Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

История четвертая
Мисс Рэмсботэм предлагает свои услуги

Мало кому из мужчин приходило в голову рассматривать мисс Рэмсботэм как объект для вступления в брак. Наделенная от природы множеством женских качеств, способных возбуждать симпатию, с другой стороны, она всецело была лишена каких бы то ни было свойств, способных вызывать страсть. Уродки кое-кому из мужчин кажутся привлекательными; тому мы имеем немало свидетельств в жизни. Мисс Рэмсботэм была дама исключительно приятной наружности. Рослая, здоровая телом и духом, наделенная талантами, независимая, неунывающая, счастливая обладательница веселого нрава вкупе с чувством юмора, она оказалась совершенно обделена той женской мягкостью, которая внушает желание обладать. Являясь идеалом супруги, мисс Рэмсботэм никуда не годилась как возлюбленная. Мужчина становился ей другом. Мысль о том, что мужчина способен сделаться ее любовником, вызывала у нее искренний и веселый смех.

Нельзя сказать, чтобы она с презрением относилась к любовным чувствам; чего-чего, а ума у нее хватало, она была не настолько глупа.

– Если в вас кто-то влюблен и это личность сильная и достойная, – признавалась мисс Рэмсботэм кое-кому из немногих своих близких подруг, при этом ее широкая, улыбчивая физиономия на мгновение подергивалась мечтательной грустью, – ах, конечно же, это классно!

Ибо мисс Рэмсботэм питала склонность к речи американцев и даже не без заметных трудов научилась говорить с легким, но явным американским акцентом, когда в течение полугода ездила по Штатам, куда была направлена одним сознательным профсоюзным журналом для сбора надежной информации об условиях труда работниц текстильной промышленности.

Будучи единственным в ней признаком манерности, американский акцент, в чем можно было не сомневаться, использовался мисс Рэмсботэм во вполне практических целях и не без основания.

– Вы и представить себе не можете, – поясняла она, смеясь, – какую услугу он мне оказывает. Для современной женщины «Я – американка» звучит так же, как «Sum Romanum»[98]98
  «Я – римский гражданин!» (лат.) – в свое время самоутверждение античного римлянина как носителя неотъемлемых гражданских прав, олицетворение самоутверждения личности высшего порядка.


[Закрыть]. Тотчас распахиваются все двери. Если я, позвонив в дверной колокольчик, скажу: «Ах, будьте добры, я пришла взять интервью у мистера такого-то для такой-то газеты», – лакей устремит свой взгляд куда-то поверх моей головы и скажет, чтобы я подождала в прихожей, пока он пойдет и выяснит, примет меня мистер такой-то или нет. Но стоит мне сказать: «Вот визитка, парень. Ступай скажи хозяину, что мисс Рэмсботэм ожидает в зале, и будет неплохо, если он пошевелится!» – бедняга тут же попятится, пока не споткнется и не грохнется на ступеньки, а любезный джентльмен сбежит по лестнице, не переставая извиняться, что заставил меня прождать целых три с половиной минуты.

– Но самой влюбиться в кого-нибудь, – продолжала мисс Рэмсботэм, – в такого, чтобы смотреть снизу вверх, замирая и благоговея перед ним… в такого, который наполнил бы всю жизнь, вдохнул в нее красоту, чтоб каждый день обогатился смыслом, вот это, мне кажется, еще прекрасней. Ведь работать только для себя, думать только о себе – это совсем не так увлекательно!

Вдруг примерно в этом месте своих рассуждений мисс Рэмсботэм резко подскакивала на стуле и негодующе встряхивала головой.

– Боже, что за чушь я тут плету! – заявляла она самой себе и своим слушателям. – Я имею весьма приличный доход, у меня множество друзей, я умею наслаждаться каждой минутой своего существования. Не спорю, мне бы хотелось быть хорошенькой или даже красавицей. Но нельзя же, чтоб человеку доставалось все сразу. Ведь ума мне не занимать. Возможно, когда-нибудь… но нет, только не сейчас, клянусь… пока я изменять себе не желаю.

Мисс Рэмсботэм огорчало, что никто из мужчин ни разу в нее не был влюблен, однако она находила этому объяснение.

