Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 60 (всего у книги 233 страниц)

Впервые я вкусил радость общения с коллегой, который не хуже тебя разбирается в тонкостях ремесла. Я назвал ему своих любимых писателей – Вальтера Скотта, Дюма, Гюго; оказалось, что и он их любил, – это привело меня в восторг; мы сошлись на том, что жизнь надо изображать без прикрас, а лучшие романы – это не те, где герои произносят длинные нудные речи, а те, где описываются события.

– Мне попадались книги, где все – сплошное вранье, – признался я. – Например, индийские сказки. Уж больно там все красиво. Матушка говорит, что если будешь читать всякую чепуху, то писателя из тебя не получится.

– Что ж, Пол, так уж мы устроены, – ответил он. – Никому не нравится, когда все чересчур красиво. А сейчас ты что читаешь?

– Прочел пьесы Марло, а теперь читаю «Исповедь» Де Куинси.

– И ты их понимаешь?

– Конечно, – ответил я. – Мама говорит, что чем больше такие книги читаешь, тем больше они нравятся! Вот научусь писать – хорошо-хорошо, – признался я – и буду зарабатывать кучу денег.

Он улыбнулся.

– А как же «искусство для искусства»?

О таковом мне слышать не приходилось.

– А что это такое? – недоуменно спросил я.

– В нашем с тобой деле, Пол, это значит, – ответил он, – что книгу надо писать исключительно для собственного удовольствия, не думая о деньгах, о славе и прочей мишуре.

Эта мысль меня несколько озадачила.

– А что, много на свете таких писателей? – поинтересовался я.

Он расхохотался. Смеялся он от всей души. Его смех звенел в парке, и эхо повторяло его на все голоса; хохотал он так заразительно, что я не выдержал и стал смеяться вместе с ним.

– Тсс! – он сделал испуганное лицо и опасливо огляделся – не подслушивает ли нас кто. – Между нами, Пол, – зашептал он, придвинувшись ко мне поближе, – таких писателей вообще нет, все это одни разговоры. Но вот что я тебе скажу, Пол, это тайна ремесла, и запомни ее на всю жизнь; писать надо так, как, кроме тебя, никто не пишет, иначе не видать тебе ни денег, ни славы. Ты должен быть хорош по-своему, а не как другие. Запомни это, Пол.

Я пообещал.

– И нельзя думать только о славе и деньгах, Пол, – вдруг став серьезным, добавил он. – Деньги и слава – это, что ни говори, вещи приятные, и не верь тем лицемерам, которые говорят, что презирают их. Но если ты будешь писать только ради денег, – я тебе не завидую. Есть множество других, более легких способов зарабатывать деньги. Но, надеюсь, не только деньги влекут тебя?

Я задумался.

– Матушка говорила, – вспомнил я, – что это очень благородное призвание. И писатель должен гордиться тем, что умеет писать книги, – ведь они доставляют людям радость, помогают им забыть свои горести, и что писателем может быть только хороший человек – ведь плохой человек не может учить других.

– А у тебя получается быть хорошим, Пол?

– Я стараюсь, – ответил я, – да не всегда у меня выходит. Детям трудно быть хорошими. Вот когда мы вырастем, – дело другое.

Он улыбнулся, но на этот раз не мне, а своим мыслям.

– Да, трудно быть хорошим, пока не вырастешь. Вот когда мы все вырастем, дело другое. – Подобное замечание в устах седобородого господина звучало несколько странно.

– А что еще твоя матушка говорила о писателях, ты не помнишь? – сказал он.

Я стал вспоминать.

– Она сказала, что тот, кто написал великую книгу, величием своим затмит любого короля; что этот дар дается не кому попало, а лишь тем, кого отметил Господь, и что писатель не должен забывать, что он слуга Божий.

Некоторое время он сидел, задумчиво опершись подбородком о кисти рук, покоящихся на золотом набалдашнике трости. Затем он повернулся, положил мне руку на плечо и, глядя мне в глаза, сказал:

– Твоя матушка, Пол, очень умная женщина. Постарайся запомнить ее слова. Когда станешь взрослым, они выведут тебя на верный путь; и не слушай, что там болтают о литературе в гостиных.

