Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"

Автор книги: Густав Шпет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 57 страниц)

15 НитЬоШ W. ν. Uebcr die Vfersehiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluss auf die geistige Entwickelung des Menschengeschlechts / Ed. Pott A.F. Brl., 1876. S. 258. ,ft Ibidem. S. 76 f.

уметь оценивать преимущества и недостатки наличных языков по степени, в какой они приближаются к этой единой форме»17.

Язык в его речевой данности есть человеческое слово. Принципиальный анализ слова предполагает более общий предметный анализ значащего знака как такого, но и обратно, поскольку слово есть эк-земплификация значащего знака вообще, мы можем, анализируя его, получить данные общего значения, во всяком случае, пригодные для того, чтобы быть основанием эмпирической науки о языке. Слово в его чувственной данности есть для нас некоторое звуковое единство. Звуковое единство, по определению Гумбольдта, только тогда становится словом, когда оно имеет какое-нибудь значение, под которым Гумбольдт весьма неопределенно разумеет «понятие». В данности слова, таким образом, мы имеем двойное единство: единство звука и единство понятия18. Но именно как слово оба эти единства образуют особое, первично данное единство, как бы единство тех единств.

В высшей степени важно с самого начала установить, как мы приходим к этому единству, – является ли оно, действительно, первичною данностью, определяемою специфическим актом сознания, или оно – производив, т.е. сводится к более общим актам, например, ассоциаций, апперцепции и т.п. Непредвзятость Гумбольдта и его независимость от психологических гипотез лучше всего сказывается в том, что он настаивает на первичном характере соответствующего акта. К сожалению, толкует его Гумбольдт ложно, и вместо ясности вносит в самую постановку вопроса осложняющую его запутанность.

По Гумбольдту, это есть синтез, определяемый постоянною деятельностью синтетического установления19. Следовательно, данность, о которой у нас идет речь, есть специфическая данность, устанавливаемая в особых языковых актах и определяемая в особых языковых категориях. Особенно ясно, по Гумбольдту, эти акты распознаются в образовании предложений, в словах, производных с помощью флексии и аффикса, и во всех связях понятия со звуком вообще. Можно предположить, что Гумбольдт пришел к этой идее под внушением Канта: мы имеем дело с языковыми категориями, которые конституируют конкретные смыслы, подобно тому как категории естествознания, по Канту, конституируют природу. Внушением же

1 Ibidem. § 22. S. 309. Ср. у Ф. де Соссюра определение языка (la langue), как «нормы исех других проявлений речи (le langage)». Saussure Ε de Cours de Linguistique Genorale. Paris, 1916. P. 25 и характеристику его, как «формы, а не субстанции» (elle est une forme et поп une substance). Ibidem. P. 157, 169.

' Humboldt W. v. Ueber die des menschlichen Sprachbaues und ihrcn Einfluss auf die geistige Entwickelung dcs Menschcngeschlcchts / Ed. Pott A.F. Bri., 1876. S. 88. 14 lbidem.§ 12, §21.S. 259 f.

Канта можно объяснить тенденцию Гумбольдта придавать этим категориям лишь субъективно-предметное значение, а в связи с этим и то, что он толковал логическое в терминах «чистого» (не только от чувственности, но и от языкового выражения) мышления. Как увидим ниже, многие неясности учения Гумбольдта проистекали именно из этого отвлеченного понимания актов мышления.

Если названный синтез есть специфический акт языкового сознания, то в конкретном анализе языковой структуры, какие бы «мелкие» или «крупные» члены ее мы ни рассматривали, мы необходимо встретимся с обнаружением этой специфичности. Гумбольдт дал блестящее выражение этой мысли уже в статье «О сравнительном изучении языка». «Язык, – говорит он, – в каждом моменте своего существования должен обладать тем, что делает из него некоторое целое». В человеке, продолжает он, объединяются две области, которые могут быть делимы на обозримое число устойчивых элементов, но которые в то же время способны связываться друг с другом до бесконечности. «Человек обладает способностью делить эти области, духовно с помощью рефлексии, телесно с помощью артикуляции, и вновь связывать их части, духовно в синтезе рассудка, телесно в акцентуации, которая объединяет слоги в слова и слова в речь.–

