Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 97 (всего у книги 233 страниц)

История седьмая
Как Дик Дэнверс выступал просителем

Уильям Клодд утер лоб, отложил отвертку и, отступив на шаг, с видимым удовольствием оглядел результат своих трудов.

– Ну прямо-таки книжный шкаф! – сказал себе Уильям Клодд. – Можно хоть полчаса в этой комнате проторчать, все равно ни за что не догадаешься, что это вовсе не книжный шкаф.

А сотворил Уильям Клодд следующее: он составил по своему собственному проекту некую конструкцию как бы из четырех полок, уставленных творениями, предполагавшими концентрацию мысли и эрудиции. На самом деле это был не книжный шкаф, а простые доски, вместо же настоящих книг – одни корешки томов, содержимое которых уже давно проследовало в переработку на бумажную фабрику. Этот искусный камуфляж Уильям Клодд соорудил при помощи отвертки поверх небольшого пианино, стоящего в углу редакторского помещения «Хорошего настроения». Несколько настоящих книг, сложенных стопкой на крышке пианино, способствовали ощущению подлинности картины. Как справедливо заметил Уильям Клодд, случайный посетитель вполне мог бы обмануться.

– Если оказаться в комнате в тот момент, когда она разучивает свои гаммы, обман живо рассеется! – заметил редактор «Хорошего настроения», некий Питер Хоуп. Слова его прозвучали с горечью.

– Вы же не вечно здесь торчите, – сказал Клодд. – А она часами бывает дома одна. Чем ей еще заняться? Кроме того, вы скоро к этому привыкнете.

– Насколько я могу заметить, вы привыкнуть и не пытаетесь! – рявкнул Питер Хоуп. – Стоит ей сесть за пианино, как вас уж и след простыл!

– Один мой приятель, – продолжал Уильям Клодд. – семь лет проработал в конторе, располагавшейся над лавкой, торговавшей пианино, и когда лавка закрылась, у него чуть не погорело все его предприятие: он так к ней привык, что без этих звуков просто не мог работать.

– Почему бы ему не перейти сюда? – осведомился Питер Хоуп. – Второй этаж над нами не занят.

– Невозможно, – пояснил Уильям Клодд. – Он скончался.

– Вполне объяснимо, – заметил Питер Хоуп.

– В эту лавочку заходили те, кто хотел поупражняться в игре на пианино за шесть пенсов в час, и приятелю это очень нравилось, он утверждал, что это создает радостный фон для его мыслительной работы. К чему только не привыкает человек!

– Но для чего все это! – воскликнул Питер Хоуп

– Для чего! – с презрением повторил Уильям Клодд. – Всякая девушка должна уметь играть на фортепьяно. Разве это не приятно, если любимый человек попросит ее сыграть для него что-нибудь и…

– Надеюсь, вы не собираетесь открывать брачное агентство? – презрительно бросил Питер Хоуп. – Вам бы только все про любовь, женитьбу, больше ни о чем и думать не желаете!

– Когда у вас на глазах подрастает молодая девица…

– Только не у вас, а у меня! – перебил его Питер. – Вот что я все время и пытаюсь вам втолковать. Это у меня на глазах она подрастает! И, говоря между нами, я бы просил вас в эти дела не вмешиваться.

– Как воспитатель юной девицы вы никуда не годитесь.

– Я пестую ее вот уже семь лет и обхожусь без вашей помощи! Она моя приемная дочь, а не ваша! Был бы весьма признателен, если бы ко мне не приставали со всякими советами.

– И все же хотел бы заметить…

– Благодарю вас, – саркастически произнес Питер Хоуп. – Вы крайне любезны. Возможно, если у вас окажется время, вы письменно составите мне характеристику.

– …что все до поры до времени, – невозмутимо докончил свою фразу Клодд. – Ведь восемнадцатилетней девушке требуется нечто большее, чем знание математики и классической литературы. Вам этого не понять!

– Я все прекрасно понимаю! – провозгласил Питер Хоуп. – Вам-то откуда знать, что им требуется? У вас нет детей!

– Вы, конечно, постарались на славу! – произнес Уильям Клодд покровительственным тоном, чрезвычайно раздражавшим Питера. – Только откуда вам, мечтателю, знать, что такое жизнь! Приближается пора, когда девушка должна подумать о замужестве.

