Текст книги "Письма. Часть 2"
Автор книги: Марина Цветаева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 50 (всего у книги 54 страниц)
МОСКВИНУ Н. Я
Голицыно, 9-го/22-го марта 1940 г., весна.
Дорогой Николай Яковлевич!
Приветствую Вас сегодня, в первый день весны. У нас он – сияющий. К. Зелинский,[2150]2150
Зелинский Корнелий Люцианович – литературовед, критик.
[Закрыть] огромного роста, с утра расчищает в саду огромную, по росту – не дорожку, а дорогу – целую дорогу весны.
Я о Вас скучаю, по-настоящему, я к Вам очень привязалась.
Кончаю очередного Робин Гуда – выручало – и тихо, но верно подхожу к подножию полуторатысячестрочной горы – Этери. Эта Важа (она же – Пшавела) меня когда-нибудь – раздавит.
Народ – всё критики, из некритиков – Пяст,[2151]2151
Пестовский Владимир Алексеевич – поэт, переводчик.
[Закрыть] очень больной, тяжко и громко дышащий, и трогательно старающийся быть как все, и чем больше старается – тем безнадежней отличается.
Мур как будто выздоровел, целую пятидневку ходит в школу, но – новая напасть: ему хотят привить тиф, а я боюсь, п. ч. t° к 6 ч. иногда еще повышается, и боюсь за сердце – ослабленное. Пока что – оттянула и написала Струкову[2152]2152
Струков Евгений Владимирович – врач из поликлиники Литфонда.
[Закрыть] – что посоветует.
Из местных новостей – сильнейшая реакция М. С. Ш<агинян> на статью Асеева – два Ш.[2153]2153
Статья Н. Н. Асеева «Довольно ли Маяковского?», где автор рассказывает о встрече «писательницы Ш»<агинян> с «писателем Ш»<кловским>.
[Закрыть] Я, не входя в содержание спора, любовалась ее живостью.
А шкура – самая настоящая: баррранья, только не вызолоченная, а высеребренная, седая, мне в масть, цвета талого снега, купила за 70 р<ублей> в местном Сельмаге, в мире реальном это воротник, огромный.
Бог наделил меня самой демократической физикой: я все люблю – самое простое, и своего барррана не променяла бы ни на какого бобра.
Эта шкура – Вам в честь.
До свидания – не знаю, когда, но всегда – с огромной радостью.
Поцелуйте Таню,[2155]2155
Т. И. Кванина.
[Закрыть] Вас обнимаю. Мур шлет привет.
МЦ.
– Каждый раз – когда ели крабов – укол грусти, ибо никто их так весело не ест, как мы с Вами, теперь я их ем одна – и они стали простым продовольствием.
В последнюю минуту убедилась, что у меня нет Вашего другого адр<еса> – посылаю на Таню.
28-го марта 1940 г.
Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги> – везде Дома Писателей – Дорогой Николай Яковлевич,
Нынче утром я шла в аптеку – за лекарством для Мура (у него очередной грипп, пролежал несколько дней с t°, нынче первый день встал, но, конечно, не выпускаю) – итак, бегу в аптеку, встречаю у станции С<ерафиму> И<вановну> и, радостно: – Ну, что – получили деньги? (Я вчера вечером, наконец, принесла ей остаток долга, но ее не было, оставила, для передачи Финку)[2156]2156
Финк Виктор Григорьевич – прозаик.
[Закрыть] – Да. – Значит, мы в расчете? – Да, М<арина> И<вановна>, но когда же – остальное? – Т. е. какое остальное? Я же внесла все 830 р.! – Да, но это – одна путевка… – Т. е. как – одна? – Да, плата за одну путевку – 830 р., а за две 1660 р. – Вы хотите сказать – за два месяца? – Нет, за один. Последнее постановление Литфонда. Вы, очевидно, меня не поняли: пользующиеся Домом свыше 3-ех месяцев платят 830 р<ублей>. – Но мы же не в доме, мы в доме – часу не жили, мы же еще за комнату платим 250 р<ублей>. – Я им говорила, что Вы мало зарабатываете… – И еще скажите. Скажите, что я больше 850 р. за двоих платить не могу. – Тогда они сразу снимут одного из вас с питания.
