Текст книги "Собрание сочинений Джерома Клапки Джерома в одной книге"

Автор книги: Клапка Джером Джером

Неподалеку от Фрайбурга стоит на берегу Рейна небольшой город-крепость под названием Брейзах. В Средние века жителям Альтбрейзаха, должно быть, нелегко было поддерживать уровень патриотизма на должной высоте – каждые несколько лет город переходил из рук в руки. То Франция его захватит, и, конечно, все добрые горожане обязаны славить Господа за то, что сделал их французами, и рваться умереть за Францию. Не успеют привить детям ненависть к Deutscher Schwein[203]203
  Немецким свиньям (нем.).


[Закрыть]глядь, они уже опять немцы. Бог на сей раз взял сторону кайзера, и оставшиеся в живых обитатели Альтбрейзаха восславляют Unserer Gott[204]204
  Господа нашего (нем.).


[Закрыть]. До следующей победы французов, когда им придется спешно восхвалять Notre Dame[205]205
  Богоматерь (фр.).


[Закрыть] и объяснять детям, сколь почетно погибнуть за Францию; и так триста лет подряд. Чтобы быть патриотами, горожанам пришлось развить у себя быструю реакцию.

Теннис во Фрайбурге тоже начал входить в моду при нас. В то время там было всего два теннисных корта – а когда я в прошлый раз был в городе проездом, насчитал не меньше сотни. Рыженькая девчушка, которую я учил игре, стала чемпионкой Германии среди женщин.

Мюнхен – хороший город, но климат там безобразный. Я раньше думал, что только мы, англичане, вправе жаловаться на погоду, но путешествуя, убедился, что наша погода – лучшая в Европе. В Германии, случалось, дождь шел шесть недель подряд без перерыва. Во Франции я, ложась спать, ставил кувшин с водой для умывания поближе к пылающему очагу, а утром неизменно оказывалось, что огонь угас и в кувшине вместо воды – кусок льда. В Голландии всегда дует холодный ветер. А в Италии вообще нет зимы.

– У вас в холодной Англии, – говорят итальянцы, – шесть месяцев в году люди жмутся к каминам, чтобы согреться. У нас в Италии даже каминов нет. Сами посмотрите!

И действительно, каминов нет. Итальянцы носят с собой железное ведерко с кучкой горящих угольев. Не знаю, как от них можно согреться, – разве что сесть на ведерко? Я, впрочем, не пробовал. Двое моих друзей умерли от холода в Италии. А уж в России… Англичане, что ворчат по поводу родного климата, пожили бы там с полгодика – не важно, летом ли, зимой ли. В любом случае это их излечит.

Главное занятие в Мюнхене – наряжаться. Там всегда у кого-нибудь праздник, а все прочие присоединяются к веселью, если больше заняться нечем, а чаще всего как раз нечем.

Христиане отмечают церковные праздники и дни святых. В Мюнхене святым раздолье. Их там видимо-невидимо, и у каждого свой особенный день, заканчивающийся танцами. Для людей мирского склада устраивают цеховые праздники, студенты проводят шествия, а люди искусства – балы-маскарады. На эти блистательные балы приходят толпы народу, а извозчиков в городе вчетверо меньше. В дождливый вечер на улице можно встретить богов и богинь в непромокаемых плащах, фею в галошах или Сократа с Буддой под одним зонтиком. В ясную ночь бал выплескивается на улицу. Возвращаешься домой спать, а тебя вдруг подхватит компания рыцарей-тамплиеров и увлечет на ведьминский шабаш.

Пиво в Германии – большой соблазн. Его коварство в том, что оно не ударяет в голову, поэтому не замечаешь, что перебрал. Однажды я привел знакомого шотландца в «Хофброй».

– Видишь того солидного типа за столиком напротив? – спросил он. – Похож на профессора. Он уже выпил семь здоровенных кружек пива – я считал.

Мимо как раз проходила подавальщица. Я спросил ее:

– Сколько кружек выпил мой друг?

– Шесть, – ответила она.

– Ты отстал на одну кружку, – сказал я ему. – Нужно добавить.

Я заказал еще кружку, и мой приятель ее выпил, хотя продолжал утверждать, что она всего лишь третья. Полная нелепость!

