Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"
Автор книги: Клапка Джером Джером
Жанры:
Юмористическая проза
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 57 (всего у книги 233 страниц)
– И не знали того, что не мы строим планы, – отозвалась матушка, – а судьба готовит нам участь.
– Похоже, что так, – хмыкнул отец. – Я неудачник, Мэгги. Все твои денежки, да и свои тоже, я угрохал в эту чертову шахту.
– Такова была воля Господня – или Судьба, называй как хочешь. Что же ты мог поделать, Льюк? – сказала матушка.
– Вот если бы не заело тот чертов насос, – сказал отец.
– Ты помнишь ту миссис Таранд? – спросила матушка.
– Да, а что?
– Она всегда казалась мне очень отзывчивой. Она украдкой зашла ко мне в день нашего отъезда, ты этого даже и не заметил. «Вы не смотрите на мой цветущий вид, мне много чего довелось пережить, – сказала она посмеиваясь. На всю жизнь запали мне в душу ее слова. – Так вот, из всех бед, что выпадут на вашу долю, – вы уж поверьте мне, миссис Келвер, – проще всего пережить денежные затруднения».
– Ее бы устами да мед пить, – усмехнулся отец.
– Тогда я на нее страшно обиделась, – продолжала матушка. – Мне показалось, что ее слова – одна из тех благоглупостей, которыми утешают ближних, когда ничем другим помочь им не могут. Но теперь я понимаю, как она была права.
Они немного помолчали. Затем отец этаким бодреньким голоском вдруг выпалил:
– А я разругался со старым Хэзлаком!
– И ничего удивительного. Я никогда не сомневалась, что ты порвешь с ним – рано или поздно, – сказала матушка.
– Хэзлак, – вскричал отец с пафосом, – вор! Он хуже вора! Так я ему и сказал.
– А он что? – поинтересовалась матушка.
– Рассмеялся и сказал, что знавал мерзавцев и похуже.
Матушка и сама рассмеялась.
Не хочу возводить на Хэзлака напраслину. Мы с ним всегда были добрыми, друзьями – не только в те годы, но и позже, когда до меня вдруг дошло, что добро в этом мире встречается куда как редко, – реже, чем того хотелось бы. И я рад, что мы оставались друзьями. Ради одной лишь Барбары я бы стал воспевать его добродетели, сокрыв пороки. Но я знаю, что если его добродушный и невозмутимый призрак (если этот призрак злобный и раздражительный, то разве это призрак старого Ноэля Хэзлака?) стоит у меня за спиной и читает через плечо строчки, бегущие из-под моего пера, я думаю, он согласится со мной и не подумает обижаться, ибо при жизни это был человек искренний и притворщиков не любил. Это был боец старой закваски – он любил, когда ему говорили правду в лицо, и страшно уважал своих врагов и недоброжелателей, с которыми Доблестно сражался с десяти до четырех, а частенько и во внеурочное время, если они ему говорили: «Мистер Хэзлак, каждое утро в Сити в кэбах, омнибусах и пригородных поездах устремляется тьма негодяев и мошенников. Но такого негодяя и мошенника, как вы, в Сити нет». Насколько истинно это суждение – я оставляю решать знатокам этой прослойки общества.
Он мог поступить с человеком по совести, но мог и надуть его, и был уверен, что если он ослабит бдительность и даст своему контрагенту хоть единственную возможность, тот его непременно надует; так он понимал предпринимательство, и дела его шли хорошо. «В этой игре, – оправдывался он, – все обязаны передергивать. Вот собралось нас за столом десять игроков; девять из нас шулера, а десятый – лопух, который тут же вылетает, обобранный до нитки. А мы подтасовывавем, втираем очки, перегибаем и выигрывает тот, у кого это выходит ловчее».
– А как же те невинные люди, которые клюнули на вашу удочку? – заикнулся я как-то, набравшись смелости. – Вдовы и сироты?