– Ведь это так понятно! – открыла она как-то душу своей закадычной приятельнице. – Мужчинам в истории человечества предоставлено две разновидности любви, и они выбирают ту или другую в соответствии со своими возможностями и темпераментом: мужчина может пасть на колени в своем обожании физической красоты (ведь природа полностью исключает умственную красоту женщины!), или же мужчина может испытывать блаженство, беря под сильное крыло слабое и беспомощное существо. Так вот, ни то, ни другое влечение мне не подходит. Во мне нет ни прелести, ни красоты, и привлечь мужчину мне нечем…

– У каждого, – напомнила ей, желая ободрить, ее закадычная приятельница, – свое представление о красоте!

– Моя дорогая, – жизнерадостно отозвалась мисс Рэмсботэм, – но это должно быть представление такой широты и глубины, какое Сэму Уэллеру, по его честному признанию, не было свойственно. Эдакое во много тысяч раз увеличенное видение, способное и через толщу, и даже краешком глаза улавливать суть, чтобы разглядеть во мне признаки истинной красоты. Да и какой дурак вздумает увлечься такой натурой, как я, – слишком щедрой и тонкой.

Мне кажется, – вспоминала мисс Рэмсботэм, – пусть это не прозвучит неким хвастовством, но я уже могла бы однажды обзавестись своего рода супругом, если бы Судьба не указала мне на необходимость спасти его. Мы познакомились с ним в Хюйсте, небольшом, тихом курортном местечке на побережье Голландии. Он вечно ходил за мною по пятам, временами весьма одобрительно поглядывая на меня украдкой. Он был вдовец, славный такой человечек, и очень заботился о трех своих прелестных детишках. Они все меня ужасно полюбили, и, честное слово, мы бы, наверное, с ним поладили. Ты же знаешь, я очень уживчива. Но этому не суждено было статься. В одно прекрасное утро он стал тонуть, и, на беду, вокруг не оказалось никого, кроме меня, кто умел бы плавать. Я понимала, к чему все это приведет. Помнишь комедию Лабиша «Путешествие месье Перришона»? Естественно, спасенному мужчине неприятно, что кому-то пришлось спасать его жизнь. И можешь себе представить, до какой степени неприятно, если этот кто-то оказывается женщиной. Но что мне было делать? Я потеряла бы его в любом случае – если бы он утонул или был бы мною спасен. И поскольку выбора у меня не было, я его спасла. Он ужасно меня благодарил и отбыл на следующее утро.

Такова уж моя судьба, – продолжала мисс Рэмсботэм. – Ни один мужчина никогда в меня не влюблялся, и ни один никогда не влюбится. Когда я была помоложе, то очень из-за этого огорчалась. Девчонкой я многие годы лелеяла в сердце случайно подслушанные мною слова моей тетки: они однажды шептались с моей матерью за вязанием, считая, что я не слышу их разговора. «Что сейчас можно сказать, – тихонько говорила тетка, не сводя глаз с мелькающих спиц, – дети так меняются с возрастом. На моих глазах дурнушки вырастали в настоящих красавиц. Я на твоем месте не стала бы так переживать, тем более заранее». Моя мать была совсем недурна собой, а отец был просто красавец; казалось, мне было на что надеяться. Я воображала себя гадким утенком из сказки Андерсена и каждое утро, едва проснувшись, подбегала к зеркалу, пытаясь убедить себя, что наконец-то и я покрываюсь лебедиными перышками.

И мисс Рэмсботэм смеялась весело и от души, потому что жалости к себе в ней уже не было и следа.

