Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 233 страниц)

На третий день нашего кошмарного для нас самих обмана Дженни не надолго куда-то вышла из той комнаты, которая хранила страшную тайну, а я, едва сознавая, что делаю, машинально исполняла свои «обязанности»: хлопала руками по подушкам, гремела посудой и болтала разный вздор, будто разговаривала с пациенткой.

Когда я вернулась к пациенту, он, как всегда, с лихорадочною торопливостью осведомился о жене.

– Слава богу, настолько уж хорошо, что она сейчас попросила меня позволить ей самой немножко почитать. Доктор предвидел вчера эту просьбу и разрешил ей, – немилосердно лгала я, стараясь быть «веселой».

– О, если так, то нам сегодня можно будет подольше побеседовать! – обрадовался вдовец и, приподнявшись, оживленно крикнул жене, чтобы она берегла глаза и лучше поговорила бы с ним, чем читать какой-нибудь вздор.

Ответа не последовало. Вместо него из соседней комнаты дохнуло безмолвием, – не тем безмолвием, которое только молчит, а тем, которое имеет свой собственный голос. Не знаю, понимаете ли вы, что я хочу сказать этим? Если бы вы провели столько же времени, как я, между мертвецами, то поняли бы.

Я бросилась в комнату «выздоравливающей», будто бы узнать, почему нет ответа. Вернувшись, я шепнула ему: «Уснула. Книга на полу». Он ничего мне не сказал, но глаза его бросили на меня чисто инквизиторский взгляд.

Ночью, когда пациент кое-как заснул, мы с Дженни стали совещаться, как быть нам дальше.

– Одна надежда на Бога, – говорила со вздохом Дженни. – Мы ничего больше не можем сделать. Мы рассчитывали, что он за эти три дня настолько окрепнет, что будет в состоянии узнать правду, а он, наоборот, все слабеет и слабеет. Открывать ему сейчас ничего нельзя: это убьет его.

Остановившимися от ужаса глазами мы смотрели друг на друга, недоумевая, как выйти из страшного затруднения. Но судьба решила нашу нелегкую задачу по-своему.

В доме было так тихо, что ясно слышалось тиканье маленьких часов. И вдруг среди этой тишины раздался крик… Нет, это был не крик, таких криков никогда еще не вырывалось из человеческой груди. Я слышала человеческий голос во всех его наисильнейших напряжениях, – голос страдания, горя и радости, и сделалась к нему равнодушна. Но молю Бога, чтобы мне никогда больше не слышать того вопля, который издала в своей муке человеческая душа. Этот вопль пронесся по всему дому, потрясая его основы, и замер, но мы две бедные женщины долго стояли, как окаменелые.

Наконец, когда мы настолько пришли в себя, что были в состоянии взобраться наверх в жилые комнаты, то прежде всего заглянули в комнату пациента. Его беспорядочно раскинутая постель была пуста. Мы бросились в соседнюю, дверь которой стояла настежь, и нашли молодого вдовца лежавшим поперек тела жены. Прижав ее голову к своему сердцу, он тоже последовал за женою в лучший мир…

Несколько времени сиделка просидела молча, уставившись в огонь померкшими глазами.

– Вам следовало бы написать свои наблюдения, – заметил я. – Они были бы очень интересны.

– Вы думаете? – возразила она, мешая огонь угольными щипцами. – Нет, я ничего не стану писать… Кто видел и испытал то, что видела и испытала я, тот не решится описывать этого, чтобы не бередить своих затянутых временем ран и не тревожить чувствительных сердец читателей.

IX

Спор наш продолжался. Я предложил женить нашего героя-злодея на дочери местного аптекаря, девушке с благородным характером и чистой душой и пояснить, что эта девушка была очень дружна с нашей главной героиней и смиренно преклонялась перед ее внешними преимуществами.

Браун не соглашался на эту комбинацию, находя ее неестественной и невероятной.

– С какой же стати ему жениться непременно на ней? – спросил он.

