Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 55 (всего у книги 233 страниц)

С Дэном я делился своими сокровенными мыслями, зная, что он не станет смеяться. Иногда он соглашался со мной, но иногда его суждения ошеломляли, ставя все с ног на голову. Приближался годовой экзамен. Отец с матушкой мне ничего не говорили, но я-то знал, с каким волнением они ждут результата: отцу хотелось знать, как прочно я усвоил учебный материал, а матушке – как учителя оценят мое прилежание Я старался изо всех сил, зубрил, но уверенности, что я буду первым, у меня не было: я знал, что награды достаются не тем, кто больше знает, а тем, кто отвечает четко и уверенно, хотя они могут нести и откровенную чушь; то же самое мы наблюдали и в жизни.

– Ты что-нибудь учишь, Дэн? – спросил я его. Дело было солнечным июньским утром на Праймроуз-хилл.

Я знал, что спрашивать его об этом бессмысленно. Мне просто хотелось, чтобы и он спросил меня о том же.

– Тому, что мне надо, здесь не учат, – ответил Дэн в своей обычной манере: брезгливо морщась, лениво растягивая слова. – Так что не следует и стараться ради какой-то дешевки. А вы, юноша, конечно же зубрите в поте лица? – ехидно спросил он.

Я ждал этого вопроса.

– Хочу попробовать получить высший балл по истории, – скромно потупился я, – да вот только даты все никак не запомнить..

– А здесь только даты и учат, – не стал утешать меня Дэн. – Старый Флорет считает, что ты и картошку есть не научишься, если не будешь знать, в каком году родился этот самый Рэлли.

– Я много молюсь Богу, чтобы он помог мне получить награду по истории, – признался я. Дэна я не стеснялся. Он никогда надо мной не смеялся.

– А вот это напрасно, – сказал он. Я недоуменно посмотрел на него. – Это нечестно, другие ребята окажутся в неравных условиях. Получится, что ты не сам завоевал награду, а получил ее по знакомству.

– А кто мешает им молиться? – не соглашался я.

– Если все начнут молиться, – ответил Дэн, – ничего хорошего из этого не выйдет: награда достанется не тому, кто лучше всех знает историю, а тому, кто больше всех молился. Это все старый Флорет придумал.

– Но ведь нас учили молиться о том, чего мы хотим? – стоял на своем я.

– На дармовщинку только скотине что-то перепадает, – парировал Дэн, на что я ничего не смог возразить. Не мог тогда, не могу и сейчас. Наверное, он и по сю пору придерживается этого столь неортодоксального взгляда.

На все у него имелась собственная точка зрения; Например, он считал, что Ахиллес никакой не герой, а жалкий трус.

– Ведь так нечестно. Ему надо было бы откровенно признаться, что единственное его уязвимое место – пятка, и пусть троянцы попробуют туда попасть – это не так-то легко, – спорил он, – А король Артур и прочая шушера с их мечами-кладенцами? Разве это честно? Тут никакой храбрости не надо, если знаешь, что кто бы против тебя ни вышел, ты все равно его победишь. Коварные трусы – вот кто они такие!

В тот год награда мне не досталась. Дэн же, как ни странно, получил – по арифметике. В четвертом начальном это был единственный предмет, который ему нравился. Он любил, чтобы все было честно, по правилам.

Отец заперся со мной в кабинете и полчаса лично экзаменовал меня.

– Странно, Пол, – сказал он, – Ведь ты же все знаешь!

– Меня спрашивали то, чего я не знаю. Они делали это нарочно! – выпалил я и, чуть не плача, прижался к его плечу, Отец походил по кабинету и присел рядом со мной.

– Послушай, Картошкин, – сказал он. Давно меня не называли этим детским прозвищем. – Похоже, ты уродился в меня, такой же неудачник.

– Разве ты неудачник? – удивился я.

– Еще какой! – ответил отец, ероша волосы. – Почему – сам не пойму. Вроде бы стараюсь изо всех сил, работаю не покладая рук – но что я ни делаю, все выходит не так. Хоть бы раз что получилось!

– А мистер Хэзлак? Сам же говорил, что вместе с ним в наш дом пришла удача, – я удивленно посмотрел на отца. – Ведь мы же процветаем?

