Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 233 страниц)

В Германии с наступлением темноты запрещено ходить по улицам «толпами». Правда, я не совсем понимаю, что понимать под словом «толпа», и ни один полицейский, с которым мне довелось говорить на эту тему, не смог назвать точную цифру. Как-то я спросил знакомого немца, собиравшегося в театр с женой, тещей, пятью детьми, сестрой, ее кавалером и двумя племянницами, не боится ли он нарушить закон. Немец воспринял вопрос вполне серьезно.

– Нет, – серьезно сказал он. – Ведь мы – одна семья.

– Но в законе не говорится, какая толпа имеется в виду, – возразил я, – там сказано просто «толпа». Не обижайтесь, но, если вдуматься в значение этого слова, вы и есть самая настоящая толпа. К какому выводу придет полиция – сказать трудно. Я бы на вашем месте поостерегся.

Мой знакомый попытался рассеять мои опасения, но рисковать понапрасну его жена не хотела (ведь вечер мог быть безнадежно испорчен), и они решили разделиться, договорившись встретиться в фойе перед самым началом спектакля.

Если вы любите бросать предметы из окна, то в Германии вам лучше это искусство не демонстрировать. Кошки, замечу сразу, уважительной причиной не являются. Первую неделю немецкие кошки не давали мне спать, терпение мое лопнуло, я вооружился двумя-тремя кусками угля, несколькими зелеными грушами, парой свечных огарков, яйцом, оказавшимся на кухонном столе, и бутылкой из-под содовой и, открыв окно, подверг интенсивной бомбардировке то место, откуда доносился шум. Не думаю, чтобы я попал в цель, мне ни разу не доводилось видеть человека, который умудрился бы попасть в кошку, – разве что случайно. Мне приходилось наблюдать, как отличные стрелки – обладатели королевских призов – с пятидесяти ярдов стреляли по кошкам из дробовиков – и всегда мимо! Я часто думаю, что вместо того, чтобы палить по деревянным медведям или по бегущим оленям из папье-маше, спортсмены должны стрелять по кошкам: кто попал, тот и есть лучший стрелок.

Но, как бы то ни было, кошки убежали – скорее всего, их отпугнуло яйцо, которое показалось мне тухлым. Я пошел спать, посчитав инцидент исчерпанным, однако через десять минут в дверь громко позвонили. Я было решил не открывать, но звонили так настойчиво, что пришлось накинуть халат и выйти к калитке. За калиткой стоял полицейский, а у его ног лежали все предметы, выброшенные мною из окна, за исключением яйца. Похоже, он собирался пополнить ими свою коллекцию.

– Это ваши вещи? – поинтересовался он.

– Мои, но мне они больше не нужны. Если хотите, можете взять их себе.

Полицейский пропустил мои слова мимо ушей.

– Это вы выбросили из окна эти вещи?

Пришлось признаться:

– Я.

– А почему вы выбросили эти вещи из окна?

Для немецких полицейских составлен специальный опросник, и они не имеют права ни варьировать вопросы, ни опускать их.

– Я бросался этими вещами в кошек, – ответил я.

– В каких кошек?

Это их любимый вопрос. Не скрывая иронии (и дурного произношения) я ответил, что, к стыду своему, не знаю, какие это были кошки. Лично я с ними не знаком, но если полиция соберет всех подозрительных кошек, то я постараюсь опознать их по характерному визгу.

Немецкий полицейский шуток не понимает, и слава Богу, в противном случае меня могли бы оштрафовать на крупную сумму за «обращение к должностному лицу без должного почтения», – а потому последовал ответ, что опознание кошек не входит в обязанности полиции; в обязанности полиции входит (как он выразился) «наложение штрафов за бросание предметов из окон».

Тогда я спросил, что принято делать в Германии, когда кошки по ночам не дают вам спать, и блюститель порядка объяснил, что в таких случаях следует подать в полицию жалобу на владельца кошки, полиция же предупредит владельца и в случае необходимости прикажет кошку устранить.

