Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 233 страниц)

Глава четвёртая

^{Почему Гаррису не нужен будильник. – Тяга к общению у молодежи. – Что думает ребенок об утре. – Неусыпный страж. – Его таинственность. – Его сверхзаботливость. – Ночные мысли. – Что можно успеть до завтрака. – Хорошая овечка и паршивая овца. – Минусы добродетельности. – Новая плита Гарриса. – Дядюшка Поджер спешит на поезд. – Джентльменские скачки. – Мы приезжаем в Лондон. – Что произойдет, если говорить на языке туристов.}

Во вторник вечером Джордж приехал к Гаррису и остался у него ночевать. Такой вариант устраивал нас гораздо больше, чем план Джорджа, в соответствии с которым мы должны были заехать за ним сами и его «захватить». «Захватить» Джорджа – процедура весьма сложная: первым делом его необходимо вытащить из постели и хорошенько потрясти, занятие, прямо скажем, не из простых; затем следует помочь ему найти вещи и упаковать их и, наконец, дождаться, пока он позавтракает – зрелище, удручающее бесконечным повторением однообразных действий.

Я по собственному опыту знал, что если остаться ночевать у Гарриса, то встанешь вовремя. Глубокой, как может показаться, ночью, а на самом деле уже под утро вы внезапно просыпаетесь от грохота, который способен произвести лишь кавалерийский полк, когда он рысью проносится по коридору мимо вашей двери. Еще не совсем проснувшись, вы начинаете думать об ограблении, Судном дне, взрыве газового баллона. Вы вскакиваете, садитесь на кровати и прислушиваетесь. Ждать приходится недолго: через мгновение оглушительно хлопает дверь, и кто-то или что-то съезжает на подносе по ступенькам.

– А я что тебе говорил?! – раздается голос в коридоре, и тут же что-то тяжелое отскакивает от вашей двери и с грохотом падает на пол.

Тут вы начинаете метаться по комнате, тщетно пытаясь отыскать одежду. Ничего нет на месте; главный предмет гардероба бесследно исчез, а в это время за дверью происходит убийство, восстание рабов, революция или что-то в этом роде. Распластавшись перед шкафом, под которым, по вашим расчетам, могут оказаться шлепанцы, вы с ужасом прислушиваетесь к мощным, методичным ударам в чью-то дверь. Безусловно, жертва пыталась укрыться в комнате, сейчас ее выволокут наружу и безжалостно прикончат. Успеете ли вы? Но тут стук прекращается, и нежный голосок спрашивает:

– Папа, можно вставать?

Что говорит второй голос, не слышно, но первый отвечает:

– Нет, в ванной, нет, не ударилась, только облилась. Да, мам, я все передам. Мы же не нарочно. Да, спокойной ночи, папочка.

Затем тот же голос что есть мочи кричит:

– Идите обратно наверх. Папа сказал, что вставать еще рано.

Вы опять ложитесь и слышите, как кого-то, явно против его воли, тащат наверх. Гостей Гаррис специально селит под детской. Тот, кого тащат, упорно не желает снова ложиться спать и противится изо всех сил. Кровопролитный бой предстает перед вашим мысленным взором во всех подробностях: как только поверженного противника удается закинуть на пружинный матрац, кровать – прямо над вами – подпрыгивает; глухой стук падающего тела свидетельствует о том, что сопротивление еще до конца не сломлено. Через некоторое время схватка подходит к концу, а может, просто ломается кровать, и вы погружаетесь в сон. Но через секунду – или через тот промежуток времени, который кажется вам секундой, – вы вновь открываете глаза, чувствуя, что на вас смотрят. Дверь приоткрыта, и четыре серьезных детских личика разглядывают вас с таким любопытством, будто вы редчайший музейный экспонат. Заметив, что вы проснулись, самый старший, растолкав остальных, вваливается в комнату и непринужденно садится к вам на кровать.

