Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

Продолжение воскресенья 25-го

Мы обедаем. – Странное блюдо. – На меня нападает грусть. – Немецкая сигара. – Самые красивые спички в Европе. – Как легко разойтись с друзьями – в особенности на мюнхенском центральном вокзале. – Жертва судьбы. – Неизменное расписание. – Среди гор. – Король и нищий. – Современный роман. – Прибытие в Оберау. – Мудрые и неразумные паломники. – Интересное катанье. – Этталь и местный монастырь. – Достигаем цели своего паломничества

В час пополудни мы завернули в ресторан пообедать. Немцы всегда обедают ровно в полдень, и это вполне основательно. Только в первоклассных отелях установлено обедать в шесть и даже семь часов вечера, но это в угоду туристам и во время летнего сезона.

Упоминаю о том, что мы с Б. обедали вовсе не потому, чтобы я думал возбудить этим интерес читателя, а с единственным намерением предупредить его, в случае если он захочет проехаться по Германии, чтобы он не проявлял излишней терпимости к липтаускому сыру.

Я – большой любитель сыра и всегда готов пробовать новые сорта. Поэтому, узрев в отделе сыров ресторанного прейскуранта название «липтауский» сыр, я пожелал познакомиться с этой неизвестной для меня разновидностью сыра и заказал его.

Сыр этот оказался совсем не аппетитным даже на вид, напоминая оконную замазку, да и то не первой свежести. Вкусом он также походил на эту замазку; думаю, по крайней мере, что походил, так как вкуса замазки не знаю, потому что никогда не пробовал ее. Как бы там ни было, но я и сейчас еще убежден, что нам вместо сыра была подана именно оконная замазка.

Гарнир к этой замазке была еще замечательнее ее самой. Вся замазка кругом была обложена чем-то таким, чего я сроду не видывал, чтобы это подавалось вместе с сыром, да не желаю больше видеть. Была кучка сморщенного зеленого горошка, штуки три-четыре изумительно мелкого картофеля (предполагаю, что это был картофель, но, может статься, я ошибаюсь, и это было нечто другое, совсем мне неизвестное), кучка тмина, две-три крохотные рыбки, – по всей вероятности, из породы корюшки, – и что-то напоминающее красный крем. В сущности, все это, вместе взятое, представляло собою целый обед, быть может, вполне достаточный для насыщения немецкого желудка, но никак не английского.

Для чего тут была красная мазня, я никак не мог понять. Б. уверял, что она дана на всякий случай, вероятно для целей самоубийства. Дело представлялось моему приятелю в следующем виде. Одолев все, что было мало-мальски съедобного на блюде, потребитель, наверное, проникается неодолимой жаждой самоубийства. Содержатель ресторана отлично знает это, почему предусмотрительно и прибавляет красную отраву, чтобы потребитель мог без особенных хлопот покончить свои дни после такого «лакомства».

Проглотив первый кусок липтауского сыра, я хотел было тем и ограничиться, однако после некоторого раздумья решил, что недаром же я его заказал, притом у меня мелькнула мысль, что, быть может, я и войду во вкус этого «сыра». В самом деле, ведь сначала нам многое не нравится, а потом, войдя во вкус, мы и отстать от него не можем. Так, например, было время, когда я терпеть не мог ни табаку, ни пива.

Руководствуясь такими соображениями, я из всего, что было на блюде, сделал нечто вроде салата и стал есть его прямо ложкой. Должен сознаться, что такого отвратительного месива я не поглощал с тех самых дней, когда в наказание за лазанье по водосточным трубам должен был съесть на ночь порцию серы с патокой…

После этого немецкого «обеда» на меня напала грусть. В моей памяти с устрашающей ясностью воскресло все то, что я сделал нехорошего в течение своей жизни, и его оказалось гораздо больше, нежели я мог представить себе раньше, когда, бывало, всплывет воспоминание только об отдельных случаях. Затем пред моими духовными очами потянулись вереницы вынесенных мною разочарований, неудач и огорчений, а за ними – тени тех людей, которых я когда-то знал, но больше не мог уж увидеть, потому что они давно отошли в иной мир. Промелькнул и ряд тех красавиц, в которых я поочередно был влюблен и которые потом вышли замуж, так что я совершенно потерял их из вида. По окончании этого мысленного обзора я в глубокой тоске стал размышлять о том, как лживо, ничтожно и пусто наше земное существование и как удивительно, что мы его все-таки до известных пределов выдерживаем. Вообще, я весь ушел в мировую скорбь.

