Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

– Дорогой мой Дол, – сказал он, покровительственно положив руку мне на плечо. – Есть женщины красивые, веселые, нежные; их хочется обнять и закружить в вихре танца. – Он неодобрительно покачал головой. – А есть женщины святые; они ведут нас к вершинам, Пол, – к вершинам!

Лицо О'Келли просветлело, взгляд преисполнился решимости, как у молодого человека с рекламного плаката, готового пронести знамя своей фирмы через льды и снега. Ни слова не говоря, он перебежал через дорогу, вошел в американский магазин, где за шесть шиллингов одиннадцать пенсов и купил будильник, который, как заверил нас приказчик, разбудит даже, египетскую мумию. О'Келли помахал мне им на прощание, вскочил в хэмпстедский омнибус и укатил, а я двинулся к театру.

Док вернулся вскоре после Рождества и снял квартиру в Сити. По его словам, поселиться ближе к цивилизации он просто не рискнул.

– В Вест-Энде мне делать нечего, – объяснил он. – Какое-то время я продержусь, ко мне будут обращаться богатые пациенты – исключительно для того, чтобы подивиться на чудаковатого докторишку; но долго твои снобы не выдержат – как, впрочем, любая другая респектабельная публика в любом другом месте. Нам не ужиться. Я начинал в Ричмонде. Тогда это был фешенебельный пригород. Я думал, что буду творить чудеса. Все было в мою пользу, и мешал мне лишь один человек – я сам. Медицину я знаю, этого у меня не отнимешь. Отец, бедняга, истратил на меня все свои сбережения, до последнего пенса; он перекупил практику у старого врача, и мне досталась богатая клиентура; у меня был прекрасный дом с дворецким, собственный выезд – все, что положено врачу, пользующему чистую публику. Беда лишь в том, что врачом этим оказался я.

Я могу сдерживаться месяц, два – а затем меня прорывает: просыпается первобытный дикарь, дремлющий под фраком. Когда я вижу перед собой этих лицемеров с их чопорностью, с их фальшивыми улыбками, когда я вижу перед собой море разливанное лжи, – я теряю голову и кидаюсь в бой: колю, рублю палю без разбора. Дурачить богачей легко: приходишь к какой-нибудь идиотке раз, приходишь два, приходишь десять; кланяешься, потираешь руки, цокаешь языком, бормочешь, утешаешь. Но в конце концов я выкладываю ей всю правду.

– Вот что, мадам. Давайте не будем морочить друг другу голову, Прежде всего смойте румяна – кожа должна дышать. Затем откажитесь от корсета. У женщины вашей комплекции объем талии должен быть тридцать три дюйма. Вы же стремитесь ужать ее до двадцати двух и после этого хотите, чтобы желудок работал нормально. Половину дня и весь вечер вы болтаете с гостями. Неужели у вас нет других дел, ведь вы уже не молоды? Пора с этим кончать. Рожайте детей и сами кормите их грудью, тогда ваши дети вырастут здоровыми, да и вам это пойдет на пользу. Не валяйтесь в постели до обеда. Вставайте спозаранку, когда просыпается все живое, и делайте что-нибудь, делайте! Зачем Господь дал вам мозг и мышцы? Активнее, активнее! А медицина тут бессильна.

И рано или поздно я высказывал им нечто подобное. – Он бешено захохотал. – Черт побери! Видел бы ты настоящее лицо, оказавшееся под маской светской жеманницы!

А эти старые дураки, надувшиеся от важности, как индюки? Нет, на них стоит посмотреть, черт бы меня побрал! Скажи им, что за недуг их мучит, и от напыщенности не останется и следа.