Неподалеку от Мюнхена есть прославленная пивоварня, там пиво делают особым способом. Процесс занимает год, затем в Мюнхене развешивают плакаты с объявлением, что пиво готово, и все население города снимается с места. За неделю пиво выпивают досуха. Заведение закрывается до следующей весны. Меня предупреждали, что пиво это крепкое – heftig. Но не сказали, насколько heftig! По примеру знакомых я нанял экипаж, взял с собой детей и гувернантку. Жена накануне уехала в Англию, навестить больную подругу. Наша гувернантка, родом из Дрездена, слыхала об этом пиве и просила быть осторожнее. Клянусь, я был осторожен! Девочкам дали по кружке. Я им объяснил, что это не обычное пиво, к которому они привыкли, поэтому добавки не будет. День был жаркий. Девочки отмахнулись от моих предостережений и гордо выпили все до дна. Гувернантка – очаровательная, возвышенного образа мыслей девушка, за всю свою жизнь, кажется, ни разу ничего не нарушившая, выпила одну кружку и пригубила другую. Сам я решил перестраховаться и ограничился всего лишь тремя. Когда я только приступил к третьей, моя старшая дочь вдруг сказала, что ей хочется домой, встала, повернулась кругом и снова села. Младшая смахнула со стола стакан, уронила на его место голову и с довольным вздохом погрузилась в сон. Я посмотрел на фрейлейн Ланкау.

– Главное – не привлекать внимания, – сказала гувернантка. – Сидите на месте, как будто ничего не случилось, а я уведу наших бедняжек и вызову экипаж. Вы чуть погодя тихонько идите за нами.

Я сам не мог бы придумать более разумного плана. Гувернантка взяла сумочку, встала и тут же вновь села – практически одним движением.

– Лучше вы берите детей и идите к экипажу, – сказала она. – Потом вернетесь за мной. Держите девочек покрепче и идите прямо вперед. Давайте! Никто не смотрит.

Я человек с острым умом и притом весьма наблюдательный. Еще раньше я заметил человека простонародной внешности и могучего сложения, который три раза прошел мимо нашего столика, и каждый раз сопровождал другого спутника, а возвращался один. Сейчас он как раз направлялся в обратную сторону порожняком. Я жестом поманил его.

– Если вы, фрейлейн Ланкау, и ты, дорогая Элси, возьмете этого джентльмена под руку… вернее, под руки, я уверен, он окажет вам любезность и проводит до экипажа. А я здесь посижу, присмотрю за младшенькой, пока он не вернется.

Он отечески обнял одной рукой фрейлейн Ланкау, другой Элси. Это получилось у него совершенно естественно.

Несколько минут спустя он появился вновь и так бережно поднял младшую девочку, что она даже не проснулась. Собственно говоря, она не просыпалась до вечера. Я ухватился за локоть этого великодушного человека, и мы двинулись к выходу. Усадив меня в экипаж и укутывая пледом, он обмолвился о том, что стоимость услуги – четыре марки. Я дал ему пять и от всей души пожал ему руку.

– Конечно, очень печально, что у милой миссис Джером заболела подруга, – промолвила фрейлейн Ланкау, когда экипаж тронулся. – И все-таки тут, быть может, вмешалось само Провидение.

С этими словами она заснула.

Бедная фрейлейн так верила в Провидение! Она умерла от голода во время блокады[206]206
  Имеется в виду блокада германских портов, установленная Великобританией во время Первой мировой войны (1914–1918). В результате от голода умерли почти 800 тысяч жителей.


[Закрыть]!

Когда мы были в Мюнхене, там пользовался большой известностью художник Франц фон Ленбах. У него была очаровательная дочка лет шести. Мать ее находилась в отъезде, и малышка с крайне серьезным видом выполняла в мастерской обязанности хозяйки. Многие посетители порывались ее поцеловать, но такие попытки она пресекала, решительно выставляя крохотную ручку.