Он помолчал, а затем спросил меня:

– А кого из современных авторов ты читаешь? Теккерей, Булвер-Литтон, Диккенс – знаешь таких?

– Я читал «Последнего барона», – похвастался я. – Я даже ходил в Барнет и видел ту самую церковь. А еще я читал мистера Диккенса.

– Ну и как тебе мистер Диккенс? – спросил он, хотя и было видно, что до мистера Диккенса ему и дела нет; он набрал камушков и, тщательно целясь, бросал их в воду.

– Мне он очень нравится, – сказал я; – Он так смешно пишет!

– Смешно? – переспросил незнакомец; от удивления он даже перестал швырять камушки.

– Ну, не всегда смешно, – объяснил я. – Но смешные места мне нравятся больше. Знаете, однажды мистер Пиквик…

– И дался вам этот мистер Пиквик, – пробормотал он.

– А вам он разве не нравится? – изумился я.

– Да не то что не нравится, а как-то надоел, – ответил он, – А матушке твоей мистер Диккенс нравится?

– Не всё. Когда он пишет смешно, то нет, – объяснил я. – Ей кажется, что местами он…

– … вульгарен, – перебил он, и в голосе его звучала досада. Именно это матушка и сказала. Но откуда он: мог это знать?

– Видите ли, – пояснил я. – Матушка у меня не из смешливых. Она даже отцовских шуток не понимает.

Он опять рассмеялся.

– А там где Диккенс не вульгарен, он ей нравится??

– Еще как! – ответил я. – Она говорит, что он может писать красиво, когда захочет.

Сумерки сгущались, Я опять спросил его, который час.

– Шестнадцать минут девятого, – ответил он, взглянув на часы.

– Жаль, – ответил я, – но мне пора.

– И мне жаль, Пол, ответил он, – Кто знает, может, еще и встретимся. До свидания. – И протянул мне руку. – А ведь ты так и не спросил, как меня зовут.

– Неужели? – удивился я.

– В том-то все и дело, – ответил он. – И это позволяет мне надеяться, что из тебя выйдет толк. Ты весь в себе, Пол, а это начало любого искусства.

Но имени своего он так и не назвал.

– Представлюсь в следующий раз, – сказал он. – До свидания, Пол! Удачи тебе!

И я пошел домой, У поворота я остановился. Он в еще сидел на скамейке и смотрел мне вслед. Увидев, что я обернулся, он помахал мне рукой, и я помахал ему ответ, а затем зашагал по дорожке, и вскоре кусты и ветки деревьев скрыли его из виду. На землю опускай туман, слышался хриплый голос служитёля «Парк закрывается! Парк закрывается!»

Глава X

В которой Пол терпит кораблекрушение и гибнет в пучине морской.

По иронии судьбы отец умер в день своего рождения. Мы не хотели верить, что рано или поздно наступит конец, и не сразу поняли, что конец все-таки наступил.

– Он спит, – сказала матушка, тихонько выходя из спальной. – Вчера Уошберн дал ему снотворноё. Не будем его беспокоить.

За завтраком мы разговаривали почти шепотом – дом был маленьким, стены тонкими, и любой громкий звук легко проникал сквозь эти дощатые перегородки. После завтрака мы, ступая на цыпочках, опять пошли в отцовскую спальню. Матушка, стараясь не скрипеть, приоткрыла дверь.

Шторы были опущены, и в комнате было темна Матушка, стоя на пороге, напряженно вслушивалась в зловещую тишину. За окном раздался визгливый голос торговки: «Салат! А вот кому салат! Пенни за пучок! Салат!», а затем завыл сиплым голосом молочник: «Ма-а-локо! Ма-а-локо!».

Матушка не решалась открыть дверь сразу и делала это постепенно, дюйм за дюймом расширяя щель. Наконец мы тихонько вошли в комнату. Он лежал с закрытыми глазами, слегка приоткрыв рот. Раньше я никогда не видел смерть и не понял, что произошла Мне лишь показалось странным, что за ночь он как будто помолодел. Не сразу я понял, что он ушел от нас. Прошло много дней, недель, а я все слышал, как он идет за мной по улице и окликает меня, видел его лицо в толпе и бросался навстречу, но тут же останавливался, недоумевая, куда он вдруг исчез. Но в первый момент я не почувствовал никакой боли.