– Ну, парень, тебя только послушать! – расхохотался он, хлопнув меня по плечу. – Знавал я одну такую вдову. Получаю я как-то письмо – дескать, приобрела я акции ваших серебряных рудников. Где эти рудники – убей Бог, не помню, кажется, где-то в Испании. В общем, плакали ее денежки. И ничего-то у нее теперь не осталось, разве что единственный сын, И все; такое прочее. Я, дурак, расчувствовался и сочиняю ей писульку: дескать, сударыня, готов приобрести у вас эти чертовы акции заплатив по номиналу. А через неделю получаю ответ: премного вам благодарна, но дело уладилось само собой. Уж не знаю почему, но акции вдруг пошли в гору, и она их сбагрила, да еще навар получила. И кому бы ты думал? Свояку – я по трансфертам смотрел. А коли тебе нужны вдовы и сироты, – поезжай в Монте-Карло, их там в казино, что собак нерезаных. Ничем они от других не отличаются, такие же люди, как и все. Если уж на то пошло, я и сам сирота, – и он опять рассмеялся, громко, от души, искренне. Так смеяться может только честный человек, которого не мучают угрызения совести. Он и сам говорил, что смеха его хватит на тысячу таких мерзавцев, как он.
Автор нравоучительного романа вывел бы такого человека отъявленным негодяем, этаким наглядным пособием для уроков воспитания. В него можно было бы тыкать указкой, приговаривая; «Вот, полюбуйтесь, перед вами яркий пример бесчестного человека. Смотрите внимательно, запоминайте и постарайтесь такими не быть». Но летописец – всего лишь свидетель, дающий показания; судья же – Истина; пусть она и ведет дело, а затем выносит приговор. В Сити старый Хэзлак имел дурную репутацию, и по заслугам; а в Соук-Нью-Уингтоне (тогда это был живописный пригородный район – утопающий в зелени, с домами старинной постройки) его любили и уважали./Занимаясь делами, он забыл, что такое совесть, сострадание ему было неизвестно; но стоило ему выйти из конторы, как он превращался в человека с развитым чувством долга, уважающего права и понимающего ближних; ничто не доставляло ему такого удовольствия; как похлопотать за кого-нибудь, помочь деньгами, выручить из беды. Явись к нему в урочные часы родная мать – он обобрал бы ее до нитки; дома же он отдал бы последний пенни, лишь бы старушке было тепло и сытно. Как так может быть – объяснить не берусь. Знаю лишь одно – такие люди есть, и Хэзлак – один из них. Можно снять эти противоречие, объяснив двойственность их натуры крайней противоречивостью современной цивилизации (Ловко я придумал, что скажете? Будем надеяться, что ангел, записывающий все наши грехи, довольствуется подобной интерпретацией).
Хэзлак мне нравился, и, чтобы меня не мучила совесть, я нашел весьма удобное объяснение своему чувству приязни к этому недостойному человеку, передо мной – современный Робин Гуд, а уж им-то мы все восхищаемся, хотя он и разбойник; Хэзлак – Робин Гуд нашего времени, который приспособился к переменам, произошедшим за сотни лет, но на жизнь он себе зарабатывает все тем же ремеслом: грабит богатых, кое-что пропивает, а остальное раздает бедным.
– Что ты намерен делать? – спросила матушка.
– Контору придется ликвидировать, – ответил отец. – Без Хэзлака доходы не покроет даже почтовых издержек, Он, правда, был настроен крайне благожелательно, даже предлагал мне отступное. Но я отказался; по мне уж лучше прогорать, чем принимать подачки от такого мерзавца.
– И правильно сделал, – согласилась матушка.
– Вот за что я себя действительно корю, – продолжал отец. – Как это я раньше его не раскусил? Ведь с самого начала он превратил меня в свое слепое орудие. Следовало бы приглядеться к нему повнимательнее. Как это я его раньше не раскусил?
Они стали строить планы на будущее, правильнее сказать, строил отец, матушка же его молча слушала. В глазах ее застыло недоумение: она явно чего-то недопонимала.
