Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 66 (всего у книги 233 страниц)

– Может, скажешь куда? – спросил слезливый Джозеф, и не без оснований. – Ты скажи, может, мне на газовый рожок влезть?

– Когда я был молод, – проревел дядюшка Гуттон, – девушкам обычно находилось место, даже если стульев не хватало.

Намек был воспринят с неодинаковым одобрением. Слезливый молодой человек усадил худую девушку себе на колени и, не обращая внимания на ее попытки вырваться и звуки оплеух, героически удерживал.

– Теперь Рози, – прокричал дядя Гуттон, который, по-видимому, возвел себя в ранг церемониймейстера, – не стой так, детка; ты устанешь.

Предоставленная сама себе, моя нареченная, думаю, избавила бы меня от этого; но дядю Гуттона, попавшего на представление любовной комедии, не так-то легко было лишить части зрелища, а так как зрители были на его стороне, то оставалось только смириться. Я уселся и под аплодисменты водрузил пышнотелую и тяжелую Розину себе на колени.

– До свиданья, – обратился ко мне слезливый молодой человек, поскольку прелестная Розина совершенно скрыла меня из виду. – Еще увидимся.

– Я тоже была пухленькая до свадьбы, – заметила тетя Гуттон. – Пухленькая такая – прямо пышечка.

– И неважно, сколько человек ест, – сказала Селларс-мать. – Вот я, к примеру, ем, как воробышек, а ноги мои…

– Хватит, мама, – резко перебила ее Селларс-дочь.

– Я только хотела сказать, дорогая…

– Все и так знают, что ты хотела сказать, мама, – отрезала мисс Селларс. – Мы и раньше это слышали, и никому это не интересно.

Миссис Селларс замолкла.

– Когда много работаешь, тогда ты и худой, я-то знаю, – отозвался долговязый молодой человек, с обидой в голосе. Тут меня ему и представили, он оказался мистером Джорджем Селларсом.

– Виделись уже, – коротко поздоровался он.

За ужином, который миссис Селларс, снова будто повторяя урок, назвала «тра-пе-зой», с ударением на «е», я сидел между мисс Селларс и худощавой девушкой, а напротив нас – тетушка и дядюшка Гуттон. С одобрением было отмечено, что голодным я не казался.

– Нацеловался, небось, вволю перед ужином, – предположил дядя Гуттон, набив полный рот жареной свинины с огурчиками. – Питательная это штука, поцелуи! Вот, поглядите на мать да на меня! Только этим и живем.

Тетушка Гуттон вздохнула и заметила, что всю жизнь плохо ест.

Слезливый молодой человек, заметив, что никогда еще не пробовал поцелуев, – что было встречено взрывом хохота – сказал, что он не прочь рискнуть, если худощавая девушка передаст ему один, хотя бы маленький, поцелуйчик.

Худощавая девушка возразила, что, раз уж он не привык к роскошной жизни, это может ему повредить.

– Один всего, – умолял слезливый молодой человек, – вот к этим шкварочкам.

Худощавая девушка прежде тщательно вытерла губы, а затем, под возобновившиеся аплодисменты, снизошла к его просьбе.

Слезливый молодой человек подвигал губами, причмокивая с видом гурмана.

– Неплохо, – вынес он свой вердикт. – Словно луку наелся.

Грянул новый взрыв смеха.

– А Полу, что, ни одного так и не достанется? – выкрикнул дядя Гуттон, когда смех утих.

И в полной тишине, чувствуя себя несчастным, как никогда в жизни, я получил сочный и звучный поцелуй от любезной мисс Селларс.

– Сразу лучше стал выглядеть, – заметил довольный дядя Гуттон. – Так он и растолстеет, того и гляди.

– Сразу много не надо, – посоветовал слезливый молодой человек. – Похоже, желудком он слаб.

Думаю, если бы ужин продолжался подольше, я бы все-таки попробовал сбежать и вырваться на улицу. Я уже начал обдумывать такой шаг. Но тут мисс Селларс, взглянув на часы, объявила, что нам пора идти, за что я был готов расцеловать ее без принуждения, и, будучи решительной молодой леди, сразу встала и начала прощаться. Поползновения удержать нас из вежливости она отметала, пользуясь при этом моей горячей поддержкой.