– Пока еще у нее не возникает необходимости думать о замужестве, не те годы, – отрезал Питер. – Но даже если возникнет, какое отношение может ко всему этому иметь бренчание на пианино?

– Посфольте, посфольте! – встрепенулся доктор Смит, до сих пор выступавший в роли молчаливого слушателя. – Мне кашется, наш молотой трук Клотт праф! Фи так и не сумели примириться с мыслью, што она не мальшик! Фи фоспитыфали ее как мальшика!

– Стригли ей волосы! – вставил Клодд.

– Я – не стриг! – воскликнул Питер.

– Ну, водили ее к парикмахеру, что одно и то же. В свои восемнадцать она лучше разбирается в истории древних греков и римлян, чем в нарядах!

– Што есть юная дефиса? – вопрошающе произнес доктор. – Это сфеток, украшающий сат шисни, шурчаший ручей, пекуший втоль пыльной тороки, веселый оконек…

– Давайте что-нибудь одно! – прервал его Питер, являясь ярым приверженцем чистоты стиля. – Попрошу не злоупотреблять сравнениями!

– Да прислушайтесь же к голосу разума! – воскликнул Уильям Клодд. – Мы хотим… мы все хотим… чтобы наша девушка во всем была лучше всех.

– Я хочу, чтобы она… – произнес Питер Хоуп, роясь в бумагах, загромождавших его письменный стол. Нет, здесь, разумеется не было! Питер выдвинул один ящик, другой. – Мне бы хотелось, – сказал Питер Хоуп, – мне бы иногда хотелось, чтобы она не была столь изобретательна.

Старый доктор проглядывал стопки пыльных бумаг в углу. Клодд обнаружил искомое на каминной полке под полой ножкой медного подсвечника и вручил Питеру.

Был у Питера один грешок – нюхать табак в весьма ощутимых количествах, что, как он сам считал, было губительно для его здоровья. Обычно снисходительная к большинству мужских слабостей, Томми тщательно противилась именно данному пороку.

– Ты роняешь табак на сорочку и на сюртук, – приводила свои доводы Томми. – Я хочу, чтобы ты всегда опрятно выглядел. Ко всему прочему, это нехорошая привычка. Я так хочу, папочка, чтобы ты распростился с ней!

– Непременно! – соглашался Питер. – Иначе это окончательно подорвет мое здоровье. Но только не сразу… это было бы мучительно. Постепенно, Томми, постепенно!

Таким образом, был достигнут некий компромисс. Договорились, что Томми будет прятать табакерку. Табакерка должна была находиться где-то в комнате и под рукой, однако где именно, неизвестно. Питер, если уже был не в силах совладать с самим собой, мог приняться за поиски и найти желаемое. Временами удача улыбалась Питеру и он находил табакерку с утра пораньше. Тогда он принимался с горечью бичевать себя за то, что позволил себе предаться подобному разврату. Но чаще всего хитроумие Томми побеждало, и, будучи стеснен временем, Питер был вынужден прекратить тщетные поиски. Томми всегда определяла его поражение по тому полному гордого негодования виду, с которым он иной раз встречал ее появление. И тогда ближе к вечеру Питер, отрывая взгляд от письменного стола, порой обнаруживал прямо перед носом раскрытую табакерку, а над ней пару осуждающих черных глазок, гнев которых гасился улыбкой, каковую плотно сжатые полные розовые губки пытались скрыть. И Питер, понимая, что ему будет дозволено сделать всего одну понюшку, вдыхал содержимое табакерки от души.

– Я хочу, – произнес Питер Хоуп, которому присутствие в руке табакерки придавало больше уверенности во взглядах, – чтобы она стала трезвой и умной женщиной, способной самостоятельно зарабатывать на жизнь и потому независимой. Чтобы она не была беспомощной куколкой, призывающей в слезах, чтобы какой-нибудь мужчина явился и принял на себя заботу о ней.

– Всякая женщина, – заметил Клодд, – требует того, чтобы о ней заботились.

– Быть может, иные – да, – сказал Питер, – но Томми, и это вы сами прекрасно знаете, явно не из заурядных женщин. Она обладает способностью мыслить. Она сможет самостоятельно пробиться в жизни.