– Вы хотите знать, в чем причина вашего недомогания? – кричу я на них, не в силах сдержаться – Обжорство, мой дорогой сэр, обжорство и пьянство, а сверх того – другие пороки, называть которые мы сейчас не будем. Живи как человек, научись уважать в себе человека, перестань быть свиньей. Разве можно так терзать свое тело? Вот оно и мстит тебе. Не истязайте свою плоть – вот единственное, что я могу прописать вам. – Он опять засмеялся. – Скажи дьяволу правду в лицо, даже он устыдится. Но дьявол тебе отомстит – уморит голодом. А такой удар весьма ощутим. Нет, из таких людей, как я, преуспевающие семейные врачи не получаются. В Сити я как-нибудь перебьюсь. Здесь пациенты другие – кладовщики да конторщики. Без нужды они к врачу обращаться не станут; а если и выскажешь такому все, что о нем думаешь, он не обидится. Бедняку правда глаза не колет.

О Барбаре мы говорили только раз. Ее свадебная фотография стояла у меня на столе. Иногда я устраивал торжественную церемонию: тщательно убирал комнату, выметая сор из-под всех половиков, надевал лучший костюм, возлагал к фотографии цветы, становился на колено и целовал ее руку, покоящуюся на высокой спинке крепкого на вид стула (какой фотограф обойдется без такого стула!).

Однажды Док взял со стола фотографию и долго ее изучал.

– Форма лба свидетельствует об уме; разрез глаз – о нежности, а их расположение – о решительности. С другой стороны, нижняя часть лица предполагает наличие сильного животного начала: тонко очерченные ноздри свидетельствуют об эгоизме – попросту говоря, о себялюбии; форма-носа – о тщеславии; линии рта – о чувственности и любви к роскоши. Интересно, что же представляет собой эта дамочка на самом деле?

– Вот уж не знал, что вы разделяете теорию Лафатера, – сказал я.

– Лишь те ее положения, которые согласуются с моими наблюдениями, – ответил он. – Разве я неправильно описал ее характер?

– Мне бы не хотелось вести о ней разговор в этом ключе, – ответил я, чувствуя, как кровь прихлынула к моим щекам.

– Что, кумир священный? – засмеялся он. – Идеализма во мне нет – это еще один ужасный недостаток. Не умею боготворить: мне надо испытывать, анали* зировать, препарировать, изучать под микроскопом – лишь тогда я могу с уверенностью сказать, что передо мной такое.

– Теперь она графиня Гескар, – сказал я. – Бога ради, оставьте ее в покое.

Он ответил мне звериным рыком. Что значит «теперь»? Что значит «графиня Гескар»? Этих графинь специально, что ли, выводят? А вдруг этой женщине суждено стать моей женой? Вдруг мы созданы друг для друга? Неужели ты думаешь, что я отступлюсь от нее лишь потому, что какой-то болван наклеил на нее свой ярлык?

Гнев охватил меня.

– Ваша! Его! Она не собственность! Она сама по себе! – вскричал я.

Злые складки вокруг рта и носа разгладились, и Док улыбнулся.

– Ладно, успокойся. Как ты сказал, теперь она графиня Гескар. Можешь представить ее в качестве миссис Уошберн? Я – нет. – Он опять взял фотографию. – О характере нужно судить по нижней части лица. Исходя из ее черт, – это животное, и животное властное. Душа, ум – они приходят и уходят, а инстинкты остаются. Чувственность, тщеславие, любовь к роскоши – вот что движет ею. Быть графиней для нее важнее, чем быть женщиной. Она досталась ему, а не мне. Так пусть и остается его.

– Вы ее не знаете, – ответил я. – И никогда не знали. Вы слушаете, что она говорит. А это все – пустые слова.

Он с любопытством посмотрел на меня.

– А какая она, по-твоему? – спросил он. – Настоящая женщина или финтифлюшка:

– Настоящая женщина, – ответил я с непоколебимой уверенностью. – Каких в жизни своей не встречал.

– Дурачок, – проворчал он, глядя на меня с неослабевающим интересом, – право слово, дурачок! Однако я не теряю надежду, что ты, Пол, неправ. Дай-то Бог, чтобы ты оказался неправ, иначе ей придется несладко.

На одном из ужинов у Делеглиза я познакомился с Урбаном Вейном. Следует признать, что старика мало интересовало, чем занимается его гость в повседневной жизни, что он за человек такой. Сам Делеглиз был малым добродушным, доверчивым, и судьба частенько наносила ему коварные удары, приводя в горестное недоумение, когда ему случалось узнать, что какой-то его остроумнейший сотрапезник оказывался обделенным некоторыми нравственными качествами, ценимыми в обществе порядочных людей.