Матушке моей его смерть казалась лишь недолгой разлукой. В своей непоколебимой верности ему она не шала ни страха, ни сомнения. Он ждет ее. Когда Господу будет угодно, они встретятся вновь. Стоит ли горевать? Без него дни тянулись медленно, но так и должно быть: домочадцы всегда немного скучают, когда глава семьи в отъезде. И больше ничего. Так матушка и будет о нем говорить – о его доброте, отзывчивости, о странностях и чудачествах, о которых мы любили вспоминать не со слезами, а с улыбкой, – не как об ушедшем из жизни, оставшемся в прошлом, а как о временно отсутствующем, встреча с которым еще предстоит.

Мы по-прежнему жили в старом доме, хотя разговоры о переезде велись постоянно: с каждым годом гигантское кирпичное чудовище подползало к нам все ближе и ближе, пожирая на своем пути все прекрасное. В его зловонной пасти исчезали сады и лужайки, деревья и деревенские домики, старинные особняки – живые свидетели истории, живописные изгороди, скрывающие от глаз окружающее уродство; чудовище пожирало все яркое, что еще оставалось в этой обреченной стране, добивая последние воспоминания о свете солнца. На нас наступал Ист-Энд, гетто бедноты, где уже не хватало места всем обездоленным, где жизнь с каждым годом становилась все кошмарней и безнадежней; к нам он тянул свои руки, и уже видны были бесконечные стены, за которыми в тесных каморках ютились отчаявшиеся дюди. Сюда на ночь загонял Лондон стада своих рабов. Часто, когда на город спускался туман и тоска сжимала сердце, мы говорили друг другу, что Лондон-то – город мертвых, а вот в пригородах, залитых светом ласкового солнца, жизнь бьет ключом, и мы отправлялись присматривать себе более подходящее жилье. Те живописные местечки, где мы намеревались поселиться, теперь слились с Лондоном, затерявшись в замысловатом лабиринте его узких улочек; но тогда все выглядело иначе. Хайгейт был крошечным городком, сюда до утопающего в зелени садов Халлоуэя ходил омнибус. Хэмпстед, с его старинными домами красного кирпича, стоял прямо посреди вересковой пустоши, и ветер доносил до домов пряный запах цветущего кустарника; отсюда открывался изумительный вид; сначала шли поля и фермы, затем лес, а еще дальше, за вершинами деревьев высились купола и шпили лондонских соборов. Вокруг Вуд-грина простирались пастбища; в обед батраки собирались под тенистыми вязами, потягивали свой эль и вели разговоры о политике. Хорнси был обыкновенной деревней; по обочинам единственной улицы росла трава; ничего примечательного, кроме увитой плющом церквушки, там не было. И хотя нам частенько попадалось «именно то, что надо», и мы, тщательно взвесив все за и против, приходили к выводу, что лучшего места не сыскать, переезд все откладывался.

– Надо хорошенько подумать, – говорила матушка. – Спешить некуда. Мне что-то не хочется уезжать из Поплара.

– Но почему?

– Да просто так, Пол. Ведь мы столько лет прожили здесь. Мне будет больно расставаться с привычными местами.

Человек – как виноградная лоза. Мы цепляемся усиками за то, что поближе, будь то стена замка или ограда свинарника; и чем больше нас мочит холодный дождь и обжигает нещадное солнце, тем крепче мы прижимается к родным стенам. Смертельно больной сэр Вальтер Скотт – надеюсь, помните такого? – почувствовав, что пробил его час, бросает Италию с ее благодатным климатом и, загоняя лошадей, мчится через всю Европу к себе в Шотландию, и боится лишь одного – не успеет он бросить прощальный взгляд на голые холмы, утопающие в серой дымке, не удастся ему в последний раз подышать сырым туманом. Я знавал одну старушку. Всю жизнь она прожила в трущобном районе, снимая комнату на чердаке. Ее дети, выбившись в люди, задумали переселить ее в более здоровое место и даже подыскали домик в каком-то приморском городке. Так что же? Она наотрез отказалась покинуть свою каморку, которую называла «домом». Жена, мать, вдова – здесь прошла вся ее жизнь: смрад кухонных отбросов казался ей благоуханием, в воплях скандалящих супругов она слышала голоса своих добрых друзей. Кто поймет нас? Один лишь Творец.