Расходимся. Два часа спустя прихожу в Дом завтракать – в руках, как обычно, кошелка с Муриной посудой. У телефона – С<ерафима> И<вановна>.
– «…Она говорит, что столько платить не может»… – Пауза. – «Снять с питания? Хорошо. Сегодня же? Так и сделаю».
Иду в кухню, передаю свои котелки. Нюра: – Да разве Вы не завтракаете? – Я: – Нет. Дело в том – дело в том – что они за каждого просят 830 р. – а у меня столько нет – и я, вообще, честный человек – и – я желаю им всего худшего – и дайте мне, пожалуйста, на одного человека. —
Зашла С<ерафима> И<вановна>, предложила сегодня меня еще накормить, предложила мне воды, воду я выпила, от еды отказалась. – Сначала, сгоряча, я хотела написать Новикову[2157]2157
И. А. Новиков
[Закрыть] – Шагинян – или даже поехать, – но потом – вдруг – поняла, что не надо, что это – моя судьба, что «одно к одному», т. е. данное – к многому. – Я, было, обратилась к Ермилову,[2158]2158
Ермилов Владимир Владимирович – критик, литературовед.
[Закрыть] члену правления Литфонда, выписала ему все цифры: весь доход за 5 месяцев (вплоть до 15-го июня) – и то, что уже выплачено в Литфонд, и за комнату, все очень точно, но – встретив его вторично, на улице (шла на почту), сказала, что главная моя цель – чтобы Мур смог здесь кончить школу, т. е. чтобы Литфонд – у нас путевка до 15-го апреля – дал нам путевку еще на 2 месяца. Продолжаю – Вам: если я буду просить сбавки (т. е. 830 р. – 850 р. за двоих), они нам не продлят и тогда вся эта мука с Муром, и его школой, и докторами, и банками, и ежемесячным учителем – была зря. Возможный случай: они нам дадут две путевки с условием, что я при первой возможности верну. Не хочу подписывать такой бумаги: 1) п. ч. знаю, что не верну, 2) п. ч. считаю такую цену – 830 р. за одну только еду: мою еду – ну – для себя неловкой, я никогда так широко не жила, не теперь начинать.
Этим кончается целый период моей голицынской жизни: вся совместность. Жаль – для Мура, для себя – не очень, последнее время все было очень сухо, – не сравнить с нашими временами, просто: у меня не было ни одного человека, которому бы я радовалась, а без этого мне и все сорок не нужны. Приехала очень элегантная детская писательница[2159]2159
Любимова Валентина Александровна
[Закрыть] и сразу дала мне совет писать сначала все начерно, а потом уже «отделывать», на что я скромно ответила, что у каждого – свой опыт, свои возможности – и невозможности… Я, вообще, с Вашего отъезда, перед всеми извиняюсь, что я так хорошо (т. е. медленно, тщательно, беспощадно) работаю – и так мало зарабатываю. На обороте, кстати, найдете мой заработок. Я убеждена, что, если бы я плохо работала и хорошо зарабатывала, люди бы меня бесконечно больше уважали, но – мне из людского уважения – не шубу шить: мне не из людского уважения шубу шить, а из своих рукописных страниц.
С 15-го февраля по 15-ое марта Литфонд за столование нас обоих взял 800 р., т. е. 400 р. за человека.
С 15-го марта по 15-ое апреля Литфонд за столование нас обоих хочет 1660 р., т. е. 830 р. за человека, т. е. больше чем вдвое.
И мы еще платим 250 р. за комнату, т. е. вся жизнь нам обходится 1910 р., т. е. 955 р. на человека. Живущие же в Доме отдыха платят 550 р. и пользуются всем (чем мы не).
Мои получки
60 % за Важу Пшавелу – Гоготур и Апшина —
1190 р.
100 % за Важу Пшавелу – Барс —
600 р.
60 % за Робин Гуда I—
200 р.
25 % аванса за «Этери» —
1300 р.
Всего —
3290 р.
+60 % за редактирование французского перевода Джангара – приблизительно 150 р. и 60 % за Р. Гуда – 300 р., к<отор>ые вскоре должна получить.