В Мюнхене я встретил еще одну интересную личность – величественную рыжеволосую даму, жену барона; в то время бароны в Германии встречались на каждом шагу. Она жила на тихой тенистой улочке у реки, и мало кто догадывался связать с ней имя семнадцатилетней Клотильды фон Рюдигер, о которой говорила вся Европа. Мередит рассказал ее историю в своей книге «Трагические комедианты». Безумная, невероятная страсть. Она – из древнейшего знатного рода. Он – еврей, народный трибун, предводитель бунтующих масс. Аристократическая родня сперва не желала верить в происходящее, затем пришла в ярость, как и следовало ожидать. Идеальный материал для исторического романа, однако действующие лица живут в наши дни. Героиня – преданная, экзальтированная, бросает вызов привычному миру ради любви. Герой дерзок и великолепен. В последней главе убит высокородным соперником, которого строгие родители выбрали дочери в женихи. Все как полагается. Читатель готовится проливать слезы. И внезапно – любопытнейший эпилог. Клотильда фон Рюдигер отдает свою руку князю Ромарису – тому самому жениху, что убил на дуэли ее возлюбленного. Мередит ее понимает и потому способен простить, однако мы все равно остаемся в недоумении. Разговариваешь с ней, тактично избегая таких тем, как религия, политика и секс, беседуешь об опере, расспрашиваешь о ее жизни в Америке, отвечаешь на вопросы, положить ли в чай лимон и тому подобное, и никак не можешь мысленно отрешиться от унылой гостиной с потертой, фабричного изготовления мебелью, чтобы вспомнить пламенную юность этой женщины, некогда переполошившей высший свет.

Снобизма в Европе почти нет. Должно быть, одна из причин – огромное количество титулованных особ. В Мюнхене мы близко познакомились с очаровательным итальянским князем, чья родословная восходит к Карлу Великому. Его жена, сама из княжеского рода, устраивала журфиксы по четвергам. Жили они недалеко от нас, в трехкомнатной квартире. Его всегда можно было встретить утром в четверг близ Театинерштрассе с корзинкой, выбирающим изысканные пирожные и печенье к вечернему приему. За покупками вообще обычно ходил князь. У него это так замечательно получается, объясняла княгиня. Сама она больше увлекалась готовкой. Другая наша знакомая, австрийская графиня, выиграла карету в лотерею. Вначале экипаж, видимо, предназначался для цирка: весь желтый с золотом, похож на карету нашего лорд-мэра в миниатюре. Графиня, однако, не находила тут ничего смешного. Держа спину очень прямо, она совершала круг по Английскому саду в своем роскошном экипаже, запряженном взятой напрокат древней костлявой клячей, и с кучером в шоколадного цвета ливрее восемнадцатого века. Наша Dienstmadchen[207]207
  Горничная (нем.).


[Закрыть] состояла в родстве с Dienstmadchen графини; так мы и узнали, что ради таких прогулок бедная леди отказывала себе во многих маленьких радостях. Главная прелесть этого выезда состояла в том, что не заметить его было невозможно. В любой толпе он мгновенно привлекал все взоры. Кавалеры приподнимали шляпы, дамы склоняли прелестные головки. Невыразительное лицо старой графини преображалось, и она милостиво расточала ответные любезности.

В Брюсселе до войны была большая английская колония. Жизнь в этом городе очень дешева, если знать язык и уметь быстро считать в уме. Поначалу новоприбывшие при знакомстве с соотечественниками часто теряются.

– Мистер и миссис Иксли-Некто, знакомое имя, – шепчете вы на ухо жене. – Где мы с ними встречались?

– Никак не вспомню, – отвечает жена. – В лицо я ее точно знаю.

Опыт учит не задавать прямых вопросов, а разузнать позже окольным путем.

– В лицо знаете! – смеется ваш приятель. – Еще бы не знать! Ее фотографии две недели печатали во всех газетах. Любопытное дело о разводе. Трое соответчиков. Их прозвали «Тройственный союз». Иксли, кажется, играл там главную роль. Во всяком случае, они поженились. Милые люди. Дают очень приятные обеды.

Еще один обладатель смутно знакомого имени оказывается бывшим предпринимателем – считается неделикатным уточнять его предыдущий адрес. За две зимы в Брюсселе я познакомился с тремя джентльменами, каждый из которых, по его собственным словам, был раньше известен как «Наполеон финансового мира». Похоже, несчастливая фамилия.