– Да просто по любви, – пояснил я, – той любви, которая одинаково горит ярким пламенем в груди честного человека и закоренелого злодея.

– Да ты что задумал писать, – горячился Браун, – трактат моральной философии или легкую занимательную повесть? Ну? подумай, какую же привлекательность для избранного нами героя может иметь эта девушка?

– Всякую, – сказал я. – Прежде всего его должно привлечь то, что она является полною противоположностью его характеру. Потом она хороша. А если мало той красоты, которую мы ей придали, можно еще немножко подмазать ее. Кроме всего этого, она единственная наследница после своего отца. Такое сочетание и будет всего интереснее.

Находя бесполезным тратить на меня слова, Браун обратился с вопросом к Мак-Шонесси:

– Неужели и ты можешь вообразить, что наш герой Рубен мог загореться любовным пламенем к Мэри Холм?

– Почему же нет? – отозвался Мак-Шонесси. – Я могу вообразить что угодно и поверить всему, что говорится и пишется. Но все-таки я должен оговориться, что обыкновенно в повестях люди действуют вполне рассудительно и последовательно, а в действительности это редко случается. Я знаю старого морского капитана, который каждый вечер в постели читает «Журнал для молодых девиц» и плачет над ним. Знаю серьезного счетовода, постоянно таскающего с собою в кармане томик сладких стишков и читающего их во время своих переездов из дома на службу и обратно. Знал одного доктора, который в сорок восемь лет сделался ненасытным лакомкой и все свободное от практики время проводил в кондитерских. Вообще я заметил, что у каждого человека целая дюжина разных характеров, из которых только какой-нибудь один берет верх над остальными одиннадцатью, играющими второстепенную роль. Впрочем, я знал такого человека, у которого было два характера, и оба оказались равносильными, благодаря чему получились очень интересные последствия.

Мы просили Мак-Шонесси рассказать нам про этого человека, и услышали следующее.

– Это был очень загадочный субъект, – начал Мак-Шонесси. – В то время, когда я с ним познакомился, он, подобно мне, был членом «Девоншира». Звали его сэром Джозефом Смайсом. Трудно найти более странную личность. Он высмеивал «Субботнее обозрение» как любимый журнал местного литературного клуба, а «Афинеум» – как торговое предприятие неудачных писак. Теккерея он находил вполне приспособленным быть любимым автором культурной части духовенства, а в Карлейле видел представителя серьезного ремесла. Живых авторов он никогда не читал, но это не мешало ему раскритиковывать их в пух и прах. Единственными современными писателями, удостоившимися его похвалы, были два-три французских романиста, о которых, кроме его самого, никто не слыхал. От чужого юмора он впадал в меланхолию, а при виде чего-нибудь трогательного ему делалось тошно. Искусство его раздражало, а наука наводила скуку. Он презирал своих родных и ненавидел всех остальных людей.

Вот в общих чертах характеристика этого загадочного человека. Теперь я расскажу о нем то, что знаю.

Однажды, в поздний летний вечер, отправляясь на рыбную ловлю, я встретил на улице одного из предместий компанию из четырех подкутивших молодцов. Идя под руку, они заняли всю ширину тротуара. Ближайший ко мне играл на необычайно хриплом концертино, а его спутники во всю силу своих легких орали какую то разухабистую народную песню. Самым шумным и циничным из этой милой компании был тот, который играл на концертино. Прижавшись в самой подворотне, я с любопытством смотрел на этот квартет, и меня поразило сходство концертиниста с сэром Смайсом. Я готов был поклясться, что это его лицо, но все остальное так не соответствовало представлению о нем, что я невольно подивился про себя, какое иногда бывает сходство в лицах людей совсем противоположных слоев общества. Положим, данное сходство ограничивалось одним общим характером лица. Сэр Смайс всегда ходил начисто выбритый, а этот молодец имел щетинистые рыжие усы и такого же цвета длинные растрепанные бакенбарды. Он был в кричаще-пестрой клетчатой паре, в штиблетах с перламутровыми пуговицами и в таком галстуке, который мог довести нервных дам до обморока. На голове у него еле держалась сдвинутая на затылок, хотя и модная, но сильно помятая шляпа, а в зубах торчала сигара, распространявшая убийственный аромат.