Между прочим, скорбел я и о том, что вот мы с Б. зачем-то делаем непростительную глупость, таскаясь по Европе, подвергаясь всяким неудобствам в пути и терпя всякие издевательства над собою в гостиницах, ресторанах, и должны терпеть всюду, где нам еще приведется быть.

Я посвятил и Б. в то, что творилось у меня на душе после «сырного салата». Из ресторана мы опять отправились бродить по городу и попали на Максимилиановскую улицу. Когда мы только что вступили на эту улицу, мой спутник был в отличном расположении духа (счастливый, он не участвовал в истреблении незабвенного «салата»), но когда я в своих сердечных разоблачениях дошел до конца, а вместе с тем и до половины улицы, то и Б., по сочувствию ко мне, также впал в грустное и угнетенное настроение. Б., вообще, очень милый человек, не особенно далекий, зато веселый и мягкосердечный.

В одном из табачных магазинов, мимо которых мы проходили, Б. приобрел себе сигар и одну предложил мне. Я отказался. Мне не хотелось курить и даже вдруг показалось, что курение – одна напрасная трата денег и времени.

– Ты только подумай, – печально говорил я своему другу, – через несколько лет… быть может даже гораздо раньше, мы с тобой будем уже покоиться в сырой, холодной, темной и безмолвной земле, и нас будут глодать черви. Поможет ли нам тогда, если мы сейчас искурим хоть все твои сигары?

– Тогда, наверное, не поможет, – подхватил Б… – зато очень поможет мне в настоящую минуту. Взяв в рот сигару, ты поневоле уменьшишь поток своего могильного красноречия, и я отдохну от него. Возьми же, пожалуйста, сигару и закури. Сделай это хоть во имя нашей многолетней дружбы.

Апелляция к нашей дружбе подействовала: я закурил.

Немецкие сигары, на мой вкус, отвратительны. Б. говорит, что нельзя много с них и спрашивать, ввиду их крайней дешевизны; ведь они на наши деньги стоят только по одному пенни за штуку. На это я возразил, что эта цена, наоборот, очень дорогая; качество этих сигар таково, что целых полдюжины их не стоят цены, платимой за одну штуку. Если бы хорошенько проварить эти сигары, то, пожалуй, получилась бы вполне подходящая приправа к тому сырному месиву, которым меня угостили в ресторане, но как материал для курения они не стоят той спички, которую приходится на них тратить для закуривания… Кстати о спичках. Немецкие спички – самые лучшие в Европе. Они зеленые или красные, с толстыми золотистыми головками, чисто игрушечные и, кроме того, отлично воспламеняются и не тлеют.

В продолжение своего недолгого пребывания в Германии мы с Б. много уничтожили немецких дешевых сигар и остались целы, даже не особенно кашляли; это доказывает мощность наших английских организмов. Мне думается, что испытание здоровья немецкими сигарами смело могло бы войти в программу медицинского освидетельствования в обществах страхования жизни. Вообще, когда кто-нибудь теперь спросит меня о состоянии моих сил и здоровья, я буду ограничиваться кратким ответом: «Курил немецкие сигары и, как видите, остался цел». Полагаю, это будет лучшим доказательством моего цветущего здоровья.

Около трех часов дня мы с Б. снова были на вокзале и стали искать свой поезд, но нигде не могли найти его. Центральный вокзал в Мюнхене представляет собою огромный лабиринт с неисчислимым количеством дворов, зал, ходов, переходов, галерей и платформ. В этом лабиринте легче затеряться самому, нежели найти то, что нужно. Вместе и порознь мы с Б. в течение получасового блуждания по вокзалу то и дело запутывались в ходах и переходах и теряли друг друга. Только что идешь вместе, вдруг оказываешься один. Бегаешь повсюду, рыщешь по всем залам и прочим вокзальным помещениям, отыскивая пропавшего спутника. Наконец, слава Провидению, поймаешь его где-нибудь, кричишь ему: «Куда ты запропастился? Сколько времени бегаю высунув язык в поисках тебя!.. Не отставай ты, ради бога, от меня!» Но едва успеешь договорить, смотришь – спутник снова уж исчез, словно сквозь землю провалился, в подражание знаменитому Каменному гостю.

