Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

Он был ужасным водохлебом. Его жена рассказывала, как однажды проснулась ночью от звука бьющейся посуды. Оказалось, Фил Мэй искал воду. В графине вода кончилась.

– Возьми из кувшина, – посоветовала миссис Мэй. – Он полный, я с вечера наливала.

– Из кувшина я все выпил, – ответил Мэй.

Прежде чем переехать в Лондон, он работал у торговца картинами в Ливерпуле. Они плохо ладили. Насколько можно догадаться, обе стороны были не совсем правы. Старик потом тоже приехал в Лондон и обосновался на Бонд-стрит. Как-то, зайдя в редакцию, он раскрыл мне методы работы торговцев произведениями искусства.

– Не найдете ли мне журналиста, который хоть чуть-чуть разбирается в искусстве? – спросил он.

– Я думаю, это нетрудно, – ответил я. – Они обычно во всем разбираются. А что именно вам нужно?

– Особых знаний от него не потребуется. Надо написать статью о Реберне[194]194
  Реберн, Генри (1756–1823) – шотландский художник-портретист, ученик Джошуа Рейнольдса, член Королевской академии художеств.


[Закрыть]. Я ему объясню, что нужно сказать, а он пусть все это оформит поэффектнее, и побольше заголовков! А вы его статью опубликуйте в «Сегодня».

– Погодите-погодите! – перебил я. – Насколько я знаю, этот Реберн уже умер. Зачем мне все это нужно?

– Я же вас не даром прошу! – ответил он. – Пришлите ко мне того, кто у вас там отвечает за объявления, и мы обо всем договоримся.

Я начал понимать.

– Значит, вы покупали картины Реберна?

– Реберн в этом сезоне пойдет нарасхват. Мы только ждем, пока американцы подтянутся.

Еще один интересный взгляд на прессу продемонстрировал Барни Барнато. По случаю его приезда из Южной Африки мы предложили читателям журнала «Сегодня» краткую историю его жизни – без очернительства, надеюсь, но и ничего не смягчая. Через два дня после выхода статьи Барнато явился в редакцию. Выглядел он не слишком внушительно, однако держался весьма дружелюбно и расположился в кабинете со всей непринужденностью.

– Я прочел вашу статью, – объявил он, видимо, находясь под впечатлением, что я сам ее написал. – Вы допустили пару неточностей.

В его маленьких глазках играли лукавые искорки.

– Я всегда дружил с прессой, – продолжал он. – Вот, я пометил ошибки – здесь и здесь. Нужно написать другую статеечку, с поправками. Торопиться не обязательно, спешки никакой нет.

Он встал, пыхтя подошел к столу и положил передо мной мелко исписанный листок бумаги. Я взял бумагу в руки – под ней оказался чек на предъявителя, на сумму в сто фунтов.

Барнато хоть и подрастерял форму, был некогда кулачным бойцом. К тому же я не одобряю насильственные методы. Я просто вернул ему чек, а листок бумаги скомкал и выбросил в мусорную корзинку. Барнато посмотрел на меня не с гневом, а скорее с грустью. Тяжело вздохнув, он достал из жилетного кармана на необъятной груди авторучку и, склонившись над столом, хладнокровно что-то вписал, после чего снова подтолкнул ко мне чек. На этот раз там стояла сумма в двести фунтов, причем поправка подтверждалась инициалами.

Я, в свою очередь, пододвинул чек к нему, гадая, что он теперь сделает. А он только пожал плечами.

– Сколько вам надо?

Вопрос прозвучал так миролюбиво, что я невольно расхохотался. Пришлось объяснить, что так не делается, – по крайней мере в Лондоне.

Маленькие хитрые глазки снова блеснули.

– Ну извините, – сказал Барнато. – Без обид.

И протянул мне пухлую руку.

Очень много для «Сегодня» сделал Барри Пейн. Он написал для моей газеты «Мужа Элизы» – на мой взгляд, лучшую свою вещь. Его серию коротких заметок, тоже специально для «Сегодня», мы назвали «De Omnibus»[195]195
  Обо всем (лат.).


[Закрыть] Это были раздумья о жизни и обо всем на свете кондуктора лондонского омнибуса, с небольшими добавлениями от кучера.