Проходя мимо, концертинист задел меня локтем и посмотрел мне прямо в лицо. Глаза его насмешливо прищурились, и он, вынув сигару изо рта, как-то особенно ухарски присвистнул. Глаза были глазами сэра Смайса; в этом я был непоколебимо уверен.

Заинтересованный, я повернул назад и осторожно последовал за гуляками в кабак.

Смайс подошел к буфету и заказал себе стакан джина.

Я подошел к нему и положил ему руку на плечо. Обернувшись и увидев меня, он побледнел как смерть.

– Сэр Джозеф Смайс, если не ошибаюсь? – с улыбкой проговорил я.

– Очень даже ошибаетесь! – хриплым голосом ответил он, сбрасывая с своего плеча мою руку. – Мое имя – Смис, и с важными Смайсами я ничего общего не имею… А вы кто такой? Я вас не знаю.

Пока он говорил, я впился глазами в золотое кольцо вычурной индийской работы, которое он носил на левой руке. В этом кольце я уж не мог ошибиться: оно было известно всему нашему клубу, где я встречался с Смайсом и где оно не раз ходило по рукам, вызывая во всех восторг и зависть. Когда я снова взглянул на лицо стоявшего передо мною этого странного человека, оно совершенно преобразилось: на глазах были слезы, углы рта дрожали, и он сам весь принял самый жалкий вид.

Смайс – это был действительно он – торопливо потянул меня за рукав в отдаленный угол залы и умоляюще прошептал:

– Друг мой, не выдавайте меня этим пьяницам. Не дайте им понять, что я член кукольной комедии, разыгрываемой в Сент-Джеймском дворце. Если они узнают об этом, то повернутся ко мне спиной. Не проговоритесь и об Оксфорде. Они и его мне никогда не простят.

Я был поражен до последней степени. Передо мною сидел представитель высшей аристократии и трясся от боязни, – не того, что в том кругу, к которому он принадлежал по рождению и положению, могут узнать об его уличных похождениях, а наоборот, – того, как бы бесшабашные гуляки, с которыми я его встретил, не узнали, что он вовсе не тот, за кого выдает себя перед ними.

На мои удивленные расспросы, что все это значит, Смайс пояснил мне, что его двойная игра доставляет ему величайшее наслаждение, сущность которой, однако, он сам не может себе объяснить. Регулярно два раза в год он в своем настоящем кругу объявлял, что уезжает на континент, а сам забирался в одну из отвратительнейших глухих трущоб уайтчепелского предместья, переодевался, загримировывался и смешивался с общественными отбросами, против которых так энергично выступал в палате лордов. Теперь он сам участвовал во всех их самых эксцентричных похождениях и яростно ораторствовал на их сходбищах против всего, что не носило печати отверженности.

– А как же вы объясняете своим сегодняшним товарищам свои временные отсутствия из их приятной компании? – спросил я.

– О, их я с самого начала уверил, что я бродяжничаю по всей стране, – ответил он. – Это придает мне особенный престиж в их глазах, – уже со смехом прибавил мой странный собеседник.

Он предложил мне распить бутылочку с его компанией, но я от этого уклонился и, клятвенно уверив его, что никому не выдам его тайны, покинул кабачок. Долго я думал о двойной жизни, которую вел этот утонченнейший представитель высшего аристократического слоя, и с удивлением припоминал, как он в своем объяснении уверял меня, что когда он несколько времени проведет в своем роскошном дворце, среди благ высшей культуры, то эта обстановка так противеет ему, что он со злобою сжигает лучшие произведения всемирной литературы, раздаривает бесценные статуи и картины, и едва может дождаться того блаженного дня, когда будет удобно показать вид, что он опять отправляется «на континент». Не расскажи мне это он сам, я бы не поверил.