Также сильно сбивает с толку обычай брюссельских торговцев заходить в дома новых жильцов и оставлять свои карточки. Причем на карточке нет никаких поясняющих надписей, только имя и адрес. Мы с женой добросовестно составили список. Насколько мы могли судить, джентльменов не сопровождали дамы, но быть может, в Германии так принято? В воскресенье около полудня мы отправились с ответными визитами. Семья, с которой мы начали, жила над бакалейной лавкой. Очень милые люди, но почему-то мы никак не могли избавиться от ощущения, что нас не ждали. Жена, решив, что дело в строгой религиозности, извинилась за то, что мы пришли в воскресенье. Но нет, совсем напротив: они с жаром нас уверили, что это для них самый удобный день, и очень просили, если мы вновь надумаем их навестить, делать это исключительно в воскресенье. Они предложили угостить нас чаем, но мы объяснили, что у нас в планах еще несколько визитов, и, посидев ради приличия минут двадцать, ушли.

Следующее семейство из списка обитало над обувным магазином под названием «Международный обувной эмпориум». Дверь квартиры выходила на боковую улочку. Месье спал, но мадам его разбудила, потом позвали детей и старшая девочка сыграла на фортепьяно. Мы не задержались надолго, да нас и не уговаривали остаться. Мадам, заметно растроганная, поблагодарила за нашу доброту. Нас проводили до двери, и дети махали вслед платочками, пока мы не свернули за угол.

– Если ты намерена обойти всех, – сказал я жене, – лучше возьми извозчика. А я пойду домой. Не люблю я эти светские мероприятия.

– Зайдем еще к одним, – попросила жена. – Хоть посмотрим, где они живут.

Оказалось, что над кондитерской. Фамилия, третья в нашем списке, значилась на вывеске.

– Выпьем здесь чаю, – предложила жена.

Идея оказалась удачной. Нас угостили превосходным чаем и восхитительными булочками с кремом. Мы просидели там полчаса.

– Оставим свои карточки или заплатим по счету? – спросил я жену.

Она ответила:

– Если карточки, то нам придется пригласить их на обед.

В каждом из нас таится доля снобизма. Я предпочел заплатить по счету.

Когда мы жили в Брюсселе, король Леопольд пользовался там всеобщей нелюбовью. Как раз в то время выяснилось, какие ужасы творились в Конго. Из уважения к бельгийцам надеюсь, что это тоже повлияло на общественные настроения. Когда королевская карета проезжала мимо, люди задергивали шторы. По улицам за королем следовала толпа, крича и улюлюкая. Брата его, графа Фландрского, напротив, любили. Этот чудаковатый старый джентльмен часто прогуливался по авеню Луизы и заговаривал со встречными, оказывая особое предпочтение англичанам. От Брюсселя до Ватерлоо можно не спеша прокатиться на велосипеде – через Суаньский лес, где когда-то бродил в раздумье старина Фома Кемпийский. Замечательное развлечение – привести туда англичанина и позвать с собой знакомого гида-бельгийца, отставного сержанта, чтобы он рассказал в подробностях о битве. Вам покажут Бельгийского льва, гордо озирающего поле сражения с высоты своего постамента на вершине пирамидального холма, и расскажут, как восемнадцатого июня 1815 года бельгийская армия разгромила французов, при поддержке немцев и нескольких англичан.

Одну зиму мы для пробы провели в Лозанне. В швейцарских городах зимой скучновато. Из нашей виллы на холме вид открывался потрясающий, но по вечерам хотелось пойти в кафе или в театр. Дипломат-литератор Освальд Кроуфорд с женой останавливались в «Бо-Риваже». Именно там он изобрел бридж-аукцион. Я часто приходил к нему играть. Старая разновидность игры ему надоела, и он с помощью знакомых офицеров-французов разрабатывал новую идею. В ту зиму я невзлюбил больных. Они буквально заполонили «Бо-Риваж». Люди глотали семь разных видов пилюль перед обедом, а потом сидели и ковыряли вилкой еду в тарелке. Прелестные барышни, заманив вас в уголок, делились подробностями своих затруднений с почками, а ваш партнер по картам внезапно прерывал игру, чтобы весьма реалистично изобразить, какие спазмы с ним приключились ночью. Не сразу и вспомнишь, какие сейчас козыри.