– Потом я обрела надежду с новой силой, – продолжала мисс Рэмсботэм свою исповедь, – черпая ее из книг некоего направления в литературе, популярного не нынче, а лет двадцать тому назад. Героиню этих романов никогда не отличала внешняя красота, если только читатель, подобно их герою, не обладал чрезвычайно утонченной наблюдательностью. В героине было нечто большее, она была прекрасна внутренне. Я утрачивала ощущение времени, часами просиживая за чтением этих необыкновенных книг. Я убеждена, они помогли мне выработать в себе определенные навыки, которые и по сей день служат мне верой и правдой. Я завела себе за правило, если в нашем доме поселился молодой гость, непременно вставать поутру как можно раньше и неизменно появляться к завтраку свежей, бодрой, безукоризненно одетой и, по возможности, с блестящим от росы цветком в волосах, дабы показать, что я только что из сада. Подобные усилия, как правило, совершенно малозначащи для молодого гостя: сам он обычно спускается к завтраку поздно, причем с заспанным видом, потому ничего такого не способен заметить. Однако для меня самой это явилось отличной практикой. Теперь я неизменно, когда бы ни ложилась, встаю в семь утра. Я сама себе шью, в основном сама стряпаю и стараюсь, чтобы все об этом знали. Не могу не признаться, что неплохо играю на фортепьяно и пою. К тому же глупой меня никогда нельзя было назвать. У меня нет младших братьев и сестер, заботливой опеке над которыми я могла бы себя посвятить, однако вокруг меня в доме полным-полно кузенов и кузин, которых я, если уж на то пошло, порчу чрезмерным потаканием их прихотям. Дорогая моя, даже святоша на меня не позарится! Я не из тех женщин, которые умеют вертеть мужчинами. Они для меня – восхитительные создания природы, и в целом я нахожу их весьма неглупыми. Но сердца их отданы кокетке в кудряшках, которой требуется, чтоб ее подхватили с двух сторон под обе руки; она и есть их представление об ангеле. Ни один мужчина не сможет полюбить меня, даже если и попытается. Умом я это понимаю, однако, – тут мисс Рэмсботэм понизила голос до доверительного шепота, – чего я понять не могу, так это того, что сама никак не могу влюбиться ни в какого мужчину, поскольку все они мне одинаково милы.

– Ну вот ты сама все и объяснила, – заметила закадычная приятельница, некая Сьюзен Фоссет, подобие «тетушки Эммы» из «Журнала для дам», женщина приятная, но говорливая. – Ты слишком умна.

Мисс Рэмсботэм тряхнула головой.

– Чтобы влюбиться, надо уметь любить. Стоит мне задуматься об этом, как мне самой за себя становится стыдно.

По причине ли этой уверенности в том, что ей необходимо влюбиться, или просто нежданно-негаданно (этого она и сама, должно быть, сказать не могла), но чувство пришло к ней уже в зрелые годы, и потому было оно более сильное, чем приходилось ожидать. Одно лишь очевидно: в возрасте за тридцать эта умная, здравомыслящая, тонкая женщина принялась вздыхать, заливаться краской, вздрагивать и теряться при звуках некоего имени, внезапно став похожей на юную влюбленную девчонку.

Однажды туманным ноябрьским днем ее закадычная приятельница Сьюзен Фоссет принесла странную весть в свое богемное окружение, воспользовавшись возможностью, предоставленной ей приглашением Питера Хоупа на чаепитие, приуроченное к празднованию дня рождения его приемной дочери и помощницы в редакторском деле Джейн Хелен, в обиходе называемой Томми. Истинная дата рождения Томми была известна только небесам. Но поскольку лишенному супруги и наследника Питеру она явилась прямо из лондонского тумана именно вечером восемнадцатого ноября, постольку Питер с друзьями сочли, что день восемнадцатое ноября следует отмечать совместным сборищем.

– Рано или поздно это станет всем известно, – заверила Сьюзен Фоссет, – так что я могу вам рассказать: наша простофиля Мэри Рэмсботэм взяла и обручилась!

– Чушь какая-то! – невольно вырвалось у Питера Хоупа.

– Вот и я собиралась сказать то же самое, как только ее увижу, – заверила Сьюзен.

– И кто же? – поинтересовалась Томми.

– Ты хочешь спросить «с кем же», слово «обручилась» требует творительного падежа! – поправил ее Джеймс Дуглас Мак-Тир, обычно именуемый «Малыш», который сам по-английски писал лучше, нежели выражался.

– Я и хотела сказать, с кем же? – поправилась Томми.

– А сперва как сказала? – не унимался Малыш.

