Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

сообщить о нарушении

Текущая страница: 81 (всего у книги 233 страниц)

VI

В этот день у нас за вторым завтраком была разогретая ветчина. Да и той немного. По-видимому, – остаток от первого завтрака. Но красивое блюдо петрушки имело привлекательный вид. Однако трудно было предположить, чтоб его хватило на завтрак четверых, из которых двое провели все утро на свежем воздухе. Это служило к извинению Дика.

– Я никогда не слыхал, чтоб на закуску подавали холодную жареную ветчину, – сказал он.

– Это вовсе не закуска, – объяснила Робина. – Больше к завтраку ничего не будет.

Она говорила холодным, бесстрастным голосом человека, отрешившегося от всяких людских волнений, и прибавила, что на ее долю ничего не надо, так как она уже позавтракала.

Вероника, изображая в тоне и манере нечто среднее между безукоризненной леди и христианской мученицей, объявила, что и она уже позавтракала.

– Жалею, что не могу сказать того же про себя, – ворчал Дик.

Я взглянул на него, предостерегая. Он, очевидно, готовил себе неприятность. Как я объяснил ему впоследствии, женщина опаснее всего, когда принимает кроткий вид. Мужчина, чувствуя раздражение, старается как можно скорее выказать его. Какой-нибудь пустячный беспорядок для него, в таком состоянии, находка. Оборвавшийся башмачный шнурок или отскочившая пуговица у сорочки является для него водой в пустыне. Какая-нибудь запонка, магически исчезнувшая из его пальцев и как бы растворившаяся в пространстве, для него благодать, какую боги посылают только своим любимцам. К тому времени как он успеет десять раз оползти кругом комнаты на четвереньках, обломить машинку для снимания сапог, шаря ею под гардеробом, наткнуться и удариться о каждую мебель в комнате и, в конце концов, наступив на эту самую запонку, раздавить ее, – весь его гнев улетучится. Все в нем уляжется и успокоится. Он приколет воротник английской булавкой, напевая притом про себя старинную песенку.

За отсутствием даров Провидения, дети – если они здоровы – также доставляют ему возможность облегчить раздражение. Рано или поздно один из ребят сделает что-нибудь такое, чего не посмел бы сделать их отец в детстве – даже что ему и в голову не могло бы прийти. Ребенок начинает уверять, что, во-первых, он не совершал приписываемого ему проступка, что по многим причинам, на большинстве которых не стоит останавливаться, он не мог его сделать; а во-вторых, что он сделал именно то, что ему приказывали сделать, и желая всегда быть послушным – он пожертвовал всеми своими взглядами, отступил от своего правила и сделал это. (Ведь мир, хотя медленно, но идет вперед, и рассуждения ребенка тому доказательство.) Таким образом ребенок доказывает, что он не мог бороться против судьбы.

Отец заявляет, что не желает слушать всех оправданий по этому поводу или по другому ни теперь ни впредь. Он говорит, что теперь в доме все пойдет по-иному, все переменится. Он вдруг вспоминает все правила и постановления, изданные им за последние десять лет для общего руководства и забытые всеми, в том числе и им самим. Он спешит перечислить их все снова, боясь, как бы опять не позабыть чего. К тому времени, как ему самому, если не другим, удастся понять, чего он хочет, дети начинают вертеться у его ног, выманивая у него обещания, в которых впоследствии, успокоившись, он будет раскаиваться.

Я знаю одну женщину – умную и добрую женщину, старающуюся каждый раз, как она замечает, что раздражение начинает мучить мужа, облегчить его страдания. Я знаю, что с этой целью она отыскивает где-нибудь газету от прошлого месяца и, выгладив ее, кладет ему на тарелку за завтраком.

– За одно надо благодарить судьбу, – ворчит он десять минут спустя с своего конца стола, – что мы не живем в Дитчли на болоте.

– Должно быть, сырое место, судя по названию, – замечает жена.

– Сырое! – ворчит он, – Что такое, что немного сырое! Это здорово. Благодаря тому мы, англичане, таковы, каковы есть. А вот что тебя чуть не каждую неделю могут зарезать в твоей постели, вот это скверно.