– Бог ты мой! – горько сетовал он, расхаживая по мастерской, всем видом выказывая полное недоумение. – Вот уж никогда не думал, что о нем будут такое говорить. У него всегда были такие оригинальные мысли! Вы уверены в том, что говорите?

– Увы, сомнений быть не может.

– Не могу в это поверить! Убей Бог, не могу! Такой обаятельный человек, каких еще поискать надо!

Отлично помню рассказ одного довольно известного художника о том, как ему удалось продать старинный буфет сразу двум покупателям.

– Сначала я продал его, – вещал этот низенький джентльмен, упиваясь собственной пронырливостью, – старому Джонгу, перекупщику. Он целых три месяца обхаживал меня – то с этого боку подъедет, то с того, и наконец в субботу, прослышав, что мебель все равно пойдет с молотка и деваться мне некуда, решил попытать счастья еще раз. – Видите ли, – говорю я ему. – Я не уверен, что имею право продавать что-нибудь из мебели. – А кто узнает? – отвечает он. – Оценщики были? Печати навешаны? – Нет еще, – говорю, – но в понедельник днем ожидаю дорогих гостей. – Вот что, – предлагает он. – Я буду у вас в понедельник в восемь утра. Пусть ваш человек потихоньку откроет мне дверь, и мы вынесем буфет без лишнего шума. Квитанцию я выписывать не буду, так что концов не найдешь. Я вам просто одолжу сто фунтов. Потрудитесь пересчитать. – Я заломил сто двадцать, и мы ударили по рукам. Честное слово благородного человека, мне бы такое и в голову не пришло, он сам меня надоумил. Уже в дверях, он меня вдруг спрашивает: – А вы до понедельника его больше никому не продадите? – Вот ведь наглец! Но даром это ему не прошло. – Если уж вы обо мне столь невысокого мнения, – говорю я, – то можете забирать буфет хоть сейчас. – А эта штуковина в высоту футов двенадцать. – С радостью бы забрал, да где в субботу найдешь подводу? – этак задумчиво бормочет он, и тут его осеняет. – А верх снимается? – Смотрите сами, буфет теперь ваш, что хотите, то с ним и делайте. – Этот сквалыга мне уж порядком надоел. Он повертелся вокруг буфета. – Ага, – говорит, – отлично, всего два винта. Верх свободно войдет в кэб. – Я позвал слугу, они вдвоем вынесли верхнюю часть буфета, оставив мне низ. Часа через два приходит ко мне старый сэр Джордж потолковать насчет портрета жены. Первое, что он видит, – это останки буфета, а на буфет он давно положил глаз. – Я слышал, что вы разорены, но не понимал это столь буквально, – говорит он. – Неужели вы так насолили своим кредиторам, что они громят вашу мебель? Где верхняя половина буфета? – Видите ли, – объясняю ему, – я отослал ее Джошу. – Но он не дал мне закончить. – Зачем платить Джошу за комиссию? Продайте буфет прямо мне, обойдемся без посредников. За ценой я не постою и заплачу наличными. – Что ж, коли к тебе является Провидение и просит оказать любезность его протеже, не станешь же ты гнать их прочь? К тому же старикашка заплатил мне за портрет лишь половину настоящей цены. Рассчитался он со мной банковскими билетами. – Как я понимаю, – говорит, – дела у вас неважнецкие? – Да не то что уж очень, – отвечаю я. – Вы уж не обижайтесь, я заберу буфет сегодня вечером. – Бога ради, отвечаю. Какие уж тут обиды. Грузите его на кэб – и скатертью дорога. – Мы сбегали на улицу, нашли двух молодцов, и я помог им взгромоздить низ буфета на кэб – тяжеленная, доложу я вам, штуковина. – Я пошлю к Джошу за второй половиной в понедельник утром, – сказал мне сэр Джордж на прощанье, – все ему объясню. – Попробуйте, – ответил я. – Джонг – человек понятливый.