Жизнь за границей сильно повысила мою самооценку. Оказалось, что меня повсюду знают и относятся, как говорили в ранневикторианских романах, с совершеннейшим почтением. Я задрал нос и выбросил из головы реки помоев, которые обрушивали на меня английские литературные журналы. Если и вправду как судят иностранцы, так рассудят и потомки, говорил я себе, то у меня есть все шансы стать замечательным писателем – посмертно.

Если уж говорить о современниках, оказалось, что Филпотса тоже много читают за границей, особенно в Еермании и Швейцарии. Зангвилла знают в литературных кругах любой страны. Зато Барри, к моему удивлению, очень мало известен. Однажды я заговорил о нем в России.

– Вы имеете в виду мистера Пейна? – спросил кто-то из гостей.

Шоу пока еще туда не добрался. Уэллс к тому времени уже пользовался популярностью во Франции, а Оскар Уайльд был прямо-таки знаменит. О Киплинге говорили скорее как о политике, а не поэте. Читали Стивенсона и Хаггарда. Но о тех, кого Флит-стрит считает истинно великими, там и слыхом не слыхали.

Глава X
Автор и спорт

Мои высокообразованные друзья со склонностью к статистике утверждают, что в идеально организованном мире каждый будет работать не больше двух часов в день. Меня крайне беспокоит, чем же я тогда займу оставшиеся двадцать два часа? Положим семь часов на сон, еще три – на еду; не представляю, как можно их растянуть еще больше и не заболеть от обжорства. Остается четырнадцать часов. Какому-нибудь буддисту-созерцателю это, должно быть, пара пустяков. Он способен справиться с такой задачкой буквально стоя на голове – и скорее всего так и сделает. Однако среднему христианину придется трудно. Мне советуют освободившееся время посвятить самосовершенствованию, развивать свой ум. Но не всякий ум может развиваться бесконечно. Боюсь, мой ум в процессе зачахнет. Не исключено, что вместо самосовершенствования я просто рехнусь. Быть может, конечно, страхи мои беспочвенны. В пьесе Шоу «Назад к Мафусаилу»[208]208
  Цитаты из пьесы приведены в переводе С. Сухарева.


[Закрыть] некий юноша спрашивает одного из древних, не утратил ли он способность радоваться жизни, на что тот отвечает вполне в духе миссис Уилфер: «Дитя, даже минута того упоения жизнью, какое вкушаем мы, убила бы тебя». После чего, согласно авторской ремарке, «торжественной поступью удаляется через рощу». А молодые люди «помрачнев, провожают его взглядом». Точно так же, должно быть, смотрел злосчастный мистер Уилфер. Что ж, возможно, к этому и придем. Подобно дорожных дел мастеру, что иногда сидел и думал, а иногда просто так сидел, мы в конце концов усвоим привычку четырнадцать часов в день предаваться ничегонеделанию, без всякого вреда для своей печени. Но такие высоты достигаются постепенно, а пока приходится иногда и развлекаться.

Я сам немало времени потратил на развлечения. У Джорджа Гиссинга есть рассказ о жизни бродяги. Я так и не понял, задуман рассказ как комический или трагический. Молодой бродяга весьма возвышенного образа мыслей любит птичек и цветы, стихов не пишет – ему лень записывать, – но мыслит стихами. Пользы не приносит, как и большинство из нас, зато и вреда от него никакого. К несчастью для всех, он пробуждает любовь в сердце добродетельной девушки. Она принимается его перевоспитывать: объясняет, что праздность – грех, а труд облагораживает. Ради нее он берет сколько-то денег взаймы и заводит бакалейную лавку. Дальше больше, лавка постепенно превращается в сеть универсальных магазинов, и в конце концов герой становится жирным капиталистом. Когда совесть подталкивает меня к письменному столу, я напоминаю ей об этом рассказе. Если сяду за стол, я напишу еще больше книг и пьес; того и гляди, стану известным писателем или директором театра.