На мой вопрос, как, по его мнению, можно установить владельца кошки, полицейский после недолгого размышления посоветовал мне проследить, где она живет. После этого у меня начисто пропало желание с ним спорить, да это и не имело никакого смысла. Ночное развлечение обошлось мне в двенадцать марок, и ни одно из четырех официальных лиц, ознакомившихся с делом, не сочло наказание несправедливым.

Но все нарушения и проступки меркнут в сравнении с таким непростительным преступлением, как хождение по траве. В Германии ходить по траве не разрешается нигде, никогда и ни при каких обстоятельствах. Трава в Германии – предмет поклонения. В Германии хождение по траве расценивается как святотатство, это еще кощунственней, чем пляска под волынку на мусульманском коврике для молитвы. Даже собаки уважают немецкую траву и никогда не посмеют ступить на газон. Если вам в Германии попадалась бегающая по траве собака, то знайте – собака эта принадлежит какому-нибудь нечестивому иноземцу. У нас в Англии, чтобы собака не бегала по траве, газон окружают высокой сеткой, да еще с острыми зубцами поверху, а в Германии просто вешают табличку «Hunden verboten»[28]28
  «С собаками вход воспрещен» (нем.).


[Закрыть], и любая собака, в жилах которой течет немецкая кровь, посмотрев на эту табличку, поплетется прочь. В одном немецком парке я собственными глазами видел, как садовник в специальной войлочной обуви осторожно вышел на лужайку и, сняв с травы жука, решительно посадил его на гравий и долго стоял, следя, чтобы жук не попытался вернуться обратно; жук же, устыдившись своего проступка, поспешно сполз в канаву и потрусил вдоль дорожки с надписью: «Ausgang»[29]29
  «Выход» (нем.).


[Закрыть].

В немецком парке каждому сословию отведена специальная дорожка, и всякий, кто ступил на дорожку, не соответствующую его социальному положению, рискует лишиться свободы и состояния. Есть специальные дорожки для велосипедистов и специальные дорожки для пешеходов, аллеи для верховой езды и аллеи для легковых экипажей или ломовых извозчиков, тропинки для детей и для «одиноких дам». Отсутствие специальных дорожек для лысых мужчин и «новых женщин» всегда казалось мне досадным упущением.

В дрезденском Grosse Garten[30]30
  Большом саду (нем.).


[Закрыть] я как-то встретил пожилую даму, в растерянности стоящую на пересечении семи дорожек. Над каждой висели грозные таблички, предрекающие суровую кару всякому, для кого эти дорожки не предназначены.

– Прошу извинить меня, – сказала пожилая дама, узнав, что я говорю по-английски и читаю по-немецки, – не могли бы вы сказать, кто я и куда мне идти?

Разглядев даму повнимательней, я пришел к выводу, что она «взрослая» и «пешеход», и указал ей соответствующую дорожку. Посмотрев на дорожку, дама разочарованно повернулась ко мне.

– Но мне туда не надо, – сказала она. – Можно мне пойти по этой дорожке?

– Ни в коем случае, сударыня! Эта дорожка предназначена исключительно для детей.

– Но я им не сделаю ничего дурного, – с улыбкой сказала пожилая дама. Таких, как она, детям и в самом деле бояться было нечего.

– Сударыня, – ответил я, – если бы это зависело от меня, я бы доверил вам идти по этой дорожке, даже если бы там находился мой первенец. Но я, увы, не волен изменить законы этой страны. Если вы, человек, безусловно, взрослый, отважитесь пойти по этой дорожке, вам грозит штраф, а то и тюремное заключение. Вот ваша дорожка, здесь же черным по белому написано: «Nur fur Fussganger» [31]31
  «Только для пешеходов» (нем.).


[Закрыть] и послушайтесь моего совета: идите скорей, стоять здесь не разрешается.

– Но мне нужно идти в противоположном направлении!

– Вам нужно идти в том направлении, куда ведет эта дорожка, – строго сказал я, на чем мы и расстались.

