступил в местную школу, но всю зиму проболел: краснуха, свинка, всяческие простуды и, наконец, воспаление легких (…) полный успех, лестные отзывы по радио. Вещи и рукописи получила все. Прошлым летом. Ты наверное поняла по вещам, переданным. Мы с Мулей давно копим тебе приданое: есть черное новое ватное пальто (шерст<яная> вата), шил портной, – серые фетр<овые> валенки с калошами, мои новые моржовые полуботинки, элегантные и вечные, с ботиками, завтра пойду хлоп<отать> об открытии твоего сундука (у Лили), тогда достанем всё по списку, остальное докупим. Муля деятельно собирается, копит продовольствие и т. д. и только о поездке и думает. Я на каждом листке передачи писала кроме адреса свой телеф<он>, рассчитывая на свидание, давала его всюду, где могла. – Твои моск<овские> открытки пропали, и ни одна из теперешних до Лили не дошла. Дошли 2 письма к Муле. Папе передачу 10-го – приняли, и это всё, что я о нем знаю с 10-го Октября 1939 г. Будь здорова, деньги высланы давно, жди Мулю, он всё делает и сделает. У нас над радио – карта. Мур сразу тебя нашел. Он тебе писал уже дважды. Он сейчас в 8 кл<ассе>, еще 2 года – и армия… Ну, обнимаю, желаю, буду писать часто.

<Приписка на полях:>

Кошки погибли, Муля расскажет. Погибли – последними.[2222]2222
  Кошки А. С. Эфрон, жившие в болшевском доме


[Закрыть]

Мама

18-го марта 1941 г.

Москва, Покровский 6ульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

Моя дорогая Аля! Это – пятая открытка, с двумя Муриными – седьмая, по твоему точному адр<есу>, сообщ<енному> тобою Муле. Ой получил два тв<оих> письма, в последнем – письмецо ко мне, и шло оно всего четыре дня. Всё будет, и всё будет – хорошее, и всё хорошее – будет. О тв<оем> отъезде узнала 27-го янв<аря>, когда принесла передачу, сначала писали на Котлас, потом (справилась на Кузнецком) на Княжий Погост, Муля отправил ряд телегр<амм> и даже одну – начальнику лагеря – и, наконец, твой адрес – твоей рукой! Будем радоваться. Худшее – позади. О вещах: на днях (уже приходили, но не застали) будет распечатан у Лили твой бедный рыжий сундук, на к<отор>ом позапрошлой осенью месяц жил и спал Мур, и вещи будут сданы – мне. Всё, по твоему списку, достанем, остальное докупим, многое уже есть: новое черное пальто на шерст<яной> вате – здоровенное – мерили на меня, шил портной, серые фетровые валенки с калошами – мой первый тебе подарок, еще осенью 1939 г., мои Паризьен моржов<ые> желт<ые> полуботинки с ботиками, элегантные и непроноские, черное шерст<яное> платье (подарок Мули), словом – много, много чего, и всё – новое. Мы для тебя собираем уже 11/2 года. О нас: 8-го ноября 1939 г. мы ушли из Болшева – навсегда, месяц жили у Лили, на твоем пепелище, зимовали, с деятельной помощью Литфонда, в Голицыне, Белорусск<ой> дороги (столовались в Писат<ельском> Доме), летом жили в Универс<итете>, и осенью совместно с Литф<ондом>, наконец, после беск<онечных> мытарств, нашли эту комн<ату> – на 2 года (газ, электричество), телефон, 7 эт<аж>, даже кусок балкона! Но попадать на него – из окна), – где тебе и пишу. Тебе пишут Лиля, Зина и Нина. С Ниной у нас наст<оящая> дружба, золотое сердце, цельный и полный человек. Мур оказался очень хрупким, это его 4-ая школа, всю прошлую зиму в Голиц<ыне> проболел – свинка, краснуха, непрер<ывные> гриппы, воспаление легких, после к<оторо>го так окончат<ельно> и не оправился. Худой и прозрачный, слабый. Папе передачу 10-го приняли, знач<ит> (тьфу —) – жив. Ничего не знаю о нем с 10-го Окт<ября> 1939 г.