Так что старый дом крепко держал нас в своих холодных объятьях. Умерла тетка, затем матушка, и лишь тогда я сумел порвать связывающие нас узы. Дом вдруг стал пустым; я заплакал, распрощался с Эми и покинул его навсегда.

Умерла тетка в своей обычной манере – ворча и отпуская саркастические реплики по поводу окружающих.

– Вот умру, то-то вы порадуетесь! – сказала она, и на глазах у нее появились слезы. В первый и последний раз я видел, как тетка плачет; ничего подобного припомнить я не могу. – Впрочем, я и сама печалиться особо не стану. Разве я жила?

Бедная старушка! Недели через две ее не станет. Не думаю, чтобы она заранее предвидела свой близкий конец, скорее всего она просто расчувствовалась.

– Не валяй дурака, – сказала матушка, – ты не умрешь!

– Так может рассуждать только идиот, – поставила ее на место тетка. – Как это не умру? Рано или поздно – все мы там будем. Так лучше не тянуть, уж больно момент подходящий. Можно подумать, мне сейчас очень сладко.

– Уверяю тебя, мы сделаем все, что в наших силах, – сказала матушка.

– А я и не сомневаюсь, – ответила тетка. – Я вам мешаю. Я всегда была для вас обузой.

– Никакая ты не обуза! – гневно возразила матушка.

– А кем же я являюсь по мнению этой дамы? – огрызнулась тетка. – Светлым лучом в царстве тьмы? Я всегда всем мешала. Такая уж судьба мне выпала.

Матушка обняла несчастную и поцеловала ее.

– Нам без тебя будет скучно, – сказала она.

– Что верно, то верно. Скучать я им не давала, – ответила тетушка. – Потешались надо мной, кто как мог. Что ж, и на том спасибо, раз на большее я не способна.

Матушка рассмеялась.

– Тебе, Мэгги, можно сказать, повезло: у тебя была я, – проворчала тетка. – Если бы на свете не было таких грымз, вроде меня, вы бы, люди мягкие и покладистые, просто бы пропали – мы вас учим уму-разуму. Скорее всего, меня послал тебе твой ангел-хранитель.

Положа руку на сердце, не стану говорить, чтобы мы страстно желали ее возвращения на грешную землю, хотя нам и в самом деле ее не хватало, – ушла та, над чьими странностями мы подшучивали, над чьими неожиданными выходками мы потешались. Как говорится, самые разные люди интересны. Каким унылым и однообразным стал бы мир, если бы в нем остались лишь те, кто лишен каких бы то ни было недостатков, – вроде нас с вами.

А вот Эми действительно тяжело переживала утрату.

– Пока человек не помрет, – вздыхала Эми, – ни в жизнь не поймешь, что он для тебя значил.

– Мне было очень приятно узнать, что ты ее любила, – сказала матушка.

– Видите ли, мэм, – пояснила Эми, – мы с вами прожили так долго, что, можно сказать, породнились. Бывало, конечно, мы с покойницей ругались, так ведь это по-родственному! А теперь мне что делать? Не с кем и словом перемолвиться.

– Но, Эми, ты ведь выходишь замуж? – напомнила ей матушка. – Когда там у вас свадьба?

Однако вывести Эми из состояния вселенской скорби не удалось.

– С этими мужиками лучше не связываться, – ответила она. – Подонки, одно слово. С виду вроде и приличный, а стоит лишь отвернуться – надел шляпу и был таков.

После смерти тетки мы с матушкой остались одни. Барбару отправили во Францию – на воспитание, чтобы она обучилась там веем этим штучкам-дрючкам, как выразился старый Хэзлак. Я закончил школу и поступил в контору к мистеру Стиллвуду; жалованья мне не платили, предполагалось, что я буду учиться у него премудростям юриспруденции.

– Тебе страшно повезло, мой мальчик, страшно повезло, – убеждал меня старый мистер Гадли. – Начать карьеру в фирме «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал»!

Вот уж повезло! Теперь перед тобой все дороги открыты. Это как пропуск в большую жизнь.

Сам мистер Стиллвуд оказался ветхим старичком – таким старым и настолько дряхлым, что было непонятно, почему он, с его состоянием, не удалился на покой.

– Я давно собираюсь все бросить, – объяснил он мне как-то. – Когда твой несчастный отец явился ко мне и сообщил прискорбный факт, что жить ему осталось всего лишь несколько лет, я ответил ему: «Мистер Келвер, пусть вас это не беспокоит. Послушайте меня, уж я-то в этом кое-что понимаю. У меня есть два-три интересных дела, и хотелось бы с ними разобраться. Я рассчитываю на вашу помощь. Посмотрите, как тут можно вывернуться. Вот закончим эти дела, тогда можно и на покой». Но, как видите, никуда я не ушел. Я как та ломовая лошадь, о которой поведал нам мистер Уэллер, – или мистер Джингл? – убери оглобли, и она тут же грохнется на землю. Вот и я тащусь полегонечку, все тащусь, тащусь…

Женился он поздно; в жены ему досталась дурно воспитанная, необразованная особа много младше его; она притащила за собой целую ораву прожорливых и настырных родственников; он старался улизнуть из дома при малейшей возможности; конечно же, спокойная деловая атмосфера Ломбард-стрит привлекала его куда больше, чем шум и ор семейного очага. Мы видели эту даму несколько раз. Она была из тех вздорных бабенок, которые во все суют свой нос; им кажется, что без скандала ничего не добьешься, и если они перестанут ругаться, мир пойдет прахом. Она стыдилась своего происхождения и, пытаясь скрыть его, выставляла себя на всеобщее посмешище: она строила из себя аристократку – как должна держаться знатная дама, ей объяснили ее добрые друзья. Но ее герцогиня своими манерами более походила на буфетчицу, возвращавшуюся с воскресной проповеди. Не боялся ее один лишь мистер Гадли; напротив, она боялась его как огня – старик частенько говорил ей в глаза все, что о ней думает. Он знал ее давно, и никакие шикарные туалеты не могли его обмануть. Появление этой плебейки в стенах старинной фирмы «Стиллвуд и K°», среди клиентов которой были сплошь аристократы, он рассматривал как личное оскорбление.

Ее история весьма примечательна. Мистер Стиллвуд познакомился с ней, когда ему было уже под сорок, и в городе за ним укрепилась прочная слава чудаковатого старого холостяка. Она же в ту пору была ребенком – с белокурыми волосами, ангелоподобным, хотя и чумазым личиком. Она играла в сточной канаве. Возможно, мистер Стиллвуд и не обратил бы на нее внимания, если бы не молодой Гадли (за что он себя и клянет), решивший проводить хозяина до дому. Маленькая чертовка запустила в него тухлой селедкой и угодила прямо в лицо. Гадли изловил негодяйку и выдрал за уши. На этом бы делу и кончиться, но не тут-то было: мистер Стиллвуд схватил ее за руку, и упирающуюся безобразницу зачем-то поволокли к папаше, который торговал углем где-то на Хорсферри-роуд. Разбирательство закончилось самым неожиданным образом: девчонку, по сути дела, купили. Ее послали учиться во Францию, а папаша ликвидировал торговлю. Она вернулась через десять лет, превратившись из маленькой замарашки в статную, красивую молодую женщину; он женился на ней и вскоре убедился в истинности старой пословицы: «Черного кобеля не отмоешь добела», сколько его там ни скреби, хоть щеткой, хоть мочалкой.

В муже ее больше всего не устраивало его социальное положение – профессию стряпчего она считала плебейской, – и старый Гадли буквально бесился, когда слышал ее рассуждения по этому поводу.

– Хоть бы дочек своих пожалел, если до меня ему нет дела, – как-то посетовала она. Я работал в соседней комнате и все слышал: дверь была приоткрыта, к тому же, в общении с людьми она привыкла не говорить, а кричать. – Ну какой, скажите на милость, джентльмен – настоящий джентльмен – возьмет за себя дочь какого-то стряпчего из Сити? Я давно ему говорю – бросай свое крючкотворство и ступай в Парламент.

– Вот и папенька ваш, покойник, всегда говорил то же самое. Как только дела не заладятся – гнилую картошку там никто не берет или уголек подмок, – он сразу же кричать: «Хватит с меня, бросаю все к черту, выставляю свою кандидатуру на выборах!».

Миссис Стиллвуд весьма светски обругала его «грязной скотиной» и вылетела из комнаты.

Но и сам Стиллвуд юриспруденцию особо не жаловал.

– Не знаю, Келвер, – как-то сказал он мне, уже не помню по какому поводу, – правильно ли вы сделали, что пошли по этой стезе. Ведь в нашем деле нравственность – понятие абстрактное. Юрист как медик – врачи в каждом человеке видят больного, а мы – негодяя. Порядочные люди к нам не обращаются. Ведь мы же имеем дело исключительно с мошенниками, подлецами и лицемерами. А это портит характер, Келвер. Нам постоянно приходится дышать воздухом обмана и надувательства, И мне иногда кажется, что тут легко заразиться.

– Но вас-то, сэр, эта зараза, по-моему, не берет, – ответил я.

Выше я уже упоминал, что фирма «Стиллвуд, Уотерхэд и Ройал» считалась в юридических кругах символом честности, что уже выходило из моды.

– Будем надеяться, Келвер, – ответил старик. – Но нужно признаться, я иногда подозреваю себя – а вдруг я все же негодяй? Как тут проверишь? Ведь подлец, Келвер, всегда сумеет убедить себя в том, что он порядочный человек, – и спит спокойно. Себе подлецом подлец никогда не кажется.

Его слова меня не на шутку испугали. Дело в том, что по совету старого Гадли я уговорил матушку передоверить наш скромный капитал мистеру Стиллвуду, чтобы он вложил его, куда сочтет нужным; в результате наш чисто символический доход принял размеры пусть незначительные, но все же осязаемые. Но глядя в его улыбающиеся глаза, я успокоился, поняв, что деньга достаются нам честным путем.

Посмеиваясь, он положил мне руку на плечо:

– Лишь одного человека следует бояться, Келвер, – самого себя. Никто так тебе не навредит, как ты сам.

Уошберн захаживал к нам все чаще. Мы теперь запросто звали его Док – матушка, узнав его получше, перестала его бояться, и он стал почти что членом семьи. Матушка относилась к нему как к маленькому мальчику, у которого каким-то странным образом выросла борода; она решила, что ей, втайне от него, доверили опеку до его совершеннолетия; мне же он казался чудесно обретенным старшим братом.

– У вас в доме, миссис Келвер, все во мне успокаивается, – говорил он, закуривая трубочку и плюхаясь в кожаное кресло, поставленное для него в гостиной. – Ваш ровный голос, мягкий взгляд, спокойствие в движениях мгновенно укрощают мой буйный нрав.

– Что надо мужчине? – говорил он, поглядывач сквозь клубы дыма то на меня, то на матушку. – Ему надо проверить – дурак он или умный. А для этого лучше всего подходят две вещи: лицо доброй женщины и уши ребенка – прошу прощения, Пол, я хотел сказать «молодого человека». Лицо доброй женщины – это свет солнца. Кто в свете газового рожка сможет отличить настоящий бриллиант от подделки? Вынесите камешек на солнце. Если он заиграет в его лучах, значит – настоящий. А дети? Это же вспаханная нива, к которую мы бросаем семена. Но что у нас в суме – сор, мякина или отборные семена? Подождем – увидим. Я высыпаю на нашего Пола целую пригоршню своих мыслей, миссис Келвер. Они мне кажутся яркими, глубокими, оригинальными. Юноша их жадно глотает и тут же забывает. Значит, это сор, мякина. Затем я говорю что-то такое, что приживается в его памяти, набирая силу. Ага, значит, это была живая мысль, раз зерно дало всходы. На такой вспаханной ниве, миссис Келвер, взойдет только истина.

– Вам надо жениться, Док, – говорила матушка, видевшая в женитьбе панацею от всех бед.

– Обязательно, миссис Келвер, – как-то разъяснил он свою позицию по этому вопросу. – Хоть завтра; вот я только не знаю, как удастся это сварганить, ведь мне надо полдюжины жен сразу. Я буду идеальным мужем только для полудюжины жен. Буду видеться с каждой раз в неделю, а по воскресеньям – отдыхать, так меня еще можно терпеть.

Будь на месте Дока кто другой, матушка сочла бы такую, пусть даже шутливую, реплику оскорбительной, задевающей честь не столько ее, сколько всего женского пола.

– Во мне не один человек, миссис Келвер, во мне сидит с полдюжины людей. Если у меня будет лишь одна жена, ей придется иметь дело сразу с шестью мужьями. А с шестью мужьями ни одна женщина не управится:

– Неужели вы никогда не любили? – спросила матушка.

– Целых три раза. Но любил-то лишь один из тех, кто сидит во мне, и когда вопрос ставился на голосовано, остальные пять дружно прокатывали его на вороных.

– Вы уверены, что шестерых будет достаточно? – усомнилась матушка.

– Именно то, что нужно, миссис Келвер. Один из тех, кто живет во мне, должен боготворить женщину, обожать ее, сходить с ума от любви; он должен пресмыкаться перед ней, как трубадур перед королевой; целовать ей туфельку, ноги ей мыть и воду нить, страдать под окном ее спальни, кидаться в загон со львами, чтобы целовать перчатку, которую она, смеясь, в него обронила. Такому нужна женщина всем недовольная, надменная, жестокая. Но мне пришлась бы по нраву и другая жена – кроткая, уступчивая, которая радовалась бы моему приходу и была бы мрачнее тучи, когда меня нет рядом; женщина, для которой я был бы богом. Есть еще и третий я – отродье Пана, жуткий звереныш, миссис Келвер, с рогами и копытами. Завидев самочку, сгорая от страсти, я пру напролом, не разбирая пути. А четвертому подавай жену домовитую, хозяйственную, полногрудую, крутобедрую, чтобы детей побольше нарожала. Пятому же нужен верный друг и надежный товарищ, умный, отзывчивый, который понимал бы все его странности, с кем можно поговорить по душам. А последний, шестой, миссис Келвер, жаждет женщину чистую и нежную, облаченную в любовь и увенчанную святостью. Не много ли нас набьется, миссис Келвер, в мои-то восемь комнат? Одной женщине с нами будет не справиться.

Но матушка не сдавалась:

– В один прекрасный день, Док, вы встретите женщину, в которой одной будет все то, что вы тщетно ищете в шести. И ваш дом станет земным раем.

– В мужчине сидит много мужчин, в женщине – только одна, – ответил Док.

– Так могут говорить только мужчины, слепые на один$7

Док отложил трубку и придвинулся поближе.

– А теперь, миссис Келвер, просветите нас, двух молодых холостяков, каким, по-вашему, должен быть молодой влюбленный?

Все, что касалось предмета любви, матушка воспринимала очень серьезно, и в ответе ее не было никакой игривости.

– Девушке нужен весь человек, Док, а не одна шестая его часть – или сколько их там? Она еще ребенок и ей нужен возлюбленный, который ее направляет, наставляет, учит, защищает. Она королева, и требует для себя королевских почестей; но в то же время он – король, и она с радостью ему служит. Она интересуется его делами, ей хочется быть его компаньоном, сотрудником, партнером; но в то же время она относится к нему как к ребенку, как к беспомощному младенцу, за которым требуется уход. Все это она вам даст, но ей нужно платить той же монетой. Не стоит жениться сразу на шести, Док; вы найдете одну, единую в шести лицах.

– Воде форму придает сосуд, женщине – мужчина. Это уж какой-то закон природы, не Архимед ли ей открыл?

– Вы поняли меня превратно, совсем не то я имей в виду, – ответила матушка. – Вы говорили о мужчине, но ведь и в каждой истинной женщине живут все женщины сразу. И чтобы до конца узнать ее, вы должны ее очень крепко полюбить.

Иногда разговор заходил о религии; матушка не цеплялась за мертвую догму, ее вера была живая, и свежий воздух шел ей только на пользу.

Как-то вечером Док взорвался.

– Да кто мы такие, чтобы жить на этом свете? – кричал он. – Паук не так жесток, как мы; свинья куда как менее жадна, прожорлива, нечистоплотна; да и тигр по сравнению с нами вовсе и не тигр; куда до нас по части кривляния нашему кузену обезьяне! Были мы дикарями, дикарями и остались – накинули на себя одежду, зато растеряли весь стыд! Не все, конечно, но уж девять из десяти наверняка!

– Но вспомним Содом и Гоморру, – напомнила матушка. – Сыщись там десять праведников, никто не стал бы их разрушать.

– Куда разумнее было бы вывести этих десять человек из города, а грешники – все остальные – пусть себе гибнут под развалинами, – проворчал Док.

– И мы очистимся, – продолжала матушка, – и смоем с себя все зло.

– Зачем было создавать нас больными, чтобы потом лечить? Если Всевышний так уж печется о нашей братии, то почему Он с самого начала не вложил в нас порядочность?

Доктор только что вернулся с собрания Общества попечительства о бедных, которое вызвало в нем острую ненависть к человеку как таковому.

– Господь ведает, что творит, – ответила матушка. – Драгоценный камень прячется в куче грязной глины. Таков Божий промысел.

– Так ли уж драгоценен этот камень?

– А если бы он не был драгоценным, то зачем Всевышний гранит его с таким терпением? Да вы сами, Док, прекрасно все понимаете, ведь у вас есть глаза: героизм, самопожертвование, любовь, побеждающая смерть, – ведь это все не выдумки. Неужели Господь даст всему этому пропасть – ведь у него и мертвый лист удобряет почву для новой жизни!

– Новая жизнь! Разве листья будут помнить о цветке?

– Будут! Будут, если им довелось его знать, И память о нем умрет только вместе с ними.

По вечерам Док навещал своих больных и частенько брал меня с собой. Его пациенты были народ дикий; Дока почитали как знахаря – врачевателя и жреца в одном лице. Он и служил этому буйному племени, и управлял ими. Он был рабом и властелином одновременно, денно и нощно он трудился на их благо, однако требовал беспрекословного подчинения, подкрепляя свои приказания безбожными ругательствами, а когда и это не помогало, то пускал в ход кулаки. Он был советником, помощником, правителем тысяч, без всякого преувеличения, людей. Доходы его были небольшие, едва хватало на жизнь, но мало кто имел такую власть над душами, как он, и это, как я склонен считать, удерживало его в нашем районе.

– Природа начала меня творить, отложила в сторонку, да и забыла. Спохватилась только через две или три тысячи лет, – так он объяснял свои особенности. – Родись я в те времена, я бы стал вождем свирепых варваров. Я был бы Аттилой, Аларихом[84]84
  Аттила – вождь гуннов; Аларих – вождь готов, варварских племен, сокрушивших Римскую империю.


[Закрыть]. В цивилизованном обществе подняться наверх можно лишь ползком, а я слишком нетерпелив, чтобы ползать. Здесь же я царь, и добился трона своим умом и силой.

Так он и остался в Попларе, не нажив состояния, но пользуясь всеобщим уважением.

Его страстью была любовь к справедливости. Угнетатели бедных знали его и боялись.

Узнав о какой-нибудь несправедливости, он тут же принимался мстить. Если не помогал суд, он сам вершил правосудие, не связывая себя законом, благо добровольные исполнители приговора всегда находились. Бамбл мог заручиться поддержкой Совета попечителей; на стороне Шейлока был закон; но рано или поздно их настигало возмездие: наступала темная ночь, подлеца подлавливали где-нибудь в порту или на берегу канала, волтузили и сбрасывали в вонючую воду. «Жестокое избиение почтенного обывателя», – так комментировала происшествие местная печать. – «Негодяям удалось скрыться», «Негодяям» всегда удавалось скрыться – организатором он был отменным.

Как-то его вызвали к ребенку; было ясно, что нужно срочно везти ребенка в больницу. На дзоре стояла глухая ночь.