– Разве там часто случаются подобные вещи? – спрашивает жена.

– По-видимому, это главная промышленность той местности. Разве ты не помнишь, как собственный садовник убил домовладелицу, старую деву, и закопал на птичьем дворе. Вы, женщины, не интересуетесь общественными делами.

– Ах, да, теперь я припоминаю, – сознается добрая женщина. – А между тем садовники всегда вселяют к себе такое доверие.

– Очевидно, в Дитчли на болоте водится особая порода их, – следует ответ. – Вот опять в прошлый понедельник, – продолжает читать муж, с видимо возрастающим интересом. – Почти такой же случай… и опять садовый нож… Вот увидишь: он, наверное, закопает ее на птичьем дворе. Удивительно…

– По-видимому, здесь действует подражательный инстинкт, – высказывает свое предположение жена. – Ты сам часто указывал, что одно преступление порождает другое.

– Да, я всегда утверждал это, – соглашается он, – это моя всегдашняя теория.

Он складывает газету.

– Скучна эта политика, – изрекает он. – Вот, например, герцог Девонширский начинает рассказывать смешную историю о каком-то попугае. Да, он эту историю рассказывал месяц тому назад. Я отлично помню, что читал ее. Конечно, готов поклясться, слово в слово то же самое. Это показывает, какие люди нами управляют.

– Нельзя требовать, чтоб у всех был такой запас ресурсов, как у тебя, – замечает жена.

– Нечего ему и говорить, в таком случае, что он только что слышал этот рассказ, – заключает супруг.

Он принимается за второй столбец.

– Что за черт! С ума я, что ли, сошел?

Он обращается к старшему мальчику и раздраженно спрашивает:

– Когда были последние гонки в Оксфорде и Кембридже?

– Гонки в Оксфорде и Кембридже? – повторяет изумленный мальчик. – Да уж давно. Ты ведь возил нас туда в, прошлом месяце. В воскресенье пред тем…

В следующие десять минут отец поддерживает разговор один без посторонней помощи. Наконец он устает, даже немного хрипнет. Но тем временем дурное расположение духа проходит. Его только огорчает, что он не мог дать ему достаточно воли. Можно бы и еще немного разойтись.

Женщины не сведущи в механике. Женщина думает, что вы можете справиться с паром, выпуская его кверху, а сами усаживаясь на предохранительном клапане.

– При том расположении духа, в каком я сегодня утром, когда я готова была бы свернуть всем им шею, – рассуждает про себя женщина, – я вижу, что мне надо делать… Это ясно: я должна тихонько ползать по дому, прося каждого, имеющего время, наступить на меня.

Она старается навести вас на разговор о ее недостатках. Когда вы кончили, она желает, чтобы вы продолжали; припоминая, что вы кое-что пропустили. Она удивляется, как это случается, что она всегда сделает что-нибудь не так. Тут должна быть причина, только она никак не может найти ее. Она удивляется, как люди могут уживаться с ней, и находит это слишком большой добротой с их стороны.

Наконец, само собой разумеется, происходит взрыв. Неприятно то, что ни она сама и никто другой не знает, когда это произойдет. Чем мягче настроена женщина, тем сильнее ее приходится опасаться. Все это я сказал Дику. Он как-нибудь сам убедится в верности моих наблюдений.

– Ты совершенно справедливо сердишься на меня, – ответила Робина, – мне нечем извиняться. Все результат моего неблагоразумия.

Ее трогательная скромность должна была бы подействовать на Дика. Он может быть отзывчивым, когда не голоден. Но как раз в этот день он был голоден.

– Я ушел, когда ты делала пирог, – сказал он. – Мне он казался порядочных размеров. На столе лежала утка, цветная капуста и картофель; Вероника до локтей ушла в горох. У меня разыгрался аппетит, когда я только прошел через кухню. Чтоб не испортить его, я не стал ничего есть в городе. Куда же девалось все? Ведь не могли же вы с Вероникой сесть всю эту массу провизии?

Одно только способно – что она сама признает – истощить терпение Вероники: это несправедливое подозрение.