– Извините, что покидаю вас в столь ранний час, – закончил свой рассказ низенький джентльмен. – Я готов вернуть Джонгу десять процентов тех денег, что он мне подарил, лишь бы увидеть его рожу, когда он войдет в мастерскую.

Все засмеялись, но после того как коротышка ушел, разговор опять вернулся к этой теме.

– Надо бы встать завтра пораньше, – сказал один, – и заглянуть в восемь к нему в мастерскую под каким-нибудь предлогом. На рожу Джонга действительно стоит посмотреть.

– А по-моему, он поступил по-свински, – и по отношению к Джонгу, и по отношению к сэру Джорджу, – заметил другой.

– Да слушайте вы его больше, – вмешался старый Делеглиз. – Все это выдумки, а вы и развесили уши. Это же известный выдумщик, он просто так шутит.

– Хороши шуточки, – возразил кто-то из гостей. – Впрочем, это в его духе.

Старый Делеглиз и слушать об этом не хотел, но недели через две я заметил, что мебели у него в мастерской поприбавилось – в углу появился старинный резной буфет двенадцати футов в высоту.

– Он действительно продал его двум разным покупателям, – объяснил мне старый Делеглиз; говорил он шепотом, хотя в комнате, кроме нас двоих, никого не было. – Конечно же, это был всего лишь розыгрыш, шутка, но ее могут превратно истолковать. Пришлось вернуть им деньги, а буфет забрать себе. Будем считать, что он мне должен. Вернется из Европы – отдаст. Остроумнейший человек!

У старого Делеглиза был доходный дом на Гоуер-стрит, который одно время стоял без жильцов. Среди его постоянных гостей был некий поэт и драматург; три месяца назад он получил три тысячи фунтов, но умудрился спустить все до последнего пенса и прочно сел на мель. Все amp;то беспечное, беспутное, бессовестное племя, называвшееся богема, теперь уж почти полностью вымерло, но четверть века назад оно было весьма многочисленно и густо населяло Элсетиан – лондонский Монмартр. Хозяин – узколобый мещанин – прогнал его с квартиры, и он оказался на улице, имея з amp; душой два акта незаконченной пьесы, весь гонорар за которую был уже выплачен авансом. Друзья приняли живейшее участие в его судьбе, хотя самому ему на свое будущее было, похоже, наплевать. Старый Делеглиз нашел выход из положения: он предложил молодому человеку поискать место сторожа в пустующем доме – ему, дескать, известен один адресок; пусть он обратится в квартирное бюро и там оформит все как полагается. Не желая унижать молодой талант, он скрыл, что дом принадлежит ему. Драматургу выделили кое-какую мебелишку, и дом на Гоуер-стрит превратился в пристанище свободного художника. На первое время проблема с жильем была разрешена, но старого добряка волновало, что же станет с его другом, когда дом все-таки придется сдать. Оказалось, что тревоги его были напрасны. Шли недели; проходили месяцы. Агенты получали множество заявок, смотровые выписывались дюжинами; однако стоило потенциальному съемщику зайти по указанному адресу, как он навечно исчезал из поля зрения домовладельца. Секрет раскрыл сам незадачливей поэт, он же сторож по совместительству. Как-то, подогретый бургундским старого Делеглиза, забыв, по-видимому, чьими хлопотами досталась ему эта пусть не очень видная, но весьма нужная и спокойная работенка, он разоткровенничался.

– Лучшего жилья я в жизни своей не видел, – признался он старому Делеглизу. – Весь дом в моем распоряжении. Я полюбил бродите по пустым комнатам – это меня вдохновляет.

– Что ж, очень рад за вас, – пробормотал старый Делеглиз.

– Заглядывайте на огонек, – продолжал тот. – Угощу вас отбивной. Плиту я перетащил в гостиную, теперь не надо бегать взад-вперед.

– Черт бы вас побрал! – проворчал старик. – А что скажет хозяин?

