355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Клапка Джером Джером » Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге » Текст книги (страница 109)
Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге
  • Текст добавлен: 13 октября 2017, 00:00

Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"


Автор книги: Клапка Джером Джером



сообщить о нарушении

Текущая страница: 109 (всего у книги 233 страниц)

Мир сцены

На сцене и за кулисами Воспоминания бывшего актера
Предисловие

Я старался оставаться, насколько возможно, верным истине, когда писал те страницы, которые прочтет мой читатель. Вспоминая о том, что пришлось мне пережить, я пытался проникнуть сквозь ту волшебную завесу, которую накидывает время на все то, что прошло и что оно оставляет далеко за собою, и видеть все вещи в их настоящем свете – как камениcтый путь, так и веселый ландшафт, как терновник и колючий кустарник, так и зеленую траву и колышущиеся от ветра деревья.

Теперь, когда мой труд окончен и мне, при моих воспоминаниях о прошедшем, уже не нужно более прибегать к помощи подзорной трубы, это прошедшее снова покрывается как бы дымкой, теряет свои резкие очертания, и сцена опять представляется мне тою прекрасною, волшебною страною, какою она когда-то являлась в моем воображении. Я забываю о мрачных тенях и вспоминаю только о лучах света. Те неприятности и огорчения, которые приходилось мне выносить в то время, кажутся теперь только занимательными приключениями, а досада, которую я испытывал – приятным возбуждением. Я вспоминаю о сцене, как о потерянном друге. Я с любовью останавливаюсь на том, что есть в ней хорошего и забываю о дурном… Я хочу предать забвению тех дурных людей, тех дерзких злодеев и вероломных обманщиков, которые когда-то играли на ней, и помнить только о благородных героях, добродетельных молодых девушках и старых простаках.

Не будем же вспоминать о дурном. Я встречал гораздо больше честных, добрых людей, нежели обманщиков и предпочитаю помнить о первых. Многие честные, добрые люди жали мне руку и мне самому приятно пожать мысленно руки именно таким людям. Я не знаю, где находятся теперь те, кому принадлежали эти руки и эти добрые лица. Много воды утекло с тех пор, как я встречался с ними. Все дальше и дальше уносят меня от них волны житейского моря. Но где бы они ни боролись за свое существование на этом море, я посылаю им свой дружеский привет с того места, где нахожусь сам. В надежде, что они услышат мой голос, несмотря на разделяющие нас волны, я громко приветствую их и искренно, от всей души, желаю им успеха на сцене.

Глава первая
Я решаюсь сделаться актером

В жизни всякого человека наступает такое время, когда ему кажется, что быть актером – это его призвание. Какой-то внутренний голос говорит ему, что он – будущая знаменитость и своей игрою потрясет весь мир, Тогда у него является непреодолимое желание показать людям, как нужно играть, и получать за это триста фунтов стерлингов вознаграждения в неделю.

Это случается с человеком, когда ему бывает лет девятнадцать и продолжается лет до двадцати. Но в то время он не знает, что так бывает со всеми. Он воображает, что это только на него нашло какое-то вдохновение, что он слышит какой-то торжественный призыв, и что если он не послушается его, то это будет преступлением; а когда он увидит, что не может сразу выступить в роли Гамлета в главном Уэст-Эндском театре, так как есть много препятствий, то впадает в отчаяние.

То же самое было в свое время и со мною. Я был раз в театре, когда давали «Ромео и Джульетту», и вдруг у меня блеснула мысль, что я должен поступить на сцену, что это и есть мое призвание. Я воображал, что быть актером, это значит только одеться в трико и объясняться в любви хорошеньким женщинам, и вот я решился посвятить всю свою жизнь этому искусству. Когда я сообщил мое твердое решение приятелям, то они старались меня образумить, – то есть они назвали меня глупцом и затем прибавили, что всегда считали меня благоразумным человеком, хотя, надо сказать, что такие слова я слышал от них в первый раз в жизни.

Но отговорить меня от того, на что я так твердо решился, было невозможно.