– Не надо вас домой проводить? – предложил дядя Гуттон. – Страшно вам одним не будет, а?

– Ничего страшного, – заверила его мисс Селларс.

– Пожалуй, что ты права, – согласился дядюшка Гуттон, – насколько я вижу, он не такой уж яростный и неукротимый.

– В тихом омуте черти водятся, – напомнила тетя Гуттон, шутливо помахивая рукой.

– В тихом – это уж точно, – подтвердил дядя Гуттон.

– Если он тебе не нравится… – начала было мисс Селларс с достоинством.

– По правде говоря, деточка, не нравится, – перебил дядя IVTTOH, настроение которого внезапно переменилось, возможно, вследствие большого количества свинины и виски.

– Ну а мне он вполне подходит, – договорила мисс Селларс.

– И это говорит моя племянница! – вставил дядя Гуттон. – Если хочешь знать мое мнение…

– Если и захочу когда-нибудь, то зайду, когда ты будешь трезвый, и спрошу, – отбрила его мисс Селларс. – А что касается того, что я твоя племянница, то, раз уж так вышло, не вижу, что я могла с этим поделать. И нечего меня этим попрекать.

Тучи, однако, развеялись благодаря практическому замечанию братца Джорджа о том, что последние извозчики разъезжаются с Овал-сквер в одиннадцать тридцать; вдобавок он предложил перенести ссору на Клэпем-роуд, улицу широкую и очень для этого удобную.

– Ссоры никакой не будет, – ответил дядюшка Гуттон, дружелюбие к которому возвратилось столь же внезапно, как и покинуло. – Мы же понимаем друг друга, да, моя девочка?

– Все нормально, дядя, Я знаю, что ты думаешь, – с равным великодушием сказала мисс Селларс.

– Приводи его еще, когда ему станет получше, – добавил дядя Гуттон, – еще разок взглянем на него.

– Что вам надо, – посоветовал слезливый молодой человек, прощаясь со мной за руку, – это полный отдых и могильный камень.

В тот момент мне очень хотелось последовать его предписанию.

Селларс-мать вышла проводить нас в коридор, совершенно его перекрыв. Она сказала, что была «счаст-ли-ва» со мной познакомиться, и что по воскресеньям она всегда дома.

Я ответил, что непременно это запомню, и тепло поблагодарил ее за чудесный вечер, назвав «мамой» по просьбе мисс Селларс.

На улице мисс Селларс согласилась, что предчувствие мое оправдалось, – я не блеснул. Домой на трамвае мы ехали молча. У дверей своей комнаты она простила меня, поцеловав на сон грядущий. Будь я с ней откровенен, я поблагодарил бы ее за пережитый вечер. После него дальнейший путь стал мне ясен.

На следующий день, в четверг, я бродил по улицам до двух часов ночи, а потом тихонько проскользнул в дом, сняв ботинки, когда проходил мимо двери мисс Селларс.

В пятницу, которая, к моей удаче, была у нас днем получки, после ухода с работы мистера Лотта я привел свой стол в порядок и передал$7

– Завтра я не приду, сказал я ему. – Собираюсь последовать твоему совету.

– Нашел, чем заняться? – спросил он.

– Нет еще, – ответил я.

– А вдруг ничего и не найдешь?

– Ну, на самый худой конец, – ответил я, – можно и повеситься.

– Ладно, ты знаешь, с кем имеешь дело. Может, ты и прав, – согласился он.

– Надеюсь, лишней работы на тебя много не навалят, – сказал я.

– Это ничего, – отвечал он, – особенно стараться я все равно не собираюсь.

Он проводил меня до Энджел-стрит, там мы и расстались.

– Если ты все-таки попадешь на сцену, – сказал он, – и это будет что-нибудь стоящее, и ты пришлешь мне контрамарку, и у меня будет время, то, может, я приду посмотреть.

Я поблагодарил его за обещанную поддержку и вскочил в трамвай. О'Келли жил на Белсайз-сквер. Я уже собирался позвонить и постучать, как было указано на начищенной медной табличке, когда обратил внимание на то, что вокруг меня на крыльцо сыпятся маленькие кусочки угля. Задрав голову, я увидел высунувшегося из чердачного окна О'Келли. Из его знаков я понял, что мне надо убраться с крыльца и подождать. Через несколько минут дверь отворилась, и он помахал рукой, чтобы я вошел.