<Приписка на полях:>

Обе тв<ои> москов<ские> откр<ытки> пропали – горькая случайность.

Кошки погибли. Муля расскажет. Перевожу – всех. Хвалят – даже по радио. Багаж получила. Обнимаю.

Мама.

22-го марта 1941 г., день весеннего равноденствия

Москва, Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

Дорогая Аля! В день весеннего равноденствия пытаюсь написать тебе первое письмо, – открыток по точному адр<есу> было шесть, с Муриными двумя – восемь, а до этого писала на Княжий Погост, но это не в счет. Во всех открытках писала тебе то же самое, а именно:

Твоих двух московских открыток на Лилю не получила – горькая случайность. Первый звук от тебя – письмецо в письме к Муле, к<отор>ый от тебя, пока, получил 2 письма. Он тебе много писал и несколько раз телеграфировал. На каждом листке с передачей я писала свой адр<ес> и телефон – на всякий случай. Ну, не послужило. О нас с Муром: 8-го ноября 1939 г. мы ушли из Болшева – навсегда. Месяц жили у Лили, на твоем пепелище, я – на твоем зеленом одеяле, Мур – на твоем бедном рыжем сундуке (где, кстати, всё цело: моль ничего не сожрала, в на днях этот сундук будет передан мне на хранение, уже приходили к Лиле, но не застали ни ее ни Зины). Нам очень сердечно помогал Литфонд, благодаря к<оторо>му мы смогли снять комнату при Доме Писателей в Голицыне Белорусской дор<оги>. Столовались в доме, и первые 2 месяца нам всё оплачивалось. Я сразу принялась за переводы, Мур пошел в очередную школу, где его тоже все сразу полюбили. Мура ты не узнала бы: он худой, прозрачный, руки как стебли (или как плети, очень слаб), всё говорят о его хрупкости. В Голицыне он болел: непрерывными гриппами, свинкой и краснухой, после к<отор>ой схватил воспаление легких (зима была лютая). Перевели его в 8-ой класс без экзаменов – и по болезни и по успехам. Лето мы прожили в Москве, в Университете, искали комнату, – все с той же помощью Литфонда, и наконец – после бесконечных мытарств, лачуг, задворков, ненормальных хозяев – (неописуемо!) – нашли – ту самую где тебе и пишу: 12 1/2 метр<ов>, 7-ой эт<аж>, лифт, газ, электричество) и даже свой кусок балкона (но вылезать нужно из окна п. ч. дверь – у соседей) – на 2 года, с договором, безумно-дорогую, но, пока, выручили писатели: мне такая сумма и во сне не снилась.

Мур учится в 4-ой счетом школе (3-тья была на Тверской, образцовая) – в 8-ом кл<ассе>. Блестящ по всем гуманитарн<ым> наукам, по литер<атуре> – сплошное отлично, лучше всех в классе знает язык, читает доклады с собственными мнениями и т. д., отлично и по черчению, все остальное – посильно, но так как очень старается (одну задачу из пяти делает по полтора, а то по два часа), то совсем не дышит: с утра до 3 ч. – школа, с 3 ч. до 9 ч. – уроки. Совсем зачах. Внутри он все такой же суровый и одинокий и – достойный: ни одной жалобы – ни на что. Ко мне он привык – как кот. Мне его бесконечно-жаль, и я так мало для него могу, разве что – пирожное. – Или очередной книжный подарок, напр<имер> – Историю Дипломатии или сборник статей Кирпотина.[2223]2223
  Кирпотин Валерий Яковлевич – советский литературовед, критик.


[Закрыть] Из поэтов любит Маяковского, Асеева и Багрицкого, собирает их в самых разнообразных изданиях.