Прежде всего я принялся изучать великих английских драматургов. Я понимал, что мне необходима некоторая подготовка и что, для начала, именно это мне и нужно. Поэтому я прочел всего Шекспира, от доски до доски – с комментариями, которые меня еще больше запутали, – Бен Джонсона, Бомона и Флетчера, Шеридана, Гольдсмита и лорда Литтона. От всего этого чуть было не помешался. Подвернись мне под руку еще какой-нибудь классический драматург, я бы, наверно, сошел с ума и стал заговариваться. Тогда, думая, что мне будет полезна перемена, я погрузился в чтение фарсов и шуток, но они еще больше нагоняли на меня тоску, чем трагедии, и тогда я начал мало-помалу понимать, что если принять все в воображение, то участь актера незавидна. И я все больше и больше впадал в уныние, как вдруг мне случайно попала в руки маленькая книжка об искусстве грима, и тут я совсем воспрянул духом.

Я думаю, что пристрастие к «гримировке» свойственно всему человечеству. Я помню, что когда я был еще мальчиком, я состоял членом «Западного Лондонского Общества», составившегося с целью давать концерты и другие развлечения. Мы собирались раз в неделю для того, чтобы потешать наших родных песнями нашего собственного сочинения, которые пелись solo, под аккомпанемент концертины, и при этом мы всегда натирали себе руки и лица жженой пробкой. Без этого можно было вполне обойтись, и я даже думаю, что мы терзали бы наших друзей меньше, если бы избавили их от необходимости смотреть на эту прелесть, которая была совершенно излишней. Ни в одной из наших песен не упоминалось о «Дине». Мы даже не говорили друг другу каламбуров; что же касается шуток, то все они принадлежали публике. А между тем мы так добросовестно чернили себе лицо и руки, как будто бы это был какой-то религиозный обряд, а происходило это не от чего иного, как от тщеславия.

«Гримировка» очень много помогает актеру, – это не подлежит ни малейшему сомнению. По крайней мере, так было со мною. Я мог стоять сколько угодно перед зеркалом и репетировать роль, ну хоть бы, например, пьяного разносчика с яблоками. Я был совершенно неспособен войти в роль. Хотя мне и стыдно признаться, но, право, я был гораздо больше похож на молодого пастора, нежели на разносчика, не только на пьяного но даже на трезвого, поэтому и не получалось никакой иллюзии, хотя бы и на самое короткое время. То же самое было и тогда, когда я хотел изобразить из себя отчаянного злодея: я был вовсе не похож на отчаянного злодея. Я мог бы представить себе, что я способен идти гулять в воскресенье, или сказать «черт побери», или даже играть по маленькой, но было бы прямо нелепо предположить, что я могу дурно обращаться с прелестной и беззащитной женщиной или убить моего деда. Посмотрев на свое лицо, я понимал, что не могу сделать этого. Это прямо противоречило всем законам, выведенным Лафатером. Самое свирепое и грозное выражение, какое только я мог придать своему лицу, было слишком слабым и совсем не соответствовало моим речам, в которых говорилось, что я жажду крови; а когда я делал попытки сардонически улыбаться, то имел только глупый вид.

Но курчавые волосы и баночка с румянами изменили все это сразу. Я только тогда и понял роль Гамлета, когда наклеил себе фальшивые брови и сделал впалые щеки. С бледным цветом лица, черными глазами и длинными волосами я был Ромео и до тех пор, пока не отмывал себе лица, любил Джульетту до такой степени, что даже позабывал о своих кузинах. Когда у меня был красный нос, то у меня проявлялся и юмор, а с редкой черной бородой я был готов совершить сколько угодно преступлений.