– А, так уже тысячу раз бывало, – сказал отец. – Поначалу все идет вроде бы ничего, а кончается одним и тем же – я банкрот.

Я обнял его за шею; я всегда относился к отцу, как к старшему товарищу, но старшему ненамного.

– Видишь ли, когда я женился на твоей матери, – продолжал он, – я был очень богат. У нее было все, что ей хотелось.

– Но ты еще разбогатеешь! – воскликнул я.

– Я об этом много думал, – ответил он. – В общем-то, конечно, мои дела, скорей всего, поправятся. Да вот годы, Пол, годы! Они берут свое!

– Но матушка счастлива, – настаивал я. – Мы все счастливы.

Он покачал головой.

– Я же вижу, – сказал он. – Женщинам живется труднее, чем нам. Они все больше живут сегодняшним днем. Я вижу, что нас ждет впереди, а она видит только меня – а мне всегда не везло. Она разуверилась во мне.

Я ничего не мог сказать. Я понимал, что он имеет в виду', но как-то смутно.

– Вот почему, Пол, я хочу, чтобы ты стал образованным, – помолчав, продолжал он. – Ты и представить себе не можешь, как образование облегчает жизнь. Вряд ли ты сможешь преуспеть – здесь образование, скорее всего, мешает. Но оно поможет тебе сносить невзгоды. Если у тебя голова набита знаниями, то жить всегда интересно, пусть даже у тебя на обед кусок хлеба и чашка чая. Если бы не вы с матерью, я бы жил припеваючи.

И все же то был самый светлый период нашей жизни, а когда наступили ненастные дни, отец опять был полон радужных надежд. Он что-то планировал, подсчитывал, мечтал. Но все это был театр одного актера. Никто не соглашался играть в сочиненных им пьесах. Он бодрился, шутил, но веселье его было напускное, он быстро мрачнел, и мы, все втроем, горько рыдали, тесно прижавшись друг к другу. Все дело было в том, что он родился от Неудачи. Успех ему был противопоказан. Когда все шло хорошо, он, оторванный от своей матери, подобно Антею, быстро терял силы. Но стоило ему, поверженному в прах, коснуться ее, как он тут же вскакивал на ноги, готовый к дальнейшей борьбе.

Однако не следует это понимать слишком буквально. Не так уж часто отец бывал мрачен. Финансовое благополучие, что там ни говори, придает человеку уверенности, и он стремится к новым заоблачным высотам. Он задумал переехать и уже присмотрел неплохой дом на Гилфорд-стрит. Тогда этот район считался весьма приличным, к тому же, как объяснил отец матушке, это идеальное место для конторы – почти что центр, рядом Линкольн и Грейз-инн, Бедфорд-роу.[81]81
  Линкольн-инн, Грейз-инн, Бедфорд-роу – названия престижных юридических корпораций.


[Закрыть] Сколько там обитало стряпчих, адвокатов, поверенных! Тротуары не успевали чинить, самый крепкий камень стирался под ногами судебных крючков, имя которым Легион.

– Поплар, – сказал отец, – меня разочаровал. А как хорошо было задумано – новая застройка, никакой тебе конкуренции. Все должно было пойти как по маслу – но почему-то никто не хочет здесь жить.

– Ну, ведь у тебя есть какие-то клиенты, – напомнила матушка.

– А, это все не то. Какие-то темные личности, – махнул рукой отец. – Адвокат по уголовным делам здесь, конечно бы, развернулся. Но мне больше по душе гражданские дела, всякие там имущественные споры. В центре работенки будет поболее. Уж на Гилфорд-стрит от клиентов отбоя не будет.

– Место-то будет поприятнее, ничего не скажешь. Да и публика там поприличнее, – согласилась матушка.

– Придется, конечно, расширить практику, – сказал отец. – Боюсь, весь дом пойдет под контору. Ну ничего, снимем жилье где-нибудь у Риджентс-парка. От Гилфорд-стрит это недалеко.

– Ты, конечно, посоветовался с мистером Хэзлаком? – спросила матушка. Что ни говори, но она была все же чуть-чуть попрактичнее отца.

– Что касается Хэзлака, – ответил отец, – то ему будет еще удобнее. Он каждый раз ворчит, что приходится тащиться за тридевять земель.

