Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 76 (всего у книги 233 страниц)

На сцене я столкнулся с Мармедьюком Тревором.

– Вы непременно должны увидеть мой выход, – потребовал он.

– В следующий раз, – взмолился я. – Я только что с парохода.

Он перешел на шепот.

– У меня к вам будет дело. Я, видите ли, собираюсь открыть свой театр – не сейчас, конечно, со временем. Выкройте как-нибудь минуточку, мы все обговорим. Но, умоляю вас, никому ни слова!

Я пообещал хранить тайну.

– Если у меня это выгорит, я бы хотел предложить вам написать для нас пьесу. Вы знаете, что нужно публике. Мы все обсудим.

И он воровато шмыгнул за кулисы.

Ходгсон, прячась в складках занавеса, смотрел на зал.

– Свободны два места в партере и шесть на галерке, – сообщил он мне. – Для четверга неплохо.

Я выразил свое удовлетворение.

– Я знал, что у вас получится, – сказал Ходгсоа – Я это сразу понял, как только увидел вашу комедийку в Королевском театре. Я никогда не ошибаюсь.

Мне захотелось указать ему на то, что кое-какие его пророчества не сбылись, но не хотелось его расстраивать. Он пребывал в привычно безмятежном расположении духа; он знал, что равных ему нет. Я помчался на Куинс-сквер. Позвонил два раза, но никто мне не открыл. Потеряв всякую надежду, я уже собрался было позвонить в третий и последний, как тут на крыльцо поднялась Нора. Она выходила за покупками и была нагружена свертками и пакетами.

– Руку я тебе пожму чуть позже, – засмеялась она, открывая дверь – Надеюсь, не долго ждал? Бедняжка Аннет совсем оглохла.

– Осталась одна Аннет? – спросил я.

– Кроме нее – ни души. Ты же знаешь, что это был за чудак. Прислуги мы не держали. Порой меня это страшно бесило. Но против его желаний я идти не хотела, да и сейчас не хочу. Пусть уж останется все как есть.

– А почему он терпеть не мог прислугу? – спросил я.

. – Просто так. – ответила она. – Если бы была какая-нибудь причина, я бы его разубедила. Она остановилась у дверей мастерской. – Выложу свертки и приду к тебе.

В камине пылали поленья, и тонкие лучики света прорезали погруженную – во мрак огромную пустую комнату. Высокий дубовый табурет стоял на своем обычном месте – рядом с рабочим столом старого Делеглиза, на котором лежала тускло мерцающая медная доска; гравюра была не закончена. Я осторожно пошел по скрипучим половицам, поминутно останавливаясь; мастерская показалась мне какой-то призрачной галереей, на стенах которой висят потускневшие портреты живых и мертвых. Немного погодя появилась Нора; она подошла ко мне и протянула руку.

– Не будем зажигать лампу, – сказала она. – Так уютней.

– Но я не вижу твоего лица, – возразил я.

Нора сидела на приступочке. Она пошевелила поленья, и они вспыхнули ровным белым пламенем. Теперь можно было разглядеть ее лицо. Она повернулась ко мне. Ясные серые глаза смотрели прямо и твердо, как и всегда. Но на этот раз в них закралась тень, от чего они стали еще глубже, еще ярче. Они многое что мне сказали.

Какое-то время мы говорили о себе, наших планах и делах.

– Том тебе кое-что оставил, – сказала Нора и встала. – Не в завещании, нет, там всего-то было несколько строк, Просто перед смертью просил передать тебе.

И она принесла то, что мне досталось в наследство. Это была картина, которую он ни за что не хотел продавать, его первая удачная работа: ребенок, наблюдающий смерть. «Загадка» – так он назвал ее.

– Он разочаровался в жизни, как по-твоему? – спросил я.

– Нет, – ответила Нора. – В этом я уверена. Он был слишком увлечен своей работой.

– Но он мечтал стать вторым Милле. Он как-то раз мне в этом признался. А умер гравером.

Нора ответила не сразу.

– Я помню его любимое присловье. Не знаю, сам ли он его сочинил или кто другой? «Звезды указуют нам путь. Но цель у нас – Не звезды».