– А я и не знаю даже, что за болван меня нанял. Место сторожа – отличное место: никаких тебе напоминаний о плате за квартиру.

– Боюсь, что скоро ваша синекура кончится, – сухо заметил старый Делеглиз.

– Это еще почему?

– Скоро в дом на Гоуер-стрит въедут жильцы.

– А вот этого никогда не будет.

– Вы не могли бы объяснить мне, – попросил старый Делеглиз, криво ухмыляясь, – как вам это удается? Что происходит, когда приходят осматривать дом? Вы что, никого не пускаете?

– Их не пустишь, как же! – посетовал поэт. – Поначалу я так и делал, но ничего не вышло – они такой тарарам поднимают, что чертям становится тошно. К ним на помощь приходил полисмен, сбегались окрестные мальчишки, и вся эта банда по очереди барабанила в дверь. Согласитесь, это несколько раздражает. Теперь-то я сразу открываю и первым делом веду в комнату, где было совершено кошмарное убийство. Если наниматели с виду люди впечатлительные, я ограничиваюсь кратким комментарием. Но попадаются и бесчувственные носороги, пронять которых не так-то легко. Тогда я живописую все подробности и показываю пятна крови на полу; это захватывающая история – волосы встают дыбом. Заходите как-нибудь вечером, я и вам расскажу. Когда в комнате полумрак, а где-то рядом тикают часы – эффект потрясающий.

Но несмотря ни на что, Делеглиз в людях не разочаровывался. Обратиться к нему за помощью мог любой, достаточно было шапочного знакомства. Он брал просителя под руку и вел наверх. Все банкноты и чеки, попадавшие ему в руки, Делеглиз тут же обменивал на золотые монеты, поднимался на чердак, заставленный всяким хламом, и раскидывал их по полу; дверь запиралась, и о существовании золотого запаса до поры до времени забывали и, думать. Но наступал момент – и печати снимались; компания друзей, встав на четвереньки, начинала прочесывать помещение: ползали по углам, шарили под сундуками, выметали веником сор из-под ломаной мебели, шуровали ножом между половицами и кочергой в крысиных норах. Больше всего на свете любил он, по его собственному выражению, «мыть золотишко» у себя на чердаке: можно было испытать весь азарт золотой лихорадки, причем не было никакой необходимости тащиться за тридевять земель и терпеть присущие старательному делу бытовые неудобства. Он никогда не знал, сколько там сокрыто драгоценного металла. Бывали времена, когда за пять минут можно было насобирать полный карман. В таких случаях он приглашал дюжину друзей в шикарный ресторан, давал по полсоверена на чай извозчикам и официантам, по пути домой пригоршнями разбрасывал полукроны, давал в долг каждому, кто обращался к нему с такой просьбой, причем возвращать долг было необязательно. А затем наступали времена, когда добыча старателей, в течение получаса просеивавших пыль и сор, ограничивалась одной-единственной монеткой. Но он не унывал: обедал в Сохо за восемнадцать пенсов, курил самый дешевый табак, влезал в долги.

Другим завсегдатаем вечеров Делеглиза был тот самый рыжеволосый человек, которому он меня представил в день нашего знакомства с дамой со шлейфом. Имя его гремело по всей Европе и Америке, и знакомство с ним тешило мое тщеславие; когда же он посвятил меня в некоторые подробности своей личной жизни, я вообще почувствовал себя на седьмом небе. Из всех гостей на роль конфидента он выбрал почему-то меня; мы забивались в угол, и он часами рассказывал мне о женщинах, которых когда-то любил, – прелюбопытнейшая это была публика: Джулии, Марии, Жанны, Жанетты и даже Джульетты. Я слушал его, затаив дыхание, – по крайней мере на первых порах, Всех он любил страстно, безумно – такое любвеобилие наводило на изумление. Взор его устремлялся вдаль, в голосе – мягком оперном баритоне – звучали нотки боли, когда он, горько махнув рукой, вспоминал, как безудержно рыдал, убиваясь из-за безответной любви к Изабелле, как кусал руки, сгорая от безнадежной страсти к Леоноре. Судя по его рассказам, – если убрать поэтическую шелуху, обнажив фактологическое зерно, – с этими женщинами у него ничего не получалось. Остальные же в большинстве своем были просто мимолетным видением, возникающим в туманной дали, – либо в предрассветной дымке, либо, наоборот, в вечерних сумерках – словом, когда естественное освещение никуда не годится и ничего толком разглядеть не удается. Потом он часами бродил по окрестностям в надежде еще раз повстречать прелестную незнакомку, что, само собой разумеется, ни к чему не приводило. Я уж было собирался посоветовать ему впредь в подобных ситуациях порасспросить соседей или обратиться за справками в полицию, но понял, что такое прозаическое решение проблемы придется не по нраву его возвышенной душе, и промолчал. И вообще, высказывать свои соображения относительно пережитых им страданий я не отваживался и все больше помалкивал.