– С кем, мне неизвестно, – ответила закадычная приятельница мисс Рэмсботэм, с негодующим видом пригубливая чай из чашки. – С каким-нибудь неотесанным недоумком, который сделает ее несчастной на всю жизнь.

Сомервиль, адвокат без практики, заметил, что при отсутствии надлежащих фактов такое заявление преждевременно.

– Если бы имелось в виду нечто приличное, – вставила мисс Фоссет, – она бы так долго не темнила, не стала бы ошарашивать меня, словно гром среди ясного неба. С ее стороны не было ни малейшего намека, только час назад я получила эту писульку!

Мисс Фоссет извлекла из сумочки письмо, написанное карандашом.

– Думаю, ничего страшного не произойдет, если я зачитаю его, – оправдывающимся тоном заметила мисс Фоссет. – Вы сами сможете оценить, в каком состоянии пребывает наша бедняжка.

Оставив свои чашки, участники чаепития сгрудились вокруг мисс Фоссет.

«Дорогая Сьюзен, – начала читать она, – завтра я никуда не смогу пойти с тобой. Пожалуйста, придумай за меня благовидный предлог. Никак не могу припомнить, что именно состоится. Ты не поверишь, но я обручена – я выхожу замуж. Мне самой никак не верится. Живу точно во сне. Решила пока сбежать к бабушке в Йоркшир. Мне необходимо что-то предпринять. Мне необходимо с кем-то поделиться – ты прости, дорогая, но ты слишком рассудительна, тогда как я сейчас – такая безрассудная. Я все тебе расскажу при встрече – возможно, на будущей неделе. Я так хочу, чтобы он тебе понравился. Он так хорош собой и так умен – в своем роде. Не осуждай меня. Никогда не думала, что возможно такое счастье. Такое счастье ни с чем иным нельзя сравнить. Нет слов, чтобы его описать. Передай, пожалуйста, Беркоту, чтобы вычеркнул меня из списка участников конгресса антекваров-любителей. Я чувствую, что это сейчас не для меня Я так рада, что у него нет родственников – здесь, в Англии. А то бы я так ужасно волновалась. Еще вчера я об этом не могла даже и помыслить, а сегодня я хожу на цыпочках, боюсь проснуться. Не оставила ли я у тебя свою шиншилловую накидку? Не сердись. Если бы знала наперед, я бы все тебе рассказала. Спешу. Твоя Мэри». На конверте стоит «Мэрилбоун-Роуд», и шиншилловую накидку она у меня действительно забыла, следовательно, письмо и в самом деле от Мэри Рэмсботэм. В противном случае у меня возникли бы сомнения, – сказала мисс Фоссет, складывая письмо и пряча его обратно в сумочку.

– Это люпофь! – воскликнул доктор Уильям Смит, при этом его круглая, красная физиономия просияла, изобразив поэтический восторг. – Фот што стелала люпофь, она исменила ее, префратила фнофь в юную дефису!

– Любовь, – парировала Сьюзен Фоссет, – не меняет умную и образованную женщину до такой степени, что та начинает сумбурно излагать свои мысли, подчеркивает в письме каждое слово, слово «антикваров» пишет через «е», а имя Беркотта, человека, которого она знает уже много лет, всего с одним «т». Эта женщина явно и бесповоротно сошла с ума!

– Подождем высказываться, пока мы его не увидели, – благоразумно заметил Питер. – Я был бы безмерно рад, если бы нашей уважаемой мисс Рэмсботэм улыбнулось счастье.

– Я тоже, – сухо сказала мисс Фоссет.

– Она одна из наиболее рассудительных женщин в моем окружении, – отозвался Уильям Клодд. – Кто бы он ни был, ему весьма повезло. Пожалуй, и мне бы стоило рассмотреть подобную перспективу.

– Повезло ему или нет, – отрезала мисс Фоссет, – не про него сейчас речь.

– Полагаю, лучше сказать «о нем», – заметил Малыш, – если говорится «речь», то…

– Ой, ради Бога, – обратилась мисс Фоссет к Томми, – предложите этому типу положить себе что-нибудь в рот. Нет ничего хуже, когда люди учат грамматику в зрелом возрасте. Как все новообращенцы, они становятся фанатиками.