Страннее всего было то, что когда мы бегали искать друг друга, то, в конце концов, обязательно сталкивались на платформе пред дверью залы третьего класса. Это повторялось так часто, что минут через двадцать мы уже стали смотреть на этот зал как на родной дом. В самом деле, набегавшись по разным залам, багажным отделениям и платформам, мы проникались живейшею радостью и надеждою, когда вдруг издали пред нами засверкает знакомая массивная медная дверная скобка залы III класса; надежда найти там, около этой заветной двери, предмет своих страстных поисков ни разу не обманула нас. Случалось, впрочем, что я в своих бесконечных блужданиях никак не мог попасть в сторону этой залы; тогда я обращался за указанием к кому-нибудь из местных служащих, но и с этими указаниями долго еще путался по обширному вокзалу.

Часы показывали уже три, а мы все еще не отыскали нужного нам поезда. Начиная не на шутку тревожиться, мы обратились к железнодорожному жандарму с вопросом, где находится поезд, отходящий в Обер-Аммергау в 3 часа 10 минут.

– Он еще не приготовлен, – ответил жандарм. – Мы о нем еще и не думаем.

– Как еще не думаете? – вскипел я. – Пора бы и подумать: ведь уж пять минут четвертого!

– Да, это верно, – невозмутимо продолжал жандарм, – поезд, о котором вы спрашиваете, отходит в три часа десять минут ночи. Разве вы не знаете? Ведь об этом в расписании напечатано жирным шрифтом, чтобы сразу бросалось в глаза. Все поезда, передвигающиеся между шестью часами пополудни и шестью пополуночи, обозначены жирным шрифтом; остальные же, дневные, – обыкновенным… Пожалуйте к трем часам пополуночи, и тогда к вашим услугам будет поезд в Обер-Аммергау, – любезно закончил бравый служивый свою длинную речь, произнесенную на ломаном французском языке.

Я полез в карман за своим расписанием поездов… Ох, уж эти расписания! Сколько они попортили мне крови! Удивляюсь, как они еще не извели меня окончательно. Не думаю, чтобы я сам был виноват в своих постоянных недоразумениях с этими расписаниями, потому что тогда все-таки стал бы следить за собою, во избежание неприятных недоразумений, поэтому и решил, что надо мною в этом отношении тяготеет какой-то рок. Поясню это примерами.

Если из сорока поездов есть хоть один, который ходит туда, куда мне нужно, только по воскресным дням, то я обязательно захочу ехать на нем в пятницу. В субботу я вскакиваю рано утром, наскоро одеваюсь, проглатываю свой завтрак и сломя голову мчусь на вокзал, чтобы вовремя попасть на поезд, идущий во все дни недели, кроме именно субботы

Вокзал Южной Береговой линии путаю с вокзалом Юго-Восточной, и с негодованием заявляю там претензию на отсутствие того поезда, который мне нужен. Очутившись в известной местности городских окрестностей, смешиваю ее с другой и опять сижу по целым часам на платформе в ожидании поезда, который в ту местность совсем не ходит.

В довершение этих железнодорожных неудач я имею несчастье находиться во власти одного демонического расписания поездов, от которого никакими путями и средствами не могу отделаться. Это расписание было составлено для августа 1887 года. Аккуратно пред каждым первым числом я приобретаю новое расписание, а куда девается это расписание второго числа того же месяца – решительно не могу понять. Знаю лишь то, что в течение этого числа мое новое расписание бесследно исчезает и больше уж не попадается мне на глаза. Судьба, постигающая его, для меня совершенно темна и непостижима. Но взамен нового расписания у меня всегда остается августовское расписание 1887 года, – с очевидной целью сбивать меня с толку.

Целых три года я бился, чтобы избавиться от этой почтенной антикварной редкости, но без малейшего успеха. Я выбрасывал расписание в окно на улицу; оно попадало к прохожим, которые подбирали его, тщательно разглаживали и, приведя в порядок, возвращали мне. Члены моей семьи, мои, так сказать, кровные, с благодарностью принимали его и с сияющими лицами клали мне на стол.

Раз как-то я разорвал это расписание на мелкие части и вышвырнул на двор, но и там нашлись люди, которые никогда не заботились обо мне, а в этом случае проявили столько трогательной заботливости и «любви» ко мне, что собрали все лоскутки постылого мне расписания, искусно их склеили и вернули в мой кабинет, положив на самом видном месте, чтобы оно сразу бросилось мне в глаза, когда я вернусь домой.