Конечно, хорошо, что омнибусов больше нет – лошадей было ужасно жаль, – но неизменного краснолицего кучера вспоминаешь с ностальгией. Его язвительные замечания, выкрикиваемые с высоты козел, были неотъемлемой чертой лондонских улиц. Помню, однажды пытается кучер подогнать омнибус к обочине в начале Слоун-стрит, возле магазина Харви и Николса. Вдруг нас оттер в сторону «роскошный экипаж», как пишут в газетах, – запряженный парой гарцующих гнедых, которыми правит великолепное создание в синей с золотом ливрее. Наш кучер, наклонившись, обратился к нему громко и дружелюбно:

– С добрым утром, садовник! А кучер, что, опять заболел?

Кондуктор, тоже добрая душа, относился к пассажирам по-человечески. С нынешним кондуктором автобуса никому и в голову не придет разговаривать запросто.

Обидное прозвище «новый юморист» впервые пустили в ход как раз по адресу Барри Пейна. Все началось с его скетча в журнале «Гранта» – простенькой истории под названием «Любовь сардинки».

Ле Гальен – еще один из моих так называемых молодых людей. А меня они называли «шефом». «Шеф на месте?» – спрашивали они у барышни в приемной. Условность, конечно, и все-таки я испытывал гордость, когда слышал это. Ле Гальен был в те дни удивительно хорош собой, и у него хватало мужества придерживаться собственного стиля в одежде. Помню, как-то на утреннем спектакле он сидел в первом ряду бельэтажа, я – в партере. Леди рядом со мной долго его рассматривала, а потом спросила:

– Кто эта красавица?

В обществе укоренилось мнение, что женщины красивее мужчин. Это чисто мужское заблуждение, возникшее из полового инстинкта. Надеюсь, что сами женщины в это не верят. В животном мире самцы – любимцы природы, и человеческий род не исключение. Однажды в Мюнхене некий юноша явился на бал в наряде своей сестры. Девушка получилась очаровательная, но он чересчур заигрался. Результатом стала дуэль между двумя его собратьями-офицерами на следующее утро в Английском саду. Один из них был убит.

Томаса Гарди, O.M.[196]196
  Order of Merit – Орден Заслуг, одна из высших наград Великобритании.


[Закрыть], никак нельзя было принять за знаменитость. Он сам рассказывал, что одна его знакомая, очень юная барышня, считала, что O.М. означает «Old Man»[197]197
  Старик (англ.).


[Закрыть], и страшно обижалась на короля Эдуарда. Орден учредили специально ради Джорджа Уоттса – он отказывался от всех других наград. В последний раз я видел Томаса Гарди на вернисаже в Королевской академии художеств. Он беседовал с супругами Болдри. На следующий день в газетах, как полагается, напечатали список присутствовавших знаменитостей. Там были перечислены прославленные хористки, кинозвезды, американские миллионеры. Томаса Гарди никто не заметил.

Он жил за высокой стеной в непритязательном доме, который построил для себя давным-давно среди холмов по ту сторону Дорчестера. Мы навестили его там незадолго до войны. Его жена была в отъезде, а у служанки как раз случился выходной, поэтому дверь открыла секретарша. Жена вскоре умерла, и секретарша стала второй миссис Гарди. День был жаркий, мы вышли прогуляться в саду. Поначалу Гарди кажется незначительным, но постепенно за простотой и скромностью проступает истинная суть. В своих стихах он проявляет себя как один из самых глубоких мыслителей нашей эпохи, чего никак не ожидаешь, глядя на безобидного джентльмена с добрыми светлыми глазами. Приближалось время чая, и Гарди с барышней принялись шептаться. Оказалось, миссис Гарди, не предполагая, что могут явиться гости, перед отъездом заперла лишние чайные принадлежности в шкаф. Мы здорово повеселились, отыскивая дополнительные чашки и ложечки. Со мной были жена и дочь – всех вместе пять человек. В конце концов мы набрали разномастной посуды и все-таки сели за стол.