– Не шуми, – прошептал он; на цыпочках мы пробрались в мансарду, откуда сыпался уголь. – Я ждал тебя, – объяснил О'Келли, говоря все так же шепотом. – Моя жена – хорошая женщина, Пол; точно, лучше не бывало; тебе она понравится, когда вы познакомитесь – так вот, она может не одобрить, что ты зашел. Захочет узнать, где мы познакомились – ты понимаешь? Ну и еще, – добавил О'Келли, – тут можно курить.

И, усевшись так, чтобы ему было видно дверь, рядом с небольшим шкафчиком, из которого он достал еще тлевшую трубку, О'Келли приготовился слушать.

Я кратко изложил ему причину моего визита.

– Это я виноват, Пол, – сказал он совестливо, – я целиком. Между нами, и сама идея – эта отвальная, и вообще все… Дьявольски глупо. Ты так не думаешь?

Я ответил, что и сам всего этого не одобряю.

– И для меня очень неудачно вышло, – продолжал О'Келли, – Кэбмен вместо Хэмпстеда увез меня в Хаммерсмит – говорит, я ему так сказал. Домой добрался только в три часа утра. Очень неудачно – при данных обстоятельствах.

Я вполне мог это себе представить.

– Но я рад, что ты пришел, – сказал О'Келли. – Я знал, что ты какую-то глупость сделал в тот вечер, только не помнил, какую именно. Меня это беспокоило.

– Меня тоже беспокоило, могу вас заверить, – сказал я ему и описал то, что пережил в среду вечером.

– Завтра я с утра пойду, – сказал он, – и кое с кем повидаюсь. Идея-то у Джармэна неплохая. Может быть, я что-нибудь и смогу для тебя устроить.

Он назначил время, чтобы я назавтра зашел, когда миссис О'Келли не будет дома. Он велел мне спокойно прогуливаться, взад-вперед по другой стороне улицы, поглядывая на чердачное окно, и не пытаться переходить дорогу, пока он не махнет платком.

Поднявшись, я поблагодарил его за доброту.

– Не говори так, Пол, дорогой, – ответил он. – Если я тебя не вытащу из этой заварухи, я себе никогда не прощу. Если мы, дураки несчастные, друг другу не станем помогать, – добавил он, усмехнувшись, – кто нам поможет?

Мы пробирались вниз, как и наверх, украдкой. Когда мы добрались до второго этажа, дверь гостиной внезапно распахнулась.

– Вильям! – раздался резкий окрик.

– Да, дорогая? – отозвался О'Келли, выхватив трубку изо рта и запихивая ее, еще горящую, в карман брюк. Остаток спуска я преодолел сам и, оказавшись снаружи, постарался прикрыть за собой дверь без малейшего шума.

Я снова не возвращался на Нельсон-сквер до поздней ночи, а на следующее утро не рискнул выйти, пока не услышал, что мисс Селларс, судя по всему, в плохом настроении, уходит из дома. Добежав до верха черной лестницы, я позвал миссис Пидлс. Я сообщил, ей, что намереваюсь съехать, и, рассудив, что проще всего – сказать правду, объяснил почему.

– Дорогой мой, – сказала миссис Пидлс, – я очень рада это слышать. Не мое дело вмешиваться, но нельзя было не увидеть, как вы даете обвести себя вокруг пальца, как последний дурак. Надеюсь только, что вам удастся исчезнуть, и можете положиться на меня – я сделаю для вас все, что смогу.

– Как вы думаете, я поступаю не бесчестно, миссис Пидлс? – спросил я.

– Дорогой мой, – отвечала миссис Пидлс, – в этом мире не так-то просто жить – я сужу по собственному опыту, разумеется.

Только я кончил укладываться – много времени это не заняло, – как услышал на лестнице прерывистое дыхание, всегда возвещавшее приход миссис Пидлс. Она вошла, неся под мышкой целую связку старых рукописей, рваных и захватанных книжечек всех форм и размеров. Свалив их на колченогий стол, она уселась на стул рядом.