– Ой! – говорит он. – А мы и не знали, что вы проснулись. Я-то сегодня уже просыпался.

– Знаю, – не вдаваясь в подробности, отвечаете вы.

– Папа не любит, когда мы рано встаем, – продолжает он. – Он говорит, что если мы встанем, то никому в доме не будет покоя. Вот мы и не встаем.

В его словах сквозит полная покорность судьбе. Он гордится своей добродетелью и готовностью жертвовать самыми заветными своими желаниями.

– Так, по-твоему, вы еще не встали? – спрашиваю я.

– Нет, еще не совсем. Видите, мы не одеты. – С этим не поспоришь. – Папа по утрам очень устает, – продолжает непрошеный гость, – это, конечно, потому, что он целый день работает. А вы устаете по утрам?

Малыш оборачивается и тут только замечает, что и остальные трое ребятишек вошли в комнату и расселись на полу. Совершенно очевидно, что комнату они принимают за ярмарочный балаган, а вас – за фокусника или клоуна и терпеливо ждут, когда вы вылезете из постели и покажете им какой-нибудь номер. Пребывание посторонних в комнате гостя шокирует ребенка. Тоном, не допускающим возражений, он велит остальным детям убираться. Они и не думают возражать; в гробовой тишине они все, как один, бросаются на него. С кровати вам виден лишь клубок тел, напоминающий сильно нетрезвого осьминога, пытающегося нащупать дно. Все сопят – так, должно быть, принято. Если вы спите в пижаме, то спрыгиваете с постели и своими действиями только усугубляете возню, если же ваш ночной туалет менее приличен, то остаетесь под одеялом, откуда призываете противоборствующие стороны к смирению, однако ваши призывы остаются без всякого внимания. Проще всего довериться старшему. Через некоторое время он, несмотря на яростное сопротивление, выкинет их в коридор и захлопнет дверь. Через секунду дверь снова распахнется, и кто-нибудь, обычно Мюриэль, вбежит, а точнее влетит, в комнату, словно выпущенная из катапульты. Силы неравные – у нее длинные волосы, за которые очень удобно ухватиться. Зная, по всей видимости, об этом своем природном недостатке, она одной рукой крепко держит волосы, а второй что есть силы дубасит старшего братца. Он опять распахивает дверь, и Мюриэль как таран прошибает строй расположившихся за дверью. Вы слышите глухой стук – это ее голова пришла в соприкосновение с сомкнутыми рядами. Одержав победу, старший возвращается на прежнее место, то есть к вам на кровать. Он не мстителен, поверженный враг прощен.

– Я люблю, когда утро, – говорит он. – А вы?

– Я тоже, – отвечаете вы. – Но иногда по утрам бывает довольно шумно.

Он не обращает внимания на ваше замечание и смотрит куда-то вдаль, лицо его просветляется.

– Я хотел бы умереть утром, ведь по утрам все так красиво.

– Что ж, если твой папа оставит ночевать у себя какого-нибудь сердитого дядю, то такая возможность тебе представится.

Тут юный философ вновь становится самим собой.

– В саду так здорово, – говорит он. – Вставайте, пошли сыграем в крикет.

Накануне, перед сном, вы строили совсем другие планы на утро, однако сейчас эта мысль не кажется вам столь уж абсурдной – заснуть ведь все равно не удастся, – и вы соглашаетесь.

В дальнейшем вы узнаете, как обстояло дело в действительности: томясь бессонницей, вы поднялись ни свет ни заря и захотели сыграть в крикет. Дети, которых всегда учили быть вежливыми с гостями, сочли своим долгом развлечь вас. За завтраком миссис Гаррис заметит, что в этом случае недурно было бы проследить, чтобы дети оделись, прежде чем вести их в сад, а Гаррис даст понять, что своим необдуманным поведением вы свели на нет всю его многомесячную воспитательную деятельность.