– Это абсолютно не зависит от способности мыслить, – сказал Клодд. – У нее нет локтей.

– Локтей?

– Ну или они у нее недостаточно остры. Если приходится ждать под дождем последнего омнибуса, вот тут-то и выясняется, может женщина пробиться в этой жизни или нет. Томми как раз из тех, кто останется на тротуаре.

– Она как раз из тех, – отрезал Питер, – кто способен сделать себе имя и потому пользоваться услугами кеба. И хватит меня стращать!

Тут Питер, зажав большим и указательным пальцами нос, с горделивым видом нюхнул табак.

– Нет, буду стращать! – не унимался Клодд. – И тут вы меня не разубедите. У бедной девочки нет матери!

К счастью для всех присутствующих, дверь отворилась, и в тот же момент в комнате возник объект дискуссии.

– Выбила рекламу «Цветущей маргаритки» из старого Блэтчли! – провозгласила Томми, победоносно размахивая над головой листком бумаги.

– Не может быть! – воскликнул Питер. – Как тебе это удалось?

– Просто попросила, и он дал.

– Очень странно, – задумчиво протянул Питер. – Я сам только неделю назад просил об этом старого дуралея. Он категорически отказал мне.

Клодд презрительно фыркнул.

– Ты знаешь, я не люблю, когда ты занимаешься подобными делами. Это не пристало молодой девушке…

– Да все нормально! – уверила его Томми. – У него лысина!

– Какое это имеет значение! – заметил Клодд

– Имеет, – сказала Томми, – обожаю лысых.

Обхватив голову Питера, она чмокнула его в лоб – и учуяла красноречивые свидетельства того, что он нюхал табак.

– Всего одна понюшка, дорогая, – пояснил Питер. – Одна-единственная понюшка.

Томми убрала табакерку с письменного стола.

– Вот смотрите, куда я убираю ее на этот раз! – сказала она, пряча табакерку в кармашек.

Лицо у Питера вытянулось.

– Ну как твое мнение? – спросил Клодд, отведя Томми в дальний угол. – Неплохая идея, а?

– Послушайте, но где же пианино? – воскликнула Томми.

Клодд с сияющим, победоносным видом оглянулся на остальных.

– Надувательство! – пробурчал Питер.

– Никакое не надувательство! – возмущенно воскликнул Клодд. Она приняла это за книжный шкаф, значит, всякий примет! Ты сможешь сидеть здесь и часами упражняться на инструменте, – объяснил Клодд Томми, – а как только услышишь на лестнице чьи-то шаги, сразу и прекратишь.

– Да как же она сможет услыхать, если она… – воскликнул Питер, нашедший блистательный довод. – Послушайте, Клодд, вы же практичный человек, – перешел Питер на вкрадчивый тон, прибегая к Сократову методу, – а что, если мы купим ей какое-нибудь игрушечное пианино… ну, вы меня понимаете, по виду совсем как настоящее, только совершенно беззвучное, а?

Клодд покачал головой.

– Нет, это никуда не годится. Невозможно будет определить результат занятий.

– Так-то оно так! Но, с другой стороны, Клодд, не кажется ли вам, что порой результат способен охладить рвение начинающего?

Клодд выразил мнение, что с подобным расхолаживанием надо бороться.

Томми, усевшаяся за пианино, принялась играть гамму в обратном направлении.

– Что ж, мне пора забежать в типографию напротив, – сказал Клодд, подхватывая свою шляпу. – В три у меня встреча с Гриндли. А ты работай себе, работай. Регулярно, хотя бы по полчаса в день, вот и добьешься замечательных результатов.

С этими ободряющими в адрес Томми словами Клодд исчез.

– Хорошо ему! – с горечью произнес Питер. – Вечно у него встреча в тот момент, когда она принимается за упражнения.

Казалось, в свою игру Томми вкладывает всю душу. Прохожие на Крейн-Корт останавливались, обращая встревоженные лица к окнам первого этажа дома, где помещалась редакция журнала «Хорошее настроение», затем спешили по своим делам.