Он устроится на службу в Сити. Ему уже предложили место. Жалование не Бог весть какое, но прожить можно. Кое-что он поднакопил, но эти деньги тратить не будем. Вложим в какое-нибудь дело, какое – надо хорошенько подумать, есть такие предприятия, дающие баснословный доход. Тут главное – ясная голова и трезвый ум. Работая на Хэзлака, он в этих делах поднаторел, опыт сослужит ему верную службу. Отец знавал одного человека – болван, ничтожество! – так вот тот, начав несколько лет тому назад с пары сотен фунтов, сколотил себе состояние в десятки тысяч. В этом деле главное – предугадать. Следить за «тенденцией». Сколько раз отец говорил себе: «Тут можно сорвать порядочный куш, а вот из этой затеи ничего не выйдет», и ни разу не ошибался. Нужен особый нюх, это как дар Божий. У некоторых он есть, и пришло время проверить свои способности на практике.
– Здесь, – сказал отец, переключаясь на другую тему, – мы и окончим дни свои. – Он критически обозрел окрестности и, оценив пейзаж по достоинству, продолжал: – Местечко что надо. У тебя был чудный домик; я знаю, тебе он нравился. Боюсь, придется его перестраивать, гостиная там явно не на месте.
Я ликовал: еще немного и наконец-то мы заживем счастливо.
Но матушка чем больше его слушала, тем больше волновалась. Недоумение ее прошло, в глазах вспыхнули злобные огоньки. Если раньше она украдкой поглядывала на отца, то теперь смотрела ему прямо в глаза. Она ждала ответа на свой немой вопрос.
Какие-то смутные догадки о том, что она хочет спросить, возникали у меня уже давно, и сейчас, глядя на матушку, я вдруг стал понимать, что она хочет сказать. Мне все стало ясно без слов.
– А как же та женщина – женщина, которая любит тебя и которую ты любишь? Ах, не надо. К чему притворяться? Она богата. С ней у тебя все пойдет как по маслу. А Пол – с ней ему будет только лучше. Неужели вы втроём не можете чуть-чуть подождать? Ну что еще я могу для вас сделать? Неужели вы не видите, что я умираю? Я молю Бога, чтобы он прибрал меня, – как и та бедняжка, о которой нам рассказывал твой приятель. Ведь это все, что я могу сделать для самых близких мне людей. И, пожалуйста, не надо врать, это ни к чему, я уже больше не ревную. Все прошло; мужчина всегда моложе женщины, и он не может вечно оставаться верным ей. Я никого не виню. Все к лучшему, мы с ней говорили – уж лучше ясность, чем недомолвки. Не надо, не ври, уж лучше молчи. Разве можно так нагло врать, неужели ты меня ни в грош не ставишь?
Отец молчал, но молчание его было столь красноречиво, что больше подобных вопросов матушка не задавала, даже мысленно. До конца дней своих они ни разу не обмолвились об этой женщине. Лет через двадцать я случайно повстречал ее; она была тяжко больна, и от игривой улыбки на лице не осталось и следа.
Итак, в тот час, когда жизнь стала затихать, та женщина ушла. – так с наступлением вечера покидают нас заботы суматошного дня, а если кто-нибудь из них и вспоминал о ней, то в такие минуты они, без всякой видимой причины, робко брались за руки.
Всю правду о причине этих треволнений я так и не узнал: насколько оправданными были подозрения матушки? – ведь глаза ревности (а какая любящая женщина не ревнует?) имеют свое нервное окончание не в мозге, а в сердце – органе, как известно, мало приспособленном для адекватного отражения объективной действительности. Позже – много позже того, как зеленый занавес газона сокрыл от глаз наших актеров, – я как-то заговорил на эту тему с Торопевтом: он видел кое-какие сцены из этого спектакля и был куда более искушенным зрителем, нежели я. Он прочел мне краткую лекцию о жизни вообще и прочел ее весьма артистично.