– Что верно, то верно: целим мы в луну, а попадаем в смородиновый куст.

– Это потому, что силу ветра не учитываем, – засмеялась Нора, – Но сочинил же будущий поэт-лауреат комическую оперу? И ведь неплохо получилось!

– Да ты ничего не понимаешь! – вскричал я, – Разве дело в лауреатстве? Шутовской колпак или лавровый венок – какая, в конце концов, разница? Я хочу помочь. Мир кричит от боли, и я услышал этот крик еще в детстве. Я и сейчас его слышу. Я хочу им помочь. Тем, кто погрузился в бездну отчаяния. Я слышу их вопль. Они кричат и днем, и ночью, но их никто не хочет слушать, все затыкают уши. Кричат мужчины и женщины, дети и звери. По ночам я слышу их сдавленный крик. Тихое рыдание ребенка, яростные проклятия мужчины. Собака под ножом вивисектора; загнанная лошадь; устрица, которую мучают часами, чтобы доетавить гурману секундное удовольствие. Все они вопиют ко мне. Беды и невзгоды, боли и тревоги, протяжный, глухой, беспрестанный стон, от которого устали уши Господа; я слышу его днем и ночью. Я хочу им помочь.

Я вскочил. Она погладила меня по лицу; рука у нее была прохладной. Я успокоился.

– Что мы знаем? С диспозицией нас не знакомят, зачитывают лишь приказ, касающийся нашего подразделения. Некоторые считают, что крепость смеха – это последний оплот, куда сползаются разбитые войска. А вдруг это сборный пункт всех сил радости и веселья, и именно оттуда будет нанесен решающий удар? Эта крепость отрезана от главных сил, и гарнизон думает, что о них забыли. Но надо верить командирам и не сдавать позиции.

Я посмотрел в ее нежные серые глаза.

– Что бы я без тебя делал! – сказал я.

– Да? – ответила она. – Я очень рада. И я ощутил крепкое пожатье ее руки.

Они и я

I

– Дом невелик, – сказал я. – Да нам и не нужно большого дома. Две спальни и маленькая треугольная комнатка, отмеченная на плане, рядом с ванной, как раз годная для молодого человека, – вот все, что нам нужно, по крайней мере, до поры до времени. Впоследствии, если я разбогатею, можем прибавить флигель. Кухню придется немного перестроить в угоду маме. И о чем только думал строивший…

– Ну, что там кухня, – сказал Дик, – а как насчет бильярдной?..

Привычка, приобретенная в настоящее время детьми, прерывать родителей скоро превратится в национальное бедствие. Хотелось бы мне тоже, чтобы Дик не садился на стол, болтая ногами. Это очень непочтительно. Я как-то сказал ему:

– Когда я был мальчиком, мне так же мало могло прийти в голову сесть на стол или прерывать отца, как…

– Что это за штука посреди комнаты, точно какой-то трап? – перебила меня Робина.

– Это она про лестницу, – пояснил Дик.

– Отчего же она не похожа на лестницу? – настаивала на своем Робина.

– Человек с мозгами в голове сейчас увидит, что это лестница, – отвечал Дик.

– Вовсе нет, трап, да и только, – не сдавалась Робина.

Робина, держа развернутый план на коленях, сидела, покачиваясь, на ручке кресла. Право, я часто задаю себе вопрос: зачем покупать кресло для такого народа?

Кажется, никто не знает их настоящего назначения – разве какая-нибудь из комнатных собак вспомнит. А людям теперь надо жерди – нашесты, как курам.

– Если бы удалось выбросить гостиную в переднюю и уничтожить эту лестницу, можно бы иногда устраивать танцевальные вечера, – подумала вслух Робина.

– Может быть, самое лучшее было бы вынести все из дому и оставить только голые стены, у нас тогда стало бы просторнее. А для житья мы могли бы устроить навес в саду, или… – начал было я.