Их взаимное проникновение может совершаться только с помощью одной и той же силы, а последняя может исходить только от рассудка». Очевидно, разгадка этого «взаимного проникновения» есть разгадка специфичности синтеза в «единстве единств» и вместе разгадка самого языка, как конкретной формы сознания. Трудности, которые стоят здесь перед Гумбольдтом: объединить в синтезе рассудка две «области», из которых одна есть область того же рассудка (как способности «понятий»), а другая ему принципиально гетеро-генна, суть те же трудности, которых не мог преодолеть Кант, когда хотел в синтезе трансцендентальной апперцепции, т.е. в синтезе рассудка, объединить рассудочные категории и гетерогенные им чувственные созерцания. В обоих случаях одно из двух: либо объединяющая синтетическая деятельность не специфична, либо анализ не доведен до конца, и если, например, синтетическая деятельность есть деятельность именно рассудка, т.е. словесно-логическая, то «область» чистых значений есть область особого специфического порядка. И нельзя, следовательно, в последнем случае отожествлять «значение» и «понятие», ибо последнее, в своем законе и акте образования, и есть не что иное, как подлинный синтез синтезов, последний синтез, совершаемый языковым, словесным сознанием и в нем самом; более

20 Humboldt W. ν. Uebcr das vergleichende Sprachstudium... (читано в Академии Наук 29 июня 1820 г.) // WW. В. 111. 1843. §§ 4, 5. S. 243-244.

высокого синтеза для него не существует, так что само требование его есть уже софистическое домогательство.

Гумбольдт отвергает первую часть дилеммы, вторую, однако, представляет себе в иной возможности, более подходящей к представлениям его времени. Приняв специфичность единого языкового синтеза как специфичность языкового сознания и не замечая, что это именно и есть область логического сознания, или, что – то же, не замечая, что специфичность синтетического языкового сознания состоит именно в его логичности, Гумбольдт область «понятий» изображает как область отвлеченно-логическую, концептивную, а не как область живого и конкретного слова-логоса, т.е. оформленного, не только внешне, но и внутренне, содержания-смысла. Поэтому для Гумбольдта мышление как такое имеет свои (логические) формы, отличные от форм языковых, в частности грамматических. Тем не менее эти формы имеют для языка свое особое значение, поскольку грамматические формы можно рассматривать как то или иное применение форм логических, чисто мыслительных21. Вопрос о «применении» здесь возникает только вследствие того, что область отвлеченных логических «понятий» возводится в самодовлеющую систему, от которой должен быть найден переход к живой языковой деятельности. В таком виде вопрос возникает искусственно, и, следовательно, трудности разрешения его непреодолимы. Такого вопроса вовсе не существует, пока мы не теряем из виду существенно конкретного бытия логической формы в языковой конституции смысла22. Примем всерьез положение, что и самый последний, далее неразложимый языковой элемент содержит в себе все то, что содержится в любой развитой форме языка, тогда ясно, что, если в последней мы констатируем органическую наличность логического, оно должно быть и во всяком элементе. И обратно, если оно устранимо из последнего, и притом так, что его языковая природа не разрушается, оно безболезненно устранимо и в целом языкового тела. Дело, по всей вероятности, так и обстояло бы, если бы слова были только «именами», а не были бы в то же время знаками смысла23. Смысл имеет неодолимую потребность воплощаться материально, почему идеалисты и говорят иногда, что он воплощается в вещах природы. Но если бы смысл воплощался только в вещах природы, как они нам даны, когда мы состо

:' См.: Ibidem. S. 49, 92, 44-45. Ср.: Humboldt W. ν. Ueber das Enlstehcn der grammatischcn

Formcn usf. // WW. III, особ. S. 277-296; также ср.: Sieinthal Η. Die Sprachwissenschaft

Wilh. v. HumboloTs und die HegeFsche Philosophie. Brl., 1848. S. 105.

l) Действительная проблема, как мы убедимся, состоит, обратно, в «применении», как

Употреблении звуковых форм для обозначения предметов и содержаний.

м Ср.; PottA.F. Ор. cit. S. CCLXIII ГГ.

им простыми созерцателями природы, его формы не были бы логическими формами, а были бы лишь законами природы. Смысл жаждет и творческого воплощения, которое своего материального носителя находит, если не исключительно, то преимущественно и образцово, в слове. Именно развитие и преобразование уже данных, находящихся в обиходе форм слова, и есть творчество, как логическое, так и поэтическое.