– Какие пальсы, какой мощный утар! – прокричал доктор в самое ухо Питеру. – Увитимся… вечером! Кое-што нато скасать…

Низенький, толстый доктор, взяв шляпу, удалился Томми, внезапно оборвав свои экзерсисы, подошла к Питеру и присела на ручку кресла.

– Ты сердишься? – спросила Томми.

– Да нет же, я не против громких звуков, – пояснил Питер. – Я смирюсь с этим, как только появится первый положительный результат.

– Это поможет мне выйти замуж, папа. Правда, мне это представляется несколько странным. Но так считает Билли, а Билли разбирается абсолютно во всем.

– Не могу понять, как ты, такая разумная девушка, прислушиваешься к подобной чепухе, – сказал Питер. – Это меня тревожит.

– Папа, да неужто ты ничего не понял? – воскликнула Томми. – Посмотри, как вертится Билли! Ведь он мог бы найти на Флит-стрит полдюжины журналов и зарабатывать по пять тысяч в год в качестве рекламного агента, ты же сам знаешь! А он этого не делает. Он привязан к нам. И если то, что я дурачусь на этой жестяной кастрюле, которую ему продали в качестве пианино, приносит ему хоть какое-нибудь удовольствие, ну разве это с моей стороны не правильно и не разумно, не говоря уже о симпатии и благодарности, которые я к нему испытываю? Знаешь, папа, я приготовила ему сюрприз. Вот послушай!

И Томми, соскочив с ручки кресла, побежала к пианино.

– Ну как? – спросила она, кончив играть. – Ты понял, что это было?

– По-моему, – сказал Питер, – похоже на… Послушай, это не «Родной и милый дом», а?

Томми захлопала в ладоши.

– Ну конечно! Тебе это в конце концов самому понравится, папочка. Мы станем устраивать домашние музыкальные вечера.

– Скажи, Томми, как ты думаешь, правильно ли я тебя воспитываю?

– По-моему, неправильно, папа! Ты слишком поощряешь мою самостоятельность. Помнишь поговорку: «У хороших матерей вырастают дурные дочери». Клодд прав. Ты меня испортил, папа. Помнишь, родной, как я впервые явилась к тебе семь лет тому назад, маленькое уличное отродье в лохмотьях, которое само даже не имело понятия, девочка оно или мальчик? И знаешь, что я про себя подумала, как только увидала тебя? «Вот сидит старый, безвольный простофиля. Вот бы мне попасть к нему в дом!» Когда барахтаешься в нищете, учишься видеть жизнь, умеешь распознавать человека по лицу, с первого взгляда.

– Помнишь, как ты готовила, Томми? Помнишь, как вбила себе в голову, будто у тебя к этому есть способность?

– Господи, как ты все это вынес! – рассмеялась Томми.

– А твое упрямство? Явилась наниматься в качестве кухарки и экономки и только в этом качестве намерена была оставаться. Если я предлагал что-либо изменить, твой подбородок немедленно взмывал кверху. Я даже не смел себе позволить часто обедать вне дома, ты терзала меня, как маленький тиран. Единственное, что ты была готова учудить в любую минуту, – это, заметив на моем лице недовольство, тут же кинуться вон из моего дома оставив меня одного. Откуда в тебе такая дикая независимость?

– Не знаю. Должно быть, от одной женщины… Возможно, моей матери, не знаю… Помню, как она сидела в постели и кашляла, мне казалось, она кашляла всю ночь напролет. К нам приходили какие-то люди – леди в богатых платьях, напомаженные джентльмены. Мне кажется они хотели нам помочь. У многих были добрые голоса. Но неизменно на лице той женщины появлялось жесткое выражение, и она заявляла им, я уже тогда понимала, что это неправда… Это одно из самых ранних моих воспоминаний… Она заявляла, что у нас все есть, что нам не нужна ничья помощь. И они уходили, пожимая плечами. И я росла с убеждением, которое прямо-таки каленым железом было запечатлено в моем мозгу, что принимать от кого бы то ни было что-либо даром – стыдно. По-моему, это убеждение живет во мне до сих пор, даже от тебя бы я милости не приняла. Скажи, папа, я нужна тебе, я действительно тебе помогаю?

Томми произнесла это со страхом в голосе. Питер почувствовал, как дрожат ее маленькие руки на его плечах.