Мои переводы: груз<инский> поэт Важа Пшавела: Гоготур и Апшина. Раненый Барс (напечатан в Дружбе Народов) и Этери, все вместе – 3.000 строк (рифмованных!).

Потом – все: немецкий фольклор, совр<еменные> болгары (их, хваля, читали по радио), французы, немец Бехер (с немецк<ого> на франц <узский>), – поляки, ляхи (это – отдельный народ, разновидность чехов) а сейчас – целый том белорусских евреев. Да, – англичан позабыла: Баллады о Робин Гуде. Работаю в Интернац<иональной> Литературе и в Гослитиздате – сектор Дружба Народов. Отношение ко мне самое сердечное и почтительное, а некоторые – просто любят. Моя книжка стихов включена в план Гослитиздата, но не знаю что получится, сейчас очень сокращают, а это ведь – чисто-лирическая книга…

Живу – так: с утра пишу (перевожу) и готовлю: к моему счастью я по утрам совсем одна, в 3 ч. приходит Мур, – обедаем, потом либо иду в Гослитиздат, либо по каким-нибудь другим делам, к 5 ч. – 6 ч. – опять пишу, потом – ужин. В театре и концертах не бываю никогда – не тянет. Мур ложится рано, у нас никто не бывает. Летом 1940 г. – т. е. прошлым – я получила весь багаж, и все рукописи, и все книги – и тоже ни моль, ни мыши ничего не тронули, всё было в полной сохранности. Только дорого взяли за хранение: больше тысячи, – сто рубл<ей> помесячно. Т. е. – не дорого, но мне-то – дорого. Всё тебе присланное – оттуда. Да важная вещь: у нас с Мулей для тебя: новое черное пальто на шерст<яной> вате, шил портной, мерили на меня, ловкое и очень теплое и не тяжелое, серые фетр<овые> валенки с калошами, мои моржовые полуботинки Паризьен, желтые, – элегантные и непроносные, и к ним – ботики, кроме того – у Мули – всякие отрезы, косынки, то, что уже сам покупал. По присланному списку получишь – всё, у меня многое имеется, чего нет – докупим. Но ты ничего не пишешь про одеяло. У меня есть – на выбор: мое вязаное (очень разноцветное), теплое и не тяжелое – и: синяя испанская шаль с бахромой, к<отор>ая тем хороша, что и шаль и одеяло. Непременно ответь. Устроишься – довезем и второе. Муля только тобой и жив, после писем повеселел, подписал договор на большую работу, деятельно собирается к тебе. Он был нам неустанным и неизменным помощником – с самой минуты твоего увода. Папе 10-го передачу приняли, ничего не знаю о нем с 10-го Октября 1939 г. Тебе пишут Лиля и Нина. Вчера мы у нее были на дне рождения, я подарила ей старинную оловянную чашечку – кофейную, ты их наверное помнишь, и пили вино – за твое здоровье и возвращение, она вспоминала как вместе с тобой проводила этот день. Она очень худая и всё время болеет, но молодец и – настоящий человек.

Есть друзья, немного, но преданные, но вижусь редко – все безумно-заняты – да и негде. К быту я привыкла, одна хожу и езжу – Аля, даже на А! Едим хорошо, в Москве абсолютно всё есть, но наша семья – котлетная, и если день не было котлет (московских, полтинник – штука), Мур ворчит, что я кормлю его гадостями. По-прежнему вылавливает из супа зеленявки – я осенью зелени (моркови, сельд<ерея>, петрушки-персиля) насушила на целый год. М. б. тебе нужна – сухая зелень? Можно морковь разводить в кипятке, если негде варить. Ответь: 1) одеяло или шаль 2) нужна ли моя сушка.

Муру 1-го февр<аля> исполнилось 16 лет, второй месяц добывает паспорт – сам. Был уже в четырех учреждениях, и у д<окто>ра – установить возраст. Всё в порядке, обещали вызвать. Мур – удивительно ответственный человек, вообще он – совсем взрослый, если не считать вязаных лоскутьев, с к<оторы>ми спит и к<отор>ые я по-прежнему должна разыскивать. Муля везет тебе целую гору продовольствия, напиши в точности – что нужней? Чеснок у меня есть, но м. б. ты его не ешь? – Свежий. – Да, тебе нужны миски или тазики? Муля собирается везти медный, а я – сомневаюсь. Ответь!