В немецких парках есть скамейки, на которых висят таблички: «Только для взрослых!» («Nur fur Erwachsene»), и маленький немец, как бы ни хотелось ему посидеть, двинется дальше на поиски той скамейки, на которой разрешается сидеть детям; когда же такая скамейка отыщется, он аккуратно залезет на нее, стараясь не запачкать сиденье грязными ботинками. Теперь представьте себе, что в Риджентс-парк или в Сент-Джеймс-парк появилась скамейка с табличкой «Только для взрослых». Туда ведь сбегутся дети со всей окрути и устроят драку за право на ней посидеть. Взрослому же не удастся и на полмили приблизиться к такой скамейке – дети не подпустят. Напротив, если на скамейку «для взрослых» по досадной случайности сядет маленький немец и вы сделаете ему замечание, он молча встанет и пойдет прочь, низко опустив голову и густо покраснев от стыда и раскаяния.

Вместе с тем было бы неверным утверждать, что германское правительство не проявляет отеческой заботы о детях. В немецких парках и садах для них отводятся специальные площадки (Spielplatze[32]32
  Площадка для игр (нем.).


[Закрыть]) с песком. Здесь можно сколько угодно печь «пироги» и строить замки. Печь «пирог» из «другого» песка маленький немец сочтет безнравственным. Удовольствия он ему не доставит; такое угощение ему претит.

«Этот пирог, – скажет он себе, – выпечен не из того песка, который правительство специально выделило для этой цели. Он выпечен не в том месте, которое правительство специально отвело для их выпечки. Это негодный, незаконный пирог». И пока отец не заплатит, как полагается, штраф и, как полагается, не накажет его, совесть малыша будет неспокойна.

Есть в Германии еще одна весьма примечательная вещь – обыкновенная детская коляска. Тому, что можно делать с Kinderwagen, как ее здесь называют, а чего нельзя, посвящены многие страницы свода законов, изучив которые вы приходите к выводу, что человек, которому удалось провезти через город коляску, ни разу не нарушив закона, – прирожденный дипломат. Запрещается везти коляску как слишком быстро, так и слишком медленно. Вы с вашей коляской не должны препятствовать движению, и если кто-то движется вам навстречу, вы обязаны уступить дорогу. Если вам надо остановиться с коляской, то сделать это можно лишь в специально отведенном месте, где вы обязаны остановиться и не двигаться. Запрещается переходить с коляской улицу; если же, по досадному стечению обстоятельств, вы живете на другой стороне – тем хуже для вас и вашего ребенка. Коляску нельзя оставить где попало, но и появиться с ней где угодно нельзя тоже. В Германии достаточно полчаса погулять с коляской – и неприятностей не оберетесь на целый месяц. Если кому-то из нашей молодежи приспичит иметь дело с полицией, пусть едет в Германию и прихватит с собой детскую коляску.

В Германии после десяти вечера вы обязаны запирать входную дверь, играть на пианино после одиннадцати строго запрещается. В Англии ни мне, ни моим друзьям ни разу не приходило в голову играть на пианино после одиннадцати; когда же вам говорят, что это «строго запрещается», – вас помимо вашей воли начинает тянуть к инструменту. Здесь, в Германии, до одиннадцати вечера я ощущал полнейшее равнодушие к фортепианной музыке, однако после одиннадцати не мог справиться с желанием послушать «Мольбу девы» или увертюру к «Сельской чести». Для законопослушного же немца музыка после одиннадцати перестает быть музыкой; она становится тяжким грехом и удовольствия ему не доставляет.

Только один немец бросает закону вызов – это немецкий студент, да и тот не выходит за строго определенные рамки. По обычаю, ему предоставлены особые привилегии, но и они весьма ограниченны и очень четко очерчены. К примеру, немецкий студент может напиться и уснуть в канаве; чтобы не ответить перед законом, он должен всего лишь наутро заплатить полицейскому, который его подобрал и отвел домой. Но канава канаве рознь, в переулке можно уснуть, на улице – нет. Немецкий студент, чувствуя, что мозг его не в состоянии дольше сопротивляться винным парам, обязан собрать последние силы и завернуть в переулок, где можно преспокойно падать в любую канаву. В определенных кварталах города студенту разрешается даже звонить в чужие дома. В этих кварталах квартплата ниже, чем в других районах города; семьи, живущие здесь, с успехом выходят из положения, установив тайный код, по которому можно узнать, звонит свой или чужой. Если вы собираетесь навестить своих знакомых, живущих в таких кварталах, вам необходимо заранее узнать этот код, в противном случае в ответ на ваш настойчивый звонок вам на голову могут вылить ведро воды.