– Никак не могу понять, – сказала матушка, – почему мистер Хэзлак ездит в такую даль? Разве в Сити нет стряпчих?

– Ему меня рекомендовали, – объяснил отец. – Человек он, конечно, не сахар – самодур, упрямец, не каждый захочет иметь с ним дело. Но я, похоже, нашел к нему ключик.

Мы с отцом часто ходили на Гилфорд-стрит смотреть наш дом. Он выходил на угол, на втором этаже имелся балкон; все стены были причудливо увиты плющом; рядом начинались сады Фаундлинг-госпитал. Старый сморчок-привратник уже успел с нами подружиться, с радостью отмыкал нам все двери и не мешал подолгу бродить по пустым гулким комнатам, Мы обставляли наши апартаменты роскошной мебелью в стиле поздней королевы Анны.[82]82
  Анна – королева Англии и Шотландии в 1702–1714 гг.


[Закрыть] Отец был большим почитателем этого стиля. Денег мы решили не жалеть – хорошая мебель того стоит, а плохую и даром не надо.

– А здесь, – сказал отец, пройдя из большой комнаты на втором этаже в маленькую, смежную с первой, – у нас будет будуар. Обои наклеим сиреневые и темно-зеленые – мать любит мягкие тона. Окна выходят в сад – отлично. Вот сюда и поставим ей письменный стол.

Под спальню мне отвели маленькую светлую комнатку на третьем этаже.

– Здесь тебе не будут мешать, – сказал отец. – Кровать и умывальник отгородим ширмой.

Мне довелось пожить в этой спаленке, хотя и запросили с меня несуразную плату, – восемь шиллингов шесть пенсов в неделю, включая прислугу, – тогда это было мне не по карману. Но я потуже затянул пояс: уж больно хотелось мне обставить, – если не весь дом, то хотя бы одну комнату, в стиле поздней королевы Анны. Нельзя же доверять это дело хозяйке – грубой, необразованной женщине! Из всех предметов, которые при желании можно было отнести к аннинской эпохе, у меня была лишь медная табличка с гравировкой: „Льюк Кслвер, стряпчий. Прием с 10 до 4“. В матушкином будуаре поселился студент-медик. Это был страшный зануда, донимавший меня бесконечными разговорами. Но я его терпел и частенько вечерами сидел в его комнате, покуривая трубочку, и делал вид, что слушаю ту чушь, которую он несет.

Бедняга! Он и не подозревал, что и сам он, и вся его обстановка – сплошная видимость. Нет на стенах никаких раскрашенных лубков, изображающих лошадей, застывших в деревянных позах, жеманных танцовщиц и бравых генералов, а есть одни лишь обои мягких сиреневых и темно-зеленых тонов. А за письменным столом у окна сидит матушка, и ее непослушные волосы то и дело падают на спокойное лицо.

Глава VI

О тени, что пролегла между человеком в сером и женщиной с влюбленными глазами.

Да не говорила я ей ничего такого, – сказала матушка. – Не на что было ей обижаться. Испугалась и удрала – вот и все. – Ладно, допустим. Но ведь ни с того ни с сего пугаться никто не станет, – помолчав, заметил отец. Он переливал вино из бутылки в графин.

– Она испугалась нового для нее дела, – ответила матушка. – Она никогда не прислуживала гостям. Вчера она прорыдала весь вечер – так ей было страшно.

– Так как же нам быть? – сказал отец. – Гости явятся через час.

– Придется самой надевать фартук и подавать на стол, – сказала матушка. – Иначе они останутся без обеда.

– Это не выход, – сказал отец. – А где она живет?

– В Илфорде, – ответила матушка.

– Сделаем вид, что мы хотели всех разыграть, – предложил отец.