Прилагаю конверт с листочком. Деньги тебе высланы давным-давно, сразу после твоего перв<ого> письма Муле.

У нас очень холодно, была весна и прошла, вчера, возвращаясь от Нины, мы с Муром совсем окоченели, мороз сбривал голову. О вещах не беспокойся: всё получишь, и для тебя и для товарок, – у меня свой список, у Мули – свой. Целую тебя, желаю, бодрись и держись.

Мама

<Приписка на полях:>

Твое второе письмо к Муле (с моим) пришло на пятый день.

29-го марта 1941 г.

Москва, Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62, 4-тый подъезд.

Дорогая Аля! Я делаю что могу – опускаю на Гл<авном> Моск<овском> Почтамте. Эта открытка – восьмая по точн<ому> адресу, данному тобой Муле; 21-го (в день весеннего равноденствия) отправила тебе большое письмо, и было еще три открытки от Кота. А до этого – ряд открыток на Княжий Погост: адр<ес>, к<отор>ый мне дали на Кузнецком. (В Бутырках мне дали адр<ес>: Котлас.)

Муля скоро приедет. Всё привезет. Получил от тебя 2 письма и вчера еще одно, где пишешь, что работаешь в Клубе. Все привезет по списку. Кроме – есть: новая черная шуба на шерст<яной> вате, серые фетр<овые> валенки с калошами, мои моржовые полуботинки «Паризьен» с ботиками, элегантные и вечные, всякие отрезы и косынки, мы собирали всю прошлую зиму – по эту. Я от тебя ничего не получала, те московск<ие> откр<ытки>, по горькой случайности, не дошли, а я даже телефон давала, каждый раз, на всякий случай. Лиля тоже ничего не получала. О нас: папе передачу приняли третьего дня, 27-го марта, значит – пока жив. Я ничего не знаю о нем с 10-го Окт<ября> 1939 г. Мур учится в 8-ом кл<ассе>. Из Болшева мы ушли 8-го ноября 1939 г., месяц ютились у Лили, зимовали в Голицыне, возле Пис<ательского> Дома, Мур болел всеми болезнями, вплоть до восп<аления> легких, ты его не узнаешь: свеча! Летом жили в Москве, в Университете, осенью с помощью Литфонда нашли эту комн<ату> – на 2 года, за безумную цену (5.000 в год!). Я – непрерывно перевожу – всех: франц<узов>, немц<ев>, грузин, болгар, чехов, поляков, а сейчас – белорусских евреев. Меня часто читают по радио. Есть друзья, – не много, но преданные.

Прости, что пишу всё то же самое. Сегодня иду на Кузнец<кий>, чтобы скорее распечатали твой сундук (приходили, но Лили не было дома). Муля очень деятельно собирается, подпис<ал> договор. Его дела – хороши. Будь здорова, пиши и сюда и на Лилю. Всё. будет, и всё будет – хорошее, и всё хорошее – будет. Я к тебе тоже собираюсь, но позже, сейчас не могу из-за хворого и беспомощного Мура. Целую. Авось дойдет!

Мама

<Приписка на полях:>

Деньги высланы очень давно, надеюсь, что уже получила.

8-го апреля 1941 г.

Москва, Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

– или пиши на Лилю – или на Мулю.