Но как я ни старался научиться декламации, это дело шло у меня далеко не так успешно. К моему несчастью, я отлично понимал, что смешно, и страшно боялся показаться смешным – это было у меня что-то болезненное. Моя чрезмерно развитая чувствительность в этом отношении могла помешать мне когда-нибудь и при каких бы то ни было обстоятельствах играть хорошо на сцене; она меня стесняла и ставила мне препятствия решительно во всем, – и не только, если бы я был на сцене, но даже и в моей комнате, при запертой двери. Я всегда страшно боялся, чтобы кто-нибудь меня не подслушал и половину времени употреблял на то, что прикладывал ухо к замочной скважине, чтобы убедиться, не подслушивает ли кто за дверью; стоило только немного заскрипеть лестнице, и я сразу останавливался посреди какого-нибудь монолога и сейчас же начинал свистать, или что-нибудь напевать вполголоса, по-видимому, самым беспечным образом, с целью показать другим, что я только забавляюсь. Я пробовал делать и так: вставать спозаранку и уходить в Гемстедскую степь, но и из этого не вышло никакого толку. Если бы я мог уйти в пустыню Сахару и посредством сильной подзорной трубы убедиться, что кругом, на расстоянии двадцати миль от меня, нет ни единой живой души, – то только именно таким образом, а не иначе, я и мог бы научиться декламации. Если я и возлагал какие-нибудь надежды на Гемстедскую степь, то все они рушились на второе же утро, как я пришел туда. Будучи вполне уверен, что я теперь далеко от выводившей меня из терпения толпы, я совершенно забылся и, продекламировав с большим пафосом речь Антония над трупом Цезаря, хотел начать что-нибудь другое, как вдруг услыхал у себя за спиною, в кустах, довольно громкий шепот. «На что же это похоже, Лиза! Джо, беги скорее и скажи Амалии, чтобы она привела сюда Джонни».

Я не стал дожидаться этого Джонни. Я бросился бежать отсюда и бежал со скоростью шести миль в час. Добежав до Кемден-Тоуна, я осторожно оглянулся и посмотрел назад. Увидев, что за мною не гонится толпа народа, я почувствовал облегчение, но с тех пор уже не упражнялся более в Гемстедской степи.

После двухмесячных упражнений такого рода я был убежден, что выучился всему, что только требовалось от актера, и что я готов «к выходу на сцену». Но тут естественно возник вопрос: «Каким образом я могу добиться выхода на сцену»? Моею первою мыслью было написать одному из главных антрепренеров, изложить ему откровенно чего я добиваюсь и сказать, хотя и скромно, но прямо, что у меня есть талант. Получив мое письмо – так рассуждал я – он напишет мне в ответ, что приглашает меня к себе, чтобы иметь возможность самому убедиться в моих способностях. После этого я, в назначенное время, войду в театр и отдам свою карточку. Он попросит меня в свой кабинет и, поговорив немного о чем-нибудь, напр., о погоде, о последнем убийстве и т. д. и т. д., скажет, что желал бы послушать, как я продекламирую какую-нибудь коротенькую сцену или прочту один или два монолога. Все это я и сделаю, но так, что он разудивится и тут же пригласит меня в свой театр, положив мне небольшое вознаграждение. Я был уверен, что вначале мне дадут не много, но все-таки воображал, что это выйдет около пяти или шести фунтов стерлингов в неделю. После этого все остальное будет легко. Я буду играть несколько месяцев, может быть, даже и год, без особенного успеха. Но, наконец, мне представится случай показать себя. На сцену поставят новую пьесу, в которой будет какая-нибудь второстепенная роль, считающаяся не особенно важной, но при моей игре (я только-что прочел в то время историю «Лорда Дондрери» и поверил всему, что в ней говорилось), она получит в пьесе важное значение и о ней заговорит весь Лондон.

Я возьму город с бою, составлю состояние моему антрепренеру и буду самым выдающимся из современных актеров. И я имел обыкновение рисовать в своем воображении, что произойдет в тот вечер, когда я поражу весь мир, и подолгу останавливался на этой картине. Мне казалось, что я вижу перед собою обширную театральную залу и куда ни посмотришь, везде возбужденные взволнованные лица. Мне казалось, что я слышу охрипшие голоса публики, кричащей «браво» – и этот крик отдается у меня в ушах. Я несколько раз выхожу на сцену и раскланиваюсь, и всякий раз меня встречают новым взрывом рукоплесканий, выкрикивают мое имя, прибавляя к нему «браво», и машут шляпами.

