Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"

Автор книги: Густав Шпет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 57 страниц)

Свойственные эмпирическому естествознанию отвлеченные навыки мысли выдвигают здесь, в чисто отвлеченном же порядке, соображение, внешне как будто привлекательное. Именно естествознание, трактующее субъекта как организм или психобиологический индивид, изучает его в виде более полном и богатом, так как оно имеет в виду не только аклуализованные действия его, но всю совокупность его потенциальных сил. В особенности это относится к психологии с ее уче

нием о характере, темпераменте, способностях, задатках, сублиминаль-ной сфере и т.д. Можно было бы в той же отвлеченной плоскости развивать аргументацию и контраргументацию ad libitum, но вполне безрезультатно. Чтобы обсуждение вопроса, действительно, было плодотворно, не надо терять из виду конкретного возникновения и постановки его. Нас интересует исключительно конкретное поэтическое слово, данное как культурно-социальная вещь. В ней мы открываем наличность субъективных моментов, и об этом субъекте, объективированном в этой вещи, и лишь через это нам и данном, речь только и идет. Предлагать вывести эту конкретную субъективность из безличных потенций биологической и психофизической особи, значит, вернуться к рассудочному мнимогеометрическому методу выведения модусов действительности из гипотетически постулируемой субстанции. Возвращаться сюда, после Гегелевой критики всякой рассудочной дедукции и схематизма, можно лишь при неодолимой философской наивности. То самое complementum, на котором сокрушился рассудочный рационализм, для нас стало камнем, который соделался главою угла.

Ограничивая определение субъекта, сообразно указанной цели, его социальною актуальностью, мы безмерно расширяем и обогащаем содержание его. Там, где естествознание в своих обобщениях отбрасывает случайное и единичное, как мы видели (стр. 470-471), анализ поэтического произведения как раз выдвигает вопрос: нет ли в этом отбрасываемом своего единства и своей закономерности? В правильно проведенной редукции, имеющей в виду самого субъекта, как такого, индивидуальное необходимо окажется и существенным. Таким образом, формальному обогащению в направлении голой потенциальности мы противопоставляем действительное материальное обогащение, заключающееся в полноте социальной связи и культурного выражения конкретного субъекта. К поразительным чертам этой связи, – в отличие от отвлеченного механического и химического взаимодействия среды и особи, – относится, прежде всего, то, что конкретный социальный субъект существует и остается таковым лишь при условии признания его, как социального субъекта, со стороны других, признаваемых им субъектов, и пока длится это признание206. Здесь-то и сказывается глубокий смысл выделенья в онтологическом порядке субъектов, как sui generis объектов, из общего состава объектов действительного бытия: следует тщательно наблюдать соотношение объектов, как таких, и соотношение субъектов, как таких, ибо в то время как субъекты в отношении к другим объектам остаются

206 См. названную мою статью «Сознание и его собственник». У Папини есть жуткий рассказ, иллюстрирующий эту тему в психологическом аспекте.

только объектами, субъекты в отношении друг друга остаются также и субъектами, независимо от того, испытывают они воздействие или производят его сами.

Что касается полноты и богатства выражения, то их обоснование вытекает непосредственно из определения социальной вещи как осмысленного знака, и, в то же время, как средства (орудия труда и творчества). На этом факте, который ясен сам по себе, останавливаться не стоит, но нельзя не отметить одной особенности, также поразительной и чреватой радикальными выводами применительно к самим принципам науки. Лишь только мы признали самого субъекта, и, следовательно, все его субъективное, за категорию социальную, само естествознание, в своем значении для нас, претерпевает как бы метаморфозу: чисто чувственное превращается, на его глазах, в «чувственно-сверхчувственное», и мы заставляем естествознание служить нам совсем по-новому. Биологическое и психофизическое – сами приобретают социальный смысл, и притом величайший социальный смысл. Все акты биологической особи, известные под абстрактными названиями рефлексов, реакций, импульсивных движений, оказываются социально значимыми, как акты социального подражания, симпатии, интонации, жестикуляции, мимики и т.д. Они оказываются не только действующими, и не только объективирующими, но при известных условиях, и реализующими (например, индивид, как репрезентант коллектива и его идеи). Психофизический аппарат превращается в социально-культурный знак. Два конца одной цепи: действительности-реальности, соединились. Переход от индивида к «группе», «коллективу» – не новое звено в цепи, а непреложная предпосылка самого единства ее. Индивид вышел из одиночного заключения в своей черепной камере и стал свободным сочленом в трудовом и творческом общении.