Дорогая Аля! Муля получил 4 твоих письма, я – одно, давно, в письме к нему. Тебе уже написали Лиля и Нина. Знаю из последнего письма к Муле, что ты получ<ила> мою первую открытку – от 3-го февр<аля>. Аля! Сундук твой свободен, вчера получила на него документ, – сама сниму печать. Бедная Лиля как она за него (нее) боялась! ведь на нем спал Мур, тогда – толстый! У меня для тебя – 8 кило сахару (4 – песку, 4 – грызóмого), теперь буду собирать бэкон (дивное копч<еное> сало). Муля на днях получает аванс. Перетерпи: все тебе будет +Муля – и когда-нибудь – я. Если бы не Мур (очень слабый), поехала бы сейчас. Сейчас думаю о летнем для тебя, есть чудное полотн<яное> платье, из номы,[2224]2224
  Noma – cеть дешевых французских магазинов.


[Закрыть] суровое, мне его подарила Маргарита.[2225]2225
  М. Н. Лебедева.


[Закрыть] Твое голубое одеяло вяз<аное> пропало в Болшеве; – хочешь взамен – мое, тоже вязаное, всех цветов! Оно – очень теплое и не тяжелое. Или прислать львиный плэд – подарок? Или – испанскую синюю шаль, она может послужить одеялом. Ответь. Аля! Не восемь лет, а шесть с половиной, это мне сказали на Кузнецком. А у меня – тоже катар верхушек и тоже нет палочек. С продовольствием и гуляньем поправишься непременно. Муля привезет – воз. Лечи зубы, если есть зубной врач. Мур писал три раза. Дошло ли мое большое письмо – от 21-го марта? Целую и пишу непрерывно.

Мама

<Приписка на полях:>

10-го несу передачу папе, ничего о нем не знаю с 10-го Окт<ября> 1939 г. Обнимаю. Пиши. Ответь про одеяло.

16-го апреля 1941 г., среда

Дорогая Аля, я думаю – мои открытки очень глупые, но когда нужно сказать так много, всегда выбираешь глупости. Во-первых, мне очень стыдно за вечное будущее время: пришлю, получишь, и т. д. но, честное слово, всё делается, и всё – реальность. Мы с Мулей решили до поездки – посылку, чисто-продовольственную, так у тебя будет – вдвое, п. ч. он своим чередом повезет. А так – хоть немножко отляжет от сердца. Описывать посылки не буду, всё будет непортящееся, насущное и приятное. Муля получил твой добавочный список, всё будет (опять – будет!) сделано, словом, будет та минута, когда всё это – доедет. Мы с Мулей как раз получили гонорары. Но про платья (подарок) я тебе все-таки напишу, оба летние, одно полотняное суровое с воротничком, другое сизое шелковистое, отлично стирающееся, можно даже не гладить, юбка – моя вечная летняя – в сборах (можешь переделать на складки), а лиф в талию, с огромными пузырями-рукавами, застежка на спине, совсем не маркое и не мявкое. «Глазки да лапки»… Я очень тронута, что тебе хочется носить пестрое, мы тебя пестротой зальем, Муля уже полтора года как закупает косынки. Очень хорошо, что ты остриглась – я так и думала. Защемки пришлем, вообще не беспокойся, всё мелочи – будут, даже то, о чем ты не подумала. Очень тронута, что ты интересуешься моими переводами, их вышло уже порядочно, а еще больше – выйдет, и всё хвалят, очно и заочно. Кончаю своих Белорусских Евреев – эту книгу переводим втроем, Державин,[2226]2226
  Державин Владимир Васильевич – поэт, переводчик


[Закрыть] я, и еще один, – потом будут грузины, потом – балты. Мой лучший перевод – Плаванье – Бодлера, п. ч. подлинник – лучший. Это – моя главная жизнь. Меня единогласно провели в Групком и в Профсоюз. Пожалуйста, радуйся башмакам! Они чудные и вечные, можно носить без калош, но есть специальные ботики. Вообще, не унывай, да ты и так – молодец!

Мама

Твое письмо получила и ответила.

16-го мая 1941 г.

Москва. Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв(артира) 62 (4 подъезд)

Дорогая Аля! Мур, уходивший в школу, увидел в щели ящика письмо – и оно оказалось твоим. Урра! А мы как раз вчера с Мулей горевали, что так давно от тебя – ничего, и Муля, после ряда утешительных предположений, сам себе, тихо: – От своего оптимизма я когда-нибудь повешусь.