– Помогаешь ли ты? Господи, да ты трудишься как негр… то есть как должен был бы работать негр, хотя он так не считает. Никто, сколько бы мы ему ни платили, и вполовину так не работает, как ты. Мне бы не хотелось, юная леди, сверх надобности кружить тебе голову, но все же я скажу: у тебя есть способности. Кто его знает, может, даже талант.

Питер почувствовал, как маленькие руки сдавили ему плечо.

– Я очень хочу, чтобы наш журнал имел успех. Потому-то я и бренчу на пианино, чтобы ублажить Клодда. Разве это надувательство?

– Боюсь, что да. Но надувательство – тот благодатный смазочный материал, который побуждает весь жизненный водоворот крутиться более плавно. Все же перебарщивать нельзя, надо капать им потихоньку. Но скажи, единственное ли это надувательство с твоей стороны, Томми? – Сейчас голос Питера звучал со страхом. – Может, ты считаешь, что он лучше тебя понимает… что способен сделать большее для тебя?

– Ты хочешь, чтоб я полностью призналась, как отношусь к тебе? Нет уж, я буду выдавать тебе это понемногу, тебе это вредно слышать часто. В данном случае тебе это может вскружить голову.

– Я ревную, Томми. Я ревную тебя ко всякому, кто к тебе приближается. В старости жизнь для нас превращается в трагедию. Мы, старики, понимаем, что настанет день, и молодежь покинет родное гнездо, и мы останемся одни, притихшие, смешные птицы средь облетевших листьев и голых ветвей. Когда у тебя будут свои дети, ты поймешь. Этот глупый разговор о замужестве! Мужчине-отцу слушать это больнее, чем женщине-матери! Мать продолжает жить в своем ребенке, отец же лишается всего, что имел.

– Послушай, папа, вспомни, сколько мне лет! К чему эти преждевременные разговоры.

– Он появится, твой жених, девочка!

– Ну да, – ответила Томми, – надеюсь, что он появится. Только не скоро еще… ну, конечно, еще очень не скоро. Ну не надо так! А то мне становится страшно.

– Тебе? Отчего же тебе страшно?

– Мне больно. Я становлюсь трусихой. Да, я хочу, чтобы это пришло. Я хочу почувствовать, что такое жизнь, испить чашу до дна, оценить ее содержимое. Это говорит во мне мальчишка. Я всегда была немножко мальчишкой. В то же время, когда верх берет женское начало, все сжимается во мне в предчувствии будущих тяжелых испытаний.

– Томми, ты говоришь так, будто любовь – что-то ужасное.

– В ней есть всякое, папа, я чувствую это. В ней, как в капле, собрана вся жизнь. Это меня и пугает.

Его дитя стояло перед ним, закрыв лицо руками. Старый Питер, никогда не умевший лгать, молчал, не зная, чем ее утешить. Но вот исчезло темное облачко, и снова на него взглянули смеющиеся глазки Томми.

– Скажи-ка, папа, нет ли у тебя каких-нибудь дел, я имею в виду вне редакции?

– Хочешь от меня отделаться?

– Видишь ли, для того, чтобы добиться результата, мне ничего не остается, как играть и играть. Необходимо много и упорно заниматься.

– Пожалуй, я смогу проглядеть написанную мной статью на набережной, – сказал Питер.

– По крайней мере, в одном вы все должны быть мне благодарны, – сказала с улыбкой Томми, усаживаясь за пианино. – Разве я не вынуждаю вас проводить больше времени на свежем воздухе?

Оставшись одна, Томми со свойственным ей рвением и старательностью принялась за свои упражнения. Вступив в единоборство с нелегкими гаммами, Томми все ниже и ниже склонялась к развернутым перед ней «Этюдам» Черни. Подняв голову, чтобы перевернуть страницу, Томми к своему изумлению, увидела перед глазами незнакомца. Глаза у него были карие, а выражение лица добродушное. Золотившиеся в солнечном свете пушистые усы и короткая бородка клинышком, однако, не скрывали красивый рот, в уголках которого притаилась улыбка.

– Прошу прощения, – сказал незнакомец, – я стучал трижды. Возможно, вы не слышали.