Таланту незачем бегать от работы. Его к ней тянет. Шоу никогда не тратит времени впустую. Холл Кейн такой же. Отправился он на зиму в Швейцарию. Сразу представляешь себе, как он, играя в керлинг, носится по льду со шваброй или без шапки мчится с горки на санях с криком: Achtung![209]209
  Зд.: Берегись! (нем.)


[Закрыть] а находишь его в кабинете на верхнем этаже гостиницы, где он в тишине предается усердному труду. Однажды я вытащил его на свежий воздух. Кейн жил тогда в Санкт-Морице, в гостинице «Палас», а мы с племянницей остановились в Давосе. Шел снег, кататься было невозможно, однако дьявол всегда найдет занятие для праздных ног. Мы решили пойти потормошить Холла Кейна в разгар работы над новой книгой. Это был роман «Христианин». Часто хорошая книга оказывает влияние на самого автора. Кейн встретил нас приветливо, а когда я предложил прогуляться после обеда, кротко ответил, что будет очень рад.

Он сказал, что знает короткую дорогу до Понтрезины. В результате мы увязли в снегу по пояс.

– Теперь я знаю, где мы! – сказал Кейн. – Мы в ложбине. Надо было свернуть направо.

Мы немедленно свернули направо и оказались в снегу по шею.

– Я бывал в Понтрезине, – заметил я. – Не так уж там интересно.

– И то правда, – согласился Кейн.

Застрять в сугробе легче, чем выбраться из него. Смеркалось, когда мы доплелись до Целерины. Кейн отправился к себе по шпалам, а мы с племянницей побрели на станцию. Все еще валил снег.

– Это не шутка, – сказал я племяннице, когда мы уже сидели в поезде. – Мы могли замерзнуть насмерть. Такое случается.

Моя племянница Нелли – набожная девушка и преданная поклонница Холла Кейна.

– Я бы, может, испугалась, – промолвила она, – если бы с нами не было мистера Кейна. Я совершенно уверена, что его оберегают свыше.

Раньше Санкт-Мориц был уютным тихим городком с единственной, по сути, гостиницей – «Кульм». Мы с женой остановились в «Паласе», когда его только-только открыли. С нас брали по семь франков в день, включая все услуги. Говорят, с тех пор цены выросли. Постояльцев набралось едва ли с десяток, в том числе один генерал в отставке, служивший раньше в Индии, – он страстно любил кататься на коньках.

– Сорок пять лет на коньках не стоял, – доверительно сообщил он мне в первое же утро. – А раньше недурственно катался. Надеюсь, навык быстро вернется.

Спортивный старикан заказал себе специальные щитки на случай падения: два для коленок, два для локтей и один для затылка.

– Нос можно и руками прикрыть, – объяснял он. – А оставшееся уязвимое место можно уже и не беречь. В моем возрасте кости важнее.

Джейкобс из всех видов спорта предпочитает кегли. Говорит, в них можно играть, не разгорячаясь и не теряя достоинства. Филпотс с женой неплохо играли в теннис в былые дни, в Илинге – не будем уточнять, сколько лет прошло с тех пор. Лаун-теннис в то время только-только изобрели. Не было единого стандарта на ракетки, играли кто во что горазд. Особо увлеченные сами конструировали свои ракетки – в форме фасолины, или изогнутые буквой S, чтобы мяч отбивать с подкруткой. Регулировать размер и форму ракеток начали уже в эпоху братьев Реншоу. Было время, когда те из нас, кто старался следовать за модой, играли в крахмальных рубашках со стоячим воротничком, а девушки – в платьях со шлейфом, который придерживали на бегу. У. Ш. Гилберт, большой оригинал, устроил у себя корт на двадцать футов длиннее обычного. Забыл, как он это обосновывал, – его объяснения были такими же длинными, как и корт. Упрямый он был невероятно. Помню, один приятель ужасно его разозлил, крикнув посреди игры, как будто раньше не замечал особенностей корта:

– Слушай, Гилберт, мы здесь в теннис должны играть или баллады Бэба разыгрывать?