Сначала о деловом: тебе 26-го отосланы две продовольственные посылки, общим весом 16 кило. В них – всё, плюс чулки. Это – первая (грузная) ласточка. Вещи Муля повезет сам, но мы узнали, что без разрешения отсюда – ехать бессмысленно. Значит, в нем – дело. Мы вчера с Мулей очень подробно об этом говорили, у него всякие надежды, и слово его – твердо: не поехать я не могу, в этом моя жизнь. Слыхала я, что его просьба должна быть подтверждена твоей, но об этом он тебе сам напишет подробно. Теперь опишу тебе пальто (хотя не по сезону!): собственно, черная шинель, с бантовой складкой сзади, и очень большим запахом: ширины мы не убавляли, – на шерстяной вате и черном сатине. Моя шуба (на черном баране, вроде медведя) безумно-тяжела, иначе послала бы ее. Пальто очень складное, но, конечно, рабочее. Валенки – чудные, это мой первый тебе подарок, еще в октябре 1939 г.: серые, легкие и теплые, к ним – калоши. Моржовые – большие и широкие, рассчитаны на шерстяные чулки, но совсем не жесткие, я их вот уже почти год мажу специальной моржовой мазью. К ним – ботики. Постараемся добыть еще одну пару, новую, полегче, – моржовые тяжеловаты, но зато без сносу. В таких ушел папа. На днях носили с Мулей ему вещи, целый огромный, почти в человеческий рост, мешок, сшитый Зиной по всем правилам, с двойным дном, боковыми карманами и глазками для продержки, всё без единой металлической части. Так как в открытке было только «принесите вещи такому-то», то я уж сама должна была решить – чтó, и многое мне вернули: валенки, шапку, варежки, непромок<аемое> пальто, вязаную куртку, ночн<ые> туфли, подушку и галстук. Зато приняли: его серое пальто, положенное на шерстяную вату, новые гигантские башмаки, черные, с калошами 15 номер! (искала две зимы!), Мурин почти новый костюм, невидный, но замечательный, подаренный ему твоей тезкой Ариадной[2227]2227
  А. В. Чернова.


[Закрыть] – а новый будет лежать и ждать + п<ары> штанов (2 п<ары> шерст<яных>, 2 п<ары> простых), 2 нижних рубашки, 3 верхних, две простыни, две наволочки, 6 платков и, в конце концов – одеяло, его, вязаное, к<оторо>го сначала никак не хотели брать, но вдруг – в последнюю минуту – взяли. На платочках, его подарке, была моя метка, – и это был весь мой привет. Но сейчас у меня – гора с плеч, ведь это всё шилось, покупалось, нафталинилось – так, на авось, в полной неизвестности. В последнюю минуту закрепила все пуговицы, а Зина штаны положила на подкладку, кроме того есть жилет – на заплаты, а вместо летнего он может носить свое брезентовое, в к<отор>ом ушел, если только догадается снять барана. К сожалению не взяли еще летних штанов, парусиновых, синих, и тюбетейки, но зато взяли сюэдинковую новую кэпку. Но, вообще, как видишь, взяли 3/4, и были очень милы. Это было 5-го мая, а 10-го передачу приняли. А больше о нем не знаю ничего.

Может быть, если Муля задержится (не от него зависит!) пошлю тебе посылочкой два летних платья, своих, новых: одно темно-сизое, чудный цвет, шелковистое, но не шелковое, с огромными рукавами и широчайшей юбкой, другое простое серое полотняное из «номы», оба чудно стираются. И несколько косыночек, их у нас для тебя множество: и мои привозные, и Муля накупил. А вещи я получила по суду, т. е. вернули мне их до суда, только пришлось уплатить более тысячи за хранение, зато вернули абсолютно-всё, и вещественное и бумажное.