– Я говорю серьезно, – возразила Робина. – Какая польза от гостиной. Она нужна только для того, чтобы принимать таких людей, которых вовсе не желательно принимать нигде. Где их ни посади, одинаково неприятно и для них и для себя. Если бы мы могли только избавиться от лестницы…

– Отчего же нам и не избавиться, – предложил я, – конечно, в первое время было бы немного странно, когда наступала бы пора ложиться спать. Но, я думаю, мы скоро бы привыкли. Мы могли бы завести приставную лестницу и влезать в комнату через окна. Или устроить постоянную лестницу по норвежскому образцу – снаружи, – предложил я.

– Зачем говорить глупости, – заметила Робина.

– Я вовсе не шучу и стараюсь вас также заставить смотреть на дело серьезно, – начал я оправдываться. – Вы теперь помешаны на танцах. Будь ваша воля, вы бы превратили весь дом в танцевальный зал, а спали бы в койках, подвешенных к потолку. Ваше увлечение продержится с полгода. Затем вам захочется превратить дом в купальный бассейн, скэтинг-ринг, в площадку для хоккея… Моя мысль, может быть, неудобоприменимая. Я и не требую, чтобы вы ей сочувствовали. Я желаю иметь обыкновенный дом, где можно устроиться по-христиански, а не гимнастическое заведение. В этом доме будут и спальни, и ведущие в них лестницы. Может быть, вы найдете это крайне сумасбродным, но будет также и кухня. Собственно говоря, строя дом, следовало бы и для кухни…

– Не забудь бильярдную, – заметил Дик…

– Если бы ты больше думал о своей будущей карьере и поменьше о бильярде, ты, может быть, поскорей бы справился с своими учебниками, – возразила Робина. – Если бы папа был благоразумен, то есть если бы он так не баловал тебя, он совсем бы изгнал бильярд из дому.

– Ты только потому так рассуждаешь, что сама не умеешь играть, – ответил Дик.

– А тебя все же обыгрываю, – огрызнулась Робина.

– В кои-то веки – раз, – согласился Дик.

– Нет, два, – поправила Робина.

– Ты вовсе даже не играешь, – продолжал Дик. – Ты только ходишь вокруг, надеясь на судьбу.

– Вовсе я не хожу, а всегда на что-нибудь нацеливаюсь, – спорила Робина. – Когда ты ударяешь, и у тебя ничего не выходит, ты говоришь, что тебе не везет, а когда я промахнусь – значит, я зеваю. Вот ты какой.

– Вы оба приписываете слишком много значения счету, – сказал я. – Когда вы стараетесь сделать карамболь с белым шаром и посылаете его не в ту сторону, куда надо, но прямо в лузу, а ваш собственный шар продолжает катиться и случайно натыкается на красный, так вместо того, чтобы сердиться на себя…

– Когда у нас будет настоящий хороший бильярд, папа, я научу тебя, как играть на бильярде, – заявил Дик.

Мне кажется, Дик в самом деле воображает себя хорошим игроком на бильярде. То же самое и с гольфом. Начинающим всегда везет.

«Мне кажется, я стану хорошим игроком, – говорят они. – Я, так сказать, имею к тому природные способности». Понимаете?

Есть у меня приятель – старый капитан-моряк. Он любит, когда все три шара лежат по прямой линии, так как тогда он знает, что может сделать карамболь, и красный будет там, где он захочет. У нас гостил молодой ирландец Мэлони, товарищ Дика. Как-то после обеда шел дождь, и капитан предложил Мэлони показать ему, как молодой человек должен играть на бильярде. Он научил его, как держать кий, и объяснил, как расположить шары… Мэлони был ему благодарен и упражнялся около часу. Здоровый, крепкий молодой человек был, по-видимому, не из многообещающих. Он никак не мог понять, что играет не в крокет. Каждый раз, как ему приходилось нацелиться слишком низко, результатом была потеря шара. Для сохранения времени и мебели, мы с Диком стали следить за шаром вместо него. Дик стоял у продольного конца, а я у поперечного. Однако это было скучно, и после того, как Дик два раза подхватил его шар, мы согласились, что он выиграл, и повели его пить чай. Вечером никто из нас не пожелал снова пробовать счастья – капитан сказал, что ради забавы он дает Мэлони восемьдесят пять вперед и будет играть до ста.