– Разве похоже, чтобы я целые часы только ела да ела? – спросила она. – Можешь пощупать мою талию, если не веришь.

– Ты сказала, что уж позавтракала, – не унимался Дик.

– Знаю, что сказала, – ответила Вероника. – Минуту тому назад тебе говорят, что нехорошо лгать, а потом сейчас же…

– Вероника!.. – с угрозой прервала ее Робина.

– Тебе легко, – огрызнулась Вероника, – ты не растешь. Ты не чувствуешь этого.

– Самое лучшее будет, если ты помолчишь, – посоветовала Робина.

– Какая будет польза? – ответила не без основания Вероника. – Ты расскажешь им, когда я лягу спать, и мне нельзя будет вставить за себя ни слова. Вечно я во всем виновата. Мне, право, иной раз хочется, чтоб я умерла…

– Умереть, – поправил я ее, – а после глагола хотеть здесь лучше поставить неопределенное наклонение…

– Тебе следовало бы благодарить Провидение, что ты жива.

– Люди раскаиваются, когда человек умрет, – заявила Вероника.

– Надеюсь, в доме найдется хлеб и кусок сыра? – спросил Дик.

– Почему-то булочник не зашел сегодня, – отвечала Робина мягко. – Тоже и разносчик. Все, что есть съедобного в доме, – на столе.

– Бывают такие случайности, – заметил я. – Философы на это, – как говорит наш приятель Сен-Леонар, – только посмеиваются.

– Я бы посмеялся, если бы ему пришлось так позавтракать, – заявил Дик.

– Старайся развить в себе юмор, – посоветовал я. – С юмористической точки зрения завтрак недурен.

– Тебя чем-нибудь покормили у Сен-Леонар? – спросил Дик.

– Я только выпил стакан пива да съел пару сэндвичей, – признался я. – Нам принесли, когда мы разговаривали на дворе. Говоря правду, и я порядком проголодался.

Дик не отвечал и продолжал жевать сухую ветчину. По-видимому, ничто не могло развеселить его. Я решил затронуть его моральное чувство.

– Обед – это приложимо и к завтраку – из трав и при нем довольство судьбой иной раз лучше «упитанного быка»… – начал я.

– Пожалуйста, не упоминай о быках, – прервал он меня легкомысленно. – Я, кажется, готов бы съесть целого да препорядочного.

Есть у меня знакомый. Скажу откровенно, он раздражает меня. По его мнению, человек должен вставать из-за стола полуголодным. Я раз объяснил ему, что нельзя встать из-за стола, чувствуя голод, если не сел за стол голодным, из чего следует, что бываешь вечно голоден. Он согласился, но прибавил, что на это у него свой взгляд.

– Большинство людей, – объяснил он, – встают из-за стола, потеряв интерес к пище. Подобное состояние ума вредно для пищеварения. Надо постоянно, чтобы он чувствовал интерес – вот как с ним обращаться…

– То есть с кем это? – спросил я.

– Ну конечно, с кем же как не с желудком… Вот, например, взять меня. Я встаю из-за первого завтрака, думая о втором. Встаю из-за второго завтрака, думая об обеде. Иду спать, готовый к завтраку.

Приятное ожидание, по его словам, необыкновенно помогает пищеварению.

– Я называю себя «веселым кормильцем», – сказал он.

– Да у вас и вид такой, – ответил ему я. – Вы говорите, как утка, вечно думающая о желудке. Разве у вас нет другого интереса в жизни? Каковы ваши взгляды на домашнюю жизнь, патриотизм, Шекспира… и тому подобное? Почему не дать вашему хозяину плотно пообедать, а затем получить на несколько часов свободу подумать о другом?

– Как вы можете думать о чем-нибудь, когда ваш желудок не в порядке, – сказал он.

– Вы становитесь не человеком, а нянькой собственного желудка. – Мы оба начинали раздражаться, забывая о природной утонченности.