Итак, мы хотим сделать предметом принципиального анализа самого субъекта, как своего рода объект, и притом, как «социальную вещь», но не в качестве только средства, айв качестве также знака как такого и носителя знаков. Мы можем спрашивать, как мы «приходим» к такому предмету, как он нам дан, какие свойства онтологически существенны для него, – при всяком таком вопросе, в целях ли формального онтологического определения, в целях феноменологического описания, или в целях смыслового анализа и интерпретации, мы не можем уже упустить из виду самого субъекта, какие бы нами ни производились редукции его случайной, временной и местной, данности, обстановки и связей. Если среди существенных признаков субъекта мы теперь устанавливаем сознание, сублиминальные потенции, творческие способности и т.п., мы только тогда решаем проблему самого субъекта, а не безличного «единства сознания», когда мы снабжаем со

ответствуюшее описание неизъемлимым индексом принадлежности данной способности, состояния, акта ему именно. Все его акты суть его акты, и для него, как лица, безличных актов не существует. По одному тому уже, что он есть «вещь» действительного мира и бытия, эти акты также действительны, а поскольку эта действительность отличается действенностью, они также, – в отличие от «актов» чистого (не личного) сознания, – действенны, и входят в общую связь действительной причинности. Сознание субъекта, как и он сам, есть часть действительного бытия.

Мы тотчас потеряем с трудом приобретенную почву под ногами, если вновь поддадимся соблазну объяснять эту связь чисто натуралистически, вернемся от субъекта к «особи». Надо найти специфические признаки связи, не упуская из виду социальной самости субъекта. Различение сознательных актов субъекта по их качеству, материи и т.п., – каковым различением может воспользоваться, например, психология, опираясь на соответствующие феноменологические различения, – природы самого субъекта нимало не раскрывает. Важно теперь, чтобы эти акты были актами его самого, его принадлежностями, признаками и знаками, чтобы в них сказывался он сам, однако не как причина – в действии, или субстанция – в проявлении, а только как сам субъект в своей объективации. Критерием и гарантией соблюдения именно такой научной позиции может и должно служить то, что вообще дает нам возможность выделить субъекта, как социальную вещь. Субъект есть вещь, и всякий его акт – вешен (reel); он не есть осуществляемая идея207, и никакой акт его не реализуется (real); если мы приходим к нему, как к данности, через «симпатию», «подражание», «симпатическое понимание», «вчувствование», или, как еще, но не через «восприятие», как приходим к вещи действительного мира («природы»), и не через «понимание», как приходим к идее (смыслу), то и к каждому его акту мы приходим тем же путем, а не «природным» или «идеальным»; если, наконец, для социального бытия субъекта существенно «признание» его со стороны других субъектов, то то же самое относится и к бытию каждого его акта и т.д., и т.д.

Психология и физиология, как естественные дисциплины, характеризуют акты психофизической особи еще как акты, обладающие интенсивностью (силою), скоростью, повторяющимися формами координированного и субординированного сочетания, и они готовы в этих характеристиках найти основу для формального определения индивидуальных актов. Смысл вышеуказанной метаморфозы при

207 Когда мы смотрим на субъекта, как на реализованную идею, мы уже не видим субъекта, как такого, а видим только объективный осмысленный знак, совершенно аналогичный объективно сообщающему сгоеу.