Кроме того, немецкому студенту разрешается тушить фонари – хотя и не до бесконечности. Как правило, подгулявший немецкий студент ведет счет потушенным фонарям и, дойдя до полудюжины за одну ночь, успокаивается. Разрешается ему и горланить песни до половины третьего ночи; в отдельных ресторанах ему разрешается даже обнимать за талию официанток. Для соблюдения приличий официантки в ресторанах, куда ходят студенты, набираются из пожилых и степенных женщин, что позволяет молодым немцам повесничать, не вызывая нареканий в безнравственности.

Уж очень они законопослушны, эти немцы.

Глава десятая

^{Баден-Баден с точки зрения туриста. – Прелести раннего утра, какими они видятся накануне днем. – Расстояние по карте. – Реальное расстояние. – Совесть Джорджа чиста. – Ленивый велосипед. – Велосипед – лучший отдых. – Образцовый велосипедист как он одевается, как ездит. – Грифон или собака. – Собака с чувством собственного достоинства. – Лошадь, оскорбленная в лучших чувствах.}

В Бадене, о котором можно сказать лишь, что это абсолютно такой же курорт, как и любой другой, начиналась собственно велосипедная часть нашего путешествия. За десять дней мы должны были проехать через весь Шварцвальд, берегом Донау-Таль, по живописнейшей долине от Тутлингена до Зигмарингена. Эти двадцать миль – самый, пожалуй, красивый утолок Германии: узкий еще Дунай несет свои воды среди старинных деревушек и древних монастырей, раскинувшихся на нежно-зеленых лугах, где и по сей день можно встретить босоногого монаха с выбритой тонзурой, в подпоясанной веревкой сутане и пастухов с посохами, чьи овцы пасутся на холмах; среди поросших лесом скал и между гор, спускающихся отвесными уступами, где каждая вершина увенчана руинами крепости, церкви или замка и откуда открывается живописный вид на Вогезы; где одни недовольно морщатся, когда заговариваешь с ними по-французски, другие чувствуют себя оскорбленными, если обратиться к ним по-немецки, и все до одного приходят в негодование при первых же звуках английской речи, отчего общение с местным населением значительно усложняется.

Полностью выполнить программу нам не удалось: человеческие возможности существенно отстают от потребностей. В три часа пополудни легко говорить: «Завтра встанем в полшестого, позавтракаем и в шесть тронемся в путь».

– Тогда нам удастся проделать значительное расстояние еще до наступления жары, – замечает один.

– Летом утро – лучшее время. А ты как считаешь? – добавляет другой.

– Бесспорно.

– Прохладно, свежо!

– А как восхитительна предрассветная дымка!

В первое утро все идет по расписанию. К половине шестого все готовы. Царит напряженное молчание, лишь изредка кто-то роняет реплику; слышатся отдельные недовольные голоса; все раздражены, атмосфера накалена до предела. Вечером же раздается голос Искусителя:

– А по-моему, если выехать в половине седьмого, ничего не изменится.

Добродетель слабым голосом протестует:

– Но мы же договаривались…

– Договор для человека или человек для договора? – ухмыляется Искуситель, толкуя Священное Писание по-своему. – А потом, вы же всю гостиницу перебудите. Пожалейте хотя бы прислугу.

– Но ведь здесь все рано встают, – шепчет добродетель едва слышно.

– Без надобности они бы не вставали! Значит, так, завтрак ровно в половине седьмого – тогда мы никого не потревожим.

Таким образом, Зло удается скрыть под маской Добра, и вы спите до шести, объясняя своей совести, что делается это исключительно из любви к ближнему, чему она, впрочем, верить отказывается. Бывали случаи, когда приступы любви к ближнему затягивались и до семи.