Теннис – единственная подвижная игра, в которую можно играть до старости. Гольф я всегда считал скорее лечебной процедурой, а не просто игрой. Одного моего друга полугодичный курс гольфа совершенно излечил от сенной лихорадки. И от большинства нервных болезней отлично помогает. Раньше доктора рекомендовали «умеренные физические упражнения», а сейчас прописывают гольф. По-моему, гораздо разумнее. Я видел прямо-таки великолепную теннисную партию в исполнении четырех участников, чей суммарный возраст составил двести сорок лет. У меня в Монкс-Корнер, близ Марлоу, был первоклассный корт. Уход за травяным кортом – очень трудоемкое дело. Говорят, в Уимблдоне каждой травинке на центральном корте присвоено собственное имя. Я до такого не дошел, но едва ли случался день, чтобы я не провел хоть полчаса, ползая по корту на карачках. Уилфред Бадделей, три года подряд становившийся чемпионом Англии, говорил, что это лучший из частных кортов, на которых ему приходилось играть. У нас бывали хорошие игроки. Мой сосед, художественный критик Болдри, устроил у себя корт с бетонным покрытием. Наши корты соединялись короткой тропинкой через лес и оба были укрыты от дождя, так что, если не случалось наводнения, мы всегда могли поиграть. Миссис Ламберт Чемберс – очаровательный партнер, она умеет успокоить и ободрить. На первый взгляд кажется, что теннис – очень простая игра. Как-то летом у нас гостил чемпион Италии. У него была невозможная подача – он ухитрялся закрутить мяч в обратную сторону, и тот, упав вплотную к сетке, отскакивал назад. В Уимблдоне срочно придумали новое правило: при подаче мяч должен двигаться только вперед. В ходе игры этот хитрый удар по-прежнему допускался. Отбить его невероятно трудно, разве что с лёта, и то не всегда удается. Кэтлин Маккейн с сестрой часто у нас бывали. Семья останавливалась на лето в Хамблдоне, в домике сторожа при шлюзе, оттуда легко можно доехать на велосипеде.

Дойл отличался во всех видах спорта, но больше всего, пожалуй, в крикете. Мне крикет никогда не давался. Ему нужно учиться с самого раннего возраста, а у меня в детстве такой возможности не было. Барри был крикетист душой. Помню матч в Шейре, в Суррее – мы там одно лето снимали коттедж. В те дни это была тихая старосветская деревушка. Вокруг тянулись бесконечные пустоши, где проезжая дорога постепенно сужается до едва заметной тропинки и в конце концов теряется в траве. Десять миль пройдешь, пока встретишь живого человека, у которого можно спросить дорогу, и то десять шансов к одному, что он не сможет ответить. Матч организовал Барри – он был прекрасным капитаном команды. Предполагалось, что играть будут холостяки и незамужние девицы против женатых пар. Но за несколько дней до игры у одного из женатых жена сбежала с одним из холостяков, и из соображений такта был объявлен матч литераторов против журналистов. Бургин, в то время младший редактор «Лентяя», отбил мяч на подаче, если не ошибаюсь, Морли Робертса, но от силы удара перекувырнулся через голову и вскочил, сжимая мяч в руке. Бургин утверждал, что мяч не коснулся земли и потому должен считаться отбитым. На мяче ясно виднелось пятно грязи, но Бургин утверждал, что оно там было и раньше, – он отчетливо разглядел пятно, пока мяч летел на него. Не помню, чем закончился спор.

Дойл увлекался всеми зимними видами спорта. Он одним из первых ввел в Швейцарии моду на лыжное катание – до тех пор оно было популярно исключительно в Норвегии. Весь Давос приходил посмотреть, как Дойл и еще несколько энтузиастов бегают на лыжах. Все любят наблюдать за лыжником-новичком. Как я убедился на собственном опыте, сломать шею, катаясь на лыжах, практически невозможно. Быть может, способ этого добиться существует; в таком случае это единственный способ, которого я не испробовал. Я впервые встал на лыжи лет примерно в сорок пять. Правда, у меня было преимущество – я хорошо катался на коньках и знал все о старых добрых снегоступах. В конце концов я и на лыжах научился ходить, но будь у меня возможность повторить все сначала, не стал бы с этим так тянуть. Обратное сальто и шпагат – упражнения, которые легче даются в молодости.