родно данного в социально значимое – в том, что всеми этими определениями мы теперь можем воспользоваться, но при непременном условии: возвращения в них того, что отнимает первоначальная естественно-научная абстрагирующая предпосылка, т.е. возвращения в них элиминируемого ею социального субъекта. Психология, комбинируя свои отвлеченно определяемые элементы в такие характеристики «души» или «человека», «особи», как «умный», «злой», «трус», «раздражительный», «влюбчивый», «настойчивый», «сухой», «ревнивый», «мрачный», «веселый», возводит, таким образом, в характеристику особи преобладающие в ней отдельные состояния и акты, а также специфические совокупности и корреляции их, предполагая за их постоянством некоторого рода «потенции», «способности», «задатки». Это-то предположение и делает их понятия в психологии отвлеченными и формальными: она рассуждает о «трусости», «мрачности», «ревности» и т.д., в их безотносительной несамостоятельности. Стоит только мыслить соответствующие состояния как признаки, и в составе конкретно данных объективации конкретно называемых субъектов: индивидуальных, Пушкин, Данте. Моцарт, или коллективных, человек эпохи Возрождения, китаец, буржуа, романтик и т.д., и они – не отвлеченные и формальные причины или действия, а конкретные выражения. Самость субъектов здесь, данных в конкретном имени, закрепляемых именем и признаваемых в имени и по имени, не скользкий и ускользающий термин безличия: «я», «самосознание», и подобное, а вещь, социальная вещь. Конкретность ее – в том, что «я» здесь всегда некоторый имярек, не местоимение, а само имя субъекта, и «самосознание» – не просто сознание себя, как сущего, а себя, как такого, а не иного, и притом вместе с признанием того же со стороны других и с сознанием этого признания.

Если идти не от социальной объективации субъекта к естественнонаучной отвлеченности, а обратно: подняться от последней к конкретно переживаемому, то можно сказать, что естественное действие особи приобретает социальную значимость с момента, когда оно признается, принимается и рассматривается как ее субъективное выражение. Тогда перед нами – не автоматические «реакции», «импульсы», «рефлексы» и пр., а полные значения и жизни «жесты», «мимика», «интонация» и пр. – то, что объемлется термином «экспрессия». Именно здесь-то и сосредоточивается искомое нами субъективное, здесь -подлинная сфера субъективности, здесь – все то, что дано как субъективное в творчестве, труде, искусстве, науке, поведении и прочем. Субъективное в слове, начиная с интонации данной фразы, через общую манеру излагать свои «сообщения», вплоть до самых устойчивых форм словесного приема, школы, стиля, всегда запечатлевается в виде

экспрессивности самого же слова. Обратно, экспрессия всегда субъективна, характерна и лична – от самого малого мимолетного и до самого устойчивого, от каприза или взволнованности момента до постоянства не только лица и ближайшей его среды, но и эпохи, народа, культуры (например, когда говорим о культуре «восточной» и «европейской»). Одно только надо помнить и соблюдать как основной методологический принцип: субъективное в слове, как его экспрессия, не есть смысл слова и не есть какая-либо конститутивная форма этого смысла, а лишь характер и признак, присущие внешним, чувственно данным формам слова, и указывающие на особое, не объективно смысловое, содержание слова. Это содержание есть объективированная субъективность, которая не улавливается пониманием сообщаемого, не мыслится в слове, а лишь чувствуется, как присутствие и характеристика субъекта. Нужны другие особые высказывания и сообщения, чтобы перевести это содержание в понимаемые, мыслимые слова, термины и «образы», словом, чтобы это содержание сделалось также объективным смысловым содержанием, научным, поэтическим или риторическим.

Субъективность и формы экспрессии

Если теперь обратимся к тому, что было сказано выше об отборе элементов содержания в образовании понятий и тропов, мы вспомним, что кажущаяся свобода и субъективность такого отбора были в действительности прочно связаны предметом или квази-предметом, о котором нужно было сообщить научное сведение или по поводу которого нужно было вызвать поэтическое впечатление. Но если мы все же говорим здесь хотя бы о кажущейся свободе и субъективности, то в чем их подлинный источник? Конечно, не в воображаемом предмете, как он передается в понятиях и тропах, и не в объективных актах мышления, фантазии, представления, а лишь в фундированных на них «вещных» актах субъекта, экспрессивно объективируемых. Формальный алгоритм понятия или тропа может не всегда с достаточною прозрачностью обнаружить свое конечное разумное оправдание, но зато он теряет свою рассудочную сухость, когда он оживляется пристрастием субъекта, прежде всего, к предмету и сообщаемому или изображаемому объективному содержанию, а затем также и к избранной форме, к изобретенному им методу, или таким же пристрастием (иронией, презрением и т.п.) к отвергаемым и заподозренным приемам и содержанию логической мысли или поэтического творчества. В читаемой по

тетрадке лекции профессора субъективны не формы изложения, не смысл излагаемого и не так называемые предметно-интенциональные акты его переживаний, а сопровождающая их его скука, утомленность и пр., как в пламенной импровизации демагога все его самообманы и обманы субъективны только в сопровождающей их убедительности, а не в формах связывания сообщаемого. Убедительность и убеждение – никогда не адекватны точности термина или изобразительности тропа, но они адекватны силе и характеру экспрессивности слова. Равным образом, чувство точности, научности или изобразительности, стильности и прочего должно отличать от объективных форм и законов логических понятий и поэтических тропов.