– Уложите и их тоже, дорогой мой, – сказала миссис Пидлс, – попозже они вам пригодятся.

Взглянув на связку, я увидел, что это – собрание старых рукописных пьес, суфлерские копии, размеченные, надписанные, перекроенные, Та, что лежала сверху, называлась «Кровавое пятно, или Дева, дикарь и душитель», следующая за ней – «Женщина-разбойник».

– Все их уже позабыли, – объяснила миссис Пидлс, – а между тем в каждой найдется что-нибудь хорошее.

– Но мне-то что с ними делать? – спросил я.

– Все, что хотите, – ответила миссис Пидлс. – Это абсолютно безопасно. Авторы уже давно все умерли, я выбирала очень аккуратно. Вам остается только брать сцену оттуда – сцену отсюда. Если это делать с умом, да при вашем таланте, – вы из этого целую дюжину пьес сумеете слепить, когда время придет.

– Но ведь это же будут не мои пьесы, миссис Пидлс, – возразил я.

– Ваши – я вам их дарю, – ответила миссис Пидлс. – Вы их в чемодан уложите. А что касается квартирной платы, – добавила миссис Пидлс, – Бог с ней, потом когда-нибудь отдадите.

Я расцеловался с добрейшей старушкой на прощанье и взял ее подарок с собой, на свою новую квартиру в Кэмден-Тауне. Много раз с тех пор мне приходилось трудно в поисках сцены или сюжета, и много раз я слабодушно обращался к дару миссис Пидлс, перелистывая надорванные и измятые страницы с постыдным намерением пополнить свой литературный арсенал. Приятно сейчас, положа руку на сердце, честно сказать, что я так и не поддался искушению.

Всегда я укладывал их обратно в ящик, говоря себе с суровым укором:

– Нет, нет, Пол. Победить или проиграть ты должен сам. И никакого плагиата – во всяком случае, не отсюда.

Глава IV

Которая ведет к одной встрече.

– Не нервничай, – сказал О'Келли, – и не перегни палку. Голос у тебя приличный, но не сильный. Держись спокойно и открывай рот пошире.

Было одиннадцать часов утра. Мы стояли у входа в узенький дворик, откуда через служебную дверь можно было попасть в театр. Последние две недели О'Келли меня натаскивал. Занятие это было мучительным для нас обоих, но для О'Келли – особенно. Миссис О'Келли, тощая, кислого вида дама – я видел ее раз или два, прогуливаясь по Белсайз-сквер в ожидании сигнала от О'Келли, – была женщиной очень серьезной и принципиально не признавала никакой музыки, кроме духовной. В надежде уберечь О'Келли хотя бы от одной из его греховных наклонностей рояль было приказано убрать, а его место в гостиной заняла американская фисгармония, звучавшая необычайно мрачно. Нам пришлось с этим смириться, и хотя О'Келли – поистине гений музыки – и ухитрялся извлекать из нее аккомпанемент к «Салли с нашей улицы», причем менее тоскливый и смятенный, чем можно было ожидать, все же это не облегчало наших трудов. В результате мое исполнение знаменитой баллады окрасилось печалью, композитором вовсе не предусмотренной. Если петь ее так, как пел я, то песенка становилась произведением, которое, как принято говорить, «заставляет думать». Невольно возникала мысль – а будет ли брак таким уж счастливым, как считает молодой человек? Разве не ощущался в песне, если призадуматься, налет меланхолии и пессимизма, присущих характеру стенающего героя, и вряд ли уместных при той склонности к легкомыслию, которую внимательный наблюдатель не может не уловить в прелестном, хотя и несколько поверхностном, образе Салли?

– Полегче, полегче. Меньше надрыва, – требовал О'Келли, в то время как, повинуясь его рукам, лились величественные звуки из всхлипывающего инструмента.

Один раз нас едва не застали врасплох, когда миссис О'Келли вернулась с заседания комитета активистов местной общины раньше, чем ожидалось. Я был поспешно спрятан в маленькой оранжерейке, примыкавшей к площадке второго этажа, и, скрючившись за цветочными горшками, со страхом и трепетом вслушивался в суровый перекрестный допрос, которому подвергся О'Келли.