Месяц спустя моя служанка подала мне элегантную визитную карточку с именем Джозефа Смайса, и сказала, что владелец этой карточки дожидается внизу и желает видеть меня. Я велел ей просить его в мой кабинет. Он вошел ко мне тем самым высокоприличным и надменным лордом, каким его знал весь фешенебельный Лондон, и после обычных церемоний степенно опустился в кресло, которое я поспешил ему подвинуть. Когда мы остались одни и шаги удаляющейся служанки замерли внизу лестницы, я спросил:

– Значит, Смис опять превратился в Смайса?

Он болезненно улыбнулся и, в свою очередь, со страхом спросил:

– А вы никому не говорили?

Я поспешил успокоить его и ответил:

– Ни одной живой душе, хотя, признаюсь, не раз чувствовал поползновение.

– Надеюсь, вы и потом не поддадитесь этому «поползновению»? – со вздохом облегчения перебил он. – Вы и вообразить себе не можете, как мне тяжело от этого висящего надо мною наваждения! Решительно сам не могу понять, почему мне периодически непременно нужно превращаться в какого-то трущобника. Уверяю вас, что если бы я сознавал себя вампиром или самим дьяволом, то мне бы было несравненно легче, чем чувствовать свое временное тождество с уайтчепелской клоакой. Когда я, приходя в себя, думаю об этом, каждый нерв моего существа протестует…

– А вы хоть сейчас-то не думайте, – прервал я его. – Ведь не затем вы пожаловали ко мне, чтобы предаваться этим думам.

– Нет, именно об этом я и пришел поговорить с вами; больше мне не с кем. Я чувствую неодолимую потребность высказаться до конца человеку, который был бы способен меня понять, а таким я нашел только вас. Мне думается, судьба нарочно сделала именно вас… как бы это выразиться?.. Ну, помогла именно вам проникнуть в мою тайну… Но, быть может, я вам надоедаю? – тревожно осведомился он, впиваясь в меня своими бездонными черными глазами.

– Напротив, – ответил я. – Поверьте, что все, касающееся вас, меня в высшей степени интересует.

Видя, что он заминается, я попросил его не стесняться и прямо приступить к делу, которое привело его ко мне.

– Дело… дело? – бормотал он с внезапно вспыхнувшею на его всегда бледном лице краскою. – Какое тут «дело»?.. Это – не дело, а состояние… Видите ли, дорогой Мак, я влюблен, – с отчаянною решимостью выпалил наконец он и еще больше смутился и покраснел.

– Великолепно! – ободряюще вскричал я. – Очень рад слышать (я надеялся, что это поможет ему отделаться от его «наваждения»). – Может быть, я имею честь знать вашу избранницу?

– Ее зовут Елизаветою Меггинс. Я раз говорил вам о ней.

– Это меня несколько удивляет, – продолжал я. – Насколько мне помнится, вы тогда отзывались о ней не особенно… одобрительно.

– Вы упускаете из вида, что тогда был Смис, а не Смайс, – заметил мой странный посетитель. – Разве тот несчастный человеческий черновик может ценить женщину?.. Презрительное отношение к мисс Елизавете Меггинс этого полудикаря служит лучшим доказательством ее превосходных качеств.

– Однако мне показалось, что эта леди довольно обыденная женщина, – с невольною заминкою (мне было неизвестно, как он это примет) заметил я.

– Действительно, она не из настоящих леди. Но, дорогой Мак, я не настолько уважаю общественное мнение, чтобы руководствоваться им, – спокойно возразил Смайс. – Мисс Меггинс, Лиза, хороша, добра, мила, и… словом, лучше ее я не встречал женщин. Разумеется, для поверхностного наблюдателя мой выбор должен казаться очень странным. Да, по правде сказать, я и сам не могу дать себе ясного отчета в том, что именно привлекает меня к Елизавете. Это – одна из тех тайн моей натуры, которые остаются неразрешимыми даже для меня самого. Может быть, меня притягивает ее внешняя противоположность со мной. Может статься, то, что есть во мне утонченного, требует тесного соединения с ее более примитивной натурой – для большей, так сказать, устойчивости. Ничего этого наверное не знаю. Чувствую только, что меня влечет к ней что-то инстинктивное, и не могу противиться этому.