Итого, с 15-го января по 15-ое июня (ибо до сдачи Этери не заработаю больше ни копейки) – 3840 р. – за 5 месяцев. А с меня требуют 1910 р. в месяц.
Этери еще не начинала, теперь весь день придется мыть посуду, п. ч. ее мало и не выношу грязной.
Звонить больше не придется, буду бывать в Доме 2 раза в день, – к 2 ч. и к 7 ч. – забирать пó две еды, а то – неловко. Дружок, когда Вы говорили: занять у Литфонда – я уже тогда ощутила – безнадежность. Дают только богатым, – On ne prête qu’ aux riches: старая французская поговорка. Читаю сейчас Житие протопопа Аввакума.[2160]2160
Памятник древнерусской литературы, автобиография главы и идеолога старообрядчества Аввакума Петровича, сожженного по царскому указу.
[Закрыть] Обнимаю Вас и Таню.
МЦ.
МОЧАЛОВОЙ О. А
29-го мая 1940 г.
Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги>, Дом Писателей.
Мне кажется – это было лето 1917 г. Достоверно – Борисоглебский переулок, старый дом, низкий верх, наши две молодости – с той, неувядающей. Помню слово Бальмонта после Вашего ухода: – Ты знаешь, Марина, я слышал бесчисленных начинающих поэтов и поэтесс: и в женских стихах – всегда что-то есть.
Не было ли у Вас стихов про овощи (морковь)? Или я путаю? Тогда – простите.
…А волк мне – и по сейчас нравится, и если бы Вы звали, как я именно сейчас по такому сытому волку (ску) – тоскую! Вот Вам выписка, с полей моей черновой тетради (перевожу третью за зиму – и неизбывную – грузинскую поэму):[2161]2161
Поэма Важа Пшавела «Этери».
[Закрыть]
«Голицыно, кажется 24-го мая 1940 г. – новый неприютный дом – по ночам опять не сплю – боюсь – слишком много стекла – одиночество – ночные звуки и страхи: то машина, черт её знает чтó ищущая, то нечеловеческая кошка, то треск дерева – вскакиваю, укрываюсь на постель к Муру (не бужу), – и опять читаю (хорошо ему было – писать! лучше, чем мне – читать!) – и опять – треск, и опять – скачок, – и так – до света. Днем – холод, просто – лед, ледяные руки и ноги и мозги, девчонка переехала ногу велосипедом, второй день не выхожу: нога – гора, на телеграмму, посланную 21-го – ни звука, в доме – ни масла, ни овощей, одна картошка, а писательской еды не хватает – голодновато, в лавках – ничего, только маргарин (брезгую – неодолимо!) и раз удалось достать клюквенного варенья. Голова – тупая, ледяная, уж не знаю чтó тупее (бездарнее) – подстрочник – или я??
У меня нет друзей, а без них – гибель».
(Мур – это мой 15-летний сын, всю зиму болевший: пять болезней, – только что отболел пятой. Остальные пояснения – при встрече.)
_______
Спасибо за стихи.[2162]2162
Стихи О. А. Мочаловой
[Закрыть] Они мне напомнили – и на секунду вернули – меня – ту. Но водопад – упал.
_______
Мне очень, очень хочется Вас увидеть – у меня из тех времен почти никого не осталось: – иных уж нет, а те – далече… и у меня здесь нет ни одного женского друга.
________
Теперь – как осуществить встречу? Хотите – приезжайте ко мне в следующий выходной (т. е. через – следующий) – 6-го. Это наши с сыном последние здесь дни, 8-го начнутся сборы, а 10-го мы выезжаем, – куда, еще неизвестно – во всяком случае встреча – затянется.
Ехать с Белорусского вокзала, касса пригородных поездов (впрочем, раз Фили – Вы эту дорогу знаете). Вот, на выбор, два поезда: 12 ч. 55 м. (т. е. без пяти час) – тогда Вы у меня будете в начале третьего, и 2 ч. 41 м. – тогда Вы у меня будете без чего-то четыре. Поезжайте лучше первым, – больше времени будет, пойдем в лес (мы на самой опушке), около 7 ч. пообедаем (завтра еду в город и чего-нибудь куплю, – голодной не будете), а вечером – когда захотите – проводим Вас с сыном на вокзал, вечерних поездов – много.