В той же мере, в какой наши потребности не соответствуют нашим возможностям, расстояние, измеренное циркулем по карте, не соответствует реальному расстоянию, отмеренному колесами велосипеда.

– Десять миль в час, семь часов в пути – стало быть, семьдесят миль за день. Ничего особенного.

– А подъем?

– А спуски? Хорошо, пусть будет восемь миль в час и шестьдесят миль в день. Gott in Himmel! Хороши же мы будем, если не сумеем проехать восемь миль в час! Тогда нам самое место не на велосипедах, а в инвалидных колясках! Кажется, что, даже очень постаравшись, невозможно проехать меньше восьми миль в час. Но это только кажется.

В четыре часа дня голос Долга гремит уже не так призывно:

– Да будет тебе, куда спешить? Посмотри, какой отсюда прекрасный вид.

– Красота. Но не забывай, до Сан-Блазьена еще двадцать пять миль.

– Сколько?

– Двадцать пять, может, двадцать шесть.

– Выходит, мы проехали всего тридцать пять миль?

– Никак не больше.

– Ерунда! Твоя карта врет.

– Мы крутим педали с самого утра.

– Ошибаешься. Начать с того, что мы выехали только в восемь.

– Без четверти восемь.

– Предположим. И каждые шесть миль отдыхали.

– Мы останавливались полюбоваться окрестностями. Какой смысл приехать в страну и ничего не увидеть!

– Это не считая остановок на крутых подъемах.

– Ничего удивительного, сегодня на редкость жаркий день.

– Не забудь, до Сан-Блазьена всего двадцать пять миль.

– Еще подъемы будут?

– Да, два. И, соответственно, два спуска.

– Мне помнится, ты говорил, что в Сан-Блазьен дорога идет под гору?

– Да, последние десять миль. А всего до Сан-Блазьена двадцать пять.

– А не меньше? Это что за деревушка у озера?

– Это не Сан-Блазьен, до него еще далеко. Поехали, а то мы что-то расслабились.

– Наоборот, перетрудились. В таких вещах необходима умеренность. Славная деревушка, как она называется? Титизее. Воздух там, наверное, замечательный…

– Что ж, я не против. Вы же сами предложили ехать до Сан-Блазьена.

– На что нам этот Сан-Блазьен? Дыра какая-то… Вот Титизее – дело другое.

– И недалеко.

– Всего пять миль.

Все хором:

– Остановимся в Титизее!

Подобное несоответствие теории и практики открылось Джорджу в первый же день.

– По-моему, – сказал Джордж (он ехал на одноместном велосипеде, а мы с Гаррисом на тандеме, немного впереди), – мы договаривались, что в гору поднимаемся на поезде, а с горы спускаемся на велосипедах.

– Да, – сказал Гаррис, – в принципе так оно и будет. Но ведь не на каждую же гору в Шварцвальде ходят поезда.

– Есть у меня подозрение, что они вообще здесь не ходят, – проворчал Джордж, и наступила томительная пауза.

– Кроме того, – заметил Гаррис, который немало думал на эту тему, – тебе же самому не захочется ехать только под гору. Это будет нечестно. Любишь кататься, люби и саночки возить.

Опять воцарилась тишина, которую на этот раз нарушил Джордж:

– Вы только, пожалуйста, из-за меня не перенапрягайтесь, – сказал Джордж.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Гаррис.

– Я хочу сказать, – ответил Джордж, – что, если нам подвернется поезд, не бойтесь оскорбить меня в лучших чувствах. Лично я готов ездить по горам в поезде, даже если это и нечестно. Пусть уж это будет на моей совести. Всю неделю я вставал в семь утра, так что совесть моя чиста. Поэтому обо мне не беспокойтесь.

Мы пообещали иметь это в виду, и путешествие продолжалось в гробовой тишине, пока ее снова не нарушил Джордж.

– Какой, ты говоришь, у тебя велосипед? – спросил он Гарриса.

Гаррис ответил. Я забыл, какой марки был у него велосипед, но это не существенно.

– Ты уверен? – не отставал Джордж.

– Конечно, уверен, – ответил Гаррис, – а в чем дело?