Матушка рухнула в кресло и зарыдала. Что ей пришлось пережить за эту неделю, не поддается описанию. Званый обед – настоящий обед, когда на закуску подают анчоусы, а на десерт мороженое (причем надо следить, чтобы мороженое, попав из ледника кондитера в чуждую кухонную среду, не превратилось в сладенькое молочко) – был событием из ряда вон выходящим, ничего подобного я не мог припомнить. Первым делом навощили полы во всех комнатах и переставили мебель; затем накупили прорву безделушек. Когда в доме правит Потребность, нужды в них никто не испытывает, но стоит лишь Бахвальству просунуть нос в дверь, как выясняется, что без них не обойтись. Затем вся кухонная утварь – этакий профсоюз работников духовки, подстрекаемый старым бездельником-кипятильником, – воспользовавшись удобным случаем, объявила забастовку, требуя улучшения условий труда, так что пришлось вызывать мастера. На полке пылилась без дела толстенная поваренная книга – пробил и ее час. Стали выискивать рецепты кушаний с интригующими названиями, спорили, ругались, ставили опыты. Если вкус блюда не оправдывал своего громкого имени, его, тяжко вздыхая, выбрасывали; те же блюда, что оказывались более или менее съедобными, отмечались в книге галочкой. Подсчитывали расходы, ужасались итоговым суммам. Изыскивали средства, пускались на всякие увертки, чтобы уложиться в смету, и в конце концов все необходимое было закуплено.

И вот, когда настает мгновение славы и уже готов список представленных к награде, – такая подлая измена! В кухне в кастрюльках и горшочках томятся лакомые блюда, на тарелках разложены аппетитные закуски. В гостиной стоит стол, сияя белоснежной скатертью и матово поблескивая серебряными, приборами. Но коммуникации между кухней и гостиной прерваны – обеспечивающая переправу часть позорно дезертировала и в панике бежит в Илфорд. Так что матушке было от чего зарыдать.

– Может, попробуем нанять лакея? – предложил отец.

– Да где ты его найдешь, в воскресенье-то? – простонала матушка. – Всю неделю мы репетировали, и у нее стало неплохо получаться.

– Накроем на кухне, и дело с концом. Нечего тут нюни разводить, – предложила тетка, складывая салфетки. Она как-то по-хитрому их перегибала, и выходили из салфеток кораблики.

Каким бы диким ни казалось ее предложение, но иного выхода не было.

Кто-то тихонько постучал в дверь.

– Нет-нет, – в панике заметался отец, не попадая в рукава сюртука. – Гостям еще рано!

– Это, должно быть, Барбара, – успокоила его матушка. – Она обещала зайти помочь мне переодеться к обеду. Впрочем, зачем переодеваться, если обеда не будет? – Ни во что хорошее матушка не верила.

Не успела она произнести эти слова, как в комнату ворвалась Барбара. Я знал, что это стучалась Барбара. В те годы я ощущал ее приближение за десятки ярдов.

Она нас всех расцеловала. Ее движения были столь порывисты, что казалось, будто она чмокнула в щечку всех одновременно. Она сразу поняла, что что-то неладно.

– Обеда не будет, – хихикнул отец. – Мы решили прикинуться дурачками: ждали, дескать, вас вчера. Так что извините, гости дорогие. То-то рожи они скорчат!

– Ну что ты, обед будет, да еще какой! – улыбнулась матушка. – Накроем на кухне. Обед-то готов, да вот подавать его некому. – И она объяснила, что стряслось.

Барбара обмерла; ее нежное личико мгновенно помрачнело, но не надолго. Она сверкнула глазами и сказала:

– Ничего страшного, я кое-что придумала. Будет вам прислуга.

– Милочка моя, ведь ты же здесь никого не знаешь, – завела свою песню матушка. Но Барбара уже открыла дверь. Через секунду ее и след простыл.

Барбара ушла, и вновь все помрачнели.

– Что за скотский район, – сказал отец. – Одна гостиница на всю округу.

– Развлекай гостей как знаешь, Льюк, – сказала матушка, – А я пойду наложу на себя руки.

– Не болтай ерунды, Мэгги! – вскричал отец, выходя из себя. – Пусть на стол подает кухарка, если уж на то пошло.

– Где же это видано, чтобы на стол подавала кухарка? – вскипела матушка. – Да и видок у нее, не приведи Господь!

– Может, попросить Фэн? – вкрадчиво шепнул отец.

Матушка ничего не сказала, только посмотрела. Этого оказалось достаточно.

– А Пол? – не сдавался отец.

– Вот уж спасибо! – отрубила матушка. – Делайте со своим сыном, что хотите, но мой лакеем никогда не будет!

– Ничего не поделаешь, тебе пора одеваться, – печально сказал отец.