– Беги соблазна и моли богов, чтобы они избавили тебя от искушения! – ревел доктор (метод сократической беседы он не признавал), – но помни: как верно то, что искры от костра летят вверх, так истинно и то, что как бы быстро ты ни бежал, соблазн все равно тебя догонит и припрет к стенке; тут уж никто тебе не поможет, вы останетесь один на один, а боги будут с любопытством взирать на вашу схватку. Неравный это будет поединок, можешь не сомневаться – ведь он настигнет тебя в самый неподходящий момент. И все женщины в мире будут тебя жалеть и будут тебя понимать, и даже не подумают презирать тебя, когда ты падешь, поверженный в прах, – ведь любая женщина понимает, что самца и самку нельзя поверять одними мерилом. По отношению к женщине Закон и Природа единодушны; «Не греши, ибо проклянут тебя твои товарки». Это не человеческий закон, это закон творения. Когда грешит женщина, – это преступление не только перед совестью, но и перед инстинктами. Но мужчине Природа шепчет; «Плодись!», и лишь Закон сдерживает, его. А посему любая женщина в мире будет понимать тебя – любая, за исключением одной – той, что тебя любит.
– Так значит, по-вашему, выходит… – начал я.
– По-моему, выходит, – не дал мне договорить доктор, – что твой отец любил твою мать преданной любовью. Но он из тех боксеров, что никак не могут нанести решающего удара, а все кружат, кружат. Это раздражает болельщиков, да и вообще – опасная тактика.
– Значит, по-вашему, выходит, что матушка…
– По-моему, выходит, что твоя матушка, Пол, была добропорядочной женщиной, а добропорядочная женщина лишь тогда будет довольна своим мужем, когда Господь разрешит ей разобрать его на части и перебрать по своему усмотрению.
Отец мерил шагами крошечную площадку. Затем он подошел к матушке, остановился и обнял ее за плечи.
– Я хочу, чтобы ты помогла мне, Мэгги, – помогла сохранить мужество. Жить мне осталось год или два, и многого за это время не сделаешь.
Гневные огоньки в глазах матушки медленно гасли.
– Помнишь, как оборвалась клеть, и я полетел вместе с ней? – продолжал отец. – Эндрю с самого начала говорил, что это плохо кончится. Но я над ним смеялся.
– Когда ты узнал? – спросила матушка.
– Да вот уж полгода скоро будет. Заболело у меня еще в январе, но к Уошберну я обратился лишь через месяц. Думал, что само пройдет.
– Диагноз окончательный?
Отец кивнул.
– Но почему ты мне сразу не сказал?
– Потому что, – рассмеялся отец, – не хотел, чтобы ты знала. А если бы мог обойтись без тебя, то и теперь не стал бы рассказывать.
И в этот момент лицо матушки озарилось светом, и не мерк тот свет до конца дней ее.
Она усадила отца рядом с собой. Я подошел к ним поближе, и он протянул мне руку: ему хотелось, чтобы и я был с ним, но матушка, крепко обняв, прижала отца к себе, и я догадался, что в ту минуту она хотела, чтобы никого у него, кроме нее, не было.
Глава VIIIЧеловек в сером готовится в дальнюю дорогу.
Полтора года, прошедшие с того дня, – а конец наступил быстрее, чем мы ожидали, были, по-моему, самыми счастливыми в жизни моих родителей; впрочем, «счастливые» – слово не вполне удачное, правильнее было бы сказать «прекрасные»; прожили они их почти в полном согласии. Господь послал к ним Смерть, но в своем беспредельном милосердии велел ей не ломиться в дом, а тихонько постучать в дверь и сказать: «Вот я и пришла. Но не торопитесь, у вас еще есть время побыть вдвоем. Зайду к вам чуть попозже». На закате жизни они отринули все фальшивое и напускное. Остались любовь, сострадание, взаимопонимание – их-то они и считали главным. Мы опять впали в бедность, но на этот раз даже и не пытались пускать соседям пыль в глаза – что они о нас думают, моих родителей не волновало. Заботы, хлопоты, расстройства по пустякам, низменные желания, страх – вся та суета, что так отравляет жизнь, отныне была им чужда. Мысли стали глубже, щедрость безудержнее, сочувствие – искреннее. Любовь их неустанно прибывала, они не знали, куда ее девать, она переполняла их, хлестала через край и заливала все вокруг. Когда я вспоминаю то время, мне иногда кажется, что мы совершенно напрасно пытаемся изгнать из наших мыслей Смерть – посредника между Богом и людьми. Это все равно как захлопнуть дверь перед самым носом верного друга, который, пусти мы его в дом, оказал бы нам неоценимую помощь. Ведь кто знает жизнь лучше, чем Смерть? Она бы прошептала нам на ушко: «Вот я и пришла. Недолго вам осталось быть вместе. Стоит ли так много думать о себе? Стоит ли быть недобрым?».