– Да, не слышала! – призналась Томми, прикрывая «Этюды» Черни и вставая, при этом ее подбородок устремился так высоко, что каждый, кто был знаком с движением ее нрава, счел бы уместным скрыться с глаз долой.

– Скажите, это редакция журнала «Хорошее настроение», не так ли? – осведомился незнакомец

– Именно так.

– Могу ли я видеть редактора?

– Он вышел.

– А помощника редактора? – рискнул незнакомец.

– Помощник редактора – я!

Незнакомец в изумлении поднял брови, в то время как Томми, наоборот, потупилась.

– Не будете ли вы добры посмотреть вот это? – Незнакомец вынул из кармана и протянул Томми свернутую рукопись. – Она не займет у вас много времени. Конечно, я мог бы отправить ее по почте, но мне уже так надоело отправлять рукописи почтой.

В манере незнакомца было что-то одновременно и от дерзости, полной достоинства, и от застенчивости, не лишенной трогательности. Его взгляд то бросал вызов, то умолял. Томми протянула руку, взяла рукопись и удалилась вместе с нею за надежный бастион, то бишь огромный редакторский письменный стол, с одного фланга прикрываемый ширмой, а с другого – громадным вращающимся книжным шкафом и являвший в узкой комнате вид неприступной крепости. Незнакомец остался стоять.

– Что ж, неплохо, – похвалила помощник редактора. – Возможно, опубликовать стоит, но платить не будем.

– Как, даже и… и символически? Ведь я же не дилетант какой-нибудь!

Томми поджала губы.

– Стихи в издательском деле неходкий товар. За бесплатно можно раздобыть сколько угодно всяких стихов.

– Ну хотя бы полкроны? – взмолился незнакомец.

Томми кинула беглый взгляд через стол, и только тогда впервые смогла оглядеть его с ног до головы. На посетителе было длинное, поношенное коричневое пальто – собственно, длинным оно бы оказалось на мужчине обычного роста, тогда как незнакомец был необыкновенно высок, и подобное пальто на нем выглядело до смешного коротким, едва доходя ему до колен. Вокруг шеи был аккуратно обмотан и засунут глубоко под сюртук голубой шелковый шарф, так что, не видя рубашки с воротничком, есть ли она на нем в действительности, сказать было невозможно. Из рукавов торчали синие от холода руки. Вместе с тем черный сюртук и жилет, а также серые французские панталоны были, бесспорно, сшиты первоклассным портным и сидели на нем идеально. Шляпа, которую он положил на стол, отдавала восхитительным блеском, а ручку шелкового зонта венчала позолоченная голова орла с двумя рубинами вместо глаз.

– Можете оставить рукопись, если вам угодно, – предложила Томми. – Я поговорю насчет нее с редактором, когда он вернется.

– Не забудете? – не отставал незнакомец.

– Нет, – ответила Томми. – Я не забуду.

Сама того не осознавая, она не сводила с незнакомца глаз, незаметно вернулась старая привычка пристально и критически осматривать собеседника.

– Премного вам благодарен, – сказал незнакомец. – Завтра я снова зайду.

Попятившись к двери, он наконец вышел.

Томми сидела, закрыв лицо ладонями. «Этюды» Черни были позабыты.

– Заходил кто-нибудь? – осведомился Питер Хоуп.

– Нет, – сказала Томми. – Хотя… так, один человек. Оставил вот это… по-моему, неплохо.

– Старая песня, – заметил Питер, разворачивая рукопись. – Мы все начинали со стихов. Затем принимались писать романы – на поэзии не заработаешь. Теперь пишем заметки: «Как сделать брак счастливым», «Как следует воспитывать девочек». Вот и проходит жизнь. Так что по поводу этой рукописи?

– А, обычное дело! – сказала Томми. – Он хочет за нее полкроны.

– Вот бедняга! Дадим ему полкроны.

– Это не деловой подход! – проворчала Томми.

– Ну, как сказать, – заметил Питер. – Поместим это в рубрике «Телеграммы».

На другой день незнакомец явился рано утром, забрал свои полкроны и оставил очередную рукопись – на сей раз очерк. Кроме того, он оставил свой зонтик с золоченой ручкой, прихватив вместо него старый дешевый зонт Клодда, который держал его здесь на случай крайне ненастной погоды. Питер счел, что очерк неплох.