Если же тотчас же по получении напишете мне по адр<есу> Ст<анция> Голицыно, Белорусской ж<елезной> д<ороги>. Дом творчества писателей, М. И. Ц<ветаевой> (последнее, конечно – полностью!) – каким поездом выедете – мы Вас встретим, а Вы нас – конечно узнаете: я, все-таки, немножко – похожа, а сын похож на меня – ту, еще примета: он очень высокий. – Пишите час отхода поезда, час прихода я высчитаю.
Дальше: если бы мы почему-нибудь – разминулись – спрашивайте Коммунистический проспект. Дом Писателей (всякий знает), и, минуя Дом Писателей, идите по Коммунистическому проспекту дальше, до самого конца, последний дом справа: дача Лисицыной, № 24, открывайте калитку, проходите куриный дворик, открывайте вторую калитку – и левое крыльцо – наше.
Но если вóвремя известите – встретим, непременно.
До свидания! Еще раз спасибо за стихи и память.
МЦ.
Я живу – не в Доме, но письма идут – туда.
Москва, 31-го мая 1940 г.
Милая Ольга Алексеевна,
Вчера, 30-го, отправила Вам письмо с приглашением на 6-ое, и вчера же узнала, что мы должны выехать уже 7-го и что, кроме того, я должна галопом переписывать свой грузинский перевод. Поэтому – увы – наша встреча откладывается. 3-го должна смотреть комнату, сдающуюся на лето, как только устроюсь – напишу Вам, и увидимся уже в Москве.
Мне очень жаль, что так вышло, но кто из нас – хозяин своей судьбы?
Итак – до скорого свидания!
Я думаю – мы сможем увидеться около 12-го, когда хоть немножко устроюсь и сдам грузин.
MЦ.
Воскресенье, 8-го декабря 1940 г.
Милая Ольга Алексеевна,
Хотите – меняться? Мне до зарезу нужен полный Державин, – хотите взамен мое нефритовое кольцо (жука), оно – счастливое и в нем вся мудрость Китая. Или – на что бы Вы, вообще, обменялись?
Назовите породу вещи, а я соображу.
Я бы Вам не предлагала, если бы Вы очень его любили, а я его – очень люблю.
Есть у меня и чудное ожерелье богемского хрусталя, – вдвое или втрое крупнее Вашего. Раз Вы эти вещи – любите.
Думайте и звоните.[2163]2163
Обмен вскоре совершился.
[Закрыть]
Всего лучшего! Привет Зосе.[2164]2164
Кошка Мочаловой
[Закрыть] Она обмен одобрит, ибо кольцо будет закатывать (под кровать), а ожерелье – объест: по ягодке.
МЦ.
П. А. ПАВЛЕНКО
27-го августа 1940 г.
Москва, ул<ица> Герцена,
д<ом> 6, кв<артира> 20 (Северцова)
Многоуважаемый товарищ Павленко,
Вам пишет человек в отчаянном положении.
Нынче 27-ое августа, а 1-го мы с сыном, со всеми нашими вещами и целой библиотекой – на улице, потому что в комнату, которую нам сдали временно, въезжают обратно ее владельцы.
Начну с начала.
18-го июня 1939 г., год с лишним назад, я вернулась в Советский Союз, с 14-летним сыном, и поселилась в Болшеве, в поселке Новый Быт, на даче, в той ее половине, где жила моя семья, приехавшая на 2 года раньше. 27-го августа (нынче годовщина) была на этой даче арестована моя дочь, а 10-го Октября – и муж. Мы с сыном остались совершенно одни, доживали, топили хворостом, который собирали в саду. Я обратилась к Фадееву за помощью. Он сказал, что у него нет ни метра.[2165]2165
Фадеев Александр Александрович – писатель, секретарь Союза писателей.