О себе: я за это время перевела: Важа Пшавела – поэма Барс, поэма – Гоготур и Апшина, поэма Этери (всего около 2.500 строк), 2 баллады о Робин Гуде с английского, немецкие и франц<узские> песенки (народное), ряд переводов с болгарского, ряд переводов с ляхского (разновидность чешского). Плаванье Бодлера (мой лучший перевод!), полсборника Белорусских Евреев (только что закончила), ряд стихов украинского поэта Франко, вроде Надсона, ряд стихов молодых польских поэтов (один – замечательный![2228]2228
  Ю. Пшибос


[Закрыть]), и сейчас, кажется, буду делать ряд новых текстов к песням Шуберта, т. е. – если не ошибаюсь – Гёте, это уж – заказ Консерватории. Я очень дружна с Нейгаузом,[2229]2229
  Нейгауз Генрих Густавович – пианист, профессор консерватории.


[Закрыть] он обожает стихи. Вообще, все было бы чудно —. Пока, в печати, появился: Барс, болгары, ляхи, а поляков моих читали по радио, и я получила за чтение 150 р., – по соседству от твоей бывшей службы.[2230]2230
  Журнально-газетного объединения Жургаз (Страстной бульвар, 11).


[Закрыть] Меня заваливают работой, но так как на каждое четверостишие – будь то Бодлер или Франко – у меня минимум по четыре варианта, то в день я делаю не больше 20-ти строк (т. е. 80-ти черновых), тогда как другие переводчики (честное слово!) делают по 200, а то и 400 строк чистовика. Меня приняли в Групком Гослитиздата, теперь я член проф. союза, и мы с Муром приписаны к амбулатории. Выплачиваю понемножку долги Литфонду, вчера внесла очередные 100 руб. Меня всё, почти всё, очень любят, и очень ценят мою работу. Подружилась с Н. Н. Асеевым, т. е. это он со мной решил дружить, прочтя какой-то мой перевод, и даже скажу – какой: про какую-то бабку, которая варила пиво и потом повесилась, предварительно сорвав распятье с гвоздя, – на том же гвозде.[2231]2231
  Перевод из О. Лысогорского («Баллада о кривой хате».).


[Закрыть] Это произвело на него сильное впечатление, и теперь мы – друзья. Он строит себе дачу – не доезжая до Голицына – и уже зовет в гости, а я уговариваю завести большого простого пса, деревенского (в Москве только породистые), и вообще даю советы по устройству.

Борис[2232]2232
  Б. Л. Пастернак.


[Закрыть] всю зиму провел на даче, и не видела его с осени ни разу, он перевел Гамлета и теперь, кажется, Ромео и Джульетту, и кажется хочет – вообще всего Шекспира. Он совсем не постарел, хотя ему 51 год, – чуть начинает седеть. У него чудный мальчик,[2233]2233
  Пастернак Леонид Борисович – младший сын поэта.


[Закрыть] необычайной красоты, и это – вся его любовь. Про жену он начинает спрашивать знакомых: – А может быть она – не красавица?? Написал и напечатал два чудесных стихотворения про жару и ночь. Там есть такая строка: «Кувшин с водою и цветами»[2234]2234
  Из стихотворения «Летний день». У Пастернака: «А ночь войдет в мой мезонин// И, высунувшись в сени.// Меня наполнит, как кувшина// Водою и сиренью».