От них исходили мир и согласие, заражал всех окружающих. Даже тетя Фэн решила еще раз попробовать быть со всеми любезной, о чем она в один прекрасный день – вскоре после нашего возвращения из Девоншира – и объявила нам с матушкой.
– Я – старая грымза, – вдруг ни с того ни с сего брякнула тетка.
– Что ты такое говоришь, Фэн? – изумилась матушка.
– А вот то и говорю, что слышала, – огрызнулась тетка.
– Вот ты всегда так, – стала вразумлять ее матушка. – Конечно, далеко не всякий назовет тебя любезной…
– Хорош был бы тот болван, который решился бы назвать меня светской дамой, – оборвала ее тетка.
– Конечно, это просто твоя манера разговаривать, на самом деле ты совсем не то имеешь в виду, – продолжала матушка.
– Чушь! – фыркнула тетка. – Она думает, что я невоспитанная дурочка. Просто мне нравится говорить гадости. Приятно смотреть, как все морщатся.
Матушка рассмеялась.
– Впрочем, я могу быть любезной, – продолжала тетка. – Если захочу. Разлюбезней меня в мире не найдешь.
– Тогда почему бы не попробовать? – предложила матушка.
– Я уже однажды пробовала, – сказала тетка. – Только блин вышел комом, таким комом, что комковатее не бывает.
– Возможно, этого никто и не заметил, – улыбнулась матушка. – Но ведь любезным нужно быть вовсе не для того, чтобы привлечь к себе внимание.
– Если бы дело было только в этом, – возразила тетка. – Моя (Обходительность никому не понравилась. Она мне не к лицу. Грымзы только тогда хороши, когда они говорят гадости.
– Вот тут позволь мне с тобой не согласиться, – возразила матушка.
– Я могла бы опять стать обходительной, – сказала тетка сама себе, как бы оправдываясь. – Нет ничего проще. Видели мы этих обходительных дур!
– Я уверена, у тебя получится, – заверила ее матушка. – Надо только постараться.
– Если они этого не хотят, то пусть подавятся, – вслух размышляла тетка. – Надо бы их проучить. Пусть подавятся.
Тетка, как ни странно, оказалась права, а вот матушка глубоко заблуждалась. Первым перемену подметил отец.
– Что стряслось с Фэн? Уж не заболела ли бедняжка? – спросил он. Дело было на второй или третий день после того, как тетка начала претворять свою угрозу в жизнь. – С ней все в порядке?
– Вроде бы все как всегда, – ответила матушка. – Мне она ничего не говорила.
– Она ведет себя как-то странно, – объяснил отец. – Как-то загадочно.
Матушка улыбнулась.
– Ничего ей не говори. Это она старается быть любезной.
Отец расхохотался, но, подумав, сказал:
– Что-то не нравится мне эта затея. Мы уж к ней привыкли, она была такая забавная.
Но тетка была женщина волевая и с избранного пути сворачивать не собиралась, к тому же в это время произошло событие, подтвердившее в ее сознании правильность избранного маршрута. В нашем маленьком кругу появился Джеймс Веллингтон Гадли. На самом деле его звали Веллингтон Джеймс – так его окрестили в 1815 году, но со временем он понял, что простому смертному такого имени не потянуть (особо несладко пришлось ему в школьные годы), и, ничтоже сумняшеся, поменял имена местами.[83]83
Британский подданный может иметь несколько имен; часто первым по порядку идет фамилия какого-нибудь великого человека – в данном случае герцога Веллингтона (1769–1852), политического деятеля и полководца, разгромившего наполеоновские войска в битве при Ватерлоо именно в 1815 году.