Здесь необходимо глубже войти в эту, хотя не трудную, но несколько запутанную область объектно-субъектных предметных взаимоотношений. – В итоге изложенного может показаться, что, невзирая на сделанную выше (стр. 477) декларацию, мы все же обеднили понятие субъективности и лишили проблему субъекта того богатства, которое вкладывается в нее натуралистическим определением. Нам могут сказать, что и в сфере предметных актов, как устанавливающих, так и представляющих, можно констатировать субъективность, и притом в вышеопределенном смысле содержания, исходящего от самого субъекта, как такого. Правда, предметное содержание, как такое, остается от субъекта независимым, но зато состав его, прошедший через сознание субъекта, через его «голову» и «руки», им отобранный, ставший его достоянием, густо окрашен в цвет субъективности. Здесь также можно видеть подлинную объективацию субъекта и даже его и от него исходящие границы, т.е. некоторые формы. Может быть, он объективировался в том или ином случае не полностью, но наверное можно сказать, что в составе данного содержания не может быть больше того, что потенциально, – сознательно или сублиминально, – содержится в самом субъекте. Это содержание по составу есть простой запас представлений, теорий, положений, предпосылок и предрассудков, и он – иной у пастуха и астронома, буржуа и аристократа, китайца и афинянина, Писарева и Достоевского, – в такой же мере, как иные у них личные отношения к вещам и идеям. И далее, поскольку мы здесь говорим о степенях, границах, мере и т.п. этого содержания, мы тем самым допускаем для него особые субъективные формирования и формы. При этом нетрудно доказать, что такие формы обусловливаются не только психологическими, антропологическими и расово-биологическими причинами, но, как того требует определение, и чисто социальными. Так называемая техника в труде и творчестве, как степень уменья, сноровки, искусности, предполагает свою естественную обусловленность в виде физической силы, душевной склонности, расового предрас

положения, наследственности и т.п., но она же предполагает и социальную обусловленность, в которой естественные данные и задатки проявляют свою силу и свое направление, обусловленность общим уровнем культуры и социальной организации, выучки, традиции, школы и т.д. Такая техника также есть своего рода формообразующая сила, и ее можно рассматривать как средства и способы объективации себя субъектом и, следовательно, как его собственное обладание и достояние.

Хотя подобного рода аргументация прямо апеллирует к определению субъекта, как социального субъекта, все-таки вся она построена на предпосылках натуралистической методологии, и имеет в виду субъекта не как субъекта, не как специфический объект среди «естественных» объектов, а как объект одного с ними порядка. Это – видно из той роли, которую здесь играют понятия причины, условий, обусловленности и т.п., которым мы всюду противопоставляем методы и приемы анализа структуры, критики, интерпретации. Мы хотим вычитать в слове, как и во всяком культурно-социальном феномене, все, что в нем заключено, как средстве и знаке человеческого общения. Для социального глаза, с его «точки зрения», ничего субъективного, что себя не объективировало бы, просто-напросто не существует. Никакого обеднения или ограбления субъекта здесь нет, раз вне социальной данности и признанное™ его как субъекта вообще и вовсе быть не может, сколько бы ни существовало объектов под названием «animal», «homo», «антролос», «психе», «этнос» и т.д. Для социальной точки зрения эти «вещи», как субъекты, не даны, и они для нее – не вещи («социальные вещи»), а вещи в себе («социальные вещи в себе»), и не в смысле запредельных, скрытых, оккультно-трансцендентных «условий», «причин», «субстанций» и прочего, а в категорическом смысле фикций и недисциплинированно измышляемых головоломок. И это наше утверждение – не своего рода социальный феноменализм, а подлинный социальный реализм.