– Вильям, не юли! Это был не псалом.

– Дорогая, да все дело в ритме. Дай я тебе покажу.

– Вильям, прошу в моем присутствии не устраивать никаких фокусов со священными гимнами. Если у тебя нет уважения к религии, то не забывай, пожалуйста, что у меня оно есть. Кроме того, с какой стати ты вообще затеял играть гимны в десять утра? Это на тебя непохоже, Вильям, и объяснению твоему я не верю. Ты еще и пел. Когда я открыла дверь, я ясно услышала слово «Салли».

– «Славлю», дорогая, – поправил О'Келли.

– Обычно, Вильям, у тебя не такое плохое произношение.

– Охрип немного, дорогая, – объяснил О'Келли.

– Хрипоты как раз не чувствовалось. Лучше не будем об этом больше разговаривать.

С этим О'Келли был согласен.

– С ней немного трудновато ладить, когда ты здоров и хорошо себя чувствуешь, – объяснял мне О'Келли, – но если ты заболел, – это самая заботливая, самая преданная из женщин. Вот когда я три года назад лежал с тифом, лучшей сиделки было просто не сыскать. Этого я никогда не забуду. И завтра снова будет так же, если со мной случится что-нибудь серьезное.

Я пробормотал известную цитату.

– Вылитая миссис О'Келли, – согласился он. – Порой я думаю – леди Скотт, наверно, точно такая же женщина.

– Беда вел в том, – продолжал О'Келли, – что я такой здоровяк, – у нее нет шансов проявить себя. Вот если бы я был безнадежный больной, она бы все сделала, чтобы я был счастлив. А так… – О'Келли ударил по клавишам. Мы снова принялись за наши занятия.

Но вернемся к разговору у входа в театр.

– Увидимся в «Чеширском сыре» в час, – сказал О'Келли, пожимая мне руку. – Если здесь не выйдет, попробуем другое место; хотя я разговаривал с Ходгсоном и думаю, все будет в порядке. Удачи тебе!

И он пошел своей дорогой, а я своей. Небольшой горбоносый и круглоглазый человечек, сидевший в стеклянной будке за дверьми и походивший на рассерженную птицу в клетке, спросил, по какому я делу. Я показал ему свое приглашение.

– В этот проход, через сцену, по коридору, второй этаж, вторая дверь направо, – выпалил он на одном дыхании и захлопнул окошко.

Я прошел вперед. Что меня немного удивляло, так. Это то, что я не испытываю абсолютно никакого волнения оттого, что впервые в жизни нахожусь за кулисами.

Помню, отец как-то спросил молодого солдата, только что вернувшегося из Крыма, что тот чувствовал во время своей первой атаки на врага.

– Ну, – ответил молодец, – я все время думал, что, когда побежал, забыл закрыть кран у бочонка с пивом в каптерке. Очень беспокоился.

До сцены я добрался без происшествий. Остановившись на секунду, чтобы оглядеться, я понял, что ощущаю не столько разочарование в театре как таковом, сколько то, что мои худшие предчувствия сбылись. В тот момент театр утратил весь свой блеск и больше так его и не обрел. От мишурного убранства зрительного зала до раскиданной по сцене по-детски наивной бутафории – он предстал передо, мной, как нечто сооруженное из разноцветных лоскутков и обрывков, как кукольный домик уже выросшего ребенка. Драма может сделать нас лучше, возвысить, заинтересовать и научить нас. Я в этом уверен. Пусть она процветает! Но точно так же, когда малышка одевает и раздевает куклу, открывает дверцу домика и заботливо укладывает ее спать в комнатке немногим больше ее самой, она готовится к обязанностям и радостям материнства. Игрушки! Разве мудрый ребенок ими пренебрегает? Искусство, литература, музыка – разве не готовят они нас к тому, пусть далекому, времени, когда мы, наконец, вырастем?