Может быть, именно мысль о последнем была одною из помех для Гумбольдта к тому, чтобы в самих языковых формах признать формы логические. Ибо чисто языковое многообразие поэтических форм как будто прямо противоречит единообразию логических форм мышления. Единообразие последних Гумбольдт понимал, можно сказать, абсолютно, так как, хотя он говорит о «сравнительном единообразии» в этой области, однако, возможное «разнообразие» он приписывает только «промахам» да влиянию чувств и фантазии, т.е. факторам именно не-логическим. Но как раз в сфере поэтических форм этим факторам, по-видимому, принадлежит определяющая и законная роль. Из этого делается вывод, во-первых, что многообразие поэтических форм определяется психологически («образы»), а не конститутивно («тропы», «алгоритмы»), а во-вторых, что отдельные языки по-особому запечатлевают это чисто психологическое многообразие. Следовательно, в целом, там, где есть многообразие языковых форм, мы имеем дело с особыми формами, – соотношение которых с «чистыми» мыслительными формами и составляет проблему. Насколько эта проблема искусственна применительно к логическим формам, настолько же она искусственна и применительно к формам поэтическим. Только источник этой искусственности в обоих случаях разный. В первом случае – неясные философские предпосылки, во втором – чрезмерное давление эмпирии и психологии. Психологическое и эмпирически-языковое разнообразие не исключают единства законов, методов, приемов, и образование поэтических языковых форм должно толковаться не в исключение из словесно-логических форм, а в последовательном согласовании с ними. Только при этом условии «синтез синтезов» будет не искусственным объединением насильственно расторженных областей, а подлинным органическим единством: уходящих в глубину смысла корней и многообразно расцветающих над поверхностью индивидуальных звуковых форм. «Внутренние формы» языка тогда – не место искусственной спайки гетерогенных единств, а подлинная внутренняя образующая и пластическая сила конкретного языкового тела. Гумбольдт отмечает, между прочим: «Язык состоит, наряду с уже оформленными элементами, совершенно преимущественно также из методов продолжения работы духа, для которой язык предначертывает путь

и форму»24. Эти методы, формирующие словесно-логические формы, эти формы форм, подлинные внутренние формы, именно, как законы образования слов-понятий, и связывают в общее единство единства звуковых форм, не с единствами отвлеченных понятий, однако, а с предметным единством смыслового содержания.

Если мы теперь обратимся к анализу смысла второго из объединяемых единств – к звуковым формам, мы откроем в объяснениях Гумбольдта данные и поводы для интересных и поучительных выводов, хотя вместе с тем еще раз убедимся, что Гумбольдт, располагая ответом на действительную проблему единства языкового сознания, заботится о решении вопросов искусственных и фиктивных.

Звуковые единства или звуковые формы, – если мы станем при рассмотрении их переходить от языка к языку, – дают поражающее разнообразие, подводимое, однако, в каждом отдельном языке под известную закономерность. В этом смысле Гумбольдт характеризует звуковую форму как подлинный конститутивный и руководящий принцип разнообразия языков25, и готов искать в ней основание для установления типов языков и для их классификации. Но звуковое разнообразие, как констатирует сам Гумбольдт, есть, прежде всего, «содержание», – как же оно сочетается в единство формы и становится конститутивным принципом? Гумбольдт опять-таки, по-видимому, по аналогии с кантовскими формами чувственного созерцания, готов также допустить своего рода априорную форму созерцания, играющую по отношению к языку роль аналогона пространству и времени, и отличную, следовательно, от категорий чистого мышления. Эту форму можно признать в устанавливаемом им понятии «чистого артикуляционного чувства»26. Если освободить это понятие от субъективистического кантовского толкования и признать в артикуляционном чувстве своеобразное переживание, имеющее свой предметный коррелят в чувственных формах звуковых единств, то в последних, действительно, мы можем видеть конститутивную основу, вносящую порядок и закономерность в многообразие звуковых явлений языка.

Гумбольдт раскрывает нам мысль капитальной важности, когда он, допустив наличность чистого артикуляционного чувства, и каждый отдельный артикуляционный звук рассматривает как некоторое «напряжение души»27, определяемое его прямым «назначением»: выразить мысль, в отличие от всякого животного крика и даже музыкального

4 Humboldt W. у Ueber dic Vferechiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihrcn Einfluss auf die geistige Entwickclung dcs Menschengcschlechts / Ed. Pott A.F. Brl., 1876. S. 75. " Ibidem. S. 63-64, 99. :f tbidem. S. 96. " Ibidem. S. 79.