– Дело в том, что тебя надули.

– Как это?

– На плакатах рекламируется совсем другой велосипед, – объяснил Джордж. – Такая реклама попалась мне за день-два до нашего отъезда на Слоун-стрит. На велосипеде твоей марки ехал человек со знаменем в руках. Он абсолютно ничего не делал: сидел и блаженствовал. Велосипед катился сам по себе, и это у него хорошо получалось. Твоя же «ослица» всю работу взвалила на меня: если не крутить педали, она ни на шаг не сдвинется. На твоем месте я бы этого так не оставил.

Велосипеды и в самом деле редко соответствуют своей рекламе. Только один раз рекламный велосипедист, если мне не изменяет память, что-то делал – быть может, потому, что за ним гнался бык. В ситуациях же ординарных задача художника – убедить сомневающегося новичка в том, что занятие велоспортом сводится к сидению на великолепном седле и быстрому передвижению в желаемом направлении под воздействием невидимых небесных сил.

Обычно на рекламе изображена дама, вид которой неопровержимо свидетельствует о том, что никакие водные процедуры не окажут на ее усталое тело и истомленную душу столь же благоприятное воздействие, как езда на велосипеде по пересеченной местности. Даже фее, парящей на летнем облаке, не живется так беззаботно, как рекламной велосипедистке. Ее, прямо скажем, воздушный костюм как нельзя лучше соответствует велосипедным прогулкам в жаркую погоду. И пусть чопорные хозяйки не пустят ее в ресторан пообедать, пусть ее арестует тупой полицейский, который, прежде чем отвезти ее в участок, предусмотрительно укутает в плед, – ее это не волнует. В гору и под гору, в потоке транспорта, с ловкостью, которой позавидует кошка, по дорогам, на чьих рытвинах и ухабах скончался не один паровой каток, – мчится это воплощение праздной жизнерадостности; волосы ее развеваются на ветру, пышная грудь разрезает воздух; одна нога покоится на седле, другая – небрежно закинута на фару. Иногда красавица снисходительно опускается на седло, ставит ноги на раму, закуривает сигарету и машет над головой китайским фонариком.

Куда реже за руль рекламного велосипеда усаживают мужчину. Это не столь блестящий акробат, как дама, однако и ему по силам такие несложные трюки, как стоять на седле, размахивая флагом, либо пить на ходу пиво или бульон. Сидеть часами на велосипеде, ничего не делая, – занятие для темпераментного человека малопривлекательное, поэтому велосипедист на рекламе вынужден все время что-то придумывать: вот он, въехав на вершину горы, привстает на педалях, чтобы приветствовать солнце или обратиться с эклогой к лежащим в низине лесам.

Иногда на рекламных велосипедах ездят парами, и тут только начинаешь понимать, насколько превосходит велосипед по части флирта старомодные гостиные и запущенные сады. Убедившись, что велосипеды – именно той марки, какая требуется, он и она садятся за руль… и тут же попадают в старую добрую сказку. По тенистым переулкам, по базарным площадям оживленных городов весело катятся колеса «Лучших в Британии моделей компании «Бермондси» с нижним кронштейном» или «Моделей «Эврика» компании «Кэмбервелл» с цельносварной рамой». Велосипеды эти поистине великолепны: не надо ни нажимать на педали, ни поворачивать руль. Положитесь на них, скажите им, когда вам нужно быть дома, и все будет сделано Эдвин может сколько угодно свешиваться с седла и что-то нашептывать на ухо Анжелине, а Анжелина, дабы скрыть краску смущения, может сколько угодно отворачиваться и смотреть за горизонт – волшебный велосипед будет следовать заданным курсом.

И всегда светит солнце, и всегда сухие дороги. И нет на рекламном плакате ни сурового отца, который катит сзади, ни тетушки, появляющейся, как всегда, некстати, ни младшего братца, подглядывающего из-за угла, – влюбленным ничто не мешает. Боже мой! Но почему не было «Лучших в Британии» и «Эврик» в годы моей юности?!