Словом, это расписание оказалось обладающим секретом неуничтожимости и вечной юности. Другие приобретаемые мною карманные справочники быстро треплются и приходят в полную негодность, а этот в течение целых двадцати лет почти так же свеж, каким был в тот злополучный день, когда я сделал глупость приобрести его. Во всей его чистенькой и аккуратной внешности нет ни малейшего признака, по которому можно было бы догадаться, что это не нынешнее расписание. Мне кажется, все его назначение в том и состоит, чтобы вводить в заблуждение людей, думающих, что это именно и есть самое новое расписание, а потому им смело можно руководствоваться.

Благодаря этому заколдованному расписанию у меня за последние два десятилетия сильно испортился характер, и вся моя жизнь пошла, как говорится, шиворот-навыворот.

Я сделался раздражительным, подчас прямо даже грубым; пристрастился к пиву, бильярду и картам, потому что из-за этого коварного расписания то и дело должен торчать по целым часам на загородных станциях в ожидании несуществующих поездов. Хожу, хожу взад и вперед по платформе, до одури начитываюсь всех навешенных там объявлений и вдруг узнаю приятную новость, что того поезда, которого я жду, совсем нет, а будет часа через три другой подходящий. Поэтому нисколько неудивительно, если с досады отправляюсь в соседний трактир, выпиваю там полдюжины пива и затем принимаюсь ожесточенно сражаться на бильярде с первым попавшимся партнером.

Умные люди говорят, что нет худа без добра. Руководствуясь этим мнением умных людей, я, на случай своей смерти, намерен распорядиться, чтобы этого моего печатного смутителя положили со мною в гроб. Надеюсь, что я покажу его на небесах тому ангелу, который приставлен взвешивать наши грехи, и сделаю при этом соответствующие объяснения, то мои грехи будут убавлены, по крайней мере, на двадцать пять процентов, которые пойдут в счет того чародея, который заколдовал моего смутителя.

Поезд в 3 часа 10 минут ночи был для нас неудобен: он приходил в Обер-Аммергау лишь в 9 утра, а нам хотелось попасть туда как можно скорее и избежать необходимости снова идти в гостиницу; неприятно было, только что разоспавшись, вставать для того, чтобы ни свет ни заря отправляться на вокзал.

Б. разузнал, что есть еще поезд в Оберау, близ Обер-Аммергау, отходящий в 7 часов 30 минут вечера. Пользуясь этим поездом, мы должны были попасть в место нашего назначения приблизительно около полуночи, если в Оберау окажется возница. Но тут мы совершенно кстати вспомнили, что в Обер-Аммергау находится куковский агент, которому и телеграфировали, чтобы он приготовил нам помещение в Обер-Аммергау и выслал в Оберау экипаж к приходу ночного поезда.

Здесь кстати будет заметить, что когда мы сидим уютно дома, пред камином, с газетой в руках и сигарой в зубах, то иногда очень зло посмеиваемся над Куками, Газами и тому подобными господами, которые за известную плату всегда так любезно готовы выручать из всяких бед незадачливых путешественников; а когда нам самим приходится очутиться в числе таких путешественников, то мы не стесняемся обращаться к ним за помощью.

Устроив это дело, мы с Б. снова отправились бродить по городу; заходили опять в ресторан выпить пива и закусить; потом завернули в гостиницу, где и отдохнули часика три, в надежде, что тогда не захотим спать в поезде.

Во время переезда от Мюнхена до Оберау мы имели случай полюбоваться чудным Штарнбергским озером и как раз в тот момент, когда вся зеркальная поверхность этого озера и разбросанные по его берегам прелестные виллы и приветливые деревеньки были залиты потоками пурпурно-золотистого света медленно закатывавшегося яркого солнца.

Именно в этом-то сказочно-прекрасном озере, близ величавого загородного дворца, находящегося в прекрасной долине, и утонул последний баварский король, несчастный Людвиг II.

Бедный король! Судьба щедро наградила его всем, что может сделать человека счастливым, забыв лишь об одном – одарить его способностью быть счастливым.

Судьба имеет пристрастие к уравновешиванию. Я знаю маленького чистильщика сапог, приютившегося на одном из углов Вестминстерского моста. Судьба давала ему заработать не больше шести пенсов в день, но одарила его и умением удовлетворять все его несложные потребности на этот скудный заработок и быть при этом всегда довольным и веселым. Я уверен, что он от каждого пенни получает столько же удовольствия, сколько более состоятельный человек может получить только от банкового билета в десять фунтов стерлингов. Он так же мало сознавал свое убожество, как король Людвиг – свое исключительно благоприятное положение. Целый день он, среди своей случайной и легкой работы, пел, подплясывал, шутил, смеялся, ел и пил, что ему вздумается, конечно, в границах своих доходов. Редко мне приходилось видеть более довольного своим существованием субъекта.