Итак, в среду Джордж был поднят с кровати в четверть шестого утра и после недолгих уговоров согласился поучить детишек кататься вокруг парников на новом велосипеде Гарриса. Однако даже миссис Гаррис не стала винить Джорджа; она интуитивно чувствовала, что по своей воле Джордж на такое вряд ли бы решился.

И дело тут вовсе не в том, что дети Гарриса – лживые и коварные бестии, готовые свалить вину на ближнего. Все вместе и каждый в отдельности – это честные ребятишки, всегда готовые взять вину на себя. Если вы потрудитесь объяснить им, что в ваши планы не входит вставать в пять утра и играть в крикет, или же разыгрывать историю церкви, расстреливая из лука нечестивых, накрепко привязанных к дереву кукол; если вы признаетесь им, что предполагали мирно спать до восьми, а проснувшись, выпить в постели чашку крепкого чая, – они сначала удивятся, затем извинятся, а под конец искренне раскаются. В данном же случае вопрос о том, почему Джордж проснулся около пяти – то ли по собственной инициативе, то ли его разбудил самодельный бумеранг, по чистой случайности залетевший в окно, – носит чисто прикладной характер: дети чистосердечно признались, что кругом виноваты они. Старший мальчик сказал:

– Мы должны были помнить, что дяде Джорджу предстоит тяжелый день, и надо было отговорить его так рано вставать. Это я во всем виноват.

Впрочем, ничего страшного не произошло: больше того, мы с Гаррисом решили, что этот случай пойдет Джорджу на пользу, ведь мы договорились, что в Шварцвальде будем вставать в пять утра. Сам-то Джордж предлагал подыматься еще раньше, в половине пятого, но мы с Гаррисом решили, что раньше вставать необязательно; поднявшись в пять, в шесть мы уже будем крутить педали и до наступления жары успеем проделать изрядный путь. Иногда, конечно, можно выезжать и пораньше, но не каждый же день.

Сам я в то утро проснулся в пять, раньше, чем собирался. Перед сном я сказал себе: «В шесть ноль-ноль».

Я знаю, есть люди, которые могут просыпаться с точностью до минуты. Они говорят себе, кладя голову на подушку: «Четыре тридцать», «Четыре сорок пять», «Пять пятнадцать», в зависимости от того, когда им надо встать; и с боем часов они, как это ни удивительно, открывают глаза. Такое впечатление, что внутри нас есть некто, отсчитывающий время, пока мы спим. У него нет часов, он не видит солнца, и все же в кромешной тьме точно определяет время. В нужный момент он шепчет: «Пора!» – и мы просыпаемся. Один мой знакомый рыбак рассказывал мне как-то, что этот некто будит его ровно за полчаса до начала прилива, когда бы прилив ни начинался. Усталый, рыбак ложится спать, тут же погружаясь в глубокий сон, и каждое утро его неусыпный ночной страж, точный, как и сам прилив, шепотом будил его. Блуждал ли дух этого человека во тьме по илистому берегу моря, знаком ли он был с законами природы? Бог знает.

Моему же неусыпному стражу, по-видимому, просто не хватает практики. Он старается изо всех сил, но волнуется, суетится и сбивается со счета. Скажешь ему, например: «Завтра, пожалуйста, в пять тридцать», а он разбудит тебя в половине третьего. Я смотрю на часы. Он полагает, что я забыл их завести. Я прикладываю их к уху – идут. Тогда он высказывает предположение, что они отстают, – сейчас, должно быть, половина шестого, а то и позже. Чтобы успокоить его, я надеваю шлепанцы и спускаюсь в столовую взглянуть на настенные часы. Что происходит с человеком, когда он в халате и шлепанцах среди ночи бродит по дому, описывать нет необходимости, каждый испытал это на себе. Все вещи, в особенности же с острыми углами, норовят исподтишка ударить его, и побольней. Когда вы расхаживаете по дому в тяжелых башмаках, вещи разбегаются кто куда; когда же у вас войлочные шлепанцы на босу ногу, вещи выползают из углов и лупят вас почем зря. В спальню я вернулся в неважном настроении и, проигнорировав абсурдное предположение моего стража, будто бы все часы в доме сговорились против меня, полчаса ворочался в постели, пытаясь уснуть. С четырех до пяти страж будил меня каждые десять минут, и я уже пожалел, что вообще прибегнул к его услугам, а в пять утра, утомившись, он завалился спать, препоручив дело служанке, которая и разбудила меня на полчаса позже назначенного срока.