Действительно, мы утверждаем, что субъект, как социальный субъект, полностью выражается, объективируется, в продуктах своего труда и творчества, и во всех, следовательно, таких актах, которые подобным же образом материально запечатлеваются, и только в силу этого признаются, узнаются, наименовываются и прочее, вообще социально существуют. «Выражение», как объективацию, надо понимать, при этом, возможно широко, так, чтобы считать ее средствами и способами не только положительные знаки, но, например, и отсутствие тех или иных знаков, введение одних на место других, как в порядке замещения, так и в порядке скрывания их и т.д. Действительное раскрытие субъективности в объективированных субъектом

«знаках» достигается из анализа их совокупности, так что каждый «отдельный» знак должен быть включен в некоторое целое как его член. И только непрерывно восходя от низших единств к все более высоким, мы захватываем субъекта во все большей его полноте. Наивно было бы думать, что поэтическая субъективность поэта может быть полностью объективирована, и обратно, вскрыта в данном его произведении или в группе их. Полностью субъект-поэт объективирован лишь в полноте своего поэтического творчества, в «полном собрании сочинений», какового на практике не бывает. Но зато вне своих произведений поэт и не существует, как поэт. Замечанья вроде того, что не все, что он мог бы сказать, им сказано, что многие его мысли, чувства, остались от нас скрытыми за его вынужденным молчанием, за его смертью и т.п., имеют в виду или натуралистический подход к делу, или выходят за пределы данного субъекта, как поэта, и имеют в виду иные его социальные ипостаси. Сама смерть, раз она фигурирует в качестве аргумента, имеет разное значение применительно к антропологическому индивиду и социальному субъекту: физическая смерть первого еще не означает смерти его как социального субъекта. Последний живет, пока не исчезло какое бы то ни было свидетельство его творчества. Поэтому, и обратно, можно сказать, что и в каждом своем «отдельном» произведении субъект дан целиком, но только субъект данного момента. Субъект данного момента, и это надо подчеркнуть, значит данного произведения. В другом произведении он -другой, и, в то же время, в обоих – один и т.д., и т.д. Не стану повторять, а лишь напомню, что под социальным субъектом разумеется, как субъект любого момента, любого отрезка времени, и любой совокупности объективации, так и любой структуры: личности, класса, народа, школы, направления, течения и т.д.

Что же означают теперь «невыявленные» поэтические способности или потенции? Если под этим понимают, что некий Н. не мог напечатать своих стихов, но читал их своим друзьям, то социально он все-таки был, он поэтически объективировал себя, и, может быть, продолжает быть в близком ему коллективе. Если же это значит, что он никогда и ни в чем этой своей потенции не проявил, то это надо понимать, как сказано, в том смысле, что такого поэтического субъекта не существует, и не существовало. Однако, скажут, может случиться, что его поэтическая «потенция» все же выразилась, но не в поэзии, а, например, в таких-то особенностях оставленного им научного исследования, подобно тому, как в лирическом ямбе может прозвучать для нас политическое негодование автора, и тем приоткрыть в нем политическую субъективность и т.п. Но это и есть переход к другой ипостаси Н. Пока мы изучали его исследование, мы имели перед со

бою объективированного субъекта, но, в порядке социальном, субъекта научного; нужно покинуть последнего, смотреть на поэтическую объективацию, и мы найдем другого субъекта; точно так же, далее, может последовать целая вереница их – за длинным рядом объективации разного социального порядка, разных социальных категорий: поэт, натуралист, царедворец, администратор и т.д. Однако во всех этих ипостасях – одно социальное существо, один социальный субъект? Несомненно! Но мы забыли за всеми этими рассуждениями, что ведь исходили мы от вопроса о субъективности экспрессивно го выражения в слове или в произведении труда и творчества вообще. Мы в них искали субъективности, и нашли, что она привносится к объективному идейному содержанию и формам названных «сообщений» как особая субъективная окраска их, как их субъективация. А затем нашли и то, что эта субъективация и субъективность в этих же сообщениях, в некоторых их «признаках», объективированы благодаря особому посредству, благодаря тому, что всякое осуществление требует, кроме осуществляемого, еще и осуществителя. Последний оказался sui generis социальною вещью, и то, к чему мы пришли, есть уже рассмотрение самой этой вещи, как объекта среди других объектов вообще, а не как субъекта, в качестве специфического объекта, субъективировавшего данное «сообщение».