– Мэри Рэмсботэм воистину потрясающая женщина! – воскликнул Гриндли-младший, издатель журнала «Хорошее настроение». – Прямо-таки удивительно, почему до сих пор ни один мужчина не додумался на ней жениться.

– О, эти мужчины! – вскричала мисс Фоссет. – Вам бы только безмозглое создание с хорошеньким личиком!

– Разве эти качества всегда совпадают? – со смехом спросила миссис Гриндли-младшая, урожденная Гельвеция Эпплярд.

– Исключения подчеркивают правило, – отозвалась мисс Фоссет.

– Изумительное высказывание, – с улыбкой заметила миссис Гриндли-младшая. – Иногда меня изумляет, как можно говорить, не имея представления о том, что говоришь!

– Толшно пыть, щелофек, который влюпился ф нашу драшайшую Мэри, – задумчиво произнес доктор Смит, – лищность фоистину неопыкнофенная.

– Послушать вас, можно подумать, что она прямо-таки чудище… то есть, чудовище, – поправилась мисс Фоссет, кинув беглый взгляд на Малыша. – Я не вижу мужчины, который был бы достоин ее.

– Я хощу скасать, – пояснил доктор, – што он толшен пыть щелофек фытающийся… в смысле ума. Мущина, тостойный фнимания тостойнейшей ис шенщин.

– Скорее, он достоин внимания какой-нибудь хористки, – вставила мисс Фоссет.

– Будем надеяться на лучшее, – сказал Питер примиряюще. – Никогда не поверю, что такая умная, даровитая женщина, как Мэри Рэмсботэм, даст себя провести.

– Мой опыт подсказывает, – сказала мисс Фоссет, – что в подобных делах дают себя провести именно умные люди.

К несчастью, мисс Фоссет оказалась права. Недели через две, когда богемный кружок был впервые представлен жениху мисс Рэмсботэм, первым побуждением кружка было воскликнуть: «Боже правый! Неужто на такое можно было…» Однако, увидев преображенное лицо и дрожащие руки мисс Рэмсботэм, богемное окружение, вовремя спохватившись, вместо этого пробормотало: «Ах, как приятно познакомиться!» – и деревянным тоном выразило свои поздравления. Реджинальд Питерс оказался смазливым, на удивление глупого вида молодым субъектом лет двадцати с небольшим, с курчавыми волосами и безвольным подбородком. Однако мисс Рэмсботэм он явно представлялся молодым Аполлоном. Впервые они повстречались на одном из множества модных в те годы политических диспутов, посещение которых мисс Рэмсботэм считала полезным для сбора журналистического «материала». Питерсу меньше чем за три месяца удалось превратить мисс Рэмсботэм, некогда обладательницу ярко выраженных радикальных взглядов, в ярую сторонницу джентльменской партии. Она буквально упивалась его маловыразительными, бесцветными политическими взглядами, над которыми совсем недавно лишь весело бы посмеялась, и ее открытое лицо излучало полное восхищение. Во всем, что не касалось ее жениха, в вопросах – а их оказалось не так уж мало, – в которых он либо не разбирался, либо как-то не участвовал, мисс Рэмсботэм сохраняла свойственный ей здравый смысл и остроумие. Однако в его присутствии она почти не раскрывала рта, заглядывая ему в несколько водянистого вида глаза с благодарным видом ученицы, черпающей мудрость в речах учителя.

Это нелепое обожание снизу вверх, чрезмерно раздражавшее ее друзей, которое даже предмету ее любви, обладай он хотя бы толикой ума, показалось бы смешным, очевидно, доставляло мисс Рэмсботэм истинное наслаждение. По натуре эгоистичный и капризный субъект, Питерс, пользуясь услугами блестящей светской особы, извлек для себя немалую практическую пользу. Мисс Рэмсботэм, которая была знакома с множеством интересных лиц в Лондоне, доставляло упоительное удовольствие представлять своего жениха повсюду. Ее друзья снисходили к нему только ради нее; чтобы угодить ей, общались с ним, старались принять в свой круг, тщательно скрывая свою неприязнь. Свободный доступ во все увеселительные места помог Питерсу сберечь его скудные средства. Интуиции у Питерса хватало, чтобы понимать: ему, занимавшему должность судебного адвоката, связи мисс Рэмсботэм могут оказаться весьма полезными. Она нахваливала его перед известными адвокатами, водила на чаепития к судейским женам, весьма заинтересовавшимся его личностью. В ответ Питерс прощал мисс Рэмсботэм ее многие недостатки, всякий раз напоминая ей об этом. Благодарность мисс Рэмсботэм не знала границ.

– Ах, как бы мне хотелось быть помоложе и попривлекательней! – со вздохом говорила она своей закадычной приятельнице. – По мне бы, я и так неплоха; я к себе привыкла. Но Реджи так тяжело от этого. Я точно это знаю, хотя он никогда открыто об этом не говорит.

– Пусть только попробует, мерзавец! – отвечала Сьюзен Фоссет, которая после тщетных попыток в течение месяца смириться с этим молодцом, заявила в конце концов, что постарается лишь скрыть свое крайнее неприятие и на большее не способна. – Кстати, мне непонятно, к чему вообще все эти разговоры. Ведь ты же не говоришь ему, что ты молодая и красивая, верно?

– Моя дорогая, я всегда говорила ему только правду, – отвечала мисс Рэмсботэм. – Я не собираюсь этим кичиться, мне казалось, что так лучше. Видишь ли, к несчастью, я выгляжу на свой возраст. Большинство мужчин этот факт восприняли бы иначе. Ты представить себе не можешь, какой он чудесный. Он уверил меня, что, обручаясь со мной, он все прекрасно видел и потому нет нужды сосредотачиваться на неприятном. Это такое чудо, что он увлекся мной, – он, у ног которого может оказаться половина женщин Лондона.

– Полагаю, что для них он в самый раз, – согласилась Сьюзен Фоссет. – Но уверена ли ты, что он любит тебя?

– Дорогая моя, – отвечала мисс Рэмсботэм, – вспомни высказывание Ларошфуко. «Один любит, другой соглашается быть любимым». Мне уже довольно того, что он позволяет себя любить. Это больше, чем я имею право ожидать.

– Да ты просто дура! – открыто провозгласила закадычная подруга.

– Я знаю, – согласилась мисс Рэмсботэм, – но я никогда не знала, что быть дурой так восхитительно!

День ото дня богемное окружение дивилось и негодовало все более и более. Юный Питерс оказался даже не джентльменом. Проявлять знаки внимания он полностью предоставил ей. Именно мисс Рэмсботэм помогала Питерсу надеть пальто и лишь после этого сама накидывала свой плащ; она таскала всякие свертки, она вслед за ним входила в ресторан и выходила оттуда. Лишь заметив, что за ними кто-то наблюдает, Питерс предпринимал попытку принять на себя ритуал мужской опеки. Он грубил ей, препирался с ней при людях, открыто ею пренебрегал. Богема кипела бессильной злобой, однако вынуждена была признать: что касалось самой мисс Рэмсботэм, такого счастья, какое доставил ей этот Питерс, всеми усилиями своего содружества богемное окружение доставить ей не смогло. В глазах ее появился мягкий свет, и они тотчас наполнились необыкновенной глубиной и выразительностью. Энергия, которая так и била в этой женщине ключом, теперь пробуждалась в ней волнами, и обычно пылавшие щеки то розовели, то бледнели. Любовь вдохнула жизнь в ее густые темные волосы, и они обрели загадочность, полутона.

Эта женщина молодела на глазах. Она посвежела. В ней стало явным спавшее до поры томление естества; в ней проснулась женственность. Голос обрел новые звучания, выдавая скрытые возможности натуры. Богемное окружение поздравило себя с тем, что, в конце концов, все это дело может возыметь неплохой результат.

Но тут обожаемый Питерс все испортил, полностью проявив свою натуру и, вопреки всем светским условностям, влюбившись сам и по-настоящему в юную продавщицу кондитерской. И лучшее, что он смог придумать в данных обстоятельствах, – это рассказать все мисс Рэмсботэм, предоставив ей самой решать, как теперь быть.

Мисс Рэмсботэм повела себя так, как предсказал бы всякий, кто ее хорошо знал. Возможно, в тиши своей маленькой и славной четырехкомнатной квартирки, что располагалась над ателье в доме по Мэрилбоун-Роуд, отослав на выходной свою строгую и важную служанку, мисс Рэмсботэм и пролила кое-какие слезы. Но даже если и так, их на лице ее не осталось и следа, дабы не омрачать благоденствие мистера Питерса. Мисс Рэмсботэм лишь поблагодарила его за откровенность и, приняв на себя толику боли, избавила их обоих от осложнений в будущем. Что было вполне понятно: ведь она знала, что по-настоящему он никогда не любил ее. Мисс Рэмсботэм считала Питерса мужчиной, который никогда не полюбит в общепринятом значении этого слова, – при этом мисс Рэмсботэм не добавляла, что сам Питерс этого мнения не разделяет, – и раз так, раз он просто позволяет себя любить, значит, они вместе будут счастливы. Но случилось иначе – что ж, хорошо, что ясность к нему пришла достаточно рано. Итак, готов ли он принять ее совет?

Мистер Питерс был искренне признателен, да и как могло быть иначе, и изъявил готовность принять любое предложение мисс Рэмсботэм. Сказал, что чувствует, как низко поступил, что ему стыдно за себя и что он во всем доверяется мисс Рэмсботэм, которую всегда считал истинным своим другом и тому подобное.

Предложение мисс Рэмсботэм было таково: мистер Питере, не будучи крепок телом, как и умом, помнится, поговаривал о том, что хочет попутешествовать. Поскольку сейчас у него никаких особых дел нет, почему бы ему не воспользоваться возможностью и не навестить своего единственного зажиточного родственника-фермера, живущего в Канаде. Тем временем пусть мисс Пегги оставит работу в кондитерской и переедет жить к мисс Рэмсботэм. Пока стоит воздержаться от помолвки – достаточно одной договоренности. Мисс Рэмсботэм не спорит, мисс Пегги – девушка милая, славная, чудная. Но все же ей не хватает образованности, немного подучиться в манерах и поведении ведь не помешает, правда? Если же по возвращении из поездки через полгода мистер Питерс останется верен своему решению, как и Пегги будет готова выйти за него, дело будет обстоять намного проще, не так ли?

Засим последовали новые уверения в вечной благодарности. Мисс Рэмсботэм их решительно отмела. Для нее удовольствие жить в обществе молодой, неглупой девушки, просвещать ее, формировать ее характер – такое приятное занятие.

Словом, вышло так, что мистер Реджинальд Питерс на время покинул богемный крут, чем мало у кого вызвал сожаление, уступив место некой Пегги Натком, наиочаровательнейшему для мужского глаза существу. У нее были волнистые цвета льна волосы, щечки – точно лепестки дикой розы, носик – точь-в-точь такой, каким Теннисон наделил дочь своего мельника, а ротик – достойный буколик Лоутера во дни их славы. Добавьте к тому резвую грациозность котенка и чарующую беспомощность младенца в распашонке, и вы сможете простить мистеру Реджинальду Питерсу его вероломство. Переводя глаза с феи на земную женщину, богема позабыла про свои обвинения. О том, что фея была тупа, как верблюд, самодовольна, как свинья, и ленива, как негр, богема и понятия не имела. И пока фигура и внешность феи оставались без изменений, богема, что бы там кто ни говорил, почитала ее за фею. Я имею в виду мужскую часть нашей богемы.