– Милый мой юноша! – заключал он очередную историю. – Не приведи вам Господь любить так, как я любил Мириам (или Генриетту, или Ирэн – в зависимости от конкретного случая).

Мое сочувственное отношение к рыжеволосому было замечено, и я даже удостоился благодарности старого Делеглиза.

– Великодушный юноша! – сказал старый Делеглиз, потрепав меня по плечу. Мы стояли в передней, только что спровадив рыжеволосого, который, по своему обыкновению, ушел последним. – Никто не желает его слушать! Так он вот что придумал: все разойдутся, а он останется и начинает изливать мне душу. Бывало, что и задремлешь; очнешься через час, а он все бубнит, бубнит… Сегодня он быстро закончил… Вы очень хороший человек. Спасибо вам!

Вскоре я узнал, что эта особенность – готовность – нет, не готовность, а страстное желание посвятить в подробности своей интимной жизни любого, кто проявит к этому предмету хоть малейший интерес, – . свойственна почти всем людям искусства. Другой характерной чертой представителей этого сословия является решительное нежелание слушать о делах других. Поскольку я внимательно слушал и помалкивал, желающих поделиться со мной своими горестями и невзгодами было хоть отбавляй. Помню, как меня однажды представили одному джентльмену, оказавшемуся знаменитым актером; он тут же отвел меня в сторонку и поведал о поразившем его недуге: в отношениях с женой стали прослеживаться симптомы болезни, ведущей к летальному исходу; он просил моей консультации относительно оптимального курса лечения. Мы довольно долго обсуждали сие плачевное положение; я старался судить строго и непредвзято и давал соответствующие советы.

– Хорошо бы нам с вами пообедать завтра в Уайте, – сказал он. – Посидим спокойно и все обговорим. Давайте встретимся – ну, скажем, в половине второго. Да, между прочим, л не расслышал вашего имени.

Имя свое я назвал по буквам; время и место встречи он записал на манжете. Я прождал его битый час, но он так и не появился. Три недели спустя я встретил его на одном приеме; он был с женой. Меня он не узнал.

Я наблюдал за гостями старого Делеглиза, сравнивал их характеры с их именами, и меня поразило почти полное отсутствие связи между творцом и творением. Авторами благородных сентенций, светлых образов, идеальных героев оказались люди ничем не примечательные, любящие поесть, изрекающие самые тривиальные мысли. Возникало сомнение: а понимают ли они, что написали? Во всяком случае, на авторов их произведения не оказали ни малейшего влияния. С другой стороны, был среди гостей один молодой человек, деликатный и скромный, казавшийся совсем мальчиком; он неизменно являлся с женой – молодой женщиной с нежными девичьими чертами; неподалеку от Барнес-Коммон у них был домик с садом, где они и жили в любви и согласии. С изумлением я узнал, что этот благопристойный юноша – автор декадентских рассказов, способных вогнать в краску даже саму Федру. Обладателей громких имен не было слышно на кухне старого Делеглиза; знаменитости оказались людьми скучными, они все больше помалкивали и слушали других, а если кто из них и пытался блеснуть остроумием, то тут же с треском проваливался, не в силах соперничать с каким-нибудь краснобаем, чье имя широкой публике ничего не говорило. Через некоторое время я понял: художник – это художник, а человек – это человек, и не надо смешивать одно с другим. Обе эти сущности изначально независимы друг от друга; художник не един в двух лицах: его творческий дух ищет тело, в котором мог бы поселиться, а что за жилище ему достанется – его нисколько не волнует, и с ним может случиться то же, что и с жильцом, забывающим (или не располагающим средствами) своевременно вносить плату, – его выставляют на улицу.