Я ничего не возразил ему на это излияние, а только полюбопытствовал узнать, чем занимается его избранница.

– Служит в чайной, – объяснил Смайс. – Я каждый день в четыре часа хожу туда чай пить. От вас тоже пойду прямо туда.

– В этом… настоящем вашем виде? – удивился я.

– Да, конечно. Я своей роли каждый день не меняю.

– А узнает она вас в этом виде?

– Нет. Говорит только, что я похож на одного парня; которого она хорошо знает, и не принимает моих ухаживаний. Я даже прямо предлагал ей свою руку, но она ответила мне, что не желает иметь дело с человеком, который ей не подходит. Более откровенна, чем любезна, не правда ли?

– А вы не пробовали намекнуть ей, что тот парень, которого она любит, и вы – одно и то же лицо?

– Ах, что вы! – чуть не с ужасом воскликнул Смайс. – С какой же стати? Ведь между мною, когда я Смайс, и тем безобразным лодырем, каким бываю, когда зовусь Смисом, нет ничего общего. Когда я в своем настоящем виде, все касающееся моего двойника кажется мне одним тяжелым кошмаром.

– А между тем ваша Лиза любит именно того… Смиса, и если вы серьезно желаете иметь ее своей женой, то вам нужно посвататься за нее в то время, когда вы бываете Смисом, а потом она уже поневоле помирится и со Смайсом. Другого исхода я не вижу.

Он на минуту задумался, потом, взглянув на часы, стрелка которых подвигалась к четырем, вдруг вскочил и, крепко пожимая мне руку, оживленнее обыкновенного сказал:

– Вы навели меня на прекрасную мысль, дорогой Мак! Не напрасно меня потянуло к вам. Я подожду до следующего своего превращения, и тогда воспользуюсь вашим советом. А пока – до свиданья!

Я сам проводил его вниз, в переднюю, и мы расстались. Через полгода, приблизительно в конце ноября, служанка доложила мне, что меня желает видеть какой-то Смис.

– Смис?.. Смис? – повторил я, стараясь припомнить, кто бы это мог быть. – А разве он не дал вам карточки?

– Нет, сэр, – ответила служанка. – Этот человек и не выглядит таким, у которого бывают карточки. Но они говорит, вы его и так примете.

В голосе служанки слышались нотки не то недоверия, не то порицания. По-видимому, она сильно была шокирована тем, что меня, ее хозяина, которого она привыкла считать порядочным во всех отношениях человеком, спрашивает какой-то подозрительный субъект.

Я только что хотел заставить ее солгать перед неизвестным посетителем, что меня нет дома, но вдруг вспомнил о «двойнике» Смайса, и велел его принять.

Смис вошел ко мне в костюме чуть не циркового паяца. Мне кажется, что он сам придумал себе фасон, сочетание цветов, а может быть, даже и рисунок ткани своего изумительного костюма со всеми его необходимыми принадлежностями: головной покрышкой, обувью и пр. Он казался очень разгоряченным и весь был в поту и пыли. Не протягивая мне руки, он неуклюже опустился на самый край стоявшего в углу стула и, вытаращив совсем по-простецки глаза, оглядывался, точно в первый раз находится не только у меня, но и вообще в таком помещении. Его растерянность сообщилась и мне; я не знал, что сказать, и мы несколько времени просидели в неловком молчании. Наконец я решил, как говорится, рубить с плеча, как делают люди того класса, к которому принадлежал Смис, и прямо начал:

– Ну, как ваши дела с Лизой?

– Как были, так и теперь, – каким-то странным голосом ответил он, смущенно вертя в руках свою невозможную шляпу самого декадентского пошиба.