В ту среду страж так надоел мне, что я встал в пять, лишь бы от него отвязаться. Делать было абсолютно нечего: поезд наш отходил в восемь; все вещи были упакованы и вместе с велосипедом сданы в багаж еще накануне. Тогда я поплелся в кабинет, решив поработать часок-другой, хотя столь ранний час – едва ли самое подходящее время для занятий изящной словесностью. Я исписал полстраницы и перечел написанное. О моих опусах написано немало нелестных слов, но эти полстраницы были ниже всякой критики. Я швырнул бумагу в корзину и стал вспоминать, нет ли какого-нибудь благотворительного общества, которое бы выплачивало пособия исписавшимся авторам.

Чтобы отвлечься от мрачных мыслей, я положил в карман ключ и, выбрав путь подлиннее, поплелся на поле для гольфа. Две овцы, щипавшие травку, увязались за мной, проявляя неподдельный интерес к моим действиям. Одна из них показалась мне добродушным и симпатичным созданием. Едва ли она разбиралась в гольфе, скорее всего, ей просто импонировало столь невинное развлечение в столь ранний час. После каждого удара она блеяла:

– Бра-а-а-во, са-м-м-ый р-а-аз!

Можно было подумать, что играет она сама.

Вторая же овца оказалась вздорной и сварливой. Если первая подбадривала меня, то эта всячески унижала оскорбительными репликами:

– Пло-о-о-хо, про-о-сто ужа-а-сно! – расстраивалась она после каждого моего удара. Без ложной скромности должен сказать, что некоторые удары удались на славу, и паршивая овца издевалась над ними из чистого упрямства, лишь бы мне досадить.

Когда же, по чистой случайности, мяч угодил хорошей овечке прямо в нос, паршивая овца залилась злобным смехом, и пока ее подруга ошарашенно пялилась в землю, не понимая, что же произошло, она впервые за всю игру сделала мне комплимент:

– Бра-а-а-во, отли-и-и-ично! Лу-у-у-учше-е-го у-у-д-а-а-р-а и-и-и не-е при-и-д-у-у-м-а-а-ешь!

Много бы я дал, чтобы мяч попал в нее, а не в ее симпатичную подругу. Но так уж устроен мир: страдают всегда невинные.

На поле я пробыл дольше, чем предполагал, и, когда за мной пришла Этельберта сказать, что уже половина восьмого и завтрак готов, я вспомнил, что еще не брился. Этельберта терпеть не может, когда я бреюсь наспех. Она опасается, что мой вид может навести соседей на мысль о покушении на самоубийство и по округе разнесется слух, что у нас несчастная семейная жизнь. Кроме того, она не раз намекала, что у меня не та внешность, за которой можно не следить. В принципе я был рад, что прощание с Этельбертой не затянется, ведь иногда при расставании женщины плачут. Но детям на прощание я собирался дать кое-какие наставления, в частности, чтобы они не играли моими удочками в крикет; к тому же я терпеть не могу опаздывать на поезд. В четверти мили от станции я нагнал Джорджа с Гаррисом – они тоже бежали. Пока мы с Гаррисом шли голова в голову, он успел сообщить мне, что во всем виновата новая плита. Сегодня утром решили ее наконец испытать, и, по неустановленной причине, она разметала жареные почки по всей кухне и ошпарила кухарку. Гаррис выразил надежду, что к его возвращению с плитой удастся все же найти общий язык.