[Закрыть] На даче стало всячески нестерпимо, мы просто замерзали, и 10-го ноября, заперев дачу на ключ (NB! у нас нашей жилплощади никто не отнимал, и я была там прописана вместе с сыном на площади мужа) – итак, заперев дверь на ключ, мы с сыном уехали в Москву к родственнице, где месяц ночевали в передней без окна на сундуках, а днем бродили, потому что наша родственница давала уроки дикции и мы ей мешали.
Потом Литфонд устроил нас в Голицынский Дом Отдыха, вернее мы жили возле Дома Отдыха, столовались – там. За комнату, кроме 2-х месяцев, мы платили сами – 250 р. в месяц, – маленькую, с фанерной перегородкой, не доходившей дó верха. Мой сын, непривычный к такому климату, непрерывно болел, болела и я, к весне дойдя до кровохарканья. Жизнь была очень тяжелая и мрачная, с керосиновыми негорящими лампами, тасканьем воды с колодца и пробиваньем в нем льда, бесконечными черными ночами, вечными болезнями сына и вечными ночными страхами. Я всю зиму не спала, каждые полчаса вскакивая, думая (надеясь!), что уже утро. Слишком много было стекла (всé эти стеклянные террасы), черноты и тоски. В город я не ездила никогда, а когда ездила – скорей кидалась обратно от страха не попасть на поезд. Эта зима осталась у меня в памяти как полярная ночь. Все писатели из Дома Отдыха меня жалели и обнадеживали…
Всю зиму я переводила. Перевела две английские баллады о Робин Гуде, три поэмы Важа Пшавела (больше 2000 строк), с русского на французский ряд стихотворений Лермонтова,[2166]2166
В июле – августе 1939 г. в Болшеве Цветаева перевела на французский двенадцать стихотворений М. Ю. Лермонтова
[Закрыть] и уже позже, этим летом, с немецкого на французский большую поэму Бехера и ряд болгарских стихотворений. Работала не покладая рук – ни дня роздыха.
В феврале месяце мы из Голицына дали объявление в Веч<ерней> Москве о желании снять в Москве комнату. Отозвалась одна гражданка, взяла у нас за 6 месяцев вперед 750 руб. – и вот уже 6 месяцев как предлагает нам комнату за комнатой, не показывая ни одной и давая нам ложные адреса и имена. (Она за этот срок «предложила» нам 4 комнаты, а показала только одну, в которую так и не впустила, потому что там живут ее родные.) Она все отговаривалась «броней», которую достает, но ясно, что это – мошенница.
– Дальше. —
Если не ошибаюсь, к концу марта, воспользовавшись первым теплом, я проехала к себе в Болшево (где у меня оставалось полное хозяйство, книги и мебель) – посмотреть – как там, и обнаружила, что дача взломана и в моих комнатах (двух, одной – 19 метров, другой – 7-ми метров) поселился начальник местного поселкового совета. Тогда я обратилась в НКВД и совместно с сотрудниками вторично приехала на дачу, но когда мы приехали, оказалось, что один из взломщиков – а именно начальник милиция – удавился, и мы застали его гроб и его – в гробу. Вся моя утварь исчезла, уцелели только книги, а мебелью взломщики до сих пор пользуются, потому что мне некуда ее взять.
На возмещение отнятой у меня взломщиками жилплощади мне рассчитывать нечего: дача отошла к Экспортлесу, вообще она и в мою бытность была какая-то спорная, неизвестно – чья, теперь ее по суду получил Экспортлес.
Так кончилась моя болшевская жилплощадь.
________
– Дальше. —
В июне мой сын, несмотря на непрерывные болезни (воспаление легких, гриппы и всяческие заразные), очень хорошо окончил седьмой класс Голицынской школы. Мы переехали в Москву, в квартиру профессора Северцова (университет) на 3 месяца, до 1-го сентября. 25-го июля я наконец получила по распоряжению НКВД весь свой багаж, очень большой, около года пролежавший на таможне под арестом, так как был адресован на имя моей дочери (когда я уезжала из Парижа, я не знала, где буду жить, и дала ее адрес и имя). Всё носильное и хозяйственное и постельное, весь мой литературный архив и вся моя огромная библиотека. Все это сейчас у меня на руках, в одной комнате, из которой я 1-го сентября должна уйти со всеми вещами. Я очень много раздарила, разбросала, пыталась продавать книги, но одну берут, двадцать не берут, – хоть на улицу выноси! – книг 5 ящиков, и вообще – груз огромный, ибо мне в Советском Консульстве в Париже разрешили везти всё мое имущество, а жила я за границей – 17 лет. —
Итак, я буквально на улице, со всеми вещами и книгами. Здесь, где я живу, меня больше не прописывают (Университет), и я уже 2 недели живу без прописки.