А вот «Лучший в Британии» или «Эврика» стоит прислонившись к воротам, он ведь тоже не двужильный. Весь день он трудился в поте лица, катая влюбленных, которые теперь, по доброте душевной, слезли и дали ему передохнуть. Они сидят рядом, на травке, под сенью величественных дерев, трава высокая, сухая. У ног их струится ручей. Рай, да и только.

Реклама, впрочем, – это всегда рай.

Но я не прав, утверждая, что рекламный велосипедист никогда не крутит педалями. Теперь я припоминаю, что попадались мне на рекламах джентльмены, работающие ногами изо всех сил, я бы даже сказал, из последних сил. Они изнемогают от усталости, они трудятся в поте лица, ясно, что, окажись за рекламной картинкой еще один подъем, – и они вынуждены будут либо слезть с велосипеда, либо умереть. И все оттого, что они по недомыслию ездят на велосипедах низкого качества. Если бы они сели на «Патни Попьюлер» или на «Баттерси Баундер» как сообразительный молодой человек в центре рекламного плаката, они были бы избавлены от всех этих мучений. Тогда единственное, что бы от них потребовалось, это – в качестве благодарности – выглядеть счастливыми, да еще слегка тормозить, когда велосипед, потеряв по молодости голову, помчится слишком быстро.

Вы, выбившиеся из сил юноши, присевшие на придорожный камень и вымотавшиеся так, что уже нет сил обращать внимание на проливной дождь; вы, измученные девы с мокрыми спутанными волосами, которые сбились с пути и с удовольствием выругались бы, если б знали как; вы, солидные лысые мужчины, с трудом, тяжело дыша, идущие по бесконечной дороге; вы, раскрасневшиеся от усталости почтенные матроны, что безысходно, до боли в ногах жмут на медленно крутящиеся педали, – почему вы все предусмотрительно не купили «Лучший в Британии» или «Эврику»? Почему на земле преобладают велосипеды несовершенных моделей?

Или с велосипедами творится то же, что и со всем остальным? Неужели Рекламу не удается воплотить в Жизнь?

Что в Германии всегда приводит меня в восторг, так это немецкая собака. В Англии устаешь от традиционных пород, все знают их как свои пять пальцев: мастиф – собака цвета сливового пудинга; терьер, он бывает черный, белый, взъерошенный – и всегда злой; колли, бульдог – ничего нового. В Германии же масса разновидностей. Там вы встретите собак, каких никогда и нигде больше не увидите; вы даже не догадаетесь, что это собаки, пока они на вас не залают. Это так необычно, так интересно. В Зигмарингене Джордж обратил наше внимание на одну собаку. Похожа она была на помесь трески с пуделем. Впрочем, утверждать не берусь: может, она и не была помесью трески с пуделем. Гаррис хотел было ее сфотографировать, но собака вскарабкалась на забор и юркнула в кусты.

Не знаю, какую цель преследуют немецкие собаководы – свои замыслы они предпочитают держать в тайне. Джордж предположил, что они пытаются вывести грифона, и гипотеза его не лишена оснований: мне не раз попадались отдельные экземпляры, внешний вид которых свидетельствовал о том, что эксперимент этот близок к удачному завершению. И все же хочется верить, что эта помесь – не более чем игра случая. Немцы – народ практичный, и зачем им нужны грифоны, понять невозможно. Если их цель – вывести какую-нибудь диковинку, то у них ведь есть такса! Что может быть диковиннее? К тому же держать грифона дома неудобно, все будут постоянно наступать ему на хвост. Я-то считаю, что немцы пытаются вывести не грифона, а русалку, которую впоследствии можно будет научить ловить рыбу.

Все дело в том, что немец не терпит праздности. Ему нравится, когда его собака работает, и немецкая собака любит работать, в этом не может быть ни тени сомнений. Жизнь английского пса покажется ей жалким прозябанием. Представьте себе сильное, деятельное и смышленое животное с весьма живым темпераментом, обреченное на полное бездействие двадцать четыре часа в сутки! Поставьте себя на его место! Неудивительно, что наш пес чувствует себя не в своей тарелке, стремится к невозможному и постоянно попадает в беду.