Переход, который, таким образом, нами совершен, прост и натурален. Но также должно быть просто и то, что этот переход есть переход от субъективности произведения к объективности его творца. Пока субъект чувствовался, симпатически или конгениально постигался, улавливался в экспрессии слова, он был субъектом его, но лишь только он стал предметом анализа, рассуждения и прочего, он и остается предметом, объективным содержанием новой установки. Пусть мы сказали только, что в данной экспрессии мы видим больше, чем мгновенную нежность поэта, мы уже говорим о социальной вещи, как объекте, о поэте, который обладает не только нежностью, не только мгновенною и т.д. Мы услыхали в этой нежности искренность его любви или манеру литературной школы, или еще что, – и останавливаем на этом свой анализирующий вопрос, и мы тем самым вышли из созерцания или слушания данного произведения. Мы – в нем, пока мы его воспринимаем как поэтическое произведение, мы вне его, когда интересуемся другою социально-культурною или при-родною вещью, будет ли то наша забота о завтрашнем дне, тревога о неоплаченном счете, решение математической задачи или интерес к автору только что читанной и только что отброшенной в мысли поэмы. Разница интереса к «автору» от прочих интересов может казаться более «естественной», «необходимой», но принципиально она од

ного порядка с самым неестественным и случайным: установка внимания перешла из сферы художественной в сферу иную. Сфера автора, как социального феномена, есть его жизнь, биография. Если переход от художественного восприятия поэмы к житейскому или научному интересу, возбуждаемому автором, есть переход от одной установки к принципиально иной, то переход от «поэта» к «человеку», от субъекта данной объективации к нему же в других его объектива-циях, к полному его облику, как объективного социального феномена, уже совершается в одной принципиальной установке. Так же точно, в той же предметной установке, идет и дальше интерес к его среде, социальным условиям, исторической обстановке и т.д.

Сколько это относится к субъекту и к тем формообразующим началам содержания, которые характеризуются натуралистически, как его способности, потенции, одаренность, талант и т.п., и которые социально развиваются в его техническую сноровку, уменье, искусность, столько же все это относится и к самому содержанию как такому, к его материальному составу и качеству этого состава. Это содержание считается субъективным в силу того соображения, что оно есть обладание и достояние самого субъекта. Но нужно выделить два оттенка в значении понятия «обладание»: первый, когда обладание означает владение чем-нибудь в смысле постоянной возможности им пользоваться, соответствующее же содержание есть объект пользования, но не как часть субъекта им владеющего, не как его орган, и тем более не как его функция, а только как материал, и второй, когда обладание означает неотъемлемую принадлежность, некоторую органическую часть обладателя, его орган и даже функцию, часть, которая вследствие этого, становится признаком и знаком субъекта, так что без такого признака он делается ущербным или даже вовсе перестает быть собою. Когда в установлении субъективности мы говорили о знаках экспрессии, как принадлежности субъекта, мы имели в виду второй оттенок; вышеприведенные соображения о субъективности состава содержания, принадлежащего субъекту, исходят из первого представления. Содержание субъекта, богатое или ограниченное, возвышенное или мещанское, шекспировское или китайское, отнюдь не есть субъективность в таком же смысле, как отношение соответствующего субъекта ко всякому содержанию и, в первую очередь, к своему собственному впадению. Здесь верно только то, что запас содержания субъекта и отношение субъекта к этому содержанию тесно связаны, именно потому, что все это содержание прошло через «голову» субъекта. Но ясно, что сходное содержание может вызвать разное отношение к себе со стороны мещанина и рыцаря, циника и романтика, как и разное содержание может вызвать к себе сходное отношение со стороны китайца и ев

ропейца. Запас «содержания», его объем и качество, не есть субъективность в смысле признака и принадлежности, как характеристика субъекта как такого, а есть характеристика его как социального объекта, обусловленного социальным целым, зависимого от него и ограниченного им. Правильнее и осторожнее здесь было бы говорить о социально-культурной относительности самого субъекта, как специфического объекта, отнюдь не определимой по экспрессии его слова, а устанавливаемой объективно на основании объективных данных биографии лица, материальной, бытовой и культурной истории коллектива и т.д., как уже было сказано208.