За дубовым столом Делеглиза сиживали всякие люди. Члены кабинета, должные, судя по сообщениям газет, находиться сейчас в Гамбурге с официальным визитом; русские нигилисты, сбежавшие из Сибири; итальянские революционеры; высшие чины церковной иерархии, скрывающие свой сан под серым сюртуком; бывшие рассыльные, которых вдруг осенило, что стоит им махнуть пару раз пером, и любой деятель, на кого падет их выбор, окажется выставленным на посмешище всего Лондона; юные леди с манерами провинциалок и неистребимым шотландским акцентом – но мыто знали, что наступит момент; и публика закружится под волшебную мелодию их чарующих слов. Какое у вас состояние, какого вы происхождения, сколько вам лет, кем и где вы служите, в расчет не принималось. Вы человек интересный? Занимательный? У вас есть свежие мысли и оригинальные идеи? Тогда добро пожаловать… И новобранцы, и старая гвардия – все были на равных. Нашлось место и мне – ничем не отличное от того, что я занимал в школе много лет назад, Я потешал. А я так мечтал поразить всех оригинальностью взгляда, впечатлить глубиной суждений! Однако публика упорно не желала поражаться и впечатляться – она хохотала. Нет, не найти мне признания у этих бессердечных людей!

– Что ты вытворяешь, мерзавец! – как-то вечером, ворвавшись на кухню, заорал на меня поэт, служивший у Делеглиза в сторожах. – Как ты смеешь тратить драгоценное время на всякую чушь?! – В руке у него был номер журнальчика полугодовой давности, в котором была напечатана моя «Моэль-Сарбодская колдунья». Он скомкал его и швырнул мне в лицо. – Я только что прочел этот бред. Сколько тебе за него дали?

– Нисколько, – буркнул я.

– Нисколько?! – завопил он. – Дешево отделался! Да тебе надо было дать восемь лет каторги!

– Ну, не скажите, – вступился за меня старый Делеглиз. – Вещица не так уж и плоха.

– Чушь собачья! Прочел от начала до конца и ничего смешного не нашел.

– И не найдете. Я и не собирался писать смешно, – обиделся я.

– Не собирался? Вот мошенник! Знаешь, для чего ты родился? Чтобы смешить добрых людей.

– Я хочу, чтобы добрые люди задумались, – сказал л.

– Задумались? Им что, больше думать не о чем? А зачем тогда все эти журналисты, поэты, трагики, ослы-фидософы? Уж нагнать на публику тоску они и без тебя сумеют. Кто ты такой, что бежишь пути, уготованного тебе Всевышним? Да как ты смеешь, мерзавец, идти против Господа? Тебе предначертано смешить людей. У тебя не мозги, а каша. Занимайся своим делом, идиот ты этакий, и не лезь, куда не просят!

И лишь Урбан Вейн меня понимал, соглашаясь, что мне уготована участь более достойная, нежели увеселение заскучавшего читателя. Я делился с ним самыми сокровенными мыслями: я мечтал стать великим драматургом, писать трагедии, разгадывать загадки человеческой души, подвергать тонкому анализу бушующие в ней страсти. Я никогда не видел, чтобы Вейн смеялся, – разве что тогда, когда не смеяться было просто нельзя.

– Юмор! – говорил он, лениво цедя слова. – Что в нем находят, ума не приложу.