– Вы не в состоянии воспользоваться своим единственным свободным вечером в неделю. Предполагаю, что вы вообще человек здоровый. Таковы каторжники в Портланде. Они никогда не страдают от несварения желудка. Я знал доктора, прописавшего однажды одному своему пациенту два года каторжных работ как единственное лекарство, способное вылечить его. Ваш желудок запрещает вам курить. Он заставляет вас пить слабительную минеральную воду, когда вам того вовсе не надо, предполагая, что наступит минута, когда вам это понадобится. Вы лишены ваших обычных блюд и принуждены питаться особенно приготовленной пищей, точно вы какой-то цыпленок, которого откармливают для выставки. Вас укладывают в постель в одиннадцать часов и одевают в гигиеническое платье, вовсе не подходящее вам. Приходится питаться по зернышку! Нет, я бы при всем своем терпении сбежал от такого желудка…

– Насмехаться легко, – сказал он.

– Я вовсе не насмехаюсь, – отвечал я. – Я только симпатизирую вам.

Он сказал, что вовсе не нуждается в симпатии, и прибавил, что, если бы я отказался от привычки переедать и перепивать, я бы сам изумился, каким веселым и умным стал.

Я подумал, что воспоминание об этом человеке может оказаться нам полезным в данную минуту. Поэтому я заговорил о нем и его теории. На Дика она, казалось, произвела впечатление.

– Он симпатичный человек? – спросил Дик.

– Серьезный, – ответил я. – Он на практике применяет то, что проповедует, и поэтому ли или несмотря на это, – только более веселого человека я не встречал.

– Женат? – спросил Дик.

– Нет, холостой, – ответил я. – Он во всем ищет идеала. Он объявил, что не женится, пока не найдет девушки, подходящей под его идеал.

– А как насчет Робины? – спросил Дик. – Они, по-видимому, созданы друг для друга.

Робина улыбнулась кроткой, страдальческой улыбкой.

– Но и он потребовал бы, чтоб его бобы были сварены вовремя, и пожелал бы, чтоб в доме был всегда запас орехов, – заметила она. – Нет, нам, неспособным женщинам, никогда не следует выходить замуж.

Мы справились с ветчиной. Дик объявил, что он намерен прогуляться в город. Робина предложила ему взять с собой Веронику: пара лепешек и стакан молока будут ей не лишние.

Какими-то удивительными судьбами Вероника сразу нашла все свои вещи. Не успел Дик набить трубку, как Вероника была уже готова и ждала его. Робина сказала, что даст им список вещей, которые просит привезти. Кстати она попросила Дика захватить с собой паяльщика, плотника, каменщика, стекольщика и гражданского инженера, позаботившись, чтобы они все выехали за раз. Она полагала, что, принявшись дружно за дело, они справятся со всем, что нужно на первое время. Главное, чтобы работа была начата безотлагательно.

– Да в чем дело? – спросил Дик. – Приключилось что-нибудь?

Тут Робину взорвало. Я все ждал, когда это случится. Взрыв произошел в эту минуту, к удивлению Дика.

– Да, – ответила она, – приключилось.

«Неужели он полагает, что она считает несчастные огрызки ветчины достаточным завтраком для четырех человек? Неужели это любовь к родителям, к матери, которую, он говорит, что обожает, к отцу, седины которого своим общим поведением сводит в могилу – так, без дальнейших околичностей утверждать, что их старшая дочь идиотка?» (Кстати сказать, я вовсе не седой. Может быть, кое-где и проглядывает намек на седину, но это результат напряженного мышления. Называть меня седым, значит проявлять полное отсутствие наблюдательности; что касается могилы, то в сорок восемь лет человек не сходит в могилу, по крайней мере, не стремится сойти. Робина в минуты возбуждения выражается гиперболами. Впрочем, я не прерывал ее – намерение у нее было хорошее. Кроме того, прерывать Робину, когда, по ее собственному выражению, ей надоест разыгрывать червя, это все равно что пытаться удержать циклон зонтом.) «Если бы внимание Дика было менее сосредоточено на поглощении холодной ветчины (бедняга, он съел всего четыре ломтика), он заметил бы, как бедная терпеливая девочка (это относилось к Веронике) умирала с голода на его глазах; как его бедная старшая сестра сама нуждается в подкреплении, и понял бы, даже при своей ограниченности, что что-нибудь случилось. Вероятно, что что-нибудь случилось». Себялюбие, эгоизм мужчин возмущали Робину.