– Разве вы не сделали еще того, о чем говорили прошлый раз?

– Чего такого?

– Да ведь вы хотели на ней жениться?

– Нет, – вяло промолвил Смис, пристально рассматривая подкладку шляпы.

– Отказала вам? – продолжал я.

– Я за нее и не сватался, – громко процедил он сквозь зубы.

– Но почему же? Разве она вас разлюбила?

– Разлюбила?! – с хриплым смехом повторил Смис. – Да ябы рад был, кабы разлюбила. Хоть бы кто-нибудь убрал ее подальше от меня… Видеть ее не могу.

– Но позвольте! – в полном изумлении воскликнул я. – Ведь несколько месяцев тому назад вы были в таком восторге…

– Вовсе нет! – ничего такого не было! – перебил он меня, – Может быть, вы слышали насчет нее какую-нибудь ерунду от Смайса. Он полоумный, и от него все станется. Коли такой, как он, втешится в смазливую рожицу хоть самой последней, с позволения сказать, коровницы, так сейчас готов и хомут на себя надеть. Порядочному человеку требуется не такая жена, которая ниже его, а такая, которая была бы выше, чтобы он мог смотреть на нее снизу вверх, а не сверху вниз. Жена порядочного человека должна быть ангелом, богиней, какие описываются в книжках, а не то что…

– И вы уже наметили себе такую жену? – невольно вырвалось у меня.

Он густо покраснел и, по-видимому, очень заинтересовался рисунком ковра под его ногами. Мгновение спустя он поднял голову; все его лицо точно преобразилось, засветившись таким теплым чувством, на какое я и не считал способным этого загадочного человека.

– О, мистер Мак-Шонесси! – воскликнул он идущим прямо из сердца голосом. – Если бы вы знали, как она хороша, вы бы сами назвали ее богиней. И какая умная… Я недостоин даже думать о ней… А не могу не думать… День и ночь все думаю… Я встретил ее с каким-то толстым старичком в Тойнби-Холле. Послушали бы вы, мистер Мак-Шонесси, как она разнесла там в пух и прах все картины. Ни об одной не сказала ни полсловечка хорошего. Все обозвала скверной мазней. Уморительно было слушать, смею вас уверить… Когда она вышла садиться в экипаж, я опередил ее и отворил перед ней дверцу, а она, покосившись на меня, брезгливо подобрала платье, точно боялась запачкаться об меня. Потом выбросила мне прямо на мостовую шиллинг. Он у меня сейчас на груди… Это для меня святыня. Я готов целовать камни, на которые она ступает своими маленькими ножками.

Его чувство было такое искреннее, что я не мог смеяться над ним, а с полным участием осведомился, узнал ли он, по крайней мере, кто его богиня.

– Конечно, узнал! – с торжеством воскликнул он. – Я бежал за ее экипажем до самой Харли-стрит. Там он остановился перед богатейшим домом, и красавица со своим старичком вошла в его подъезд. Я расспросил кого надо, и мне сказали, что ее зовут Эдит Тревиор…

– Ба! – вскричал я. – Так это мисс Тревиор, дочь одного из самых богатых банкиров… Она высокого роста, смуглая, с копною взбитых волос и голубыми глазами?

– Да, высокая и смуглая, с волосами, похожими на путаницу шелковой паутины, и с большими голубыми, как незабудки, глазами… Номер дома сто семьдесят третий…

– Знаю, знаю этот дом, – перебил я. – Да вы и сами раньше знали его. Разве вы забыли, что мы вместе с вами были там на вечере, и вас представили мисс Тревиор, с которой вы беседовали чуть не целый час?.. Вы тогда, разумеется, были сэром Смайсом.

– Нет… не помню этого, – отозвался мой посетитель, видимо порывшись в своей памяти. – Я почти ничего не помню, что делает Смайс. Он для меня – все равно что сонное видение… Разве я и в самом деле уже бывал в том доме и разговаривал с мисс Эдит?