Однако дело того стоило. В последний раз я катался на лыжах в Арозе, в первый год войны. Собралось довольно странное смешанное общество. Американки скользили на коньках рука об руку с немецкими офицерами. Французы, немцы, итальянцы летели с горки на одних салазках, уцепившись друг за друга. Добродушный джентльмен из Санкт-Петербурга, утверждавший, что состоит в родстве с царем, давал по утрам уроки русского трем австрийкам из Вены – они опасались, что после войны им придется говорить на этом языке. Все мы замечательно ладили друг с другом. Спорт бесстыдно интернационален.

Наступил последний день моего отпуска. Ароза – отличное место для катания на лыжах. Я успел немало потренироваться и был в хорошей форме. Наняв мальчика из деревни для сопровождения, я стал подниматься по склону Вайсхорна. Ни один опытный лыжник не пойдет в горы в одиночку. Очень легко, свалившись, оказаться в такой позе, из которой своими силами встать анатомически невозможно. День выдался идеальный. Ночью был снегопад, и снег не успел подмерзнуть. Два часа мы карабкались вверх и наконец, добравшись до ровного участка, расчехлили лыжи, чехлы обвязали себе вокруг пояса, затянули ремешки и помчались. Я часто завидовал ласточкам, когда они с распростертыми крыльями скользят по воздуху, едва не касаясь земли. Сейчас я завидую еще больше, потому что знаю это ощущение. Есть только одно еще чудеснее, называется неблагозвучным словом «трамплин». По сигналу лыжник начинает тихо катиться вниз, лыжи параллельны друг другу, ноги слегка согнуты в коленях. Укатанная лыжня постепенно становится круче. Сосны все быстрей проносятся мимо. Вдруг деревья расступаются в стороны: лыжня, прямая как стрела, ведет прямо вперед и… обрывается. А затем великолепный прыжок в пустоту. Лыжник летит, раскинув руки. Долгим ли кажется ему промежуток времени, пока земля не рванется навстречу? И вот он уже несется через толпу восторженно вопящих зрителей к финишному флажку. Не так уж сложно, хватило бы только храбрости.

Одна из самых серьезных опасностей, подстерегающих лыжника, – напороться на засыпанную снегом изгородь. Обычно это кончается переломом лодыжки. А однажды я набрел на человека, на корточках застывшего у пропасти, – его лыжи слегка высовывались за край. Он не решался пошевелиться, погрузив руки в снег у себя за спиной в виде единственной зацепки. Впрочем, учитывая, с какими трудностями сталкивается лыжник на каждом шагу, остается удивляться, что несчастные случаи так редки. Да будь они и в двадцать раз чаще, все равно я советовал бы молодежи испробовать этот вид спорта, невзирая на риск.

Чего следует опасаться, так это переутомления. Как и верховая езда, катание на лыжах дает непривычную нагрузку на специфические группы мышц. Пока они как следует не разработаны, избегайте долгих забегов. Впервые я встал на лыжи в Вилларе. Некий каноник Сэвидж собрал компанию для лыжной прогулки и пригласил меня. Я предупредил, что всего лишь новичок. Он замахал руками: все будет прекрасно, они за мной присмотрят. Мы отправились в восемь утра. На обратном пути я обнаружил, что не держусь на ногах. Кое-как поднимаюсь ценой невероятных усилий и тут же снова падаю. Уже в сумерках я свалился в сугроб и потерял лыжи. Ремешки отстегнулись. Я беспомощно смотрел, как мои лыжи плавно скользят вниз по склону. Кажется, без меня у них получалось намного лучше. Я, проникшись к ним ответной неприязнью, поначалу тоже радовался, что мы расстались – пока не сообразил, что теперь у меня на ногах всего лишь пара тяжелых башмаков. Совершенно измученный, я не мог самостоятельно выбраться. Я стал кричать во всю силу легких. Быть может, ее осталось слишком мало, а возможно, каноник с компанией слишком далеко ушли вперед и потому не услышали. К счастью, добрый христианин по имени Арнольд вспомнил обо мне и вернулся. Я упомянул этот случай на следующий день в разговоре с каноником, но его чувство юмора оказалось тоньше моего. Он только посмеялся.