В последний раз я виделся с ним в госпитале св. Фомы, куда он угодил после того, как вздумал пробалансировать по наружному краю мостового парапета. Ему очень понравилось в госпитале, где он, по его собственным словам, чувствовал себя как рыба в воде, и желал остаться там как можно дольше. Он весь был расшиблен, и когда я спросил его, очень ли ему больно, он с улыбкою ответил:

– Больно, сэр, когда я думаю об этом.

Милый мальчуган! Впоследствии я узнал, что он только три дня чувствовал себя как «рыба в воде», а потом умер, но до последней минуты был весел и доволен. Говорят, что после смерти на его лице так и застыла блаженная улыбка. Ему было всего двенадцать лет. Жизнь его была недолгая, зато вполне счастливая.

Король и нищий – какое сопоставление крайностей.

Вот если бы – думалось мне – этот маленький лондонский нищий и баварский король могли составить союз и поделиться между собою тем, что у каждого было в избытке, т. е. если бы нищий мог отдать королю часть своей способности к довольству, а король, взамен этого, мог бы поступиться в пользу нищих излишком своих благ, то для них обоих было бы хорошо, в особенности для злополучного короля, который тогда не захотел бы топиться: ему жаль было бы добровольно расстаться с жизнью.

Но это было бы не во вкусе судьбы. Она любит издеваться над людьми, устраивая из их жизни какой-то парадокс. Пред одним она разыгрывает небесные симфонии, сделав его предварительно глухим; другому она преподносит дисгармоничные, раздирающие душу звуки, и он, лишенный всякого музыкального слуха, с восторгом слушает эти звуки, воображая, что это-то и есть настоящая музыка.

Несколько лет позднее, на том самом месте, где король Людвиг с презрением бросил назад богам все их бесполезные для него дары, покончила свои счеты с жизнью молодая парочка. Судьба отказала им в счастье сочетаться живыми, и они призвали на помощь смерть, которая и сочетала их мертвыми. Эта история, нашумевшая тогда по газетам всего мира, представлялась скорее старинною рейнскою легендою, чем действительным происшествием в наш прозаический век.

Если память мне не изменяет, он был граф, но лишенный того количества земных благ, которое считается необходимым для поддержки достоинства графского титула, и отец невесты не пожелал отдать свою дочь человеку, обладавшему одним «пустым» титулом. Желая наполнить эту «пустоту», граф пытался собственными трудами составить себе состояние.

С этой целью он отправился в Америку и там достиг успеха. Через два года он вернулся на родину с необходимым количеством этих благ, но, к несчастью, слишком поздно. Его возлюбленную обманом уверили в смерти любимого человека и дальнейшими интригами довели до того, что она решилась выйти за угодного ее родителям, но противного ее сердцу богача.

При современном взгляде на жизнь граф, вероятно, скоро бы утешился и устроил бы свою жизнь по-иному, так же как его бывшая невеста. Эти же молодые люди имели иной взгляд на жизнь, чем большинство из нас, поэтому, возмущенные до дна души слышавшимся им повсюду злорадным смехом торжествующих врагов, в одну темную бурную ночь прокрались к озеру и оставили с носом насмешливую судьбу, превратив ее злобную комедию в трогательную трагедию.

Миновав тихие воды Штарнбергского озера, поезд вскоре вступил в область гор, среди которых и начал выделывать самые замысловатые выкрутасы. Спустилась ночь. Временами нас пугал своим призрачным видом какой-нибудь белый шалаш, таинственно облитый лунным сиянием, глядевший на нас с окутанных тенью высот. Там и сям зловеще мерцала темная гладь озера или серебрился широкою лентою белой пены шумный горный поток.