Но, несмотря на это, я все-таки так и не написал ни одному антрепренеру. Один из моих приятелей, которому это дело было немножко знакомо, сказал, что будь он на моем месте, он не стал бы писать, а поэтому я и не написал. Я просил у него совета, как поступить в этом случае, и он сказал мне: «Сходи к какому-нибудь комиссионеру и объясни ему, что тебе нужно». Я был у двух или трех комиссионеров и сказал им, что мне нужно, и они были также откровенны со мной и сказали мне, что им нужно, а это значило, что прежде всего следовало заплатить пять шиллингов за то, что они запишут меня в книгу. Впрочем, надо отдать им справедливость, – ни один из них не выказал особенной охоты записывать меня; никто из них не обнадеживал меня, что я составлю себе состояние. Я полагаю, что моя фамилия еще до сих пор значится в книгах у многих комиссионеров – по крайней мере я потом уже никогда не заглядывал к ним и не просил, чтобы они меня вычеркнули – и думаю, что который-нибудь из них найдет мне отличный ангажемент именно в такое время, когда я сделаюсь лондонским епископом, или издателем распространенной в обществе газеты, или еще чем-нибудь в том же роде.

Нельзя сказать, что они ничего не сделали для меня только потому, что я не приставал к ним. Я постоянно их «понукал», как я выражался; понуканье это состояло в том, что я, в продолжение получаса, внимательно рассматривал фотографии, вывешенные у входа в их контору, и тогда они высылали мне сказать, чтобы я зашел опять как-нибудь. У меня были определенные дни, в которые я исполнял эту обязанность; в эти дни я обыкновенно говорил себе поутру: «Ну, нынче мне нужно опять идти к этим комиссионерам и понукать их». Говоря это, я думал, что делаю важное дело, и у меня мелькала даже мысль, что, может быть, я переутомляюсь. Если мне случалось встретить на дороге какого-нибудь приятеля, то я, вместо того чтобы поздороваться, говорил ему: «Мне некогда, дружище. Я иду к моим комиссионерам», пожимал ему почти на ходу руку и стремился вперед; он же, вероятно, думал, что комиссионеры вызывают меня телеграммой.

Но мне так и не удалось пробудить в них сознание того, что по отношению ко мне они являются людьми ответственными и, по прошествии некоторого времени, мы взаимно начали надоедать друг другу, и тем более, что около этого времени я напал на двух или трех плутов, которые только выдавали себя за комиссионеров – или, лучше сказать, они на меня напали – и которые принимали меня гораздо любезнее.

Контора одной из этих фирм, которая очень много обещала (хотя совсем не исполняла своих обещаний) помещалась тогда на Лейстер-сквер; у этой фирмы было два компаньона, но, впрочем, один из них был постоянно в деревне по какому-то важному делу, так что его никогда нельзя было видеть. Я помню, что тут вытянули у меня четыре фунта стерлингов и выдали письменное обязательство доставить мне, в течение месяца, платный ангажемент в Лондоне. Но вот, в то время, когда назначенный срок подходил уже к концу, я получил длинное сочувственное письмо от таинственного компаньона, бывшего все время в разъездах. Оказывалось, что этот субъект, до сих пор живший постоянно в деревне, вернувшись только накануне в город, узнал о таких делах, от которых у него стали дыбом волосы. Его компаньон, тот самый господин, которому я заплатил четыре фунта стерлингов, мало того, что надул всех клиентов, требуя с них деньги за ангажементы, которых он не имел никакой возможности им доставить, обокрал и его самого, т. е. того, кто писал это письмо, более, нежели на семьдесят фунтов стерлингов, и пропал без вести.