1-го сентября мой сын пойдет в 167 школу – откуда?
Частная помощь друзей и всé их усилия не привели ни к чему.
Положение безвыходное.
Зáгород я не поеду, п. ч. там умру – от страха и черноты и полного одиночества. (Да с таким багажом – и зарежут.)
Я не истеричка, я совершенно здоровый, простой человек, спросите Бориса Леонидовича.
Но – меня жизнь за этот год – добила.
Исхода не вижу.
Взываю к помощи.
Марина Цветаева
ВИЛЬЯМУ-ВИЛЬМОНТУ Н. Н
<7-го октября 1940 г.>
Покровский бульв<ар> д<ом> 14/5, 4-й подъезд, кв<артира> 62 (6 эт<аж>).
Дорогой Николай Николаевич,
я выбрала стихи из Ремесла[2167]2167
Сборник Цветаевой (1923).
[Закрыть] (около 500 стр., но – ряд сомнений, самостоятельно неразрешимых. Хотелось бы поскорее Вам их показать (до переписки). Позвоните мне, пожалуйста 1) не могли бы Вы ко мне заехать днем, когда хотите, начиная с 3 час. (к 71/2 час. я начинaю вечернюю возню с кухней) 2) если нет – когда мне можно заехать к Вам вечером, уже накормив Мура, т. е. между 9 ч. и 10 ч. (он приходит то в 8 ч., то в 9 ч.). Мне было бы приятнее, чтобы днем – п. ч. голова светлее <…> и я к Вам, но, по-моему, Вы в эти часы дома не бываете.
Словом – как Вам удобнее.
Хотелось бы сдать книгу еще на этой неделе, будет – гора с плеч!
Не звоню, п. ч. мне кажется, Вас дома неохотно вызывают, и я боюсь. («Я всего боюсь» – мой вариант знаменитого речения Достоевского.)[2168]2168
Достоевский писал: «…я не боюсь долга и обязанностей в одном отношении. Иногда долг и обязанность полезны в иной жизни, и полезно даже связать себя ими. Если человек честен, то явится и энергия к исполнению долга. А не терять энергию, не упадать духом – это главная потребность моя…»
[Закрыть]
До свидания, милый. Жду звонка.
МЦ.
Мой тел. К-7-96-23 Р. S.
Кроме 9-го вечером (если я – к Вам).
КВАНИНОЙ Т. Н
17-го ноября 1940 г., воскресенье.
Москва, Покровский бульвар, д<ом> 14/5, кв<артира> 62.
Дорогая Таня,
нынче, проснувшись, я мысленно сказала Вам: – Если бы Вы жили рядом – если бы мы жили рядом – я была бы наполовину счастливее. Правда.
Вчера, до Вас, у меня была одна женщина, которую я видела раз – час – в 1918 г. – ее ко мне привел Бальмонт, это была начинающая поэтесса, и она писала стихи про морковь[2169]2169
О. А. Мочалова.
[Закрыть] (честное слово!) – и сама была румяная как морковь, – я даже удивилась. И вот, в прошлом году, в Голицыне, 21 год спустя, я получаю от нее письмо – со стихами (хорошие стихи, уже не про морковь, – начинались так: – Душа водопадная! Тобой я верю в страну…) – и потом еще несколько писем, и вчера мы, наконец, с ней свиделись, и – Я совсем не знала, кого я увижу, я так хотела – любить! и – я просидела с ней три часа, мы говорили с ней о бывших друзьях и временах, мы (как будто) – люди одного мира, она умная, мне очень преданная, пишет стихи, и – Таня! я ничего не почувствовала, ни малейшего волнения, ни притяжения, и у меня был ледяной, разумный, даже резонный, голос (Таня, в эту минуту Вам за нее больно. Нет, пусть Вам будет больно за меня, потому что она-то все равно – счастливая, потому что она меня любит, а дело в том, всё дело в том, чтобы мы любили, чтобы у нас билось сердце – хотя бы разбивалось вдребезги! Я всегда разбивалась вдребезги, и все мои стихи – те самые серебряные сердечные дребезги).