Поезд пронесся по долине Дракона, мимо Мурнау – маленького городка, в котором когда-то, как и в Обер-Аммергау, тоже разыгрывались мистерии Страстей Господних и который до проведения к нему рельсового пути был ближайшей почтовой станцией до Обер-Аммергау. Дорога от Мурнау до Обер-Аммергау, ведущая через гору Этталь, так крута, что недавно один сильный и здоровый паломник умер от трудности восхождения по этой крутизне. Лошади могут поднять туда только пустой экипаж, а седокам всегда приходится выходить у подножья горы и подниматься вверх на собственных ногах. Но это многих нисколько не стесняет, а напротив, подбадривает и оживляет. Тот, кто сделает этот трудный подъем, имеет право гордиться собою как способным на подвиг.

Таких подвигов не любят только современные европейские туристы. Они так избаловываются и изнеживаются создаваемыми для них удобствами, что вместе с затруднительностью пути у них пропадает и самый интерес к путешествию. Вероятно, в недалеком будущем турист, закутанный в вату, будет вместе со всем своим домом в один миг переноситься в любое место; там этого туриста распакуют, чтобы он мог безопасно шествовать по совершенно гладким, прямым и ровным дорожкам, залитым… ну, хоть тем же асфальтом, которым нынче заливают некоторые из самых «фешенебельных» столичных улиц. Все горы, холмы и прочие шероховатости земли предупредительно будут для него срыты и сглажены. Об «угрюмо нависших» или «величаво тянущихся в облака» утесах и склонах и помину не будет: все они будут взорваны каким-нибудь сверхвзрывчатым составом и превращены в пыль, которая унесется за пределы земной атмосферы.

Но это все-таки пока еще лишь в будущем, а в настоящем турист, спокойно сидя в железнодорожном вагоне, переносится мимо крутизн горы Этталь до Оберау – маленького селения, откуда идет довольно отлогая дорога в аммергаускую долину. Подымаются же на крутизну только любители.

Ровно в полночь наш поезд остановился в Оберау, и эта станция и ночью была многолюднее и шумнее, чем другие станции бывают днем. Единственная местная гостиница оказалась переполненною туристами и паломниками, недоумевающими не менее ее хозяина, как и где все они разместятся в ней. Еще более смущало туристов и паломников, как они ухитрятся попасть в Обер-Аммергау к 8 часам утра, т. е. к тому времени, когда там начинается представление мистерий.

Некоторые за баснословную цену подряжали к пяти часам возниц; другие же, не имевшие возможности платить таких цен, уговаривались с падавшими от усталости служащими в гостинице, чтобы те разбудили их в два с половиною часа и чтобы без четверть третьего был им приготовлен завтрак, после которого они собирались идти пешком до места назначения.

Мы с Б. оказались счастливее и радовались, что догадались уведомить агентство Кука телеграммой. Благодаря этому, нас уже ожидал на станции полуразвалившийся допотопный экипаж, нечто среднее между древней цирковой колесницей и старомодной коляской, запряженной парою дюжих лошадей. После оживленной схватки между нашим возницею и двумя десятками паломников, ошибочно принявших эту неуклюжую карикатуру на экипаж за омнибус и пожелавших воспользоваться им, когда нашему вознице удалось убедить паломников в их заблуждении, мы уселись в экипаж, и он, со скрипом и визгом, тронулся в путь.

Дорога, сначала довольно отлогая, стала постепенно делаться все круче и круче; все теснее и теснее обступали нас со всех сторон залитые лунным светом величавые горные громады, и все свежее и реже становился воздух. В некоторых местах лошади с трудом тащили тяжелый экипаж, который раскачивался из стороны в сторону по бугристой дороге, как лодка на волнах; но по миновании крутых подъемов добросовестные животные, вероятно с целью наверстать на подъемах время, несли нас с головокружительной быстротой. Временами езда становилась такою рискованною, что у нас исчезла всякая сонливость, обыкновенно допекавшая нас в эти часы.

Чем отвеснее был спуск, тем сильнее неслись лошади, и чем больше было риска слететь где-нибудь в пропасть, тем скорее они старались миновать это место. В продолжение этой бешеной скачки мы с Б. испытывали все прелести сильных ощущений, вызываемых сконцентрированными воедино переездом в бурную ночь по морю, ездою по рельсовому пути, состоящему из одних стычек, и продолжительною тряскою в люльке, в которую вас уложили вместе с сотнею острых гвоздей. Никогда я не воображал, чтобы одно действие могло вызывать такое разнообразие ощущений.

На полпути, пред входом в аммергаускую долину, мы проезжали мимо Этталя. Обширный белый храм, окруженный домами небольшой общины, расположенный на пустынной горной высоте, является любимым местом паломничества набожных католиков.