[Закрыть] Это был несколько надменный, но в общем-то простодушный старичок, гордившийся своей работой, – он служил старшим клерком у мистера Стиллвуда, стряпчего, в помощники к которому устроился отец. Фирма «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал» возникла еще в героическую эпоху; ее история тесно переплелась с историей – иногда весьма темной – английской аристократии. Правда, в эти годы слава ее уже померкла. Из основателей в живых остался один лишь старый мистер Стиллвуд, который не спешил с поиском новых партнеров: всем претендентам он откровенно заявлял, что фирма дышит на ладан, и все попытки возродить ее мало чем отличаются от попыток влить молодое вино в латаные мехи. Но хотя клиентура с каждым годом все таяла и таяла, работы хватало, и дела были выгодными: имя фирмы все еще считалось синонимом респектабельности и надежности, и отец, получив место в этой конторе, считал, что ему страшно повезло. Джеймс Гадли прослужил в ней всю свою жизнь, начав мальчиком на побегушках; тогда фирма процветала, и теперь ему было больно сознавать, что в окрестностях Ломбард-стрит появились учреждения и посолидней. Не было для него большего удовольствия, чем обсуждать всякие казусы и курьезы, с какими доводилось сталкиваться «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройалу»; детали всех дел он помнил наизусть. Стоило ему найти слушателя, как тут же начинался пересмотр какого-нибудь дела, правда, с соблюдением тайны, как это принято у юристов: действующие лица нарекались «мистер X», «леди У», место действия переносилось в «столицу, ну скажем, одного иностранного государства» или в «некий город, лежащий за тысячу миль от того места, где мы с вами, мадам, сейчас находимся». Большинство стремилось улизнуть от него – рассказывал он сухо, пересыпая речь судейскими словечками, но тетка слушала его с неослабевающим вниманием, особенно если дело касалось таинственных случаев. Когда в свой первый визит он стал развлекать ее занятным рассказом и в кульминационной точке, выдержав паузу, воскликнул: «Нуте-с, мадам, ответьте-ка мне: с чего бы это он – после пятнадцатилетней разлуки с женой, пребывая все это время в полной безвестности, – вдруг решает вернуться к ней? Ну-ка объясните мне!», тетка не стала, уподобляться другим, менее благодарным слушателям: вместо того чтобы зевнуть и вяло пробормотать что-то вроде: «Ах, откуда мне знать? Должно быть, хотел повидаться», мгновенно сообразила, в чем тут соль, и ответила:
– Чтобы убить ее – отравить медленно действующим ядом!
– Убить?! Зачем?
– Чтобы жениться на другой.
– Какой другой?
– На той, в которую влюбился. До этого ему на жену было наплевать. Но та сказала ему: «Или ты вернешься ко мне свободным или прощай навсегда».
– Странно…
– Что ж тут странного. Все весьма логично.
– Видите ли, странно то, что действительно жена его вскоре умерла, а он женился на другой.
– А я вам что говорю. Любой на его месте поступил бы так же.
Тетка мастерски вскрывала все глубинные причины человеческих поступков, и на свет ее проницательности из архива Стиллвуда извлекались все новые и новые дела, должные быть представленными в суд для повторного разбирательства. Слава Богу, что истцы и ответчики оставались «мистером X» и «леди У»: в самых, казалось бы, безобидных действиях тетка подмечала преступный характер.
– По-моему, вы судите уж чересчур строго, – то и дело взывал к милосердию мистер Гадли.
– Все мы в душе преступники, – заверяла его тетка. – Вот только не у каждого это получается.
Почтенная миссис Z, старая дева, проживающая «в одном не называемом нами западном городке, некогда известном как фешенебельный курорт», сожгла свое завещание, а вместе с ним и свой дом, где это завещание хранилось, а затем состряпала подложный документ, согласно которому ее дети – буде таковые появятся, если господу будет угодно ниспослать ей мужа, – по достижению совершеннолетия наследуют на равных правах все ее состояние, оцениваемое в семьсот фунтов.
Излюбленные темы мистера Гадли получали новое освещение, и это его восхищало.
– Премного вам благодарен, мадам, – сказал он, поднимаясь со стула, – за приятную беседу. Не могу согласиться с вашими выводами, но тут есть над чем подумать.
На что тетка ответила:
– Терпеть не могу, когда со мной соглашаются. Беседа с такими людьми – все равно, что еда без соли. Мне нравится, когда какой-нибудь болван со мною не согласен.