тона. В артикуляционном звуке, по словам Гумбольдта, воплощено «намерение души породить его»28, намерение, в свою очередь, определяемое отношением порождаемого звука к какому-то смыслу. Артикуляционное чувство – не простая способность артикуляции, констатируемая в качестве присущей человеку физиологической особенности, а это есть принципиальное свойство языка, как орудия мысли находящихся в культурном общении социальных субъектов. Слово и со своей звуковой стороны не рев звериный и не сотрясение воздуха, а необходимая интенция сознания, из его конкретного состава не исключимая иначе, как в отвлечении. Артикуляционный звук, как часть слова, – с точки зрения изложенного, – и со своей материальной стороны, как содержание, уже не может рассматриваться в качестве случайного адъюнкта осмысленного слова, а выступает, как в себе самой также осмысленная («назначение») чувственная дата слова.

Все это важно, прежде всего, критически. Последовательно проводимая Гумбольдтом социальная точка зрения на язык углубляется здесь принципиально. В его идее артикуляционного чувства заключается не только априорное возражение против теории языка как животного крика, но и вообще против всяких психологических теорий, основывающих свои объяснения на ассоциациях, аналогиях и т.п. Когда Гумбольдт говорит, что язык необходимо существует для самой возможности образования понятий, для их объективирования и опредмечения, а иначе мы не имели бы даже конкретной живой «мысли», он еще оставляет место для психологического объяснения самих понятий и их образования. Но когда он вводит понятие «чувства артикуляции», как сознания идеальной закономерности, как «правила» образования фонетических сочетаний, превращающихся в морфемы лишь благодаря наличию этого правила и соблюдению его социально определенным субъектом, всякое рассуждение о происхождении его из ассоциаций и апперцепции теряет свою убедительность перед лицом самостоятельности и первичности названного правила. Равным образом, анализ звуковых форм языка, как форм сочетания (Gestaltqualitat) акустических дат, может иметь значение для изучения языка, как социального факта, лишь при условии раскрытия в этих формах указанного «намерения» или «назначения»; в остальных случаях они остаются проблемою психологического и вообще естественно-научного рассмотрения. В особенности легко уловить здесь принципиальное углубление социальной точки зрения на язык, если вспомнить подчеркиваемое Гумбольдтом постоянное давление готового языка, традиции на творческое языковое сознание. В области звуковых форм оно, между прочим, сказывается в давлении уже готовых

24 Ibidem. S. 80.

морфем на языковое творчество, каковое давление, в согласии со всем сказанным, надо также понимать не как фактор автоматического ассоциативного процесса, а как ограничение сферы того последовательного искания и отбора, которыми руководит интенция самого языкового сознания согласно своим собственным, как сказано, методам. Таким образом, эмпирическое, – психологическое, историческое и социологическое, – изучение языка находит себе принципиальную основу.

В связи с тем же вопросом о единстве звуковой формы проблема единства двух единств всплывает в новом виде, и решение, которое мы находим у Гумбольдта, выступает, на первый взгляд, в явном противоречии с тенденцией уже рассмотренного решения. Там Гумбольдт искал верховного единства в особой синтетической деятельности рассудка, не оценив того, что вводимое им понятие внутренней формы уже решает вопрос. Оно именно создает в языке конститутивное отношение между звуковою внешнею формою и собственно предметным значением, смысловым содержанием вещей. Теперь, введя понятие внутренней формы, он ставит вопрос о «соединении звука с внутреннею формою»29. Но на этот раз он находит объединяющее начало не в рассудке. В целях методологической ясности он заостряет свою проблему до противоречия: с одной стороны, понятие так же не может быть отрешено от слова, как человек от своей физиономии, и, с другой стороны, он утверждает, что обозначать понятие звуком значит связывать вещи, по своей природе никогда не соединимые30. Чтобы, тем не менее, понять возможность связи вещей по природе своей несоединимых, ему приходится сделать особое допущение, – в виде некоторого «посредника», который он представляет себе непременно чувственным, хотя бы это было внутреннее чувство или деятельность.