Лет тридцать назад в Лондоне появился любопытный клуб – клуб Омара Хайяма. Я в нем не состоял, но довольно часто приходил как гость. Зимой мы обедали в ресторане гостиницы Андертона на Флит-стрит, а летом отправлялись в какую-нибудь сельскую таверну. Поэт Уильям Шарп был членом клуба, так же как и Фиона Маклауд – поэтесса, автор «Бессмертного часа», в некотором роде мистификация. Похоже, многие участвовали в связанных с этим розыгрышах. Джордж Мередит пишет в письме Алисе Мейнелл, отправленном из Бокс-Хилла: «На той неделе заходила мисс Фиона Маклауд, очень красивая дама. Сидела, не поднимая на меня глаз». Я знаю одно: Шарп не скрывал, что он и Фиона Маклауд – одно и то же лицо. Как-то после клубного обеда, на сей раз в Кавершеме близ Рединга, мы прогуливались в саду и я обмолвился, что восхищаюсь этой дамой и мечтаю раздобыть ее книги. Шарп засмеялся:

– Сказать по правде, Фиона Маклауд – это я. Думал, вы знаете.

Он рассказал, что когда речь идет о писательстве, в нем уживаются две совершенно разные личности, вот Шарп и решил их разделить.

Я пишу свои воспоминания в крохотной комнатке, где много лет назад Эдвард Фицджеральд переводил рубаи Омара Хайяма. Окно выходит на деревенскую улицу. По ней еще ходят те, кто ходил здесь тогда. Миссис Скарлетт, хозяйка нашего дома и одновременно владелица местного магазинчика, вспоминает его как «лысоватого» джентльмена с бакенбардами и высоким лбом. Он носил цилиндр, лихо сдвинув его на затылок, крылатку с бархатным воротником и черный старомодный шейный платок. По мнению миссис Скарлетт, мистер Зангвилл немного на него похож. Поначалу мистер Фицджеральд пугал местных рыбаков своей привычкой гулять ночью по берегу, разговаривая вслух сам с собой. Он любил работать в развалинах старой церкви на прибрежных утесах. Еще несколько лет назад они бросались в глаза четким силуэтом на фоне неба, а сейчас камни частью разметало по берегу, частью унесло в море – ничего не осталось. Там он сидел, прислонившись спиной к остаткам крепостной стены, и работал все утро напролет, пока миссис Скарлетт – ей в те дни ничего не стоило взбежать по крутой тропинке – не позовет его обедать. Об этом укромном уголке никто не знал, но однажды его друзья-яхтсмены зашли в магазинчик миссис Скарлетт пополнить запасы, и тайна вышла наружу.

Разумеется, лавка миссис Скарлетт служила центром общественной жизни в деревне. Здесь постоянно бурлили сплетни и разговоры, но Фицджеральд умел с ними бороться. Сдвинув, по обыкновению, цилиндр на затылок, он шумно врывался в компанию болтающих дам.

– Ах, миссис Скарлетт, вы тут обсуждаете что-то интересное, я уж знаю! Расскажите, расскажите!

Дамы, переглядываясь, принимались уверять, что разговаривали о сущих пустяках.

– Нет-нет! Не скрывайте от меня! – упорствовал Фицджеральд. – Я тоже хочу послушать!

Дамы одна за другой вспоминали, что дома их ждут неотложные дела, и с извинениями расходились. Позже довольно было миссис Скарлетт знаками намекнуть, что Фицджеральд дома. Он обычно работал, сидя у окна в мягком кресле (а это не так-то легко) и держа блокнот на коленях. Дамы делали покупки, понизив голос до шепота, и быстро удалялись.

Журнал «Сегодня» погиб, убитый судебным иском о клевете от некоего мистера Самсона Фокса, предпринимателя, чью деятельность несколько сурово раскритиковали в разделе городских новостей. Я мог по крайней мере похвастаться, что разбирательство по этому делу было самым долгим и одним из самых дорогостоящих за всю историю Суда королевской скамьи. В конце концов все свелось к вопросу: можно ли добывать бытовой газ из воды? Через тридцать дней пришли к единодушному выводу, что это пока неизвестно, и судья в заключительной речи благожелательно сообщил, что наилучший способ покончить со всеми разногласиями – пусть каждая сторона оплатит свои издержки. Для меня сумма составила девять тысяч фунтов, для мистера Самсона Фокса – одиннадцать. Выйдя в коридор, мы пожали друг другу руки. Мистер Фокс объявил, что отправляется в Лидс, чтобы свернуть шею своим поверенным, и надеется, что я сделаю со своими то же самое. Но, на мой взгляд, было уже поздно.