Однако изменения в фигуре и внешности все-таки произошли. Мистер Реджинальд Питерс, обнаружив своего дядюшку старым и немощным, счел своим долгом пробыть у него больше, чем рассчитывал. Пролетел год. Мисс Пегги стала утрачивать свою кошачью грацию и заметно потяжелела. Ее кукольное личико уродовала пара угрей – один справа от нежно-розового ротика, другой на левой ноздре ее вздернутого носика. Прошло еще полгода. Мужчины стали называть ее толстушкой, а женщины толстухой. Она стала переваливаться при ходьбе, точно утка, по лестнице взбиралась пыхтя. Теперь она дышала не носом, а ртом, и богема отметила, что зубы у Нее маленькие, дрянные и неровные. Угри становились крупнее, и число их возрастало. Белоснежная кожа приобрела желтоватый оттенок и сделалась жирной, блестящей. Манеры ребенка в сочетании с внешностью женщины, весом стоунов в одиннадцать, богема сочла совершенно несовместимыми. Сами по себе ее манеры изменились в лучшую сторону. Но при этом она осталась прежней. Новые манеры не подходили ей, не вязались с ее сущностью. Они стесняли ее, как дорогой выходной сюртук стесняет деревенщину. Пегги выучилась правильно произносить слова и грамотно составлять фразы. От этого речь ее сделалась на редкость искусственной. Тех немногих знаний, что она приобрела, оказалось достаточно, чтобы вселить в нее злобное осознание собственного беспробудного невежества.

Между тем мисс Рэмсботэм все продолжала молодеть. Если в двадцать девять она выглядела на тридцать пять, то в тридцать два она выглядела прямо-таки на двадцать пять. Богема начала опасаться, что, если этот процесс будет продолжаться с прежней скоростью, мисс Рэмсботэм придется укорачивать платья и отпускать косы. Овладевшее ею нервное возбуждение выделывало невероятное не только с ее внешностью, но и с характером. В чем-то пойдя на пользу, в другом, как ни жаль, во вред. Старые друзья, привыкшие наслаждаться ее доброжелательностью, тщетно ломали головы: чем они так не угодили ей? Теперь мисс Рэмсботэм стремилась к новым знакомствам, к новым лицам. Казалось, ее начало покидать присущее ей чувство юмора: острить в ее присутствии стало небезопасно. С другой стороны, мисс Рэмсботэм, казалось, так и ждет лести и восхищения. Прежние приятели в изумлении отодвигались на второй план, тогда как на их место рядом с мисс Рэмсботэм пробивались безмозглые молодцы, расточая комплименты по поводу ее туалетов или нашептывая ей какую-то чушь насчет ее ресниц. Завидную долю своего умственного потенциала она отозвала из журналистики, направив на оснащение своего туалета. Разумеется, она имела успех. Платья неизменно ей шли, подчеркивая все лучшее, что было присуще ее фигуре. Красавицей она никогда не была, и у нее хватало ума это понимать; однако она сделалась наконец очаровательной и весьма яркой женщиной. В то же время ей открылась дорога к тому, чтобы превратиться в тщеславную, самовлюбленную посредственность.

Как раз в разгар подобных метаморфоз однажды вечером Питер Хоуп получил от мисс Рэмсботэм записку, извещавшую о намерении посетить его на следующее утро в редакции «Хорошего настроения». В постскриптуме она добавляла, что предпочла бы считать свой разговор с ним приватным.

Мисс Рэмсботэм явилась в точно объявленное время. Вопреки своим привычкам, она начала разговор о погоде. Мисс Рэмсботэм придерживалась мнения, что с большой вероятностью пойдет дождь. Опыт Питера Хоупа подсказывал, что вероятность дождя существует всегда.

– Как обстоят дела с журналом? – поинтересовалась мисс Рэмсботэм.

Журнал, хотя со дня выхода не прошло еще и двух лет, продвигался неплохо.

– Мы рассчитываем в ближайшем времени, в самом ближайшем времени, – пояснил Питер Хоуп, – обойти все острые углы.

– Ах, так! – сочувственно подхватила мисс Рэмсботэм.

– Собственно, – улыбнулся Питер Хоуп, – утлы, возможно, и не слишком острые. Это как посмотреть. Однако необходим некий обходной маневр, я бы сказал, некая изворотливость.

– Вам нужно ввести, – задумчиво произнесла мисс Рэмсботэм, – пару новых разделов на популярную тему.

– Популярными темами, – заметил настороженно Питер Хоуп, предчувствуя искушение, – не стоит пренебрегать, если, конечно, удастся избежать при этом пошлости и вульгарности.

– А как насчет «Странички для дам»? – предложила мисс Рэмсботэм. – Такая страничка заставит женщину купить ваш журнал. Уверяю вас, женщины приобретают все большее и большее значение для еженедельной прессы.