В поезд мы вскочили в последнюю секунду и, тяжело дыша, повалились на сиденья. Пытаясь проанализировать события нынешнего утра, я вспомнил, разумеется, дядюшку Поджера, который двести пятьдесят дней в году ездил из Илинг-Коммон до Мургейт-стрит утренним поездом «девять тринадцать».

От его дома до станции было всего восемь минут ходьбы, однако дядюшка любил говорить:

«Выходить из дома надо не меньше чем за четверть часа и идти не спеша».

Сам же он выходил за пять минут и всю дорогу бежал. Уж не знаю почему, но в нашем пригороде так было принято. В то время в Илинге жило много дородных джентльменов из Сити – многие живут там и по сей день, – и все они торопились на утренний поезд; у всех без исключения в одной руке были черный портфель и газета, а в другой – зонт; шел ли дождь, светило ли солнце, все они, как один, последнюю четверть мили преодолевали резвой трусцой.

Местные бездельники – главным образом няни, посыльные, а иногда и лоточники – в хорошую погоду собирались поглазеть на джентльменские скачки, криками подбадривая фаворитов. Нельзя сказать, чтобы джентльмены бегали хорошо, более того, они бегали из рук вон плохо, зато к делу относились в высшей степени серьезно и себя, что называется, не жалели. Такого рода соревнования привлекают не столько искусством, сколько выдержкой и упорством.

Иногда в толпе заключались пари:

– Ставлю два против одного вон на того старикана в белом жилете!

– Ставлю десять против одного на старого хрыча, что пыхтит как паровоз, если, конечно, он не сойдет с дистанции!

– Ставлю на Красную Коноплянку! – Такую кличку дал один юный энтомолог дядюшкиному соседу, отставному полковнику, джентльмену в состоянии покоя безукоризненной внешности, имевшему, однако, обыкновение густо краснеть при физических нагрузках.

Дядюшка, равно как и прочие уважаемые джентльмены, неоднократно обращался в «Илинг Пресс», горько сетуя на бездеятельность местной полиции, и редактор строчил пламенные передовицы, обращающие внимание читателей на «падение нравов» среди «лондонского простонародья», особенно в «западных пригородах». Но ничего не помогало.

Дело не в том, что дядюшка поздно вставал: дело в том, то все беды обрушивались на него в последнюю минуту. Начать с того, что после завтрака он терял газету. Мы всегда знали, если дядюшка Поджер что-нибудь терял, на лице у него появлялось выражение изумленного негодования, с которым он взирал на мир. Дядюшке Поджеру никогда не приходило в голову обратиться к себе со следующими словами:

«Я бестолковый старик, который вечно все теряет и забывает. Сам я найти ничего не могу, отчего постоянно досаждаю окружающим. Пора бы мне взяться за ум».

«Как же так! Только что держал ее в руках!» – в сердцах восклицал он.

Судя по его словам, можно было подумать, что он окружен одними мошенниками, для которых нет большего удовольствия, чем с ловкостью фокусника утащить у него из-под носа газету.

– Может, ты оставил ее в саду? – высказывала осторожное предположение тетушка.

– С какой это стати мне оставлять ее в саду?! В саду мне газета не нужна, газета нужна мне в поезде!

– А ты не положил ее в карман?

– Боже праведный! Если бы я положил ее в карман, то стал бы я – как ты полагаешь? – стоять посреди комнаты, когда на часах без пяти девять? Что ж я, по-твоему, полный болван?

Тут кто-нибудь говорил: «Это не она?» – и подавал ему аккуратно сложенную газету.

– Я бы попросил впредь не трогать моих вещей! – ворчал дядюшка, хватая пропажу.

Он открывал портфель, собираясь положить туда газету, но, взглянув на число, на некоторое время лишался дара речи.

– Что случилось?! – спрашивала тетушка.