Масштабы катастрофы осознаются не сразу. В первый момент находишься в каком-то оцепенении и вообще ничего не чувствуешь. Было лето, мои отдыхали в деревне. Я пообедал в одиночестве в каком-то ресторанчике в Сохо, а потом пошел в театр. Помню тупую ноющую боль под ложечкой и постоянно пересохшее горло.

Конечно, мне пришлось продать и «Лентяя», и «Сегодня». «Лентяй» достался друзьям Барра, а большую часть моей доли акций «Сегодня» выкупил Боттомли. Но «Сегодня» с самого начала был задуман как журнал одного редактора, и после моего ухода он постепенно сошел на нет.

Я всю жизнь мечтал быть редактором. Когда мне исполнилось шесть лет, мама подарила мне письменный столик, и я начал издавать газету совместно с моей незамужней теткой. Тетка носила букли – по три кудельки с каждой стороны, и снимала их, когда склонялась над столом.

Первый номер газеты очень понравился маме. Она сказала отцу:

– Я уверена, малышу предназначено быть проповедником.

– Это одно и то же, – сказал отец. – Газета – кафедра проповедника нового времени.

Может, и так.

Глава IX
Автор за границей

Сравнительно рано я оказался в роли иностранца. Мы с приятелем, тоже клерком, копили деньги целую зиму и на Пасху отправились в Антверпен. Поехали пароходом от Лондонского моста: двадцать шесть шиллингов билет в обе стороны, включая питание. В Антверпене мы по совету второго помощника поселились в гостинице неподалеку от Плас-Верт. За пять франков в день нам предоставили жилье, завтрак в восемь утра, обед в двенадцать и ужин в шесть тридцать, к которому подавалось полбутылки вина.

Я не стремлюсь заново пережить свою молодость, но ту поездку очень хотелось бы повторить еще разок – и в том же возрасте.

На следующий год мы почтили своим визитом Булонь. В этот раз мы самостоятельно отыскали небольшую гостиницу в Верхнем городе, где и жили за семь франков в день на полном пансионе. Как раз в то время английские художники открыли для себя Этапль. Дадли Гарди одним из первых оценил красоту невысоких дюн, залитых предвечерним светом. Я пристрастился к поездкам на континент. Оказалось, что, зная язык хотя бы чуть-чуть, можно рискнуть отклониться от избитых путей, и тогда отпуск обходится намного дешевле, чем в Англии. На десять шиллингов в день можно жить припеваючи. Зангвилл рассказывал, что с комфортом путешествовал по Турции, располагая парой десятков заготовленных фраз и карманным словариком. Знакомый профессор-языковед во Фрайбурге подсчитал, что словарный запас крестьянина из Шварцвальда составляет триста слов. Разумеется, в случае какого-нибудь спора понадобится больше, но для тихой спокойной жизни вполне хватает двадцати глаголов и сотни существительных. Один мой знакомый поехал на этюды в Швецию, зная по-шведски только числительные от одного до девяти. Не прошло и месяца, как он обручился с девушкой-шведкой, не знавшей ни слова по-английски. В Остенде в разгар сезона при известной экономии можно жить в свое удовольствие на одиннадцать франков в день, только нужно избегать больших отелей на самом побережье. Душок от этих отелей и обедающих там людей впервые подтолкнул мой живой юношеский ум к социализму.

Париж сильно переоценивают. Половину Лувра надо бы отправить на барахолку. В дождливый день, да при восточном ветре в этом городе даже и не весело, а улицы в нем совсем неинтересные, хотя прямые и широкие – несомненно, их строили с таким расчетом, чтобы расстреливать граждан было удобнее. И дороги во Франции тоже слишком прямые. Помню, как-то в Бретани мы брели целый день под палящим солнцем, а перед нами до самого горизонта тянулась раскаленная белая дорога без единого деревца. Казалось, что мы вообще не двигаемся. Все те же семь миль до горизонта, и больше смотреть не на что. Должно быть, где-то поблизости были разбросаны фермы и деревушки, но их приходилось додумывать, как события в греческой пьесе. Местные жители гордились этой дорогой. Хвастались, что армейский корпус может маршировать по ней колонной по тридцать человек в ряд, не смещаясь на шаг ни вправо, ни влево. Сами они, впрочем, ею не пользовались. За весь день мы повстречали хорошо если десяток человек, причем половина из них были заняты ремонтом этой самой дороги. Мой друг-автомобилист говорил, что путешествовать по Франции на машине – чистое разорение. Каждый день лопаются шины – из-за скорости.