Она остановилась. Не от недостатка материала, как видел, но, скорее, чтобы перевести дух. Вероника оказала услугу, выразив надежду, что сегодня лавки запираются раньше. Робина была убеждена, что именно так, и вполне похоже на Дика, как он тут прохлаждается, так что, в конце концов, окажется поздно что-либо предпринять.

– Уж целых пять минут я стараюсь выбраться, – напомнил ей Дик с своей ангельской улыбкой, способной, на мой взгляд, довести до бешенства. – Когда ты кончишь ораторствовать, я уйду.

Робина объявила, что она кончила «ораторствовать», и объяснила почему. Если бы обращение к нему вообще приносило бы какую-нибудь пользу, она часто считала бы своим долгом говорить с ним не только о его глупости, эгоизме и всех усиливающих вину обстоятельствах, но просто о его общем поведении. Она извиняет свое молчание только глубокой уверенностью в безнадежности когда-либо добиться какого-нибудь улучшения в нем. Будь это иначе…

– Нет, серьезно, – спросил Дик, нарушая свое молчание, – вероятно, как я предполагаю, случилось что-нибудь с печью, и тебе нужен печник?

Он отворил кухню и заглянул в нее.

– Вот тебе и на! Да здесь было землетрясение? – воскликнул он.

Я заглянул также через его плечо и заметил:

– Да как же могло быть землетрясение, чтоб мы не ощутили его?

– Конечно, не землетрясение, – объяснила Робина, – эта ваша меньшая дочь попыталась принести пользу.

Робина говорила строго. Я с минуту чувствовал, будто натворил все это сам. У меня был дядя, говоривший таким тоном. – «Твоя тетка, – заявлял он, смотря на меня с упреком, – твоя тетка может, когда ей вздумается, делаться самой несносной женщиной». Я по целым дням после того ходил как в воду опущенный. Я не знал, передавать ли это тетке, или я тем еще только больше напорчу.

– Но как же она сотворила это? – спросил я робко. – Невозможно, чтобы ребенок… Да где же она?

В гостиной оказалась одна Робина. Я поспешил к двери. Дик уже шагал по полю. Вероники не было видно.

– Мы спешим, – крикнул мне Дик, обернувшись, – на случай, если сегодня лавки запираются рано.

– Мне надо Веронику, – снова крикнул я.

– Что? – крикнул Дик.

– Веронику! – Я приложил руку в виде трубы к губам.

– Она здесь! Убежала вперед, – ответил Дик.

Надрываться дальше было бесполезно. Он взбирался по ступенькам на откос.

– Они всегда заодно, эти двое, – со вздохом заявила Робина.

– Да, впрочем, и ты не лучше, – сказал я. – Если не он покрывает ее, так ты. А когда ты бываешь виновата, они принимают твою сторону. Ты становишься на его сторону. Он же покрывает вас обеих. Оттого мне так и трудно воспитать вас. (И это правда!) Как это все случилось?

– Я все приготовила, – отвечала Робина, – утка и пирог были в духовом шкафу, горошек и картофель варились как следует. Мне стало жарко, и я подумала, что могу на минуту поручить Веронике присмотреть за плитой. Она обещала не играть в «короля Альфреда».

– Это что такое? – спросил я.

– Ну, помнишь историю короля Альфреда с пирогами. В прошедшем году, когда мы ездили по реке, я попросила ее как-то присмотреть за пышками. Вернувшись, я увидала, что она сидит перед огнем, закутавшись в скатерть, с мандолиной Дика на коленях и в картонной короне на голове. Пышки все превратились в золу. Когда я сказала ей, что знай я, какую вещь она затевает, я бы ей дала кусочков теста для ее игры, она, как бы вы думали, объявила, что этого ей вовсе не было нужно! Ей нужны были настоящие пышки, а я должна была настоящим образом выйти из себя: это-то и есть самое интересное в игре. Несносная девчонка!

– В чем же состояла игра на этот раз? – спросил я.

– Мне кажется, на этот раз игры не было, по крайней мере, сначала, – отвечала Робина. – Я пошла в лес нарвать цветов к обеду и уж возвращалась, как в некотором расстоянии от дома услыхала как будто выстрел. Я думала, что кто-нибудь выстрелил из ружья, только удивлялась, кто это стреляет в июле, но подумала: «Должно быть, по кроликам». Бедняжек кроликов никогда не оставляют совершенно в покое. Поэтому я и не спешила. Вероятно, прошло минут двадцать, пока я добралась домой. Вероника стояла в саду в оживленном разговоре с каким-то мальчишкой-оборванцем. Лицо его и руки были все черные. Ничего подобного нельзя себе представить. Оба казались очень взволнованными. Вероника пошла мне навстречу, и с таким же серьезным видом, как я рассказываю теперь, рассказала мне самую невозможную сказку.

Она сообщила, что через несколько минут после моего ухода из леса вышли разбойники, – по ее рассказу можно предположить, что их было до трехсот – и стали требовать с ужасными угрозами, чтоб она впустила их в дом. Почему они не отперли сами и не вошли, она не объяснила. Казалось, этот коттедж служил им местом свидания, где скрыты все их сокровища. Вероника не хотела их впустить и стала кричать; и вот появился этот мальчишка, которого она представила мне под именем в роде «сэра Роберта» – и тут произошло… Нет, у меня не хватит терпения пересказывать всю чепуху, которую она городила… В конце концов, разбойники, видя, что им нельзя пробраться в дом, подожгли какую-то потайную мину, которая взорвалась в кухне. «Если ты не веришь, – добавила Вероника, – тебе стоит только войти и взглянуть». Вот какую сказку они оба придумали. Целые четверть часа мне пришлось протолковать с Вероникой, объясняя ей, что тебе придется дать знать в полицию, а ей предстоит убедить судью и присяжных в истинности происшествия, пока, наконец, удалось добиться какого-нибудь толка.

– Какого же ты толка добилась? – спросил я.

– Да и теперь я еще не вполне уверена, что она сказала правду, – отвечала Робина, – у этой девочки, кажется, полное отсутствие так называемой совести. Что из нее выйдет впоследствии, если она не изменится, страшно подумать…

– Я не хочу торопить тебя, – перебил я ее, – и, может быть, даже ошибаюсь в определении времени, но мне кажется, что уж прошло больше часа, как я осведомился у тебя, каким образом в действительности произошла катастрофа.

– Да я уже сказала, – ответила Робина обиженным тоном. – Вероника была вчера в кухне, когда я в разговоре с поденщицей, помогавшей мне при уборке, упомянула, что кухонная труба дымит, и она сказала…

– Кто сказал? – спросил я.

– Ну конечно, она, – отвечала Робина, – то есть поденщица. Она сказала, что часто достаточно горсточки пороха…

– Ну наконец-то добрались! – обрадовался я. – Теперь, может быть, я в состоянии буду помочь тебе, и мы дойдем до конца.

При слове «порох» Вероника насторожила уши. Порох по своей природе привлекает симпатию Вероники. Она пошла спать, мечтая о порохе. Оставаясь одни перед огнем в кухонной печи, другие девушки видят, может быть, фантастические картины в тлеющих углях, принцев, кареты, балы… Вероника мечтала о порохе. Кто знает? Может быть, со временем она сама выдумает какой-нибудь порох. Она поднимает глаза – перед ней волшебница в наряде мальчика – ведь он был мальчик?

– Даже очень миленький; я его нашла оригинальным, – ответила Робина, – по моему, сын зажиточных родителей. Он был одет – или, скорее, прежде был одет – в костюмчик…

– Вероника знала, кто он, или, вообще, откуда он?

– Я не могла добиться от нее ничего, – отвечала Робина. – Тебе знакома ее манера, как она водит всех за нос. Я сказала ей, что, занимайся она своим делом и не смотри в окно, она бы не увидала его, как он шел в эту минуту полем.

– Очевидно, мальчуган, рожденный на несчастье, – заметил я. – Веронике, конечно, он показался ответом на ее молитву. Мальчику, само собой разумеется, должно быть известно, где достать пороха.

– Они, должно быть, раздобыли его целый фунт, судя по результатам, – высказала свое предположение Робина.

– Есть какие-нибудь сведения о том, откуда он у них взялся? – спросил я.

– Нет, – ответила Робина. – Вероника говорит только, что мальчик ей сказал, где его можно достать, ушел и вернулся минут через десять. Конечно, украл у кого-нибудь… По-видимому, и это не смущает ее.

– Она увидала в нем дар богов, Робина, – объяснил я. – Я помню, как сам лет в десять относился к таким вещам. Спрашивать дальше казалось ей святотатством. Как только их обоих не убило?

– Провидение! – высказала Робина свое соображение, казавшееся ей единственным возможным. – Они подняли одну из крышек конфорки и бросили туда порошок, к счастью, завернутый в пакет из толстой бумаги, что дало им обоим возможность выбежать в сад. По крайней мере, Вероника отделалась благополучно. Спотыкнулся на этот раз на коврик, для разнообразия, не она, а мальчуган.

Я снова заглянул в кухню, затем, вернувшись, положил руки на плечи Робины и сказал:

– Какая, оказывается, презабавная история.

– Которая могла бы кончиться очень серьезно, – добавила Робина.

– Конечно, могло бы случиться, что Вероника теперь бы лежала наверху, – согласился я.

– Бессердечная, злая девчонка, – решила Робина. – Она должна быть наказана.

– И будет, – сказал я. – Я придумаю что-нибудь.

– И меня следовало бы наказать, – заявила Робина. – Моя вина, что я ее оставила одну, зная, какова она. Я могла стать ее убийцей. А ей и горя мало. Она в эту минуту отъедается пирожками.

– От которых у нее, вероятно, расстроится желудок, – сказал я. – Надеюсь, что будет так.

– Отчего у тебя не лучшие дети? – со слезами спросила Робина. – Ни один из нас не приносит тебе утешения…

– Правда, вы не такие дети, каких я бы желал, – согласился я.

– Вот мило с твоей стороны говорить такие вещи! – ответила мне Робина с негодованием.

– Мне хотелось иметь прелестных детей, – объяснил я свою мысль, – таких, каких я создал в своем воображении. Уже малютками вы приводили меня в отчаяние.

Робина взглянула на меня с удивлением.

– И ты, Робина, больше всех, – дополнил я. – Дик был мальчик; от мальчиков не ожидают, чтобы они были ангелами; а к тому времени, как появилась Вероника, я уже несколько свыкся с порядком вещей. Но когда ты родилась, я так волновался. Мама и я тихонько ночью пробирались в детскую, чтобы взглянуть на тебя. «Не удивительно ли, когда подумаешь, – говорила мама, – что скрывается в ребенке: шаловливая девочка, очаровательная девушка, жена, мать»… Я шептал ей: «Я буду растить ее. Большинство девушек, которых встречаешь в книгах, – какие-то искусственные. Как хорошо иметь свою дочку. Я заведу дневник, который буду запирать на ключ, и стану записывать все о ней».

– И завел? – спросила Робина.

– Нет, отложил, исписав всего несколько страниц, – сознался я. – Я уж очень рано заметил, что ты не будешь моей идеальной героиней. Я мечтал о девочке-картинке, чистенькой, с загадочной волшебной улыбкой. Твой носик приходилось каждую минуту утирать, и вообще в тебе мало было поэтического. Лучше всего ты была, когда спала, но ты именно не спала, когда это было наиболее желательно. Художники, рисующие в юмористических журналах изображение мужчины в ночной сорочке, подбрасывающего плачущего ребенка, сами не женаты. Отцу семейства такие картины напоминают его собственные злоключения. Если ребенок болен или огорчен – это другое дело. Но трагедия в том, что именно у нас, преисполненных таких благих намерений, ребенок всегда самый обыкновенный, капризный, упрямый… Вот ты стала подрастать. Я мечтал о девочке с глазами, глубокими, как бездна, о девочке, которая в сумерки пробиралась бы ко мне и расспрашивала о загадках жизни…

– А я разве не расспрашивала тебя? – спросила Робина. – Только ты всегда говорил мне, чтоб я не приставала.