Откровенно говоря, игра с капитаном не доставляла мне особенного удовольствия.

Для меня игра состояла в хождении вокруг бильярда, в бросании ему обратно шаров и произнесении слова «так!». Когда наступал мой черед, мне казалось, что все идет против меня. Он милый старичок, и намерения у него самые лучшие, но тон, которым он говорит: «Промах!» – когда я промахнусь, раздражает меня. Я чувствую желание швырнуть ему шаром в голову и весь бильярд выбросить за окно. Может быть, это происходит оттого, что я нахожусь в возбужденном состоянии, но его манера записывать очки раздражает меня. Он носит с собой мелок в жилетном кармане – как будто наш мелок не достаточно хорош для него – и, окончив запись, сглаживает большим и вторым пальцем кончик мелка, а кием постукивает по столу. Мне хочется сказать ему: «Продолжайте же игру, к чему все эти ужимки».

Капитан начал с промаха, Мэлони схватил кий, глубоко перевел дух и пустил шар. В результате получилось десять: карамболь, и все три шара в лузе. Конечно, он дважды повторил карамболь, но второй раз, как мы ему объяснили, в счет не шел.

– Хорошее начало, – сказал капитан.

Мэлони был, по-видимому, доволен собой и снял куртку. При первой прогулке вверх по столу шар Мэлони пробежал мимо красного, на расстоянии около фута; но потом он поймал его и послал в лузу.

– Девяносто девять, – сказал Дик, записывая. – Не лучше ли капитан, назначить сто пятьдесят?

– Может быть и лучше назначить сто пятьдесят, если мистер Мэлони ничего не будет иметь против…

– Совершенно как вам угодно, сэр, – сказал Мэлони.

Мэлони окончил игру на двадцати двух, загнав свой шар в лузу, а красный оставив на месте.

– Записать? – спросил Дик.

– Когда мне понадобится записать, – возразил капитан, – я попрошу.

– Извините, – сказал Дик.

– Не люблю шумной игры, – заметил капитан.

Не долго задумываясь, капитан послал свой шар к борту на шесть дюймов от шаров посредине.

– Что вы теперь сделаете? – спросил Мэлони.

– Что вы будете делать, не знаю, – ответил капитан. – Посмотрим.

Благодаря положению шара, Мэлони не мог применить всей своей силы. На этот раз он ограничился только тем, что послал шар капитана в лузу и сам остался у борта, в четырех дюймах от красного. Капитан сказал крепкое словцо и опять промахнулся. Мэлони толкнул шары в третий раз. Они разлетелись в разные стороны, сталкиваясь, вернулись и безо всякого повода начали гнать один другого. Особенно красный шар, по-видимому, совершенно обезумел. Вообще говоря, наш красный шар – глупый шар – и теперь ему пришло в голову спрятаться под борт и оттуда следить за игрой. Он, очевидно, решил, что на столе нигде не будет в безопасности от Мэлони. Его единственной надеждой оставались лузы. Я, может быть, ошибся, может быть, не совсем ясно рассмотрел при быстроте игры, но мне казалось, что красный и ждать не стал, чтоб в него попали. Когда он увидал, что шар Мэлони несется на него со скоростью сорока миль в час, он преспокойно отправился в ближайшую лузу. И так он обежал вокруг всего бильярда, отыскивая лузы. Когда в своем волнении ему случалось пробежать мимо пустой лузы, он возвращался и все же забирался в нее. Бывали минуты, когда в своем ужасе он соскакивал со стола и укрывался под диван или за шкаф. Становилось жаль красного шара.

У капитана были записаны законные тридцать девять, и Мэлони дал ему двадцать четыре, когда действительно стало казаться, что час торжества для капитана настал.

– Сто двадцать восемь. Теперь игра в ваших руках, капитан, – сказал Дик.

Мы обступили бильярд. Дети бросили игру. Получилась хорошенькая картинка: свежие молодые личики, все превратившиеся в напряженное внимание, старый ветеран, опустивший кий, как бы опасаясь, что наблюдение за игрой Мэлони причинит ему судороги.

– Ну, следите, – шепнул я молодому человеку, – да не только замечайте, что он делает, а старайтесь понять – почему. Каждый дурак, конечно, после некоторой практики сумеет попасть в шар. Но почему вы целитесь в него? Что бывает после того, как вы его толкнули? Ну что…

– Тсс… – сказал Дик.

Капитан потянул кий к себе и осторожно вытянул его вперед.

– Красивый удар, – шепнул я Мэлони. – Вот таким образом…

Мне кажется, что в эту минуту слишком много крылатых слов теснилось на языке капитана, чтоб он мог справиться с своими нервами и урегулировать движения. Медленно катясь, шар прошел мимо красного. Дик говорил потом, будто он прошел так близко, что нельзя бы было вставить между ними даже листа бумаги. Иногда, сказав такую вещь, можно утешить человека, а, впрочем, бывают случай, что можно привести в бешенство. Шар покатился дальше и прошел мимо белого, на этот раз между ними можно бы вставить целую стопу бумаги – и с довольством плюхнулся в левую лузу на верхнем конце.

– Зачем он это делает? – шепотом спросил Мэлони. У него был удивительно пронзительный шепот.

Дик и я как можно скорее удалили наших дам и детей, но Вероника, конечно, зацепилась за что-то по дороге – Вероника, я думаю, даже в пустыне Сахаре нашла бы за что зацепиться, – и через несколько дней я за дверью детской услыхал такие выражения, что у меня волосы стали дыбом. Когда я вошел, я увидал Веронику стоящей на столе, а Джумбо сидящим на стуле с музыкой. У бедного пса вид был самый растерянный, хотя ему, вероятно, в своей жизни приходилось слыхать немало милых словечек.

– Вероника, – обратился я к ней, – и тебе не стыдно? – Ах, ты дурная девочка, как ты смеешь…

– Ничего в том нет дурного, – ответила Вероника. – Он моряк, и если я с ним стану говорить иначе, он не поймет.

Я плачу старательным, добросовестным особам, чтоб они учили девочку тому, что ей следует знать. Они рассказывают ей умные вещи, которые говорил Юлий Цезарь, замечания, какие делал Марк Аврелий, раздумывая над которыми, можно извлечь очень много пользы для своего характера. Она жалуется, что иногда у нее в голове от всего этого начинает как-то странно шуметь, а мать ее предполагает, что, может быть, у Вероники творческий ум, который не в состоянии многого запомнить. Вообще мать полагает, что из девочки что-нибудь выйдет. С дюжину крепких словечек успело вылететь у капитана прежде, чем нам с Диком удалось удалить многообещающую девицу из комнаты. Я предполагаю, что она впервые слышала такие живописные выражения, и вот сразу запомнила их!

Капитан, постепенно успокоившись в нашем отсутствии, овладел собой и к нашему приходу, несмотря на все упорство Мэлони, продолжал игру. Она завершилась тем, что шар Мэлони, загнав красный в лузу, остался на столе, где исполнил танец solo и в конце концов пробил окно. Так закончилась «удивительная игра» способного молодого человека.

Капитан не мог удержаться, чтоб не сказать:

– Да, такой игры долго не увидишь. Я бы на вашем месте никогда не взялся бы больше за кий. Отчасти я сам виню в такой игре наш бильярд, и Дик прав, что надо переменить хоть лузы: шары попадают в них и снова выскакивают, точно увидали там что-то, что испугало их. Они выпрыгивают, дрожа, и держатся потом борта. Надо будет также купить новый красный шар. Должно быть, наш уж очень состарился. Кажется, будто он вечно утомлен.

– Мне кажется, бильярдную довольно легко устроить, – сказал я Дику. – Отняв футов десять от теперешней молочной… мы получим комнату в двадцать восемь футов на двадцать. Думаю, это удовлетворит тебя и твоих друзей. Гостиная слишком мала, чтобы из нее можно было что-нибудь сделать. Я, может быть, решусь – как советует Робина – перенести ее в сени. Но лестница останется. Для танцевальных вечеров, домашних спектаклей и тому подобных вещей, способных удалить вас, детей, от каких-нибудь глупых выдумок, у меня есть идея… Я вам объясню ее после. Кухня же…

– А у меня будет отдельная комната? – спросила Вероника.

Вероника сидела на полу, уставившись в огонь, положив подбородок на руку. В те минуты, когда Вероника не занята какими-нибудь выдумками, у нее бывает удивительно святое выражение – будто она унеслась мыслями далеко от здешнего мира – выражение, способное ввести в заблуждение незнакомого человека. Учительницы, занимающиеся с ней недавно, в эти минуты начинают колебаться, следует ли возвращать ее мысли к числам и таблице умножения. Знакомые мне поэты, случайно заставшие ее в такой позе у окна, смотрящей вверх на вечерние звезды, думали, что она в экстазе, пока, подойдя ближе, не убеждались, что она сосет мятную лепешку.

– Как бы мне хотелось иметь отдельную комнату, – прибавила Вероника.

– Воображаю, какой вид имела бы эта комната, – заметила Робина.

– Во всяком случае, у меня головные шпильки не были бы натыканы по всей постели, как у тебя, – задумчиво возразила Вероника.

– Вот фантазия!.. – отвечала Робина. – Отчего же…

– Мне хотелось бы устроить тебе отдельную комнату, – перебил я Робину, – только боюсь, что тогда в доме, вместо одной комнаты, которая вечно в беспорядке… Я каждый раз содрогаюсь, когда мне приходится проходить мимо отворенной двери – а дверь, несмотря на все мои настояния, вечно отворена…

– Я вовсе не беспорядочна, – защищалась Робина. – Совсем нет: я в темноте могу найти каждую вещь… если бы только оставляли мои вещи в покое.

– Ну, нет, такой беспорядочной барышни я еще не видывал, – заметил Дик.

– Глупости! Ты не бывал в комнатах у других барышень, – настаивала Робина. – Ты лучше взгляни на свою комнату в Кембридже. Мэлони сказал, что у тебя был пожар, и мы сначала было поверили ему…

– Когда человек работает… – начал Дик.

– Его должен окружать порядок, – докончила Робина.

Дик вздохнул.

– С тобой не сговоришься. Ты и своих недостатков не видишь.

– Нет, вижу их лучше всякого другого. Я только требую справедливости и больше ничего.

– Докажи мне, Вероника, что ты достойна иметь комнату, – сказал я. – Теперь ты, кажется, смотришь на весь дом как на свою комнату. Я нахожу твои гамаши на площадке для крокета. Часть твоего костюма, которую не принято показывать всему свету, висит через перила на лестнице…

– Я вывесила, чтобы починить, – объяснила Вероника.

– Ты отворила дверь и выбросила вещь; ведь я еще тогда заметила тебе это, – сказала Робина. – То же бывает и с башмаками…

– Ты думаешь о материях слишком высоких по твоему росту, – объяснил сестре Дик. – Попытайся не возноситься так высоко…

– Желал бы также, чтобы ты внимательнее относилась к своим гребням, или, по крайней мере, знала, где их бросаешь. А что касается твоих перчаток, так, кажется, погоня за ними станет нынешней зимой нашим главным спортом.

– Вольно людям искать их в самых невозможных местах, – оправдывалась Вероника.

– Положим, что так. Но будь же справедлива, Вероника, – убеждал я ее, – ведь случается находить их именно в этих невозможных местах. Ища твои вещи, научаешься никогда не отчаиваться. Пока в доме или вокруг дома, по крайней мере, на полмили расстояния остается хотя один не обшаренный уголок, нельзя оставлять надежды.

Вероника продолжала задумчиво смотреть в огонь.

– Вероятно, это следственность, – наконец проговорила она.

– Что такое? – переспросил я.

– Это она, глупышка, хочет сказать «наследственность», – объяснил Дик. – Удивляюсь, как это ты позволяешь ей так говорить с тобой…

– А я, кроме того, постоянно объясняю ей, что папа литератор: стало быть, ему это так полагается, – заметила Робина.

– Тяжело приходится нам, детям, – заключила Вероника.

Мы все за исключением ее самой решили, что Веронике пора спать. И я, как председатель, решил считать спор законченным.