– Позавчерашняя!! – В этот момент дядюшка пребывал в такой ярости, что переходил на шепот, а газета летела под стол.

И хоть бы раз газета оказалась вчерашней! Нет, именно позавчерашней, и только по вторникам – трехдневной давности.

В конце концов газету находили – если, конечно, он не сидел на ней. И тогда дядюшка улыбался – но не с благодарностью, а с безысходностью человека, обреченного всю жизнь жить среди безнадежных идиотов.

– Ведь она лежала у вас под носом, а вы… – Эту фразу он не заканчивал, ибо по праву гордился своей выдержкой.

Разобравшись с газетой, он выходил в переднюю, где тетя Мария по заведенному обычаю собирала детей попрощаться с ним.

Тетушка никогда не выходила из дому, не расцеловавшись со всеми домашними. Кто знает, говорила она, всякое ведь может случиться.

Всех детей, естественно, не удавалось собрать никогда; как только это обнаруживалось, шестеро, ни минуты не мешкая, с дикими воплями бросались на поиски седьмого. Как только они разбегались, тут же объявлялся пропавший, болтавшийся где-то неподалеку и запасшийся безукоризненным алиби. Стоило ему появиться, как он отправлялся искать остальных, дабы сообщить, что он нашелся. Таким образом, по меньшей мере пять минут все искали друг друга; за это время дядюшка успевал найти зонтик и потерять шляпу. Наконец все собирались в передней – и в этот момент часы начинали громогласно бить девять, отчего дядюшка окончательно терял присутствие духа. Впопыхах он начинал целовать детей – одних по два раза, других – ни одного, дети ревели, и приходилось все начинать сначала. Дядюшка уверял меня, что дети, по его твердому убеждению, сбивали его с толку специально, и я не берусь утверждать, что обвинение это полностью лишено оснований. Помимо всего прочего, у кого-нибудь из детей непременно в этот день текло из носа, и именно этот ребенок демонстрировал сыновьи чувства наиболее ревностно.

Если же все шло гладко, старший мальчуган привирал, что часы в доме отстают на пять минут и вчера он из-за этого опоздал в школу. Дядюшка опрометью несся к калитке, где вспоминал, что забыл портфель и зонтик. Дети, которых тетя не успевала удержать, мчались за ним, вырывая друг у друга зонтик и портфель. Когда же они возвращались, мы замечали на столе в передней самую важную вещь из всего забытого дядюшкой и гадали, что он скажет, когда вернется.

На вокзал Ватерлоо мы прибыли в самом начале десятого и тут же решили провести эксперимент, предложенный Джорджем. Открыв разговорник на разделе «На стоянке извозчиков», мы подошли к фаэтону, приподняли шляпы и поздоровались.

Извозчик не уступал в вежливости иностранцам – подлинным или мнимым. Призвав приятеля по имени Чарльз «подержать лошадку», он спрыгнул с козел и отвесил нам поклон, достойный самого мистера Тэрвидропа[10]10
  Хлыщ и бездельник, отличающийся изысканными манерами, персонаж романа Диккенса «Холодный дом». – Примеч. перев.


[Закрыть].

Говоря, безусловно, от имени всей нации, он приветствовал нас на древней английской земле, выразив сожаление, что Ее Королевского Величества в настоящее время нет в Лондоне.

Ответить ему в том же духе мы не могли, ибо ничего подобного в разговорнике не было. Мы назвали его «возницей», на что он поклонился нам до земли, и справились, не соблаговолит ли он отвезти нас на Уэстминстер-Бридж-роуд.

«Возница» положил руку на сердце и заверил нас, что это доставит ему несказанное удовольствие.

Выбрав третью фразу из соответствующего раздела, Джордж поинтересовался у извозчика, какое вознаграждение тот сочтет для себя приемлемым.