– Повязать фартук много времени не займет, – буркнула матушка.

– Жаль. Я сгораю от любопытства увидеть тебя в новом платье, – сказал отец. Это расхожая фраза – так положено говорить по этикету, и она ровным счетом ничего не значит. Но отец мой не был человеком светским, и в словах его не было никакого лицемерия – он действительно боялся упустить редкую возможность полюбоваться на матушку в новом туалете.

Потом-то матушка призналась с горечью, как всегда говорят, сознавая всю суетность своих желаний, – что она сама с нетерпением ожидала увидеть себя в новом платье. Обоим так стало жалко друг друга, что намечавшаяся было ссора тут же погасла.

– Льюк, я так старалась! Мне все это не нужно, я думала только о тебе, – сказала матушка. – Я знаю, ты пригласил важных людей. Конечно же, они помогли бы тебе.

– Что ты, Мэгги, какое мне до них дело? – возразил отец. – Я думал, что тебе будет приятно. Чем же они мне помогут? Лишь ты, дорогая, – моя единственная надежда и опора.

– Я в этом не сомневаюсь, дорогой мой, – сказала матушка. – Давай пошлем всех гостей к черту.

Загремел засов; кто-то вошел в дом. Мы вскочили и замерли, напряженно вслушиваясь.

– Одна! – вздохнула матушка. – Нечего было и бегать, все попусту.

Дверь в гостиную открылась.

– Прошу пардону, мэм, – сказала незнакомка. – Вам, кажись, требуется горничная?

Она стояла в дверях, и был на ней передничек (откуда только берутся такие переднички!), а на золотых волосах красовался чепчик (откуда только берутся такие чепчики и такие золотые волосы!).

– А ты будешь у меня на побегушках, – велела она мне; на сей раз матушка только рассмеялась. – Сиди здесь, будешь делать что скажут. Я скоро вернусь – Затем она повернулась к матушке:

– Вы уже привели себя в порядок, мэм?

Впервые в жизни я увидел матушку – да и вообще женщину – в вечернем туалете – не на картинке, а живьем, и, сказать по правде, слегка обомлел. Всего лишь слегка, но это стало заметно: матушка покраснела и накинула на ослепительно белые плечи шаль, сделав вид, что ее знобит. Но Барбара прикрикнула на нее: дескать, грешно прятать такую красоту, и отец величественным жестом снял с матушкиных плеч шаль, да так ловко, что было ясно, что это ему не впервой, и, упав на колено, с церемонной почтительностью поднес матушкину руку к губам. Барбара, стоящая за матушкиным креслом в торжественной позе, велела мне последовать его примеру, ибо именно так воспитанные люди ведут себя на приеме у королевы. Я опустился на колено и робко взглянул в лицо – нет, не матушки, а какой-то незнакомой мне прекрасной дамы. Так я впервые понял, что делает с человеком одежда.

Но то все были декорации из другого спектакля. Светлый праздник кончился, едва успев начаться, и наступили черные дни. Поэтому та сцена из рыцарских времен так врезалась мне в память.

Вскоре отношения между родителями сделались напряженными. Матушка с ненавистью смотрела на отца и поносила его последними словами; обычно отец выслушивал ее попреки молча, бешено сверкая глазами и кривя рот в бессильной злобе; но иногда он взрывался, выкрикивая какие-то бессвязные проклятья, и, хлопнув дверью, вылетал из комнаты. Но стоило ему уйти, как глаза матушки теплели и наполнялись слезами. Я боялся сразу же бежать за отцом, но когда через несколько часов скандал забывался, я шел к нему в кабинет и видел, как он сидит в темноте, сжав голову руками.

Стены были тонкие, и я не мог уснуть, слыша, как они бранятся, – то на повышенных тонах, то переходя на ледяной шепот, и тогда их взаимные попреки были особенно жестокими. Я страдал.

Родители становились друг другу чужими; к одиночеству они не привыкли, им было необходимо, чтобы хоть кто-то был рядом, и они искали моей близости. Мне они, конечно, ничего не говорили, да я бы ничего и не понял. Когда матушка начинала плакать, она прижимала меня к себе, и с каждым рыданием ее объятия становились все крепче. В такие минуты я ненавидел отца – зачем он доводит ее до отчаяния? А когда отец сажал меня на колени, и я смотрел в его добрые глаза, то начинал сердиться на матушку – зачем она его так ругает?