Мой корреспондент выражал глубокое сожаление, что я был так бессовестно обманут, и надеялся, что я присоединюсь к нему, чтобы начать иск против его скрывшегося компаньона… когда его отыщут. В конце письма говорилось, что за доставку ангажемента, который мне предлагали, четыре фунта стерлингов – это страшно дорогая цена и что если я дам ему (человеку, который имеет полную возможность сдержать свое обещание) только два фунта стерлингов, то он достанет мне ангажемент через неделю, и, самое позднее, через десять дней. Не угодно ли будет мне пожаловать к нему сегодня вечером? В тот вечер я к нему не пошел, но пошел на другой день поутру. Я нашел дверь запертою и на ней объявление, что все письма должны быть оставляемы у дворника. Сходя вниз по лестнице, я встретился с одним человеком, который поднимался кверху и спросил у него, не знает ли он, где найти обоих компаньонов. Он ответил мне, что и сам готов заплатить соверен, чтобы только узнать об этом, и прибавил, что он – хозяин дома.

Я недавно опять слышал об этой фирме и думаю, что ее дела все процветают, хотя, конечно, ей приходится каждый месяц менять свою фамилию и место жительства. Кстати: неужели же эта язва никогда не выведется. Может быть, в настоящее время, когда образование сделалось для всех обязательным, актеры и антрепренеры нового поколения сумеют сами заняться своими делами и обойдутся без посредства комиссионеров.

Глава вторая
Я делаюсь актером

К комиссионерам-плутам должны быть отнесены и так называемые «профессора», м-р такой-то или такой-то, которые всегда «имеют возможность поместить двух или трех человек (никогда больше двух или трех мест у них не бывает, так что четвертому человеку бесполезно к ним обращаться) актеров-любителей – дам и мужчин, высокого или среднего роста, брюнетов или блондинов – это все равно, но они непременно должны иметь приятную наружность, – в главный Уэст-Эндский театр, на хорошие роли. Ангажемент платный.» Эти джентльмены умеют оценить человека по достоинству и сейчас заметят настоящий талант. Они сразу увидали, что у меня есть талант.

Все они без исключения были уверены, что из меня выйдет великолепный актер и что я был именно таким человеком, какой им нужен. Но, как люди добросовестные, они не скрывали истины и без всякого стеснения говорили о моих недостатках. Они говорили, что я подаю большие надежды, что во мне есть задатки, чтобы сделаться знаменитым актером, но… замечательно, что ни один из них не сходился с другим в этом «но». Один говорил, что у меня слаб голос, что мне нужно только развить голос и тогда я буду совершенством. Другой же думал, что голос у меня прекрасный, но только моя мимика никуда не годится. Будь у меня мимика повыразительнее, – он сейчас же достал бы мне ангажемент. Третий, перед которым я продекламировал один или два небольших монолога из Макбета, хлопнул меня по плечу и непременно захотел пожать мне руку. Он чуть ли не прослезился, так как, по-видимому, был очень тронут. Он сказал мне:

– Молодой человек, у вас есть талант! Вы – актер! Но у вас нет шика.

Я же, совершенно не понимая, что он хочет сказать, ответил ему:

– Вы думаете?

Он был уверен в этом. Без шика я не буду иметь никакого успеха, а если у меня будет шик, то я скоро сделаюсь знаменитостью. Я решился во что бы то ни стало приобрести этот шик и почтительно спросил его, что для этого нужно было делать. Он помолчал с минуту, очевидно соображая сам, как следовало поступить в этом случае, я же стоял и со страхом ждал ответа. И вдруг ему пришла в голову блестящая мысль. Он с таинственным видом положил мне на плечо свою руку и очень выразительно, так, как стал бы говорить человек, сообщающий какое-нибудь замечательное открытие, сказал:

– Приходите ко мне два раза в неделю, ну хоть по вторникам и пятницам, от восьми до девяти часов.

Сказав это, он отступил на несколько шагов для того, чтобы посмотреть, какое действие произвели на меня его слова.