[Закрыть] – это он, остыв от работы на огороде. Огород у него – феноменальный: квадратная верста, и всё – огурцы. Я была у него раз на даче, прошлой осенью. – У Мура на днях экзамены. По гуманитарным наукам – пока сплошное отлично, по остальным – сплошное посредственно, кроме геометрии – хорошо. Он необычайно-серьезен, накупает книги о критике (некоторые, потом, быстро продает), ходит в концерты, и никуда со мной ходить не хочет – никогда, а если когда и идет – в гости, то силком, как волк на аркане. Близких друзей у него нет, но в школе его любят всё. Летом мы никуда не собираемся: через два месяца мне нужно уплатить вперед пять тысяч за комнату, по договору: 4.200 за комнату, 750 р. за ремонт – к<отор>ый будет сделан, когда я выеду, но платить нужно заранее. Но у нас есть кусочек балкона, на к<отор>ый ход из окна, и я вчера размазала окно, и сейчас сижу с открытым (окно итальянское, открываются боковые створки) и гляжу на вербу в банке, – это мое любимое дерево, самое неприхотливое, и моя уже дала зеленые ростки и белые корешки. А Мур нынче идет за паспортом, – наконец, добился! было трудно, п. ч. не было метрики, а без паспорта нельзя, п. ч. уже 16 лет. А про имянины его мы забыли, напомнила Лиля и обещала просроченный пирог. Лиля и Зина тебе писали, также Нина, у к<отор>ой новая работа, рядом со мной, теперь будем чаще видеться. И Нина просила передать, что вообще будет тебе писать, и мечтает, чтобы и ты – ей. Она – прелестная, только жаль, что хворая: болит когда-то сломанная рука: «костная мышь», к счастью ей сейчас не надо писать на машинке. Буду летом ездить с ней в Сокольники, она всё вспоминает, как вы – ездили, и помнит всё семейные праздники, и вообще все даты. – Аля, не нужно ли тебе кроме черного ватного пальто – мое синее кожаное, на осень? Оно на шерст<яной> подкладке, не новое, но вполне приличное и непромокаемое – абсолютно. Не тяжелое. Очень рада, что выбрала – шаль: темно-синяя, мягкая, теплая, с толстой бахромой, подарок Веркиной матери, она в нее заворачивалась с внучкой! Куртку коричневую и куртку верхнюю вязаную пришлю с Мулей, вместе со всем. Ответь про кожаное пальто, ты в него вполне влезешь, и будет оно тебе несколько ниже колен. Мечтаю как будешь получать наши продов<ольственные> посылки: кажется, ничего не забыли! Морковь привезет Муля, он не смог за ней зайти, п. ч. его торопили отъезжающие. До свидания! Целую. Не хворай. Держись. Бодрись. Пишу часто.

<Приписка на полях:>

От тебя получила: записку через Мулю, письмо Муру и сегодняшнее, от 2-го мая, шло 14 дней, и самое главное – дошло! До свиданья. Люблю. Помню. Стараюсь.

May

Прилагаю маленькую паспортную карточку Мура

16-го мая 1941 г.

Москва, Покровский бульв<ар>, д<ом> 14/5, кв<артира> 62 (4 подъезд)

Дорогая Аля! Только что – твое большое письмо, от 2-го мая, шло 14 дней. Всё утро писала тебе ответ – 4 мелких страницы, авось дойдет, – уже опущено. 26-го тебе отправлены были две продовольственных посылки, весом 16 кило обе, там – всё, даже печёночный экстракт. Угостишься, и других угостишь, и посылать будем непрерывно. Муля очень собирается ехать, но – оказывается – нужно достать разрешение здесь. Этим и занят. Я тоже приеду, но позже. Муля не только не отошел, но лез (как и Лиля) с нами в самое пекло. Вещи папе передали, и передачу 10-го приняли, а больше не знаю о нем ничего. У Мура на днях экзамены, послала тебе в письме его паспортную карточку. Аля, если бы ты знала, как я скучаю по тебе и папе. Мне очень надоело жить, но хочется дожить до конца мировой войны, чтобы понять: чтò – к чему. У нас радио, слушаем все вечера, берет далёко, и я иногда как дура рукоплещу – главным образом – высказываниям здравого смысла, это – большая редкость, и замечаю, что я сама – сплошной здравый смысл. Он и есть – ПОЭЗИЯ. Не хворай, пожалуйста, дождись. Вещи свои я получила по суду, летом 1940 г., но до суда не довели, тàк отдали. Не нужно ли тебе кожаное пальто, скромное, на теплой подкладке, абсолютно-непромокаемое? Ответь! Целую. Пиши. Пишу.