Я было потерялся в лабиринте переходов за сценой, но со временем, идя на звук голосов, вышел к большой комнате, уставленной множеством стульев и потертых диванчиков, где находилось от двадцати до тридцати дам и джентльменов. Все они были разного возраста, размера и вида, но очень похожи друг на друга благодаря тому налету театральности, которому невозможно дать определение, но и нельзя ни с чем спутать. Мужчины в основном отличались отсутствием растительности на лицах, но изобилием на головах; женщины, все, как одна, обладали замечательным бело-розовым цветом лица и ясными глазами. Разговор шел в приглушенных, но отчетливых тонах; предметом его были, главным образом, «она» и «он». Все, по-видимому, были со всеми на дружеской ноге, обращаясь друг к другу только по имени, или же, когда требовалось, – «дорогая моя», «милый», «старушка», «старик». Я постоял минуту на пороге, нерешительно придерживая дверь рукой, испугавшись, что попал на семейное сборище. Так как, однако, никто не казался расстроенным моим приходом, то я отважился присесть на свободное место рядом с очень маленьким, похожим на мальчишку господином и спросить его, та ли это комната, в которой я, претендент на место в хоре готовящейся к постановке комической оперы, должен ожидать.

У него были выпуклые рачьи глаза, которыми он меня и оглядел с головы до ног. При этом он столь долго безмолвствовал, созерцая мою персону, что крупный джентльмен по соседству, расслышавший мой вопрос, сам ответил на него утвердительно, добавив, что, как он понимает, мы тут еще черт знает сколько просидим, и что ни один порядочный человек не должен заставлять других порядочных дам и господ столько ждать безо всякой причины.

– Я думаю, что это крайне дурной тон, – заметил господин с рачьими глазами глубоким контральто, – когда один джентльмен берется отвечать на вопрос, заданный совершенно другому джентльмену.

– Прошу извинения, – ответил крупный джентльмен, – я думал, вы спите.

– Я думаю, что это очень плохие манеры, – продолжал маленький господин все так же медленно и внушительно, – когда один джентльмен говорит другому джентльмену, притом бодрствующему, что думает, что тот спит.

– Сэр, – отвечал крупный джентльмен, с помощью зонтика приняв гордую позу. – Я отказываюсь переделывать свои манеры на ваш вкус.

– Если вы ими удовлетворены, – заключил маленький пучеглазый господин, – то ничего не поделаешь. Но я думаю, что вы ошибаетесь.

– Никто не знает, про что эта опера? – спросила живая, маленького роста женщина с другого конца комнаты.

– А кто вообще знает, про что комические оперы? – спросила другая женщина, похоже, видавшая виды.

– Я как-то спросил автора, – заметил из утла утомленного вида джентльмен, – так он ответил: «Если бы ты меня до начала репетиций спросил, я, может, и сказал бы, но сейчас – да будь я проклят, если знаю!».

– Меня бы не удивило, – произнес приятный джентльмен в бархатном пальто, – если бы где-нибудь там потребовался хор пьяниц для мужских голосов.

– А может быть, если мы понравимся, – добавила сухопарая дама с золотыми волосами, – героиня нам расскажет о своих сердечных делах, это будет интересно и занимательно.

Дверь на другом конце комнаты отворилась, прозвучало какое-то имя. Пожилая дама встала и вышла.

– Герти, бедная старушка! – сочувственно заметила сухопарая дама с золотыми волосами. – Говорят, у нее и в самом деле был голос.

– Когда бедняга Бонд в первый раз оказался в Лондоне, – сказал крупный джентльмен слева от меня, – помню, он рассказывал, как пришел к тому «тигру» лорда Барримора – я об Александре Ли говорю, конечно, он тогда заправлял театром Стрэнд, – в хор устраиваться. Спел он две фразы. Ли послушал да как вскочит! – Хватит, – говорит, – спасибо, до свиданья. – Бонд-то знает, что голос у него хороший, и спрашивает, а в чем, собственно, дело. – В чем дело?! – орет Ли. – Вы что думаете, я хор набираю, чтобы он солистов забивал?

– С учетом того, какое общество здесь собралось, – … заявил пучеглазый господин, – я нахожу этот анекдот бестактным.

Общество, как оказалось, действительно было на стороне пучеглазого господина.

В следующие полчаса дверь на другом конце комнаты то открывалась, то закрывалась, всякий раз при этом проглатывая, словно людоед, какой-нибудь лакомый человеческий кусочек – то джентльмена, то даму из хора. Разговоры уже не так часто вспыхивали в наших поредевших рядах – тишина заполнялась растущей тревогой.