– А разве обязательно ехать так быстро? – спросил я.

– Мальчик мой, – ответил он, – ты видел эти дороги? По ним невозможно ехать медленно.

Лучше всего в Париже предместья. Жаль, что Монмартр перестраивают. Я не уставал любоваться видами, и жилье там было дешевое. Во время моего первого знакомства с Парижем перемещаться по городу можно было в громадном неповоротливом омнибусе, запряженном тремя могучими жеребцами. А если захочется разыграть знатного вельможу, к вашим услугам фиакр – полтора франка за поездку или два франка в час, и еще pour-boire[198]198
  Букв.: чтобы выпить (фр.), т. е. «на чай».


[Закрыть] двадцать сантимов. Но кучера уж очень жестоко обращались с полумертвыми недокормленными лошадьми.

Самая интересная часть Франции – Прованс. Лучше всего ехать через Блуа и район замков. С томиком Дюма в кармане можно воображать, будто вы перенеслись во времена Короля-Солнца, а добравшись до Оранжа и расставшись с железной дорогой, слышишь поступь римских легионов. Я так и не нашел домик Тартарена в Тарасконе, но король Рене все еще является в сумерках со свитой своих придворных. Когда я впервые посетил Авиньон, лет тридцать пять назад, в папском дворце шли ремонтные работы. В мой прошлый приезд, за год до войны, они еще продолжались и, по-моему, не слишком сильно продвинулись. Быть может, британские рабочие не настолько ленивее других, как принято считать. Да в солнечном, сонном Провансе все движется медленно – или совсем не движется. Я любил бывать там летом, пока не начался наплыв туристов. Мы, англичане, привычны к крайностям. Как-то после завтрака в прохладном погребке я пошел прогуляться по Ле-Бо-де-Прованс. Дома там вырублены прямо в скалах, на которых стоит город, – сколько еще сохранилось этих скал. Из массивной двери выбежал малыш, явно собираясь пройтись вместе со мной. За ним выскочила мать, подхватила ребенка на руки и обратила на меня полный ужаса взор.

– Mon Dieu![199]199
  Боже мой! (фр.)


[Закрыть] – вскричала она. – Гулять в такую жару! Месье, должно быть, сам дьявол! Или англичанин!

В другой раз я в Санкт-Петербурге совсем не холодным (как мне казалось) зимним утром отправился гулять без шубы и произвел сенсацию на Невском проспекте.

В России со мной произошел любопытный случай, после чего я уверовал в возможность передачи мыслей на расстоянии. Я гостил у моих друзей Жаринцовых[200]200
  Жаринцов, Дмитрий Федорович – генерал-майор, инженер-гидротехник, член комиссии Главного управления водяных и сухопутных сообщений. Жаринцова, Надежда Алексеевна – литератор и переводчик, многие годы прожила в Англии, переводила стихи русских поэтов на английский и произведения Джерома К. Джерома и Уэллса на русский.


[Закрыть]. Генерал Жаринцов был первым губернатором Порт-Артура, а мадам, на мое счастье, взялась переводить мои книги и прославила мое имя в России. К ним заглянул знакомый, и разговор зашел о политике. Мадам Жаринцова пересказывала по-русски наш с ней вчерашний разговор об Индии. Вдруг она запнулась, изумленно глядя на меня.

– Прошу прощения! – сказала она. – Должно быть, я вас неправильно поняла. Но вы-то как узнали, что именно я говорю?

Оказывается, я, сам того не замечая, перебил ее и поправил какую-то ошибку. По-русски я знаю всего лишь несколько фраз, которым она же меня и научила, – достаточно, чтобы в одиночку ходить по городу. Произнесенных слов я понять не мог, но ее мысли каким-то образом передались мне.

Русские очень бурно проявляют свои чувства. Сойдя с поезда в Петербурге, я увидел, что меня встречает целая делегация. Все они бросились ко мне с оглушительным ревом. Один бородатый великан оторвал меня от земли и расцеловал в обе щеки, а потом бодро перекинул следующему – тот еле успел поймать. Все по очереди меня целовали. Мне показалось, что их была целая сотня; может быть, на самом деле меньше. Они бы и по второму кругу начали, но мадам Жаринцова их разогнала. С тех пор я сочувствую младенцам. Умом понимаешь, что все делается любя, однако еще минута, и я бы разрыдался. Привыкнуть к этому я так и не смог.