Такое заключение не связано неразрывно с общими философско-лингвистическими идеями Гумбольдта и не находит себе в дальнейшем применения. Между тем оно способно порождать недоразумения и, действительно, порождало их31. Прежде всего, тут может возникнуть формально-терминологическое затруднение: к чему этот чувственный посредник между чувственным и духовным? Если «чувственное» может быть вообще связано с «духовным», то ни в каком новом «чувственном» же посреднике надобности нет, а если такая связь вообще невозможна, то новый чувственный посредник не поможет, возникнет вопрос о посреднике еще раз, между ним и «духовным», логическим. Если не сле-

Ν Шет. § 12, 13. Шет. § 13.

11 Иотт А.Ф., например, прямо констатирует свое непонимание мысли Гумбольдта (еч. его Примечания к изданию Введения. Ihidem. S. 460-461); ГЪйм не находит ей надлежащего места (ср.: Гайм Р. Вильгельм фон Гумбольдт. Описание его жизни и характеристика / Пер. с нем. М., 1898. С. 420. Нем. изд. С. 371).

довать букве рассуждений Гумбольдта, а попытаться найти за его логическими уклонениями внутренние мотивы их, то надо признать, по-видимому, что для Гумбольдта здесь важна не столько «чувственность» сама по себе, сколько присущая ей «наглядность», как об этом можно судить по тому заявлению Гумбольдта, согласно которому, при достаточном отделении конкретного, мы в результате придем к постоянным формам «экстенсии» и «интенсии», т.е. к наглядным формам пространства, времени и степени ощущения32. Совершенно очевидно, что все эти рассуждения Гумбольдта находятся под внушением кантовского учения о схематизме чистых рассудочных понятий. Гумбольдт не мог преодолеть кантовского дуализма чувственности и рассудка. Кант достигал хотя бы видимости такого преодоления, апеллируя к формам времени, как условию многообразия внутреннего чувства. Для Канта другого выхода, по-видимому, и не было, так как наличность «интеллектуальной интуиции», т.е. акта, объединяющего в себе «логическое» и «наглядное», Кант отрицал. Выход, закрытый для Канта, должен остаться открытым для Гумбольдта. И то же понятие внутренней формы, как увидим, даст нам возможность разрешить действительно заключенные в поднятом вопросе проблемы и устранить проблемы фиктивные и софистические. Внутренняя форма, как форма форм, есть закон не голого отвлеченного конципирования, а становления самого, полного жизни и смысла, слово-понятия, в его имманентной закономерности образования и диалектического развития.

Существом дела, таким образом, вопрос о необходимости «посредника» не вызывается. Решение неправильно возникшего вопроса должно состоять в разъяснении его неправильности и в устранении его. В вышеизложенном принципиальном учении Гумбольдта достаточно материала для вскрытия его собственной ошибки. Если, как твердо устанавливает сам Гумбольдт, для возможности образования понятия необходим язык и, говоря эмпирически, звук, а звук, в свою очередь, как языковое явление, есть не что иное, как «воплощение намерения его породить», притом с определенным «назначением»: выразить мысль, то, очевидно, в самом этом «намерении» и лежит та единая интенция слова как целого, которая и объединяет в конкретности слова лишь отвлеченно различимые его стороны, – «чувственную» и «логическую». Артикуляционное чувство должно совпасть с сознанием логического закона слова в едином акте языковой интуиции единого языкового сознания31. И этой интерпретацией мы только возвращаемся к основной общей идее Гумбольдта: язык есть не законченное действие, ergon, а длящаяся действенность, energeia, т.е., как разъясняет Гум-

32 Humboldt W. ν. Ueber die des menschlichen Sprachbaues... S. 121. » См. ниже. С. 424-425.

больдт, «вечно повторяющаяся работа духа, направленная на то, чтобы сделать артикулированный звук способным к выражению мысли»34. Это значит, – смысл может существовать в каких угодно онтологических формах, но мыслится он необходимо в формах слова-понятия, природа которых должна быть раскрыта, как природа начала активного, образующего, энергийного, синтетического и единящего. Синтез здесь связывает не два отвлеченных единства: чистой мысли и чистого звука, а два члена единой конкретной структуры, два термина отношения: предметно-смысловое содержание, как оно есть, и внешнюю форму его словесного выражения-воплощения, как оно является в чувственно воспринимаемых формах, претворяющихся через отношение к смыслу из естественных форм сочетания в «веши» социальной значимости и в знаки культурного смысла.