– У него есть своя манера, – сказал Питер, – Он оригинально пишет. Скажи ему, чтоб пришел, я хочу с ним встретиться.

Не обнаружив своего зонта, Клодд пришел в негодование.

– Что мне с этой штукой делать! – бурчал он. – С такими только всякие пижоны в пантомиме выступают! Нет, этот малый полный идиот!

Когда незнакомец появился в следующий раз, Томми изложила ему комментарий обоих. Что касается ситуации с зонтами, то тут незнакомец скорее выразил огорчение, нежели удивление.

– Так вы считаете, что мистер Клодд не возьмет этот зонт в обмен на свой? – спросил он.

– Едва ли ваш в его вкусе, – пояснила Томми.

– Как странно! – с улыбкой заметил незнакомец. – Вот уже почти месяц я пытаюсь избавиться от этого зонтика. Когда-то, когда я предпочитал с моим зонтиком не расставаться, его обязательно кто-нибудь уносил по ошибке, оставляя вместо него какое-нибудь старье. Когда же я и в самом деле решил распроститься с ним, зонт оказался никому не нужен!

– А почему вы хотите от него избавиться? – спросила Томми. – По-моему, прекрасный зонт.

– Вы даже представить себе не можете, сколько неприятностей он мне доставляет, – сказал незнакомец. – Этот зонт для богатого человека. Мне стоит огромных усилий отправиться с ним в дешевый ресторан. Стоит мне на это решиться, как официанты принимаются предлагать мне самые дорогие блюда и рекомендовать шампанское самых изысканных марок. И бывают безмерно удивлены, когда я заказываю только отбивную и стакан пива. И мне не всегда достает смелости их разочаровывать. Поистине этот зонт для меня прямо-таки бедствие! Стоит мне его поднять, чтобы остановить омнибус, тотчас несколько кебов подъезжает ко мне и кучеры принимаются спорить, кто первый. Буквально ничего не могу сделать так, как мне хочется. Я хочу жить просто и без претензий, но он мне не позволяет.

– А вы не могли бы его потерять? – со смехом спросила Томми.

– Потерять! – рассмеялся незнакомец в свою очередь. – Вы не представляете, до чего пошли честные люди! Я сам не представлял. За последние пару недель человечество значительно выросло в моих глазах. Люди бегут за мной Бог знает откуда, чтобы всучить мне снова мой зонт – притом в дождливый день, притом те, которые не могут себе позволить подобную вещь. То же происходит с этой шляпой. – Незнакомец со вздохом взял ее в руки. – Я все время пытаюсь оставить ее где-нибудь и взять взамен что-либо умеренно поношенное. Мне упорно не дают этого сделать.

– Так почему бы вам не заложить их? – предложила практичная Томми.

Незнакомец посмотрел на нее с восхищением.

– А знаете, мне это вовсе не приходило в голову. Ну конечно же! Какая блестящая идея! Я вам очень признателен.

И незнакомец, явно окрыленный, удалился.

– Вот дуралей! – в задумчивости пробормотала Томми. – Ему платят четверть того, что ему причитается, а он довольствуется этим и говорит: «Я вам очень признателен!»

И весь остаток дня Томми с беспокойством только и думала об этом беспомощном незнакомце.

Незнакомца звали Ричард Дэнверс. Он жил на противоположной стороне Холборна в квартале Фезерстоун, но большую часть времени проводил в редакции «Хорошего настроения».

Питеру он пришелся по душе.

– Многообещающий юноша, – считал Питер. – Его критический отзыв на мою статью «Образование женщин» свидетельствует о том, что он способен мыслить и чувствовать. Это выдает в нем ученого и мыслителя.

Секретарь редакции Флипп (по-настоящему Филип) тоже ему симпатизировал, а мнение Флиппа принято было считать основополагающим.

– Он молодчина, – заявлял Флипп, – вовсе не задается. Человек с мозгами, хотя это не сразу бросается в глаза.

Он нравился мисс Рэмсботэм.

– Мужчин, – говорила она, – тех мужчин, о которых стоит говорить, – поясняла она, – можно разделить на две группы. На мужчин, которые должны нам нравиться, но не нравятся. И мужчин, которые нам нравятся, хотя для этого нет видимых оснований. Лично я вполне могла бы влюбиться в вашего друга Дика. Он привлекателен именно сам по себе.