В России выведена особая порода фокстерьеров – их используют на медвежьей охоте. Маленькие отважные собаки подбираются к медведю сзади и, кусая за пятки, выгоняют его из берлоги. Друзья, живущие в Царском Селе, подарили мне такого щеночка. Ему было одиннадцать недель. Повзрослев, он стал самым маленьким и самым свирепым псом из всех, какие у меня были. Имя его – забыл, как оно звучит по-русски, – означало «семь чертей», но я его для краткости звал Питер. Он оказался неоценимым спутником на пути из Петербурга в Берлин. Его стараниями к нам в купе никто не совался, и мы оба смогли хорошенько выспаться. Были, конечно, жалобы, но в те времена в России для всех официальных служащих существовал твердый тариф. Железнодорожным сторожам и билетерам – по рублю, станционным смотрителям – по два, а городовому с саблей – иногда и до пяти.

На вокзале в Берлине меня встречала жена. Питер лежал, свернувшись в гнездышке из моей шубы. Девяти дюймов в длину, беленький, с голубыми глазками и казался полусонным – он это умел. Не успел я предупредить, как жена наклонилась поцеловать его. К счастью, у нее оказалась хорошая реакция; это спасло ее нос от неминуемой гибели. Помню, с каким восторгом два года спустя она прибежала утром в спальню и объявила, что Питер позволил ей его поцеловать. Я не верил, пока своими глазами не увидел.

При всех своих сумасбродствах он к нам по-своему привязался. Часто сидел у меня на столе, пока я работал, и засыпал не иначе как на чем-нибудь из нашей одежды. Годились и шляпки девочек – он затаскивал шляпку в кресло и сворачивался внутри. На бурю возмущения у него был один ответ: «Что мое, не отдам; что возьму, не отнимут». Что ж, по крайней мере мои дочери отучились разбрасывать свои вещи. В деревне он держался поближе ко мне, а город сбивал его с толку. Потерявшись, он не пытался меня найти, просто садился посреди улицы – там, где в прошлый раз меня видел, – и громко выл. В Мюнхене его прозвали «английский пес, хозяина зовущий». Полицейские стучались ко мне в дверь с сообщением, что он вопит на такой-то улице, и чтобы я поскорее его забрал. Главная беда его жизни состояла в том, что большие собаки обычно не желали с ним драться, а мелких он презирал. Видимо, сказывалась наследственность. По мнению Питера, достойный противник – это некто размером приблизительно с медведя. Однажды во Фрайбурге он убедил огромного датского дога обратить на себя внимание. Пока Питер скакал перед ним, норовя вцепиться в горло, дог шагал вперед как ни в чем не бывало. Тогда Питер побежал следом и тяпнул его за ногу. Дог обернулся. У Питера вся шерсть встала дыбом от восторга. Наконец-то нашелся джентльмен, готовый оказать ему любезность! Но жизнь сурова и к людям, и к собакам. Дог оказался проворнее, чем ожидал Питер. Он внезапно нагнул голову и схватил Питера за шкирку. Когда я подбежал к ним, дог как раз донес Питера до середины мостика через ручей. Питер болтался в воздухе, отчаянно ругаясь. Дог оперся передними лапами о перила и заглянул вниз. Там никого не было. Дог плюхнул Питера в ручей. Потом дождался, пока голова Питера покажется над водой, и потрусил прочь.

Берега ручья были облицованы камнем. Питеру пришлось проплыть с полмили, прежде чем он сумел выбраться на берег. Полгода спустя, когда мы уезжали из Фрайбурга в Дрезден, Питер все еще разыскивал того дога.

Дрезден, пожалуй, самый удобный для жизни город во всей Европе, хоть зимой, хоть летом. До войны там обитала довольно значительная английская колония. У нас были клуб и собственная церковь, с долгами и сборами на орган, совсем как дома. Gemutliche[201]201
  Уютный (нем.).