Наконец невидимый Харон объявил: «Мистер Гораций Монкриф!» Вместе со всеми неторопливо я окинул взором комнату, любопытствуя, что за человек этот мистер Гораций Монкриф. Дверь еще немного приотворилась. Харон, оказавшийся бледным молодым человеком с висячими усами, просунул голову в комнату и нетерпеливо повторил приглашение, видимо, очень стеснительному Монкрифу. Тут мне вдруг припомнилось, что Гораций Монкриф – это я сам.

– Очень рад, что вы нашлись, – сказал бледный молодой человек, когда я подошел к двери. – Только больше, пожалуйста, не теряйтесь, у нас не так много времени.

Я прошел с ним вместе через пустой буфет – печальнейшее зрелище – в следующую комнату. Меланхолический джентльмен сидел за роялем. С ним рядом стоял рослый, видный мужчина с пачкой писем в руке. Он распечатывал конверт за конвертом и быстро-быстро читал. Степенный, солидный, скучающего вида джентльмен отчаянно пытался со вниманием прислушиваться к торопливой речи узколицего господина с беспокойными глазами, отличавшегося тем, что он смотрел не прямо на собеседника, а все куда-то в сторону.

– Монкриф? – спросил рослый и видный мужчина, – как я позже выяснил, это был мистер Ходгсон, постановщик, – так и не подняв глаз от писем.

Бледнолицый молодой господин ответил за меня.

– Поехали, – сказал мистер Ходгсон.

– Что будем петь? – устало поинтересовался меланхолический джентльмен за роялем.

– «Салли с нашей улицы», – ответил я.

– А вы кто? – вмешался мистер Ходгсон. Он еще ни разу не взглянул на меня, и сейчас тоже этого не сделал.

– Тенор, – ответил я, добавив, – не полный тенор, – согласно данным О'Келли инструкциям.

– Тенора просто невозможно наполнить, – заметил господин с бегающими глазами, глядя на меня, но разговаривая с обеспокоенным джентльменом. – Пробовали когда-нибудь?

Все рассмеялись, за исключением меланхоличного джентльмена за роялем, а мистер Ходгсон так и не оторвал глаз от писем. И потом господин с беспокойными глазами еще не раз шутил в том же духе, чему все смеялись, – исключая меланхоличного пианиста, – смеялись коротко, резко, механически, без малейшего намека на веселье. Господин с беспокойными глазами, оказалось, был комиком.

– Ну, давайте, – сказал меланхоличный джентльмен и заиграл.

– Скажешь мне, когда он начнет, – заметил мистер Ходгсон в конце второго куплета.

– У него приличный голос, – сказал мой аккомпаниатор. – Волнуется только.

– У зрителей в театре есть такой предрассудок, – сообщил мистер Ходгсон, – им, видите ли, нравятся голоса, которые можно расслышать. Это все, что мне бы хотелось ему внушить.

Второй куплет, по моему представлению, я спел просто-таки трубным гласом. Солидный джентльмен – он оказался переводчиком французского либретто, но предпочитал, чтобы его называли автором английского текста, – признался, что определенно слышал какой-то звук. Комик с бегающими глазами предложил объявлять со сцены, чтобы во время моего выступления соблюдалась тишина.

От страха меня начало мутить. Голос мой, как мне показалось, разочарованный произведенным им эффектом, угрюмо заполз куда-то мне в ботинки и наотрез отказывался вылезать обратно.

– Голос у вас в порядке – даже очень хорошо, – шепнул мне аккомпаниатор. – Они просто хотят услышать, на что вы способны, вот и все.

При этих словах мой голос взбежал вверх по ногам и вырвался изо рта.

– Тридцать шиллингов в неделю, за репетиции – половина. Если это подходит, то мистер Кэчпол оформит с вами соглашение. Если нет, то премного вам обязан. До свидания, – произнес мистер Ходгсон, по-прежнему поглощенный перепиской.