Чувствовалось, что он действительно не понимает, зачем в мире существуют комики. Это был крупный, полноватый человек с удивительно бесстрастным лицом; голос его звучал мягко, ласково. Откуда оц взялся, кто он такой – никто не знал, л да помню ни одной его фразы, заслуживающей хоть толику внимания, но, тем не менее, каким-то таинственным, непостижимым образом он умудрился утвердить за собой репутацию главного арбитра в состязаниях остряков и оригиналов. И это-то в компании, где ум человека всегда получал правильную оценку! Рассказчик, видя, что Вейн слушает его с постной миной, тушевался и с треском проваливался. Если же bon mot[93]93
  Шутка, острота (фр.).


[Закрыть], оброненная кем-то из присутствующих, вызывала на его лице некое подобие улыбки, то ее автор начинал почитаться как величайший остроумец и каламбурист. Тайна его успеха заключалась в великолепно сыгранной снисходительности, предполагающей осознание собственного превосходства, и в каменном, как у Сфинкса, выражении лица, позволяющем ему скрывать тот факт, что он мало что понимает. Те вещи, в которых он не разбирался, – а я скоро понял, что он почти ни в чем не разбирается, – в его присутствии обсуждению не подлежали, и тот, кто осмеливался заговорить о таком предмете, наткнувшись на его отсутствующий взгляд, конфузливо замолкал. У него были свои излюбленные темы – их было немного, но всё они отличались крайней изысканностью; пускаясь в рассуждения, он устремлялся в такие заоблачные высоты, что собеседники переставали его понимать и ощущали свою умственную неполноценность. Очаровал ли он меня своими манерами, покорило ли меня то, что этот почитаемый в кругах интеллектуальной элиты человек снизошел до желторотого юнца, каковым в его присутствии я себе казался, сказать не берусь. Однако факт остается фактом: когда Вейн предложил мне оставить хор и отправиться с ним на гастроли в провинцию в качестве импресарио труппы, которую он ангажировал для постановки одной потрясающей драмы, должной произвести переворот на британской сцене и пробудить мысль у британского зрителя, я, не раздумывая, с благодарностью и восторгом принял его предложение.

– А кто он такой? – спросил Дэн. Вейн не произвел на Дэна никакого впечатления; впрочем, произвести впечатление на Дэна вообще, было невозможно. Как он сам признался, человека он не чувствует: внешность и манеры для него мало что значат. – Я сужу, – объяснил он, – исключительно по поступкам.

– Какая разница, – сказал я, – кто он?

– А в театральном деле он что-нибудь смыслит?

– Нет. Поэтому я ему и понадобился.

– А что он о тебе знает?

– А что обо мне можно знать? Что я из себя представляю?

– Да кое-что представляешь, всяко побольше того, что мнишь о себе. Боюсь, он это понял. А что за потрясающую пьесу он собирается ставить?

– Еще не видел; кажется, она еще не закончена. То ли с испанского, то ли с русского, точно не знаю. Перевод его, обработка моя. Вейн хочет, чтобы на афишах стояло мое имя.

– Странно. Так легко авторство обычно не уступают. А деньга у него есть?

– Конечно, есть. Как можно ангажировать труппу, не имея денег?

– А ты их видел?

– Ну не станет же он носить их с собой в саквояже?

– Я-то думал, что ты мечтаешь стать великим актером, а ты подался в импресарио. Импресарио хоть пруд пруди, да и платят им гроши. Почему он выбрал тебя – ведь ты же в этом деле ни уха, ни рыла?

– Так я и играть буду. Он обещал мне главную роль.

– Час от часу не легче!

– Фактически импресарио будет он, я оке буду помогать ему советами. Но он не хочет, чтобы на афишах было его имя.

– Почему?

– Родственники будут недовольны.

– А что у него за родственники?

– Почем я знаю! Боже, какой ты недоверчивый! Дэн пожал плечами.

– Ты не актер и никогда актером не будешь; импресарио из тебя вообще никакой. Ты начал писать, у тебя проклюнулся талант. Так валяй и дальше в том же духе!

– А жить мне на что? Приняли лишь один рассказ, да и то ничего не заплатили. А все остальные вещи завернули. К тому же, кем бы я там ни работал, писать это мне никогда не помешает.

– У тебя здесь друзья, и они тебе всегда помогут.