[Закрыть] город, как говорят немцы, и очень дешевый. В оперу, лучшую в Европе, ездят на трамвае. И он не высадит вас посреди лужи за четверть мили от входа, а доставит прямо к дверям. А когда вы выйдете после спектакля в десять вечера, когда как раз остается время не спеша поужинать и к полуночи забыться сладким сном, трамвай будет вас ждать. Лучшие места стоили шесть марок. Наряжаться не обязательно – как встал из-за чайного стола, так и поехал. Наряжались только родственники саксонского короля. (Добродушный старик. Однажды прислал ко мне нарочного, сообщить, что ему очень понравилась моя книга «Трое на велосипедах».) Единственное правило, касающееся одежды, – чтобы дамы снимали шляпки в зрительном зале. Нет нужды трогать ее за плечо и умолять со слезами на глазах, да еще неизвестно, снизойдет ли она до вашей просьбы. За соблюдением этого правила следил джентльмен у входа, в форме, напоминающей мундир фельдмаршала. Даму никто не принуждал. Если желает, может остаться в шляпке и спокойно ехать домой. А вот если желает послушать оперу, пусть шляпку снимет и оставит в гардеробе. Пользование гардеробом обходится всего в два пенса, и зеркал там видимо-невидимо. В Германии заботятся о таких вещах. И еще одно правило неизменно изумляет англичан в стране гуннов – запрет бросать мусор на улицах. Я однажды брал интервью у турецкой знаменитости и среди прочего спросил, что его больше всего поразило в Англии. Мы всегда задаем этот вопрос. Обычно отвечают: красота наших женщин, или восхитительные английские газоны, а этот невежа ляпнул, ни на секунду не задумываясь: «Мусор!»

Саксонцы – простые, добрые люди. Мы прожили в Дрездене два года и завели много друзей. По воскресеньям у всех по очереди устраивали музыкальные вечера. Заходили студенты прославленной консерватории, вооруженные каждый своим любимым инструментом, бывали и полноправные участники оркестра. Там училась скрипачка Мари Холл – застенчивая, робкая девочка. И Миша Эльман[202]202
  Эльман, Михаил Саулович (1891–1967) – известный американский скрипач, род. в Киевской губернии; обучался в Петербургской консерватории, приобрел мировую известность после европейского турне в 1904 году. В 1911 году переехал в США, где основал знаменитый Струнный квартет Эльмана.


[Закрыть] тоже.

Военные там были как боги. Их любили и боялись. Офицеры в кричаще ярких мундирах, бряцая саблями, шествовали по тротуару по двое-трое в ряд, сметая с дороги встречных без разбора, – мужчин, женщин и детей. Впрочем, в частной обстановке они вели себя почти по-человечески. Во время маневров нас посетил кайзер. В Саксонии популярность его была не слишком велика, а после этого визита стала еще меньше. Из окон второго этажа некоего загородного домика открывался прекрасный вид на поле военных действий. Пять часов утра. Кайзер не желает ждать ни минуты. По его приказу выбивают дверь, кайзер поднимается по лестнице, проходит прямо в спальню и распахивает окно. Досточтимый герр со своей досточтимой фрау еще лежали в постели и, несмотря на свое возмущение, вынуждены были там оставаться, пока кайзер не соизволил удалиться, все так же громко топая и без единого слова извинений. Должно быть, он так и уродился бестактным тупицей.

Зимой в Дрездене чудесно кататься на коньках. Каждую ночь замерзший пруд в Большом саду подметали и заливали водой. Во второй половине дня здесь играл военный оркестр, а в уютном ресторанчике подавали чай с пирожными. Часто приезжала кататься кронпринцесса Луиза Саксонская – очаровательная женщина. Она свободно общалась с людьми и была любима всеми классами, кроме своего собственного. Однажды она увидела, как я выписываю пируэты на льду, и послала за мной. После мы часто с ней катались. По натуре она принадлежала к богеме и, как всякий художник, вечно давала пищу для сплетен. Напыщенная важность саксонского двора, должно быть, воспринималась ею как тяжелый кошмар. Вовсе не обязательно верить всему дурному, что о ней рассказывали. Один мой хороший знакомый, доктор-ирландец, оказался замешан в эту историю. Ему дали сорок восемь часов на то, чтобы убраться из Дрездена, прихватив все свои пожитки, включая семью. Это его разорило – в городе у него была солидная практика. Позже стало известно, что он ни в чем не был виноват, – разве только в излишней болтливости. Но королевский двор во гневе разил направо и налево. Доктора звали О’Брайен. Он сам знал за собой свою сугубо национальную слабость. Однажды я его попросил поддержать резолюцию, которую собирался предложить в клубе.