Я отошел с бледнолицым молодым человеком к столику в углу, где за несколько секунд с делом было покончено. Уходя, я попытался поймать взгляд своего меланхоличного друга, но он, очевидно, был так погружен в уныние, что ничего вокруг не замечал. Быстроглазый комик, глядя на автора английского текста и переврав мое имя, пожелал мне приятно провести день, и все засмеялись; бледнолицый мистер Кэчпол объяснил мне, как найти выход, и я ушел.

Первый «сбор» был назначен на два часа в понедельник. В театре кипела жизнь. Исполнители главных ролей, закончив репетировать, беседовали между собой. Мы – хористы и хористки – собрались на середине сцены. Я узнал даму, которую при мне назвали Герти, и еще худощавую женщину с золотыми волосами. Крупный джентльмен и пучеглазый молодой человек снова были вместе; все время, что я их знал, они были неразлучны, одержимые, верно, какой-то взаимной сочувственной антипатией. Джентльмен с рачьими глазами как раз объяснял, в каком, по его мнению, возрасте одряхлевшие хористы должны покидать сцену, щадя себя и публику; а крупный джентльмен растолковывал, когда полагается учить дрянных мальчишек хорошим манерам, и чем при этом пользоваться.

Мистер Ходгсон, стоя у рампы, все читал письма, как и четыре дня назад. Друг мой, капельмейстер, вооруженный скрипкой, при поддержке еще дюжины музыкантов, занял оркестровую яму. Либреттист и помощник режиссера – француз, которого я решил из тактических соображений спутать с настоящим англичанином – сидели, погрузившись в беседу, за маленьким столиком под газовым рожком. Так прошло приблизительно четверть часа, и тогда помощник режиссера, внезапно заторопившись, яростно зазвонил в колокольчик.

– Всех попрошу со сцены, – прокричал небольшого роста паренек, важным видом и повадкой напоминавший фокстерьера; вслед за другими я удалился за кулисы.

Комик и героиня – которую я отлично знал в лицо, но никогда бы не узнал – отделились #т компании и присоединились к мистеру Ходгсону у рампы. Для начала нас рассортировали по размеру на влюбленные пары.

– Ага, – сказал помощник режиссера, восхищенно уставясь на молодого человека, в котором было не более пяти футов двух дюймов роста, – у меня как раз есть девушка для вас – красавица! – Метнувшись в группу дам, он вернулся с самой крупной особью – женщиной грандиозных размеров, которую и вручил молодому человеку с видом доброго дядюшки из мелодрамы. Крупному джентльмену досталась узколицая маленькая партнерша, издалека выглядевшая совсем по-девичьи. Сам я оказался в паре с худенькой женщиной с золотыми волосами.

Разбившись на пары, мы, наконец, встали полукругом, и оркестр негромко заиграл. Свою партию, полученную по почте, я успел пробежать с О'Келли, и в этом отношении чувствовал себя вполне уверенно, что же касается остального, – тут я хромал.

– Боюсь, – произнесла моя дама, – я вынуждена попросить вас обнять меня за талию. Это бестактно, я понимаю, но, видите ли, от этого зависит наше жалованье. Как вы думаете, вам не будет очень трудно?

Я заглянул ей в глаза. В них приплясывало веселье, и застенчивость моя пропала. Я постарался исполнить все ее указания.

Неутомимый режиссер метался между нами, пока мы пели, то оттесняя одну из пар назад на шаг-другой, то подталкивая другую вперед. Одну группу он старался сбить вместе, другую, наоборот, растолкать по сторонам – в общем, уподоблялся занятой делом овчарке.

– Хорошо, просто очень хорошо, – сказал в заключение мистер Ходгсон. – Ну-ка, еще разок пробежимся, на этот раз под музыку.

– А любить будем, – добавил режиссер, – не как марионетки, а как живые мужчины и женщины, из плоти и крови.

И тут же, ухватив ближайшую даму, он наглядно объяснил нам, как ведет себя настоящий крестьянин под влиянием истинной страсти, – он стоит в изящной позе, склонив голову под углом 45°, и весь вид его говорит о нежнейшем обожании.

– Если он хочет, – сказал крупный джентльмен sotto voce[89]89
  Шепотом, вполголоса (ит.).


[Закрыть] своей искушенной партнерше, – чтобы я ему еще и Ромео сыграл в придачу, пусть раскошелится еще на десять шиллингов в неделю.