– Разве ты не понимаешь, Робина? – ответил я. – Я обвиняю не тебя, а самого себя. Мы подобны детям, которые сажают семена в саду, а затем сердятся, что выходят цветы не такие, каких они ожидали. Ты была милая девочка, я вижу это теперь, оглядываясь назад. Но не такая, какую я создал в своих мечтах.

Итак, я просмотрел тебя, думая о девочке, какой ты не была. И всю жизнь идет так. Мы всегда ищем цветов, которые не растут, и проходим мимо окружающих нас бутонов, растаптывая их. То же было и с Диком. Я желал иметь шаловливого мальчика. Дик был достаточно шаловлив, – этого нельзя отнять. Но не в моем духе. Я думал, что он будет залезать в фруктовые сады. Даже как будто надеялся на это.

Все умные мальчики в книжках забираются в чужие сады, и впоследствии делаются великими людьми.

Но под рукой не было фруктового сада. В то время, когда ему полагалось грабить сады, мы жили в такой местности Лондона, где их не сыщешь.

В этом, конечно, моя вина. Я не подумал о том. Он в компании с другим мальчиком – сыном простого цирюльника, бреющего людей за три полпенни – украл велосипед у дамы, оставившей его пред дверью чайного домика в парке Баттерси. Я по теории республиканец, но мне было неприятно, что мой сын попал в подобное общество. Им удалось скрывать велосипед в продолжение недели, пока однажды ночью полиция не нашла его искусно спрятанным в кустах. Рассуждая логично, я не понимаю, почему красть яблоки благородно, а красть велосипеды низко; но тогда мне казалось, что это так. Не о такой краже я мечтал.

Я желал, чтобы сын мой был головорезом; книжный герой в дни своего пребывания в школе всегда бывает головорезом. И Дик был головорезом.

Мне обошлось в триста фунтов, чтобы дело о поручительстве не дошло до суда. Потом он напился и поколотил епископа, приняв его за «бульдога». Ошибка куда бы еще ни шла, но что сын мой мог до того напиться!..

– После того ничего такого с ним уже не случалось, – вступилась за брата Робина. – Да и тогда он выпил всего три бокала шампанского и ликера. Виноват ликер – Дик к нему не привык. Он попал в плохую корпорацию. Нельзя в колледже принадлежать к корпорации «головорезов», не напиваясь при случае.

– Может быть, это и так, – согласился я, – По книгам, молодой человек пьет, никогда не напиваясь.

Может быть, существует разница между книгой и жизнью. В книге ты наслаждаешься своей забавой, но каким-то образом ускользнешь от расплаты за нее; в жизни расплата единственный несомненный результат. Я искал воображаемого головореза, который за две недели до экзамена обвязывает себе голову мокрым полотенцем, пьет крепкий чай и проходит «с отличием».

Дик говорил, что он пробовал прибегать к мокрому полотенцу, но оно никак не держалось на месте. Мало того, оно вызвало у него невралгию; а крепкий чай причиняет расстройство желудка. Я рисовал себе гордого, снисходительного отца, отчитывающего сына за проделки, иногда отворачиваясь, чтобы скрыть свою улыбку. В действительности мне не представлялось случая скрывать улыбки. Я чувствую, что он поступает недобросовестно, тратя по-пустому мои деньги и свое время.

– Он теперь хочет начать новую страницу своей жизни, – сказала Робина. – Я уверена, что из него выйдет прекрасный сельский хозяин.

– Я не мечтал о сельском хозяине, – ответил я. – Я мечтал о первом министре. Да, много разочарований приносят дети!

Вот и Вероника совсем не то, что я думал. Я люблю шаловливых детей, люблю читать рассказы о них; их шалости меня забавляют. Но вовсе не забавляет ребенок, который кладет фунт пороху в горящую печку и сам спасается только каким-то чудом.