Столь неуместный для нашей возвышенной беседы вопрос оскорбил извозчика в лучших чувствах, и он сказал, что никогда не требует денег с господ иностранцев, от нас он готов принять какой-нибудь памятный подарок – скажем, булавку с бриллиантом, золотую табакерку или какую-нибудь другую безделушку.

Так как стала собираться толпа, да и наша шутка, похоже, зашла слишком далеко, мы поспешили залезть в коляску и тронулись под улюлюканье зевак. Через некоторое время мы попросили извозчика остановиться рядом с театром «Эстли» – у обувного магазина, одной из тех затоваренных лавчонок, которые, стоит им открыться, тут же извергают свой обильный товар наружу. Коробки с обувью были свалены на мостовой и в ближайшей канаве. Ботинки пышными гроздьями свисали с окон и дверей. Ставни, словно виноградной лозой, увиты были связками черных и коричневых сапог. Также и внутри магазин был буквально завален обувью. Хозяин, когда мы вошли, был занят тем, что с помощью молотка и стамески открывал ящик с новой партией товара.

Джордж приподнял шляпу и сказал:

– Доброе утро.

Хозяин даже не обернулся. С первого же взгляда он показался мне человеком довольно неприветливым. Он что-то пробормотал себе под нос – это могло быть «доброе утро», а могло и не быть – и занялся своим делом.

– Ваш магазин порекомендовал мне мой друг м-р X., – продолжал Джордж.

На это хозяин, если следовать разговорнику, должен был бы ответить:

«М-р X. – достойнейший джентльмен, всегда рад буду оказать услугу его друзьям».

Однако вместо этого он сказал:

– Не знаю такого. Понятия не имею.

Ответ обескураживал. В разговорнике приводились три или четыре способа приобретения обуви Джордж, тщательно все взвесив, остановился на варианте с «м-ром X.» «как наиболее изысканном». Вы некоторое время разговариваете с продавцом об этом «м-ре X», а затем, когда между вами устанавливается полное взаимопонимание, вы непосредственно переходите к основной цели вашего визита, намерению приобрести пару туфель, «недорогих, но хороших». Этот же хмурый, недовольный жизнью человек определенно ничего не понимал в тонкостях этикета и розничной торговли. С таким деликатничать бессмысленно, надо сразу переходить к делу. Поэтому Джордж отказался от варианта с «м-ром X.» и, перевернув страницу, наугад зачитал первую попавшуюся фразу. Выбор был не самый удачный: хозяин любого обувного магазина принял бы вас за слабоумного. В данном же случае, когда обувь буквально обступила вас со всех сторон, фраза эта вообще была лишена всякого смысла:

– Мне довелось слышать, что вы торгуете ботинками.

Тут хозяин отложил молоток и стамеску, исподлобья посмотрел на нас и заговорил не спеша, низким, хриплым голосом:

– А для чего я, по-вашему, держу здесь обувь – для запаха?

Такие люди всегда начинают спокойно, но затем все больше и больше распаляются, гнев их увеличивается, как на дрожжах.

– Что я, по-вашему, – продолжал он, – обувь, что ли, коллекционирую? Зачем я, спрашивается, держу магазин – для здоровья? Вы что думаете, я так люблю ботинки, что ни за что не расстанусь ни с одной парой? Для чего я их, думаете, развесил – любоваться? Их что здесь – мало? Вы где находитесь – на международной выставке обуви, что ли? Здесь что, спрашивается, – музей обуви? Вы когда-нибудь слыхали, чтобы человек держал обувной магазин, а обувью не торговал? Зачем я их здесь, по-вашему, держу – для красоты? Вы за кого меня принимаете – за круглого идиота, что ли?!

Я всегда говорил, что пользы от этих разговорников никакой. Сейчас же нам был просто необходим английский перевод расхожего немецкого выражения «Behalten Sie Jhr Haar auf»[11]11
  Не кипятитесь (нем.).


[Закрыть].