– Дорогой Джей, не надо! – взмолился он. – Не проси меня выступать! Если я начну говорить, меня уже не остановишь! И один Бог знает, что я могу ляпнуть!

Такого рода трудности были у нас в Пен-клубе, в комитете драматургов, с еще одним ирландцем, Джорджем Бернардом Шоу. Обычно он был просто образцовым членом комитета, но время от времени извечный порок давал себя знать.

– Кстати о музыкальных бокалах, – перебивал он выступающего. – Когда ставили мою пьесу, вышла такая история… Сейчас расскажу!

Рассказывал он с неизменным остроумием, нисколько не рисуясь, одна история тянула за собой другую… Председатель Картон демонстративно клал перед собой на стол часы, но Шоу, разогнавшись, не замечал никаких намеков. Наконец Картону приходилось пустить в ход председательский молоток.

– Прошу прощения, дорогой Шоу! Не сомневаюсь, все здесь, как и я, с удовольствием дослушали бы ваш рассказ до конца, но…

И он указывал на листок с повесткой дня.

– Простите! – отвечал Шоу. – Вы совершенно правы! Так о чем мы говорили?

После близкого знакомства с Германией мне было бы смешно, если бы не было так противно слышать, как немцев выставляют грубыми и зверскими. На самом деле это самый добродушный народ на свете. В Германии практически нет случаев жестокости к животным. Барбаросса когда-то приказал бросить свой походный шатер, потому что на крыше свили гнездо ласточки. В каждом немецком парке непременно имеется специальная кормушка, где суровые смотрители в серых форменных костюмах утром и вечером накрывают стол для «певцов», как здесь принято выражаться. В Германии любят птиц. В Шварцвальде специально устанавливают на верхушке печной трубы колесо от телеги, чтобы аисты могли устроить там гнездо. Кошки здесь не в чести, потому что здоровая кошка, в любой стране, убивает в среднем сотню птиц за год. Никогда не понимал, как может человек, любящий птиц, держать у себя кошку. Единственное, в чем я мог бы упрекнуть немцев как нацию, – чрезмерное увлечение патриотизмом. Здесь, по большей части, истоки всех их безумств. Пример – студенческие клубы дуэлянтов. Чтобы быть готовым сражаться за родину, немецкий юноша должен приучиться терпеть боль и ранения – для этого и служат поединки со всем их кровавым антуражем. Я пару раз присутствовал на таких дуэлях во Фрайбурге и с ужасом поймал себя на том, что меня будоражит запах крови. Скрывающийся в нас хищник не чужд ни одной нации; он рыщет по всему миру. В Англии его выпускают порезвиться на футбольное поле или на боксерский ринг – там он почти безвреден. Мой секретарь, ездивший со мной во Фрайбург, молодой человек по имени Джордж Дженкинс, научил тамошних ребят играть в футбол. Им страшно понравилось; когда мы уезжали, они проводили по три матча в неделю. Старые седые профессора качали головами: новшество плохо сказывалось на количестве поединков. Юноша, которому предстоит играть за свою команду в субботу, не захочет рисковать, что ему выколют глаз в пятницу. Дамы, конечно, все были против нас. Милая фрейлейн искренне гордится, если ее кавалер появляется в обществе, сплошь обмотанный бинтами, и шарахается от любимого, когда он приходит с футбольного поля растрепанный и весь в грязи. Вместе с Киплингом она считает его чумазым болваном и уверяет, что сражения – куда более привлекательная игра… по крайней мере для зрителей. Впрочем, женщины и поэты (за исключением истинно великих) от природы кровожадны. Уильям Эрнест Хенли и даже милый Стивенсон соловьями разливались о том, как благотворна кровавая баня для цивилизации. Другое последствие увлечения футболом во Франкфурте – там стали пить меньше пива. Студенческие попойки – еще одно печальное свойство немецкого патриотизма. Каждый истинный немец с самого нежного возраста должен быть способен выхлебать больше пива, чем его сверстник из любой другой страны. Они превращают себя в раздутые пивные бочонки во славу святого Михаила. А мальчишка, увлеченный футболом, заботится о дыхалке и ложится спать трезвым. Пожалуй, мы в Англии слишком много значения придаем спорту, но во всяком случае, это не худшая из возможных ошибок. Неплохо, если бы французские мальчишки серьезнее относились к спорту.