Постановка вопроса о внутренней форме

В современной науке термин внутренняя форма нашел широкое применение, хотя общего соглашения в определении его достигнуть еще не удалось. Этому мешает в особенности то обстоятельство, что термин возродился у современных писателей в двух различных традициях, с плотным наслоением на одной из них ряда несвязанных между собою, иногда противоречивых интерпретаций. Последняя традиция -гумбольдтовская, с интерпретациями его критиков и последователей (от Штейнталя до Марта), другая – гётеанская. Гётеанская усваивается, главным образом, немецкими литературоведами35 (Вальцель, Эр-матингер, Гирт – Е. Hirt, Липпольд36), гумбольдтовская – скорее, фи-

и Humboldt W. ν. Ueber die Verschiedenheit des menschlichen Sprachbaues... § 8. S. 56. ^ Впервые гумбольдтовское понятие «внутренней языковой формы» было применено в области литературоведения, если не ошибаюсь, Шсрсром, который под «внутреннею формою» понимает «die charakteristischc AufTassung». Цит. по: Scherer W. Poetik. BrL 1888. S. 226.

Uppoid Fr. Bausteine zu einer Aesthetik der inneren Form. Munchen, 1920. В особом экскурсе автор дает справку: «К истории эстетической идеи внутренней формы» (S. 257-279); справка – несколько капризная, в которой только показывается, что все идет, в вопросе о внутренней форме, к Гёте и от Гёте, у Гумбольдта можно найти лишь «hin und пег noch mancher Beitrag zur Lehre von der innerer Form» (S. 264-265): история Гумбольдтовского термина игнорируется. – Та же тенденция и у Вальцы я, -Gehalt und Gestalt im Kunstwerk des Dichters: Handbuch der Literaturwissenschafi. Brl.,

• 923, и систематичное в статье Plotins Begriff der asthetischen Forai, 1915 (вошла в сборник его статей: Vom Geistesleben alter und neuer Zcit, 1922); в толковании Плотина Вальцель примыкает к Мюллеру (H.F. Muller – известный переводчик Плотина), ср. статью последнего: Zur Geschichtc des Begriffs «schone Seele» // Germ.-Roman. Monaisschrift, 1915. Mai. H. 5.

лологами (уже Авг. Бёк)37, лингвистами (например, Шухардт)3 и философами39 (в особенности Антон Марти).

Сколько можно судить по беглым замечаниям Гёте, – (даже после обстоятельной интерпретации Липпольда и историко-терминологи-ческих изысканий Вальцеля), – для него понятие «внутренней формы» – случайно. И едва ли Гёте, терминологически – всегда наивный, не умевший справиться с простыми философскими терминами, беспомощный перед всякой сколько-нибудь тонкой философской дис-тинкцией, едва ли он и мог бы уловить и оценить действительное значение такого трудного понятия, как понятие внутренней формы. Скорее всего, оно было для него только метафорою, заменявшею другие, столь же неопределенные в его словоупотреблении метафорические выражения, вроде: «то, что направляет органическое оформление», нечто, что «ощущается сердцем, как полнота другого сердца», «душа поэтического произведения» и т.п. Все в целом – весьма смутно, -какая-то энтелехия или vis vitalis метафизики художественного произведения как «организма». И все это – весьма отлично от «внутренней формы» Гумбольдта. С последней это все имеет, пожалуй, только то общее, что в обоих случаях имеется в виду некоторая как бы активность, некоторое «формообразующее» начало и организующее. Но в таком общем смысле это понятие, если не самый термин, присуще, быть может, всякому идеализму, в особенности немецкому, так называемому классическому идеализму40, начиная с Шиллера, романтиз-

17 См.: Bocckh Α. Encyklopadie und Methodologie der philologischen Wissenschaften / Hr^. Bratuschcck E. von. Lpz., 1877. S. 140, 147. 154. – Филолог О. Функе недавно выпустил специальное исследование о «внутренней языковой форме» у Марти. См.: Funke О. Inncre Sprachform: Eine Einfuhrung in Α. Martys Sprachphilosophte. Reichenberg, 1924. В последней главе книги небольшой исторический очерк о Гумбольдте, Штейнтале, Вундте; сопоставление Гумбольдта и Марти проведено интересно.