Ничего подобного в этой книжке не было. Однако я отдаю должное находчивости Джорджа: он отыскал фразу в сложившейся ситуации просто незаменимую:

«Что ж, зайду к вам в другой раз, когда выбор побогаче будет. Счастливо оставаться!»

С этими словами мы сели в кеб и уехали, а хозяин, стоя в дверях среди коробок с обувью, что-то кричал нам вслед. Что он кричал, я не уловил, но прохожие слушали его с неподдельным интересом.

Джордж хотел остановиться у другого обувного магазина и повторить эксперимент; он уверял, что ему и впрямь надо купить пару домашних туфель. Но нам удалось уговорить его отложить покупку до приезда в какой-нибудь заморский город, где торговцы либо уже привыкли к подобным речам, либо более дружелюбны от природы. Но на покупке шляпы он настоял, заявив, что без нее путешествие будет ему не в радость. В результате пришлось остановиться у маленького магазинчика на Блэйкфрайерс-роуд.

Хозяином магазинчика оказался приветливый коротышка. Был он слегка навеселе, и, в отличие от продавца обуви, необычайно любезен и предупредителен.

Когда Джордж, раскрыв разговорник, спросил: «Есть ли у вас в продаже головные уборы?», коротышка не только не рассердился, но стал в задумчивости скрести подбородок.

– Головные уборы, говорите? – переспросил он. – Дайте-ка подумать. Ага, – и приятная улыбка засияла на его добродушном лице, – можно поискать, авось что-нибудь и найдется. Но скажите, почему это вас так интересует?

Джордж объяснил, что хочет купить кепку, дорожную кепку, но вся загвоздка в том, что кепка нужна хорошая.

Хозяин огорчился.

– Эх, – сказал он, – боюсь, ничего не выйдет. Вот если бы вам понадобилась плохая, никудышная кепка, которая только на то и годится, чтобы ею окна мыть, тогда бы я еще смог предложить вам кое-что. Но хорошая кепка – нет, таких не держим. Хотя постойте, – продолжал он, прочтя на выразительном лице Джорджа явное разочарование, – не уходите. Есть у меня на примете одна кепчонка, – он полез куда-то под прилавок, – не скажу, что очень хорошая, но все лучше того, чем я обычно торгую.

Он протянул нам кепку.

– Ну как? Сойдет?

Джордж стал примерять кепку перед зеркалом и, отыскав в книге соответствующую фразу, изрек:

– Это кепи подходит мне по размеру, но скажите, как вы находите, к лицу ли оно мне?

Хозяин отошел в сторону и окинул его придирчивым взглядом.

– Сказать по правде, – процедил он, – оно вам не идет.

Он отвернулся от Джорджа и обратился к нам с Гаррисом.

– У вашего друга, – сказал он, – очень своеобразное лицо: он красив, но такая красота не всегда бросается в глаза. Так вот, в этой кепке его красота в глаза не бросается.

Услышав это, Джордж решил, что с него хватит, и сказал:

– Ладно, беру. Мы, видите ли, спешим на поезд. Сколько с меня?

– Цена этой кепки, сэр, четыре шиллинга шесть пенсов, хотя, по мне, она и половины того не стоит. Прикажете завернуть в оберточную бумагу, сэр, или в бумажную обертку?

Джордж сказал, что заворачивать не надо, заплатил хозяину четыре шиллинга шесть пенсов серебром и вышел. Мы с Гаррисом последовали за ним.

На Фенчерч-стрит мы после длительных переговоров заплатили кебмену пять шиллингов, после чего он отвесил нам еще один церемонный поклон и попросил передавать от него привет австрийскому императору.

Обменявшись в поезде впечатлениями, мы пришли к выводу, что проиграли со счетом 2:1, и раздосадованный Гаррис выкинул разговорник в окно.

Наш багаж и велосипеды уже находились на пароходе, который ровно в двенадцать поднял якорь и двинулся вниз по реке.