Немецкой же собаке, напротив, всегда есть чем заняться. Она деловита, преисполнена чувства собственного достоинства. Только посмотрите, как она вышагивает, впряженная в молочную тележку! Ни один церковный староста при сборе пожертвований не испытывает большего удовлетворения! А между тем настоящей работы она не делает – тележку толкает молочница, собака же только лает, внося тем самым свой посильный вклад. «Моя старуха не умеет лаять, зато она умеет толкать. Очень хорошо!» – говорит она себе.

Приятно видеть, с каким увлечением и гордостью выполняет собака свой долг. Проходящий мимо пес отпускает, должно быть, какое-то язвительное замечание по поводу качества молока. Наша собака резко останавливается посреди улицы, не обращая внимания на транспорт:

– Простите, вы что-то сказали насчет нашего молока?

– Ничуть не бывало, – с невинным видом заявляет пес. – Я всего лишь сказал, что сегодня прекрасная погода, и спросил, почем нынче известняк?

– Известняк, говорите? Вас это интересует?

– Да, очень. Буду вам очень благодарен, если ответите.

– С удовольствием отвечу. Известняк стоит…

– Пошли! – Молочница потеряла терпение. Она устала, и ей не терпится поскорей разнести молоко.

– Постой. Ты слышишь, на что он намекает?

– Черт с ним! Вон идет трамвай, осторожней!

– Нет, не черт с ним! Мы этого не допустим. Он спрашивает, почем известняк… Так вот, пусть знает, известняк стоит в двадцать раз дороже…

– Господи, ты же все молоко разольешь! – в сердцах восклицает старушка, оттаскивая собаку в сторону. – Боже мой! Знала бы, оставила тебя дома!

На них несется трамвай; их ругает извозчик; с другой стороны улицы к ним спешит на помощь еще одна громадная псина, впряженная в хлебную тележку, за которой бежит плачущая девочка; собирается толпа; к месту происшествия спешит полицейский.

– Известняк стоит, – твердит свое собака молочницы, – ровно в двадцать раз дороже, чем дадут за твою шкуру после того, как я тебя отделаю.

– В самом деле?!

– Да, жалкий потомок французского пуделя, беззубый…

– Знала же, что разольешь! – причитает несчастная молочница. – Я ведь говорила, добром это не кончится.

Но собака не обращает на нее никакого внимания… Через пять минут, когда уличное движение возобновилось, разносчица хлеба собрала перепачканные в пыли булочки, а полицейский удалился, переписав фамилии и адреса всех, кто оказался в тот момент на улице, она снисходительно оглядывается…

– Да, немного разлила, – соглашается она. Но тут же как ни в чем не бывало добавляет: – Но все же я ему сказала, почем нынче известняк. Впредь не будет лезть не в свое дело.

– Уж это точно… – говорит старушка, удрученно глядя на залитую молоком мостовую.

Но самое любимое ее развлечение – это подождать на горке другую собаку и затеять с ней бег наперегонки вниз. Тут хозяин занят главным образом тем, что кругами бежит за тележкой и подбирает все, что с нее падает: буханки, капусту, рубашки. Внизу собака останавливается и ждет хозяина.

– Неплохо пробежалась, а? – тяжело дыша, замечает она, когда с ней поравняется нагруженный хозяин. – Я бы обогнала ее, если бы этот глупый мальчишка под ногами не путался. Ты заметил его? А вот я нет, черт побери! Чего это он раскричался? Потому что я сшибла его с ног? Сам виноват, не надо было путаться под ногами. Нельзя же оставлять детей без присмотра! Смотри-ка, что-то, кажется, просыпалось? Надо было привязать покрепче. Ты, наверно, представить себе не мог, что на спуске я разовью скорость двадцать миль в час? Я понимаю, ты не ожидал, что собака старого Шнейдера так легко обгонит меня. Что ж, бывает, день на день не приходится. Ты все подобрал? Ты в этом уверен? Я бы на твоем месте все-таки сбегала наверх и еще разок все проверила. Нет? Ты устал? Ну что ж, дело твое, сам будешь виноват, если что-то пропадет.