При всяком переходе от экспрессии, как объективированной субъективности, к субъекту, как «автору», в смысле самостоятельной социальной и исторической веши, понятие субъекта настолько «обогащается» по сравнению с натуралистическими его определениями, что это должно служить предостережением против всякой попытки внести натурализм в изучение социального предмета. Тем более что, как указывалось, социальная установка на субъекта, как предмет изучения, вызывает метаморфозу (стр. 477) и в натуралистическом подходе, превращая, в частности, психологию в социальную психологию. Дело в том, что, когда мы приходим к установлению субъекта, как объекта социального, как социальной вещи, то последняя тем самым дана нам, как дается всякий социальный феномен, т.е. мы видим перед собою не только посредника, осуществляющего идею и в осуществляемом объективирующего себя, но также, как во всяком социальном феномене, реализацию некоторой идеи. Лицо субъекта выступает как некоторого рода репрезентант, представитель, «иллюстрация», знак общего смыслового содержания, слово (в его широчайшем символическом смысле архетипа всякого социально-культурного явления) со своим смыслом (Цезарь – знак, «слово», символ и репрезентант цезаризма, Ленин – коммунизма и т.п.). Если субъект, как такое слово, в своем смысле, изучается по продуктам своего творчества, то такое изучение есть изучение объективного содержания, смысла соответствующей продукции. Экспрессия его собственных слов, его творчества, здесь – не источник, так как ее определение – всецело субъективно. И мы теперь легко можем убедиться также в многократности субъекта, которая вытекает из того, что субъект, как репрезентант, репрезентирует и себя лично в целом, и свой класс, и свой народ и тд. И если в каждой своей ипостаси субъект обнаруживает также отношение к людям и вещам, то, поскольку это отражается в экспрессии его творчества и поведения, объективации себя, экспрессия – действительный источник изучения субъекта, как субъекта.

Ср. интересную попытку вскрыть проблематику биографии, как предмета науки, в недавно вышедшей книге: Винокур г.о. Биография и культура. Μ.: ΓΑΧΗ, 1927.

Когда мы переходим от художественного восприятия слова к его изучению, мы переходим в принципиально новую установку всего сознания и внимания, и это одинаково относится – к переходу от этого восприятия к субъекту в его объективации (вообще социальному феномену, предмету истории и социологии) и к переходу от него к объекту, в его субъективированной данности (как специфическому объекту, коллективному духу, предмету социальной психологии). Иное дело – перенос внимания, так сказать, внутри уже научного исследования: от объекта, как социального феномена вообще, к его субъекту. Сфера их бытия – одна, реальная действительность, но предметы – разные, разные смыслы, и разные должны быть методы изучения. Догматическая эмпирическая наука облегчает себе дело абстрактным разграничением задач двух научных областей и фактическим разделением труда исследования. В каждом поэтическом произведении мы имеем, с одной стороны, реализацию идеи и, тем самым, объективное сообщение о вещах, людях, мыслях и, с другой стороны, объективацию в нем субъекта, отношение субъекта к сообщаемому и к самим вещам, и через это субъективацию объективного содержания сообщаемого. Однако и эмпирическая наука сознает реальное единство обеих сторон, и отмечает преимущественный свой интерес то к той, то к другой стороне, так что она сама признает за ошибку такое трактование темы, которое в этих двух сторонах видело бы две абсолютные, а не коррелятивные сферы. Тем более в критическом философском анализе, всегда имеющем в виду свой предмет в полной конкретности, было бы недопустимо утерять коррелятивность и предметов, и заключенных в них проблем. Единственное средство соблюсти подлинность предмета состоит в том, что исследователь не должен отходить от своей данности, не должен переступать ее пределов. Нет ничего легче и обычнее, при анализе поэтического произведения, как перейти его пределы и начать обсуждение сообщаемого им содержания в связи с его действительными и возможными отношениями и условиями. И всякий знает силу этого соблазна, и совершал грех перехода от рассмотрения художественного произведения, как такого, к взгляду на него как на источник по истории форм общественной организации и быта организуемых коллективов. Подобным же выходом за пределы поэтической данности является такое рассмотрение экспрессивного содержания художественного произведения, которое ведет к изучению биографии автора и общих условий его существования, исторических и психологических. Без всякой натяжки можно уподобить такой трансцензус тому гипостазированию чистого сознания, которое создает из его критики Догматическую метафизику. Соответствующие переходы можно признать закономерными лишь при ясном сознании их цели и соверше