Я отвечал, что, вероятно, он хочет сказать, что будет учить меня этому шику. Его, по-видимому, очень удивила моя сообразительность, и он подтвердил, что таков действительно и был смысл его слов. Он сообщил мне опять с такою же таинственностью, как будто бы он хотел, чтобы о том, что он говорит, никто не знал кроме меня, – что он очень сведущ именно в этой отрасли драматического искусства. У него, в ящике его письменного стола, сохранялись письма от многих известных актеров и актрис, людей, сделавшихся знаменитостью, где они признавались ему, что одолжены своим настоящим положением исключительно его урокам и благодарили его за все, что он для них сделал. Он хотел показать мне эти письма и встал с места, чтобы достать их. Но затем раздумал и сказал, что лучше не покажет этих писем: они были написаны конфиденциально, и он не имеет права показывать их посторонним лицам, даже и мне, хотя и думает, что мне доверять можно. Он никогда не показывал этих писем ни мне, ни другим лицам, как я узнал после, – в этом надо отдать ему полную справедливость, хотя следует заметить, что позже мне пришлось встретиться с тремя или четырьмя субъектами, которые говорили ему, что им очень хочется посмотреть эти письма.

Но я сделался теперь поумнее, так как меня научил печальный опыт, а потому я ушел от него, не вручив ему пяти фунтов стерлингов – суммы, которую я, как человек практичный, должен был считать ничтожною: он, видите ли, всегда получал за свои труды двадцать гиней; но, несмотря на это, он все-таки заинтересовался мною и высказал уверенность в том, что я подумаю, стану брать у него уроки и тогда за все его вознагражу.

Есть и еще люди, умеющие эксплуатировать тех олухов, которым взбредет на ум фантазия сделаться актерами, – это антрепренеры, у которых имеются вакантные места «для актеров-любителей, дамы и мужчины, в труппе, составленной из избранных лиц». Это, очевидно, такие субъекты, которые твердо верят в ту истину, что все люди – как мужчины, так и женщины – актеры, потому что они дают совсем неподготовленным новичкам главные роли и притом бывают до такой степени уверены в успехе, что это, право, трогательно; хотя надо заметить, что кандидату на актера, игравшему до сих пор только в своей гостиной, делается немножко жутко когда ему дадут роль Банко или полковника Дэмаса для открытия театра в следующую субботу. Он и сам не может понять, что это такое – может быть, недоразумение, или над ним хотят подшутить для потехи остальной труппы, или же антрепренер действительно знающий человек и увидал, что у него есть талант. Говорить об этом он не любит, а иначе могут подумать, что он не надеется на свои силы, – а новичок на сцене редко страдает этим недостатком. А потом у него могут отнять эти роли, что ему вовсе не желательно, хотя в то же время он вполне убежден, что мог бы сыграть гораздо лучше этой все другие роли в пьесе.

Мне только один раз и пришлось иметь дело с антрепренером-обманщиком – по крайней мере, обманщиком именно такого сорта. К несчастью, есть между ними обманщики и другого рода, что хорошо известно большинству актеров, изведавших это собственным горьким опытом, но с последними мне не приходилось встречаться, да и вообще каковы бы они ни были, я сожалею, что имел с ними дело.

По одному помещенному в газетах объявлению явилось около полудюжины таких же глупцов, как я, и мы собирались каждый вечер на репетиции в один дом на Ньюман-стрит.

Три или четыре известных актера, которые в это время пожинали лавры в провинции, должны были приехать к нам в начале следующей недели на главные роли, и сейчас же после их приезда вся труппа отправлялась в Грэвсэнд. Я поступил на жалованье один фунт стерлингов и пятнадцать шиллингов в неделю, и мне даны были роли Джильберта Фэзсерстона в пьесе «Пропавший без вести в Лондоне» и Короля в «Гамлете». Все шло как по маслу; не было и помина о вознаграждении или о чем-нибудь в этом роде; и хотя я в это время сделался чрезвычайно подозрительным, но думал, что тут, во всяком случае, нет никакого плутовства.