Мистер Гадли был толстенький коротышка, с животиком, выпиравшим на добрый фут, но он всегда о нем забывал. Все бы ничего, только была у него привычка при разговоре подходить к собеседнику как можно ближе; действуя животиком как тараном, он заставлял вас пятиться и таким образом гонял по всей комнате, пока (если вы не проявили должную сноровку и не сумели увернуться) не зажимал вас в угол; отступать дальше было некуда, движение застопоривалось, и это неизменно приводило его в изумление. В свой первый визит он завязал разговор с теткой, заняв исходную позицию на уголке стула. По мере того как беседа становилась все увлекательней, стул подползал к тетке все ближе и ближе; затем, поддавшись его напору, тетка дюйм за дюймом сдавала свою территорию, пока наконец не оказалась на самом краешке. Еще одно перемещение – и она грохнулась бы на пол. Тетка терпела молча, что меня удивило, однако, когда он явился в следующий раз, она поджидала его со штопкой в руках – занятие, ей не свойственное. Он подползал все ближе, но тетка сидела насмерть, и вскоре ему пришлось ретироваться, издав вопль, никак не приличествующий предмету беседы. С тех пор она всегда поджидала его со штопальной иглой наготове, и беседовали они, каждый сидя на своем стуле, сохраняя принятую в порядочном обществе дистанцию.
Ничего из этого не вышло, хотя то, что он был вдовцом, вносило в их отношения некую изюминку, надкусить которую не прочь любая женщина, вне зависимости от возраста; но то, что он восхищался ее умом, было несомненно. Однажды он дошел до того, что воскликнул: «Мисс Дэйвис! Да вы бы могли быть женой стряпчего!» – в его представлении это был предел мечтаний каждой женщины. На что тетка ответила: «Могла бы, могла бы. Да вот что-то стряпчие замуж не берут». Согреваемая комплиментами, обходительность тетки пустила корни и расцветала пышным цветом, приняв, впрочем, как и все запоздалые цветы, весьма причудливые формы.
Ей пришла в голову мысль (намерения были самые благородные, я в этом не сомневаюсь, что лесть – простейший способ доставить удовольствие ближнему, и она принялась льстить – к месту и не к месту. Действовала она из лучших побуждений, тут уж ничего не скажешь, но почему-то казалось, что в ее комплиментах сквозила плохо скрытая язвительность.
Однажды за обедом отец рассказывал нам незатейливую историю: днем он наблюдал какую-то уличную сценку, и она показалась ему забавной. Тетка тут же изобразила восторг, изумленно всплеснув руками.
– И откуда у человека столько юмора? Талант! Талант!
Стоило ей только заметить на матушке новую (или переделанную) шляпку – явление вполне заурядное, в те дни матушка тщательно следила за своей внешностью (О женщины, которым довелось любить! Вы это понимаете!), – как она в недоумении отступала назад, словно не узнавая ее.
– И это замужняя женщина? И вы мне говорите, что ее ребенку пошел четырнадцатый год? Да это юная девушка – модница, попрыгунья!
Есть люди, падкие на лесть; если тщеславность не перехватить в легкой форме, то с годами она переходит в тяжкий недуг. Но тетка лила елей в таких лошадиных дозах, что подняла бы на ноги самого безнадежного больного.
Мало того, опять же для блага родных и близких она напускала на себя живость и игривость, что было ей не к лицу; принимая во внимание возраст и застарелый ревматизм, можно было догадаться, каких трудов ей стоило порхать и щебетать без умолку. На основании этих моих жизненных наблюдений я пришел к выводу, что добродетельность, как, впрочем, и другие людские качества, хороша лишь тогда, когда идет от чистого сердца. И никто не убедит меня в обратном.
Однако природа давала себя знать, и время от времени тетка – все с той же заботой о домашних – бежала на кухню ругаться с Эми, нашей новой прислугой, которой, впрочем, на тетку было ровным счетом наплевать. Эми была философской натурой, принимала мир какой он есть и утешала себя мыслью, что в сутках всего двадцать четыре часа, а всех дел все равно не переделаешь. Такая теория может нагнать уныние на кого угодно, но Эми черпала в ее постулатах радость и веселье. Матушка всегда извинялась перед ней за тетку.