– Были, были, уверяю вас. Мисс Эдит потом созналась мне, что вы произвели на нее очень приятное впечатление.

– Не я, а тот, другой… этот противный, важничающий Смайс… Ну, и я… то бишь этот самый Смайс, тоже ею был зацеплен? – с любопытством спросил мой собеседник, точно речь шла о совсем постороннем для него человеке.

– Не могу этого сказать. У вас… то есть у сэра Смайса, был очень скучающий вид, пока он обменивался с этою мисс мнениями о разных салонных вопросах; а после у нас с ним никакого разговора о ней не было.

– Экий идол! – презрительно произнес уайтчепелский франт, делая такую гримасу, словно хотел плюнуть. – Надо будет хорошенько внушить ему, чтобы в следующий раз, когда опять заважничает и очутится в обществе мисс Эдит, он не держал себя каменным истуканом.

– И не вспоминал бы больше о Лизе, – с невольной усмешкой добавил я.

– О, мистер Мак-Шонесси! разве можно держать в одном уме высокое и низкое? – с ужасом крикнул чуть не на весь дом мой интересный гость, поднимаясь с места и в волнении комкая свою балаганную шляпу. – Я каждый вечер по целым часам брожу около того дома в Харлей-Стрите, как около какого храма, куда не смею войти, и, когда никто не видит, становлюсь на колени перед подъездом и целую ступеньки…

Мы снова надолго расстались. Когда весною сэр Смайс опять вступил в отправление обязанностей своего существования, я встретил его как раз в доме банкира Тревиора на вечере, данном по случаю дня рождения мисс Эдит. Он сидел со своим скучающим видом и дьявольски тонкой улыбкой среди группы людей, ловивших каждое его ядовитое слово как высшее откровение, и на свое «божество» не обращал ни малейшего внимания. Улучив момент, я подошел к нему и шепнул:

– Что же вы не пройдете в картинную галерею? Там вас ожидает мисс Эдит.

– Ожидает меня! – процедил он сквозь зубы, вскинув на меня удивленный взгляд. – На что я ей?

– Я слышал, что она очень заинтересована вами, а это, мне кажется, с своей стороны, должно интересовать и вас, – сказал я, начиная смущаться при мысли, что, быть может, сунулся к нему не вовремя.

Оказалось, что я угадал на этот раз верно, хотя действительность превзошла мои ожидания.

– Решительно не понимаю, почему это должно интересовать меня! – брезгливо передернув губами, вымолвил Смайс. – Мало ли кто может быть заинтересован мною! Но это еще не значит, чтобы я должен был платить взаимностью.

– Однако разве не вы сами уверяли меня, что мисс Эдит для вас – божество? – продолжал я, желая до конца выведать эту изумительную двойственность.

– Во сне разве? – подхватил он. – Наяву вы не могли слышать от меня ничего подобного. Как могу я признать божеством какой-то плохой снимок с героини плохого бульварного романа!

– Нет, не во сне, а именно наяву вы признавались мне, что целуете прах под ногами этой мисс и ступени здешнего подъезда.

Он побагровел и, отвернувшись в сторону, через плечо прошипел:

– Милейший Мак, я думал, у вас хватит настолько здравого смысла и деликатности, чтобы не смешивать меня с другими личностями, которые, вероятно, подыгрываются под меня, и, вместо того, чтобы вступать с ними в интимные беседы, вам следовало бы отвертываться от них… Только вульгарные субъекты и могут восхищаться такими энциклопедиями в юбках, – презрительно прибавил он, кивнув на мисс Эдит, входившую в эту минуту в гостиную.

Подумав немного, он еще добавил:

– Вы, дорогой Мак, должны бы знать, что для меня существует один женский идеал, олицетворенный в лице мисс Елизаветы Меггинс.

– А та как относится к вам? – решился спросить я.

– Как я – к вашей мисс Эдит: с полным равнодушием. Только и мечтает о негодяе Смисе, который позволяет себе временами подыгрываться под меня.