Но я вскоре открыл, в чем был обман. Когда мы собрались в пятый раз на репетицию, наш антрепренер был необыкновенно любезен и насказал мне кучу комплиментов, говоря, что я играю свои роли очень оригинально. Во время остановок он, фамильярно положив мне руку на плечо, говорил со мною о том, как следует играть пьесу. У нас вышел с ним небольшой спор относительно роли Короля. Сначала он был несогласен со мной в одном или двух пунктах, но потом согласился с моим взглядом и признал, что я прав. Затем он спросил меня, в какой костюм я намерен одеться для этой роли. Так как я уже думал об этом еще прежде, чем выучил слова, то нисколько не затруднился ответить на этот вопрос; мы вошли с ним во все подробности и решили, что я выйду на сцену в самом великолепном костюме. Он даже и не подумал удерживать меня, хотя мне не раз приходило в голову, что он станет ворчать на то, что это обойдется ему слишком дорого, но, нет, – он, по-видимому, заботился не менее меня, чтобы костюм был сделан со вкусом. «Это обойдется слишком дорого», говорил он; «но если уж делать что-нибудь, то нужно делать по-настоящему», прибавил он, и я вполне с ним согласился. Затем он начал считать, что это будет стоить. Он сказал, что может покупать костюмы за очень дешевую цену – гораздо дешевле, чем кто-нибудь другой, так как у него есть приятель, занимающийся этим делом, и последний уступит ему костюмы за ту цену, которую они стоят ему самому. Я сказал, что я очень рад, но так как это не касалось меня лично, то мне начали надоедать его долгие разговоры о костюмах. Высчитав стоимость, он пришел к заключению, что все обойдется в девять фунтов стерлингов.

– И это очень дешево, – сказал он, – все принадлежности костюма будут хорошие и могут всегда пригодиться.

Я опять согласился с ним и заметил, что, вероятно, они будут стоить заплаченных за них денег, но только я не мог понять, какое отношение это имело ко мне.

Затем он пожелал узнать, когда я заплачу деньги – сегодня вечером или же принесу их в следующий раз.

– Я! Я – платить! – вырвалось у меня. Я был так удивлен, что даже не соблюдал грамматических форм. – За что же это?

– Как за что! Да за костюм, – отвечал он, – ведь, не можете же вы играть роль без костюма, а если вы сами купите все принадлежности костюма, то переплатите около четырех фунтов стерлингов лишнего, вот и все. Если вы не можете заплатить всех денег сейчас, – продолжал он вкрадчивым голосом, – то дайте мне, сколько у вас есть, я постараюсь уговорить моего приятеля подождать за вами остальные деньги.

Когда я стал потом расспрашивать других актеров, то оказалось, что трое из них уже дали ему по пяти фунтов стерлингов каждый, а четвертый имел намерение вручить ему на следующий день четыре фунта стерлингов и десять шиллингов. Я же сговорился еще с одним товарищем подождать и посмотреть, что будет. Но мы так ничего и не дождались.

Знаменитых актеров мы в глаза не видали, а через день после этого нашего антрепренера и след простыл. Те же, которые заплатили за костюмы, конечно, уже его никогда не видали.

После этого я захотел сам разыскать себе что-нибудь подходящее, без помощи каких бы то ни было комиссионеров или печатных объявлений. Во всяком случае, дело пойдет у меня удачнее, чем оно шло до сих пор, думал я. Те друзья, которые прежде советовали мне отнюдь не писать к антрепренерам, были того же мнения и полагали, что самое лучшее для меня – это зайти как-нибудь в «Западный театр», и я так и поступил. Я думаю, что нет ни одного актера, который не знал бы «Западного театра», хотя последний и старается скрыться на каком-то темном дворе, потому что, по всему вероятию, и он, подобно своим актерам, любит уединение.