Мне казалось, что к нам в дом вползла какая-то гадкая, жестокая тварь и встала между отцом и матушкой. Теперь они не видят друг друга, им кажется, что один смотрит в глаза другого, а на деле на него злобно смотрит жуткий призрак. Во мне крепла уверенность в реальности существования этой гадины, и мне казалось, что я могу очертить в воздухе ее контуры, что я ощущаю холодок, когда она пробегает мимо. Эта гадина таилась в нищете наших убогих комнат, готовая в любой момент просунуть свою злорадно ухмыляющуюся морду между моими родителями. Вот она подползает к матушке и что-то вкрадчиво нашептывает ей на ушко; а вот она подлетает к отцу, затыкает ему рот и рявкает – вроде бы его голосом, а вроде бы и не его. Иногда я слышал, как эта тварь, забившись куда-нибудь под шкаф, гнусно хихикает.

И по сей день я вижу, как она бесшумно крадется за мужчиной и женщиной, шагающими по жизни рука об руку; терпеливо выжидает она мгновение, когда можно будет просунуть между ними свое мурло. Я читаю любовный роман и знаю, что эта тварь читает вместе со мной: я чувствую ее у себя за спиной и слышу подленький смех. Герои романа объясняются в любви, но до меня не доносятся их страстные шептанья – в неверном свете вечерних сумерек я вижу все ту же притаившуюся гадину. Вот герои, взявшись за руки, пошли по залитой лунным светом дорожке, а она тут же устремилась им вслед.

А имя этого призрачного чудовища – Тень Угасшей Любви. Что же тебе делать, читатель? Бежать его или все же вступить в его пределы? В долине, где его обитель, страшно – крутом мрак, пути не видно. Но помни: это испытание водой и огнем, которое посылает нам.

Любовь, и если ты веришь —.оно тебе не страшно. Горят и тонут лишь маловеры и отступники. А в конце темного ущелья – солнечная долина, где вы со своей любимой вновь обретете друг друга.

Описать обед во всех подробностях я не могу – мне досталось лишь сладкое; дело в том, что новоявленная горничная вошла в раж, и должность мальчика на побегушках оказалась отнюдь не синекурой, действительно пришлось побегать, и лишь урывками, сквозь щелку в двери я мог следить за ходом событий. Удалось понять лишь одно – почетным гостем был мистер Тайдельманн или Тидельманн как точно – я запамятовал, в чем сознаюсь со стыдом – ведь его имя (правда, с добавлением „и K°“), выведенное огромными буквами, красовалось на всех глухих стенах и заборах в окрестностях Лаймхаус-рич. Это был дряхлый старик. Он беспрестанно пыхтел и шевелил губами. И эта развалина сидела по правую руку от матушки! И матушка – подумать только! – всячески заискивает перед этой образиной, то и дело кричит ему в ухо (вдобавок ко всем прочим физическим недостаткам он оказался глухим, и всякий раз, когда к нему обращались, подносил руку уху и недовольно кричал: „А? Что? Что вы там сказали? Нельзя ли погромче?“), улыбается, подкладывает лучшие куски. Да и все лебезят перед этим старикашкой. Даже Хэзлак, человек грубый и к комплиментам не приученный (что, впрочем, не мешало ему быть приятным собеседником), рассыпался перед ним мелким бесом. Побагровев от натуги, он орал через стол, славословя какой-то порошок, который, как я понял, выпускал этот самый Тидельманн.

– Старуха моя вам от души благодарна! – ревел он, привстав на стуле.

– Прелесть как хороша, – вторила ему миссис Хэзлак, дама домовитая и хозяйственная. – Ну просто житья в доме от блох не было! Что бы мы без вас делали?

– Что они сказали? – переспросил Тайдельманн, обращаясь к матушке. – Кто душка? Кто прелесть?

– Они говорят о вашем порошке от блох, – втолковывала ему матушка. – Миссис Хэзлак от него без ума.

– Да? Что ж, приятно слышать, – буркнул старик, сразу же потеряв интерес к беседе.

– Вы бы его больницам предложили, – не унимался Хэзлак. – А то там блох – уйма!

– Действует убийственно, – заметила тетка, ни к кому конкретно не обращаясь. – Только вот кто раньше помрет – больные или блохи?

– А запах? Ну чистый кокос! – никак не мог успокоиться Хэзлак.

Старик его не слушал, но Хэзлак продолжал нести околесицу.

– Я говорю, пахнет кокосом! – видя, что низких тонов его собеседник не воспринимает, Хэзлак сорвался на фальцет.

– Да неужели? – удивился Тайдедьманн.

– А чем же еще?

– Затрудняюсь сказать, – ответил тот. – Видно, подмешивают какую-нибудь гадость. Сам я этим порошком не пользуюсь. Блох у нас отродясь не было.

Старик занялся обедом, но Хэзлаку тема разговора, видимо, пришлась по вкусу.

– Не было – так будут, – проорал он, срывая голос – Купите пару пачек впрок.

– Что купить?

– Пару пачек, – прохрипел из последних сил Хэзлак.

– Что он сказал? Какую парчу? – переспросил Тайдельманн, вновь обращаясь к услугам матушки.

– Он сказал, чтобы вы купили пару пачек, – перевела матушка.

– Пачек чего?

– Вашего, порошка от блох!

– Вот болван!

То ли он хотел, чтобы его реплика была услышана и таким образом положить конец затянувшейся дискуссии, то ли – как это всегда бывает у глухих – просто не соразмерил громкости своего голоса и его доверительный шепот обернулся оглушительной руладой – судить не берусь. Одно могу сказать; стоя за закрытыми дверями гостиной в коридоре, я отчетливо слышал эту сентенцию, а посему смею полагать, что она достигла ушей и гостей, сидящих за столом.

Воцарилась гробовая тишина, но обескуражить Хэзлака было не так-то легко. Он весело рассмеялся.

– И поделом мне, старому дурню! – так оценил он свой конфуз. – Хлебом меня не корми – дай о делах поговорить, а как заведусь, так не остановишь. Конечно же болван, кто же еще? И всякий, кто говорит в гостях о делах, – болван и зануда.

Не знаю, относил ли себя к этой категории старый Тайдельманн, но, когда я очутился у дверей гостиной в следующий раз, они с Хэзлаком говорили именно о делах, оживленно перекрикиваясь через стол. На этот раз предмет беседы заинтересовал старика.

– Заглянули бы ко мне на часок, – говорил Хэзлак, – и посмотрели бы сами. Премного обяжете. Я-то в картинах ничего не смыслю, а Персоль говорит, что вы по этой части дока.

– Да, Персоль меня знает, – довольно хихикнул старикашка. – Не раз он пытался сплавить мне всякий хлам, да меня не проведешь.

– Говорят, что вы купили картину у… – и Хэзлак назвал имя художника, снискавшего вскоре всемирную славу. – Парень, должно быть, рехнулся от радости.

– Да не одну, сразу шесть работ. Заплатил ему две тысячи, – ответил Тайдельманн. – А уйдут они тысяч за двадцать.

– Неужели вы собираетесь их продавать? – воскликнул отец.

– Нет, пускай пока повисят, – недовольно проворчал старик. – Это уж моя вдова ими распорядится.

Раздался мягкий грудной смех, но кому он принадлежал – в щелку было не видно.

– Увы, все старания моего супруга оказались напрасными, – услышал я томный, бархатистый голос (таким голосом говорят солистки в опере, переходя на речитатив). – Как он ни бился, я так и не научилась понимать живопись. Он готов выложить тысячу фунтов за портрет какого-то ребенка в лохмотьях или за Мадонну, одетую хуже горничной. А по мне – это пустая трата денег.

– Но ведь вам было не жалко отдать тысячу фунтов за один-единственный бриллиант, – сказал отец.

– Но он подчеркивает красоту моей шеи, – удивленно прозвучал оперный голос.

– О, вы и так прекрасны! Вот уж действительно пустая трата денег, – парировал отец, пытаясь говорить басом, и я опять услышал мягкий грудной смех.

– Кто это? – спросил я Барбару.

– Вторая жена Тайдельманна, – шепнула Барбара. – Вот ведь пройдоха! Вышла замуж за деньги. Не нравится она мне, хотя и красавица – каких поискать надо.

– Как ты? – спросил я. Мы сидели на ступеньках и уплетали остатки суфле.

– Скажешь тоже – как я! – ответила Барбара. – Я еще маленькая, на меня никто и не смотрит, разве что мелюзга, вроде тебя. – Мне показалось, что чем-то в себе она недовольна. Раньше ничего подобного за ней не замечалось.

– Не только я. Все говорят, что ты красивая, – пробубнил я.

– Кто, например? – недоверчиво спросила она.

– Доктор Торопевт, вот кто, – выпалил я.

– Ну и что же он говорит? – поинтересовалась она, и в голосе ее звучало нечто большее, чем просто кокетство.

Точных слов я не помнил, но в смысле их сомневаться не приходилось.

– В следующий раз спроси, что он обо мне думает, – велела Барбара. – Да обставь все как-нибудь похитрее – ну, будто тебе самому интересно знать его мнение. И запомни как следует все, что он тебе скажет. Любопытно, что он обо мне думает?

И хотя ее приказ показался мне бессмысленным – ну кто может сомневаться в том, что она красивая? – я его беспрекословно выполнил, ибо желание Барбары было для меня законом.

Барбара ревновала к миссис Тайдельманн – я это сразу понял, и это чувство на какое-то время омрачило вечно безоблачное состояние ее души. Хотя расстраивалась она понапрасну – горничная оказалась в центре внимания гостей.

– Где вам удалось найти такую прелесть? – спросила миссис Флорет, когда Барбара в очередной раз появилась в гостиной.

– Артемида, сменившая свой лук на поднос горничной, – отпустил замысловатый комплимент д-р Флорет.

– Это уж точно, глазами так и стреляет; не приведи Господь иметь в доме такую красотку, – засмеялась миссис Коттл, жена нашего священника, веселая толстуха, мать троих дочерей и восьми сыновей, старшие из которых уже ходили в женихах.

– Признаться, – сказала матушка, – она у нас временно.

– Мы должны сказать спасибо мистеру Хэзлаку, – улыбнулся отец. – Если бы не он, не знаю, чтобы мы и делали.

– Я-то здесь сбоку припека, – засмеялся Хэзлак. – Это уж мою старуху благодарите.

За обедом отец, забывшись, назвал Барбару „дружком“. Миссис Коттл это заметила и недоуменно посмотрела на матушку. Не успел этот конфуз забыться, как Хэзлак, воспользовавшись моментом, ущипнул горничную за локоток, и все бы сошло – на него никто не смотрел – да старик не рассчитал силы, и она довольно громко ойкнула. Надо было спасать репутацию дома, и, когда обед подходил к концу, матушка решила, что будет лучше, если она всенародно покается и откроет гостям страшную тайну. Как и следовало ожидать, после этого Барбара еще более возвысилась в глазах гостей; восторгам не было конца, и, подав сладкое, мнимая горничная, скинув передник (оставив, впрочем, кружевной чепец, который был ей очень к лицу, что она великолепно понимала), заняла место среди гостей, посадив рядом с собой кухонного мальчика. Она оказалась в центре внимания, каждый считал своим долгом сказать ей что-нибудь приятное.

– Это очень по-христиански, – сказала, миссис Коттл, когда очередь дошла и до нее. – Я всегда говорю своим девочкам: с лица не воду пить, доброе сердце куда важнее.

– Ничто так не возвеличивает человека, как доброта и готовность прийти на помощь ближнему, – подвел итог д-р Флорет, выслушав всех желающих высказаться. Д-р Флорет умел облекать прописные истины в словесную оболочку, но как ни странно, он никогда не раздражал своей банальностью. Его обобщающие сентенции звучали сигналом к тому, что предмет обсуждения исчерпан и пора закругляться, – вроде как „аминь“ в конце службы.

И лишь тетка поняла все превратно. Она решила, что предложена новая тема.

– В молодости, – сказала она, нарушив воцарившееся было молчание, – смотрясь в зеркало, я всегда говорила себе: „Фанни, люби людей; тогда и тебя кто-нибудь полюбит“. И я любила людей, и сейчас их люблю, – прибавила она, посмотрев на окружающих столь свирепо, что появись у кого желание возразить ей, оно тут же бы и угасло.