Даже Томми он по-своему нравился, хотя временами она бывала с ним резка.

– Если вы пишете о большой улице, – ворчала Томми, просматривая корректуру, – почему не сказать просто «большая улица»? Зачем вы вечно называете ее «главной артерией»?

– Прошу прощения, – извиняющимся тоном заметил Дэнверс. – Но это не моя идея. Вы посоветовали мне ознакомиться с журналами для высшего общества.

– Я не просила вас в точности повторять все их огрехи! Ну вот, опять! Вечно у вас толпа – «чудовище с головой гидры», а чай – «напиток, который освежает, но не пьянит»!

– Боюсь, я доставляю вам кучу хлопот, – заметил сотрудник журнала.

– Боюсь, что так оно и есть, – согласилась с ним помощник редактора.

– Только не думайте, я не безнадежен! – умоляюще сказал сотрудник. – Просто я вас не так понял. Впредь я буду писать на хорошем английском языке.

– Буду вам крайне признательна, – проворчала помощник редактора.

Дик Дэнверс поднялся.

– Мне бы так не хотелось получить от редакции, как вы выражаетесь, «отставку»!

Смягчившись, помощник редактора перестала запугивать сотрудника, тем более что он способен внимать критике.

– Видите ли, мисс Хоуп, я человек достаточно никчемный, – сознался Дик Дэнверс. – И меня уже начало охватывать отчаяние, как вдруг судьба свела меня с вами и вашим отцом. Общий дух здесь – я не имею в виду материальный дух, характерный для Крейн-Корт, – чрезвычайно стимулирует. Когда-то у меня были идеалы. Я стремился от них избавиться. Существуют люди, которые имеют обыкновение смеяться над такими вещами. Но теперь я вижу, что мои идеалы были не так уж плохи. Готовы ли вы помочь мне?

В каждой женщине есть что-то материнское. На мгновение Томми захотелось приголубить этого взрослого мальчугана, научить его уму-разуму. Ведь он всего лишь великовозрастное дитя! Только вырос прежде времени! Томми позволила себе протянуть ему ладошку. Дик Дэнверс крепко сжал ее в своих руках.

Единственным человеком, испытывавшим неприязнь к Дику Дэнверсу, оставался Клодд.

– Где вы его откопали? – спросил Клодд как-то у Питера, оставшись с ним в редакции наедине.

– Он сам пришел. Явился обычным путем, – пояснил Питер.

– Что вы о нем знаете?

– Ничего. И что мне о нем узнавать? У журналистов характеристик не спрашивают.

– Пожалуй, из характеристики тоже ничего не узнаешь. Но хоть что-нибудь за все это время выяснилось о нем?

– Ничего предосудительного. К чему такая подозрительность?

– Да потому, что вы беспомощный ягненок и вам нужна собака, чтоб за вами присматривать. Кто он такой? Во время премьеры он покидает кресло в партере и скрывается в задних рядах. Стоит вам послать его на выставку в картинную галерею, он избегает закрытых просмотров и является, едва лишь начинают продавать дешевые билеты. Если присылают приглашение на званый обед, он просит меня пойти и откушать за него, после чего рассказать обо всем, что там происходило. По-моему, искренние и честные газетчики так себя не ведут, не правда ли?

– Да, это странно, это действительно странно, – вынужден был признать Питер.

– Я не верю этому человеку, – сказал Клодд. – Он не из нашего круга. Что он среди нас делает?

– Хорошо, я спрошу его, Клодд. Возьму и прямо задам ему этот вопрос.

– И поверите всему, что он вам наплетет!

– Нет, ну что вы!

– Тогда зачем спрашивать?

– Что же делать? – озадаченно спросил Питер

– Избавиться от него надо, – предложил Клодд.

– Избавиться?

– Выгнать его, и все тут! Чтоб больше не толкался в редакции целый Божий день… чтоб не глядел на нее своими преданными собачьими глазами, чтоб не обсуждал с ней своим воркующим голоском проблемы искусства и поэзии! Гнать его надо, и побыстрее… если уже не поздно.