– Отчего бы вам не сказать ей, что вы и он – одно и то же лицо?

– Этого я не могу сделать. Да она и не поверит мне.

В следующий раз я опять встретил его, в начале осени, близ Уайтчепеля. Он был в новом шутовском костюме и выглядел крайне удрученным. Взяв его под руку, я спросил:

– Кто вы нынче?

– В данный момент – никто, – ответил он совершенно просто, по-человечески. – Полчаса спустя я был Смайсом, через полчаса буду Смисом, к чему, как видите, уже подготовился, а в промежутке чувствую себя чем-то безличным и блаженствую.

В дальнейшем разговоре он сообщил мне все стадии своего перехода от Смайса к Смису и обратно. Это было нечто кошмарное по своей необычайности. Всего лучше он себя чувствовал, когда бывал Смисом и шатался по трущобам. Я спросил его, не приходило ли ему когда-нибудь в голову совсем сбросить с себя Смайса и остаться только Смисом. Он ответил, что приходило и даже не раз, но выполнить операцию отделения от своего двойника ему никогда не удавалось, и он покорился своей горькой участи. Потом он начал философствовать на тему обшей двойственности природы и уверял, что, в сущности, все люди двойные, но обыкновенно с перевесом в них какой-нибудь одной стороны.

– Природа не любит однобокости, – продолжал он. – Я всю жизнь старался доразвиться до высшего существа, а природа в противовес одарила меня двойником самого низшего разбора. Думаю, что ни один человек не бывает одинарным или, так сказать, одноликим. Вглядитесь поглубже в самого идеального на вид по своей чистоте человека, и вы увидите в нем, хоть на дне его души, полную противоположность.

Пораженный его рассуждением, я шел рядом с ним молча, понурив голову. Потом, стряхнув с себя путаницу мыслей, я осведомился, как идут его сердечные дела.

– Как всегда: вечно мотаюсь между двумя крайностями. Когда бываю Смайсом, с ума схожу по Лизе, которая тогда ненавидит меня; а будучи Смисом, боготворю мисс Эдит, которая содрогается при виде меня… Как, однако, странно, – перебил он сам себя: – только в этот промежуток между двумя состояниями я вполне ясно вижу в себе и Смайса и Смита и помню все до мельчайших подробностей об их противоположных чувствах, мыслях и поступках. Но как только вступаю в исполнение той или другой роли, одна из них кажется мне каким-то смутным сном, и лишь в те мгновения, когда вы мне напоминаете о ней, я сознаю, что это действительность… Да, моя проклятая двойственность, чересчур уж резко выраженная, приводит к самым запутанным осложнениям. По-видимому, я осужден выпить эту отравленную чашу до дна. Это нечто ужасное, и я думаю, что, в конце концов, окончательно сойду с ума, – с незамечаемого мною раньше в нем грустью закончил он.

Я с любопытством взглянул на него. Он шел, еле переставляя ногу за ногу, засунув руки в карманы и с неподдающимся описанию выражением на лице и в глазах. Это был не Смайс и не Смис, а какая-то изумительная смесь того и другого, хотя все-таки преобладал более Смис.

Мне вдруг стало так жутко, что я, взглянув на часы, сказал:

– Ого, как уже поздно! Ну, я должен пока проститься с вами, дорогой…

Я заколебался, не зная, каким именем назвать его. Но он выручил меня.

– Конечно, Смис! – задорно произнес он. – Не смею больше задерживать вас, мистер Мак-Шонесси. Будьте здоровы!

И, не подав мне руки, он повернулся ко мне спиной и более уверенною походкой повернул назад. Больше я не встречался с ним.

– И все это правда? – спросил Джефсон, когда Мак-Шонесси замолк, устремив задумчивый взгляд на шумевшую под нами реку.

– За исключением имен, все чистая истина, – ответил рассказчик. Мы оставили это на его совести.

Может быть, он и сочинил всю эту историю, а может быть, и нет: мало ли какие бывают чудеса в нашем загадочном мире.