Таня, у меня с той вчерашней гостьей общие корни, и мы одного возраста, и она тоже пишет стихи и – Таня, я к ней ничего не почувствовала, а к Вам – с первого раза – все.
Но об этом у нас разговор еще впереди. А может быть, его никогда не будет – не удастся – не задастся – быть. Если бы у меня с Вами был какой-нибудь долгий час – на воле, в большом пустом саду (были у меня такие сады!) – этот разговор бы был – невольно, неизбежно, силой вещей, силой всех деревьев сада, – а тáк – в четырех стенах – на каких-то этажах (Таня! я Вас еще нежно люблю за то, что Вы боитесь лифта, это было мне вчера – как подарок, как дар в руки).
Здесь на такое нет ни времени, ни места.
…Да, еще одно. У меня есть одна приятельница. Ее зовут Наталья,[2170]2170
Габричевская (урожденная Северцова) Наталья Алексеевна – актриса, художница.
[Закрыть] а я всегда о ней говорю – Таня, и Мур злится: «Она не Таня!», а я каждый раз поясняю: «Да, Таня не она, она не Таня, была у меня Таня – да прошла».
Таня! Не бойтесь меня. Не думайте, что я умная, не знаю что еще, и т. д., и т. д., и т. д. (подставьте все свои страхи). Вы мне можете дать – бесконечно – много, ибо дать мне может только тот, от кого у меня бьется сердце. Это мое бьющееся сердце он мне и дает. Я, когда не люблю – не я. Я так давно – не я. С Вами я – я.
До свидания. Знайте и помните одно, что всегда, в любую минуту жизни и суток – бодрствую я или сплю, перевожу Франко[2171]2171
Известны переводы Цветаевой пяти стихотворений И. Франко. При жизни поэта опубликованы не были
[Закрыть] или стираю (например, как сегодня: в ведре – сельдерей). Вы, Ваш голос мне – радость.
Этого я, кажется, здесь не могу сказать никому.
_______
– … «Если я Вам понадоблюсь»… – «Да, Вы мне можете очень понадобиться», – сказала я, почти с иронией (не над собой, не над Вами, над самим недоразумением жизни) – до того Ваше «понадоблюсь» расходилось с моей в Вас – нáдобой…
Моя нáдоба от человека, Таня, – любовь. Моя любовь в, если уж будет такое чудо, его любовь, но это – как чудо, в чудном, чудесном порядке чуда. Моя нáдоба от другого, – Таня, – его надоба во мне, моя нужность (и, если можно, необходимости – ему, поймите меня раз навсегда и всю – моя возможность любить в мою меру, т. е. без меры.
– Вы мне нужны как хлеб – лучшего слова от человека я не мыслю. Нет, мыслю: как воздух.
Но есть этому (всегда, во всех случаях, но особенно – в нашем) – помеха: время и место. И, как волной отнесенная к началу письма, к первым сонным словам моего пробуждения: «Если бы мы жили рядом». Taк просто рядом, как я сейчас живу рядом – с этой чужой парой,[2172]2172
Хозяин квартиры, Бронислав Иванович Шукст, с семьей уехал работать в Заполярье. В доме осталась лишь его дочь, которая заканчивала 10-й класс.
[Закрыть] которой от этого – никакого проку и для которой я – или странная писательница (все время сушит овощи, и т. д.) – или странная домашняя хозяйка (которую все время вызывают по телефону редакции)… Так просто – рядом. Присутствие за стеной. Шаг в коридоре. Иногда – стук в дверь. Сознание близости, которое и есть – близость. Одушевленный воздух дома. Вот свободных два часа. Пойдем? (Ведь, в конце концов, все равно – куда, ведь все равно, Елисейских полей (не парижских, а тех) – нет, но каждое поле ими может стать, каждый пустырь, каждое облако!)