– А Бог с ней, мэм, экая важность! – отвечала Эми. – Не она, так кто-нибудь другой еще похуже. Шумит, шумит, а конец у всех единый.
Эми была как бы исполняющей обязанности штатной прислуги – взяли ее на время. Придя наниматься, она объявила матушке, что выходит замуж, и ей надо протянуть пару недель до свадьбы.
– Это не совсем то, чего бы хотелось, – сказала матушка. – Не люблю перемен.
– Оно и понятно, мэм, – откликнулась Эми. – Кто ж их любит? Только я слышала, что вам срочно нужна прислуга, и, может, пока вы там ищите кого-нибудь на постоянное место…
С нелюбовью к переменам и пришла в наш дом Эми. Через месяц матушка спросила, когда же будет свадьба.
– Только не подумайте, что я вас гоню, – пояснила матушка. – Более того, мне не хотелось бы с вами расставаться. Просто мне нужно знать точную дату, чтобы распорядиться насчет прислуги.
– Думаю, что поближе к весне, – последовал ответ.
– О Боже! – воскликнула матушка. – А я-то подумала, что свадьба будет со дня на день.
Казалось, это предположение шокировало Эми.
– Прежде чем решиться на такое, я должна узнать его получше! – ответила она.
– Я что-то не понимаю, – сказала матушка. – Когда вы пришли, то сказали, что выходите замуж буквально недели через две.
– Ах, так вы о том хмыре! – Ее прямо покоробило – настолько оскорбительными показались ей матушкины попреки. – Как дело дошло до свадьбы, я подумала: а на кой черт он мне сдался?
– И за это время вы познакомились с другим? – догадалась матушка.
– Да разве сердцу прикажешь, мэм? – разоткровенничалась Эми. – Я всегда говорила, – в словах ее сквозила мудрость человека бывалого, – уж лучшее расстаться до свадьбы, чем потом всю жизнь мучиться.
Отзывчивая, нежная, с душой нараспашку, Эми была надежнейшим другом, но ветреность ее не знала пределов. Злые пересуды не могли убить в ней любовь к бесконечному разнообразию, и с годами она только крепла. Мясники и булочники, солдаты и моряки, поденные рабочие! Неужели ты, Эми, не видишь, как они проходят мимо тебя печальной вереницей, горько вздыхая и укоризненно покачивая головой? С кем Эми помолвлена сейчас – сказать не берусь, но хочется думать, с тем первым, который к этому времени уже овдовел. Спрашивать, как зовут ее ухажера, было как-то неудобно: а вдруг это все тот же? Тогда получилось бы, что, забыв имя ее возлюбленного, вы проявили полное небрежение к предмету крайне важному; для вас это, может быть, пустяк, а для нее – жизнь решается, и ваша забывчивость оскорбляет ее в лучших чувствах. Выпытывая у нее сведения о кавалере, вы все больше и больше запутывались.
Спросишь, как там ее Том, и выясняется, что Том вот уж как несколько недель числится по разряду мертвых и похоронен в ее памяти; в замешательстве исправляешь «Том» на «Дик» – а Дик давно уже исчез с ее горизонта, а того, о ком спрашиваешь, зовут Гарри. Такая путаница ее, естественно, раздражала, но мы нашли выход: отныне все ее кавалеры проходили под кличкой «дорогуша» – таким титулом она награждала своих возлюбленных.
– Ну, как там ваш «дорогуша»? – интересовалась матушка, открывая по воскресеньям Эми дверь.
– Да все хорошо, мэм, спасибо; велел вам кланяться. – Или: – Да что-то расхворался, бедняжка. Я уж начинаю беспокоиться.
– Вот выйдете за него замуж, будете о нем заботиться.
– Вот уж действительно, позаботиться о нем некому. Всем им, бедняжкам, не хватает заботы и женской ласки.
– А когда свадьба?
– Поближе к весне, мэм. – Свадьба всегда откладывалась до весны.