Много веков тому назад один из первых баварских королей построил здесь монастырь и устроил в нем божницу для чудотворного изображения Пресвятой Девы, которое было ниспослано ему в помощь прямо с небес в то время, когда он, в чужой стране, был со всех сторон стеснен врагами и все-таки победил их. Быть может, как утверждают скептики, его неожиданной победе над врагом немало способствовала и беззаветная храбрость его баварцев, но эти реальные помощники были забыты.

Монастырь и его старая церковь (самый монастырь служил убежищем для бедных рыцарей-инвалидов) полтораста лет тому назад, в одну страшную грозовую ночь, были уничтожены огнем, вспыхнувшим от молнии, но самое чудотворное изображение Пресвятой Девы осталось невредимым и по сей день находится в полной сохранности под куполом новой церкви, несравненно менее величавой, чем была та, на развалинах которой она возведена. Самый же монастырь, возобновленный одновременно с церковью, в настоящее время превращен в пивоварню.

От Этталя дорога идет сравнительно ровная и удобная, по ней мы быстро докатили до Обер-Аммергау. Из многочисленных окон прямоугольных каменных домов приветливо светились огоньки, а по улице торопливо шныряли какие-то темные и странного вида фигуры. По-видимому, последние приготовления к тому великому делу, которое должно было через несколько часов начаться здесь.

Мы с треском, грохотом и дребезжанием неслись по местечку.

Наш простосердечный возница каждому встречному так усердно выкрикивал «покойной ночи», что, наверное, заставлял вскакивать в испуге всех спящих по крайней мере за целую милю кругом. С поразительным легкомыслием он вихрем огибал углы домов, промчался по главной дорожке какого-то большого сада, воспользовавшись тем, что его ворота были раскрыты настежь, каким-то чудом протискал свой экипаж чрез один узенький проход и благополучно подкатил к высокому старинному крыльцу, на котором нас ожидали две рослые девушки – дочери нашего будущего хозяина. Они очень эффектно обрисовывались на мягком фоне лившегося на крыльцо из отворенной двери света.

Девушки приняли нас приветливо и радушно, как родных, и повели в комфортабельно обставленную обширную комнату, на столе которой, накрытом чистой белой скатертью, уже дымилось блюдо жареной телятины, по-видимому очень почитаемой в Германии, и красовалась бутылка белого вина. При обыкновенных условиях я стал бы опасаться, как бы такой ужин не возбудил во мне желания усиленного движения вместо сна, но после капитальной встряски, которой мы только что были подвержены в течение полутора часов, даже полдюжины огнеупорных кирпичей, введенных в мой желудок, могли бы удержать меня от сна разве только на несколько секунд после того, как я положу голову на подушку, или, вернее, на то, что в Германии принято называть подушкой. С таким чувством я мужественно приступил к телятине.

После ужина наш хозяин повел нас в другое помещение, стены которого были украшены вырезанными из дерева и ярко разрисованными изображениями, хотя и благочестивого, но вместе с тем какого-то замогильного характера, по всей вероятности, рассчитанного на то, чтобы производить удручающее впечатление на нервных и чувствительных людей.

– Не забудьте, пожалуйста, разбудить нас утром вовремя, – предупредил Б. хозяина. – Нам было бы крайне неприятно проспать начало представления, ради которого мы совершили такой дальний путь.

– О, об этом не извольте беспокоиться! – с веселым смехом ответил хозяин. – Проспать начало представления вам не придется: вся деревня будет на ногах уже к пяти часам утра, в шесть начнет играть музыка и как раз под вашим окном, а потом и пушка…

– Ну, господин хозяин, – перебил я эти приятные сведения, – могу уверить вас, что лично меня не разбудят ни уличные движения, ни музыка, ни пушка, ни землетрясения, ни взрывы, – словом, никакие шумные проявления людей и природы. Для того, чтобы разбудить меня и вместе с тем привести в полное сознание, нужно, чтобы кто-нибудь вошел сюда и стащил меня с постели, а затем следил, чтобы я вновь не повалился в нее или же не вздумал бы брякнуться прямо на пол и продолжать там досыпать до привычного мне времени. Только таким способом и можно будет достичь того, чтобы я утром был вовремя на ногах и обладал всеми своими пятью чувствами. Пожалуйста, запомните это и прикажите разбудить меня как следует, а не для того только, чтобы потом снова усыпить меня пением, музыкой и стрельбой из пушки.