См. по Hugo Schuchardt-Brevier, составленному Лео Шпицером. 1922.

Кассирер Э. в своей новой работе – Philosophie der symbolischen Formen (Τ 1. Brl., 1923. S. 12), гумбольдтовское понятие «внутренней языковой формы», которое он считает основным для философии языка, обобщает также до основного понятия философии мифа, религии, искусства и научного познания. К сожалению, у него это понятие соответствующему анализу не подвергается (см. и Τ II. ВН., 1925). – В русской литературе понятие «внутренней формы» было подвергнуто аналогичному расширению и, если смею судить о собственной работе, обоснованию, сше раньше, и притом, как будет показано также в настоящей работе, применительно к сфере более обширной – ко всей философии культуры, как духовной, так и материальной.

40 Начиная с Шиллера, но особенно у Шеллинга. – Руководящие идеи его Писем об эстетическом воспитании (особ. IX, XI, XII. XV и сл.) давно считаются развитием идей Плотина; Валь цель настаивает на этом. Можно было бы показать, что основные философские предпосылки Писем об эстетическом воспитании высказаны уже в Фшософских письмах Шиллера, составленных еще до решающего влияния Канта (см. «Теософия Юлия»). Мне представляется совершенно допустимым влияние Вин-кельм а на, – ср. его Geschichte.., гл. IV. Об искусстве у греков, особ. S. 155—173 (ци-

Μν, начиная с Гердера, и всякому направлению, где метафора «организм», и аналогия с ним, вводятся для уяснения природы художественного творчества и его продуктов. Гёте входит в это целое и идейно, и исторически41. С тою разницею, что новое у Гумбольдта легко отличить и выделить: это есть приложение термина к языку, он говорит о «внутренней языковой форме»42. Такое применение термина уже требует его переработки, и, в общем, предрешает ее направление: от метафорической расплывчатости и иррациональности к полной строгости и рациональности.

Рационализированное, – в противоположность иррациональному «органическому», – понятие внутренней формы естественно может быть возведено к Платону. Оно легко может быть истолковано, как одно из значений платоновского эйдоса, именно в смысле «прообраза», «нормы» или «правила». В эстетике Плотина, во всяком случае, мы встречаем уже не только понятие, но и самый термин «внутренняя форма». Плотин ставит вопрос, близкий к тому, который затруднял Гумбольдта, – как телесное согласуется с тем, что не телесно? Как зодчий, сопоставив внешне данное здание с внутреннею формою здания, называет его прекрасным? Не потому ли, что внешне данное здание, если отвлечься от камней, и есть внутренняя форма (τό ένδον είδος, по переводу Фичино: intrinseca forma), разделенная внешнею материальною массою, но неделимая, хотя и воплощающаяся во многих явлениях43.

Эпоха Возрождения возрождает платонизм, и как реакцию против схоластического аристотелизма, и как положительное восстановление европейской философии. Можно сожалеть, что возрождение Плато

тирую по изд. Флейшера, 1913). – Даже у Канта встречается выражение «внутренняя форма» в философии органического (Критика способности суждения. §§ 67-68. S 225-266 по изд. Б. Эрдмана), в смысле трудно отличимом от его же понятий «внутренней цели» и «внутренней организации».

41 Поэтому, правильны и ничего не говорят выводы Липпольда: «Трудно решить, откуда Гёте заимствовал это выражение» («внутренняя форма») и «не исключена возможность, что Гете сам образовал это выражение». Цит. по: Lippold Fr. Bausteine zu einer Aesthetik der inneren Form. Munchen, 1920. S. 269. – С наивозможною тщательностью Вальцель, в свою очередь, старается показать наличность и непосредственного знакомства Гёте с Плоти ном, и посредства Бруно, Шиллера, Шефтсбери. Надо лумать, что и Вальцель прав.

4: Гумбольдт пользовался термином и идеей «внутренней формы» также в эстетическом применении («Герман и Доротея»), но со значением крайне неопределенным. Ср.: Гаим Р. Вильгельм фон Гумбольдт. Описание его жизни и характеристика / Пер. с нем. М., 1898. С. 138; см. ниже. – Потт отмечает, что у Гумбольдта термину «внутренняя языковая форма» предшествовало выражение •внутренняя аналогия». Цит. по: Рои A.F. Ор. cit. S. ССХХХП.