Ведь ничего необычайного вокруг не нужно, раз внутри – необычайно. Но что-то, все-таки, нужно. И это что-то – время и место.
Так просто: вместе жить и шить.
Радость от присутствия, Таня, страшная редкость. Мне почти со всеми – сосуще-скучно, и, если «весело» – то parce que s'y mets les frais,[2173]2173
То за мой счет (фр.).
[Закрыть] чтобы самой не сдохнуть. Но какое одиночество, когда, после такой совместности, вдруг оказываешься на улице, с звуком собственного голоса (и смеха) в ушах, не унося ни одного слова – кроме стольких собственных.
Ведь чтó со мной делают? Зовут читать стихи. Не понимая, что каждая моя строка – любовь, что если бы я всю жизнь вот так стояла и читала стихи – никаких стихов бы не было. «Какие хорошие стихи!» Ах, не стихи – хорошие.
Да, недавно одна такая любительница стихов, глядя мне в лицо широкими голубыми глазами, мне сказала: «Ах, почему Вы такая… равнодушная, такая – разумная… Как Вы можете писать такие стихи – и быть такой…»
– Я только с Вами такая, – ответила я мысленно, – потому что я Вас не люблю. (И что-то очень резонное – вслух.)
_______
Это письмо идет издалека. Оно пишется уже целый год – с какой-то прогулки – с каким-то особенным деревом (круглой – сосною?) – по которому Вы узнавали den Weg zurück[2174]2174
Дорогу назад (нем.).
[Закрыть] – «Такое особенное дерево»… Ну вот, Таня, если у Вас хватило – Ваших больших глаз – на его особенность – может быть, хватит – и на мою.
Что касается деревьев, я в полный серьез говорю Вам, что каждый раз, когда человек при мне отмечает: данный дуб – за прямость – или данный клен – за роскошь – или данную иву – за плач ее – я чувствую себя польщенной, точно меня любят и хвалят, и в молодости мой вывод был скор:
«Этот человек не может не любить – меня».
(Сейчас, мимо моего лба, в самом небе, пролетела стая птиц. Хорошо!..) До свидания, Таня, иначе это письмо никогда не кончится.
_______
Так как оно по старой орфографии – не показывайте его чужим. Но такого письма я бы никогда не написала по новой. Вам ведь пишет – старая я: молодая я, – та, 20 лет назад, – точно этих 20-ти лет и не было!
Сонечкина – я.
МЦ.
Кажется, 6 дек<абря>, наверное, пятница и 1940 г.
Моя дорогая Танечка!
Умоляю Вас возможно скорее узнать насчет шерстяного ватина (NB! не шерстяной есть – всюду, и это – гадость) и полушубка.
И тотчас же позвонить мне: К-7-96-23. Дело – спешное. Если меня, случайно, не будет – скажите Муру и настойте, чтобы он все записал. Жалею, что вчера сразу не дала Вам денег – пока они есть, если шерст<яной> ватин или полушубок имеются, назначьте мне сразу место и время, чтобы я могла передать Вам деньги. Повторяю, дело – спешное, и я нынче не спала всю ночь. Танечка! Мы должны (помимо дел) увидеться раньше четверга. Найдите время! Я – для Вас – всегда свободна. Пишу Вам письмо – о совсем другом. («В просторах души моей», где нет – ватинов). Обнимаю Вас, жду звонка.
М.
Р. S. Узнайте точные цены: 1 м ватина и полушубка (если есть).
Найдите время – раньше четверга! Я Вас нежно и спешно люблю.
Я недолго буду жить. Знаю.
Москва, 25-го мая 1941 г.
Милая Таня, Вы совсем пропали – и моя Сонечка[2175]2175
Речь идет о рукописи «Повесть о Сонечке», которую Цветаева дала прочесть Т. Н. Кваниной
[Закрыть] тоже – и я бы очень хотела, чтобы вы обе нашлись.
Позвоните мне – лучше утром, я до 12 ч. всегда дома – К-7-96-23, и сговоримся, – только не очень откладывайте.
Целую Вас. Н<иколаю> Я<ковлевичу> сердечный привет. МЦ.