Я нашел тут веселую и радушную труппу, которая не отказалась от выпивки на мой счет. Когда же я намекнул актерам о своем желании избрать эту же профессию, то они посмотрели на меня с глубоким сожалением и, по-видимому, очень опечалились. Они покачали головой с самым серьезным видом, стали рассказывать мне то, что пришлось вынести им самим и всеми силами старались отговорить меня от этого намерения. Но я думал, что они – эгоисты, которые хотят помешать молодому таланту выступить на сцену. Если даже они дают мне совет с благим намерением, – так рассуждал я, – то на него не стоит обращать внимания. Всякий человек считает самою дурною именно ту профессию, к которой он принадлежит сам, и если для того, чтобы избрать какую-нибудь профессию дожидаться, чтобы ее одобрили люди, уже принадлежащие к ней, то ему придется просидеть всю жизнь без дела. Поэтому я не обратил никакого внимания на их предостережение, но продолжал идти своей дорогой и, наконец, нашел такого человека, который помог мне в моих поисках.

Это был толстый, обрюзглый господин, который не мог жить без шотландского виски и большой сигары и который никогда не бывал ни вполне пьяным, ни вполне трезвым. Пахло от него не особенно хорошо – в этом было тем легче убедиться, что он, говоря с кем-нибудь, имел привычку сильно дышать прямо в лицо своему собеседнику. Прежде он был провинциальным антрепренером, но чем он потом добывал средства к существованию, – это так и осталось для меня тайной. Я с ним обо всем договорился в первый же день.

Когда я увидался с ним в следующий раз, то он сказал мне, что дело устроено. Он достал для меня ангажемент у одного антрепренера из Сэррея, которому он хотел меня представить на следующий день, когда я могу подписать контракт и покончить дело. Поэтому на следующий день, в одиннадцать часов утра, я должен был придти к нему в контору… и принести с собой деньги. Это он сказал мне, прощаясь со мною.

Домой я от него не пошел, а побежал вприпрыжку. Придя домой, я растворил настежь дверь и мигом взбежал по лестнице; но я был слишком взволнован и не мог сидеть в комнате. Я пошел и заказал себе обед в первоклассном ресторане, за что пришлось мне заплатить так дорого, что мои скудные средства значительно уменьшились. «Это ничего, – думал я, – что значат несколько шиллингов, когда я скоро буду зарабатывать сотни фунтов стерлингов»? Я пошел в театр, но, право, не знаю, какой это был театр и что давали, и, надо полагать, что этого я не знал и в то время. Я присматривался немножко к игре актеров, но при этом думал, что сам я мог бы гораздо лучше сыграть каждую из этих ролей. Я спрашивал себя, мог ли бы я сойтись с этими актерами и актрисами, если бы я с ними познакомился. Я думал, что мне могла бы понравиться примадонна, и воображение рисовало мне со всеми подробностями такую картину: я отчаянно ухаживаю за ней, а все остальные актеры ревнуют меня к ней до безумия. Потом я вернулся домой и лег спать, но не мог сомкнуть глаз и промечтал всю ночь.

На следующий день я поднялся в семь часов утра и позавтракал на скорую руку, чтобы не опоздать и быть на месте в одиннадцать часов, как было условлено между нами. Я думаю, что не проходило минуты без того, чтобы я не посмотрел на свои карманные часы (где-то теперь эти часы!). Около десяти часов я отправился на Стрэнд и тут начал ходить взад и вперед на небольшом расстоянии, так как боялся и отойти слишком далеко от конторы, и в то же время подойти к ней слишком близко. Я купил себе новые перчатки. Я помню, что они были цвета семги и одна из них лопнула в то время, когда я напяливал ее на руку, поэтому я надел только одну перчатку, а другую смял и носил в руке. Когда до назначенного времени осталось только двадцать минут, я повернул в ту улицу, где находилась контора, и начал ходить взад и вперед уже здесь, причем мне казалось, что все живущие на этой улице знают, зачем я пришел сюда и потихоньку смотрят на меня из-за штор и занавесок, – и испытывал очень неприятное чувство. Казалось, что никак не дождешься одиннадцати часов, но вот, наконец, пробило одиннадцать на колокольне, и я направился к двери, стараясь принять на себя такой вид, как будто я только сейчас пришел.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю