Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"

Автор книги: Густав Шпет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 57 страниц)

Дельбрюк находит возможным приписать самому Гумбольдту понимание внутренней формы как синтаксической. Он сопоставляет78 несколько общих определений Гумбольдта, но решает вопрос, апеллируя к двум несходным примерам Гумбольдта же.

(1) В санскрите «слон» называется то «дважды пьющий», то «двузубый», то «снабженный одною рукою», – таким образом, пишет Гумбольдт, обозначается три «различных понятия (Begriffe), хотя в виду имеется один и тот же предмет». Язык обозначает здесь не предметы, а самодеятельно духом образованные, в порождении языка, понятия. Это образование и есть «внутренняя форма». Дельбрюк толкует этот пример в том смысле, что «внутренняя форма есть особый способ, каким язык постигает подлежащее в нем выражению понятие». Но, по убеждению Дельбрюка, поскольку речь идет об образовании основ, или этимологии, мы имеем дело с чем-то неуловимым и для употребления непригодным. Он признает, что вещи именуются языком по самым разнообразным признакам, но он не усматривает, как эти многочисленные частности могут быть сведены в одну систему и какая выгода в таком систематизировании. – Дельбрюк признается, таким образом.

Например, в русской литературе, проф. В.А. Богородиц кий противопоставляет, между прочим, морфологию, как «инвентарь отдельных категорий слов и их форм», синтаксису, который показывает, «как этими словами и формами пользоваться для превращения их в члены высказываемых предложений». См.: Богородицкий ВЛ. Лекции по общему языковедению. Изд. 2-е. Казань, 1915. С. 172. Критику такого определения синтаксиса см.: Blumel R. EinfDhrung in die Syntax. Hdlb., 1914. S. 44-46. " Delbruck B. Vergleichende Syntax der indogermanischen Sprachen. Bd. I. Halle, 1893. s 40-43. Для сравнения и в противопоставление этому см.: Humboldt W. ν. Ueber die ^Rchiedenheit des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluss auf die geistige Entwickelung des Menschengeschlechts / ed. Pott A.F. Brl., 1876. § 21. S. 259-260.

что он не «усматривает» фундаментального вопроса семасиологии. Естественно, он не видит и той «выгоды», которую несет с собою по-нятие внутренней формы, объединяющей в одну проблему основные понятия логики, поэтики и семасиологии. Неточность пояснения, которым Гумбольдт сопровождает свой пример, проистекает только из того, что этот пример открывает возможность двойственного толкования термина «внутренняя форма». Подразумевается, конечно, за всяким названием один предмет, но называются отнюдь не понятия, а воспринимаемые вещи, с их объективными свойствами, действиями и отношениями. Что касается смысла, который заключается в словесном выражении данной вещи (и о данной вещи), то он нами постигается, понимается, уразумевается, улавливается, усматривается и т.п., через или сквозь внешние формы словесного выражения, в собственных самодеятельных логических формах, которые и должны рассматриваться как внутренние формы слова. С точки зрения абстрактной логики их можно называть «понятиями», но тогда надо отличать в самом «понятии» его (логическую) концептивную форму от смыслового, конципируемого содержания. Такое толкование было бы связано с концептуалистическою теорией понятия и вело бы к свойственным концептуализму затруднениям. Главное, оно не показывало бы, как устанавливается понятие, как концептивная форма, – требуется для этого особая «способность», ассоциативное замещение, или еще что?

Можно рассуждать иначе: признать, что само слово является понятием. Оно само имеет тенденцию, хотя бы потенциально, покрывать все объективное содержание подразумеваемого под ним предмета. В таком случае, смыслом является это содержание, раскрывающееся в словесной передаче всегда только с большей или меньшей степенью исчерпываемости, и до конца раскрывающееся лишь в некотором идеально-мыслимом пределе. Мы говорим даже о законах движения к этому пределу полноты смысла, как о законах диалектического движения. Динамический характер и энергийная роль внутренней формы при таком толковании выступают нагляднее. Само «идеальное» слово, как понятие, всецело условно и генетически совершенно случайно, лишь его логичное образование и движение связано и предопределено законом. Если такое слово приобретает ту или иную общественную санкцию или юрисдикцию, – науки, профессии, сношений политических или коммерческих, привычки или обычая и тд., – оно становится «термином», условным техническим знаком. Но тогда другие именования того же предмета становятся к условно закрепленному или привычному имени в своеобразные отношения. Говоря приблизительно и грубо, они указывают только одну сторону, «часть», «тему» того, на что «понятие», в тенденции и идеале, направляется, «часть» всего соозна

нения (Cormotatio), как «целого» или как «системы». Будут ли эти «иные названия», «инословия», в других приложениях терминами или нет, д,ля данного их применения – не существенно. Они как бы поворачивают к нам смысл то одною его, то другою стороною, указывают направление к нему (греч. τρέπειν) как такому, показывают его в разных «видах» «поворотах», «образах», (τρόποι). Рассматриваемые сами по себе такие именования суть слова, как все слова, но эта их роль «тропов» определяется через их отношение к конвенциональному «понятию» в конструктивно связанной речи, в ее внешне оформленном (синтаксически) контексте. В отличие от этих внешних форм, эти отношения, в свою очередь, могут рассматриваться как внутренние языковые формы. А в отличие от внутренних языковых логических форм, как будет показано ниже, их можно называть поэтическими. Их предел, «идеал» – не в исчерпании смысла, а в извлечении смысла из объективных связей его и во включении в другие связи, более или менее произвольные, подчиненные не логике, а фантазии. Их диалектика есть их игра, постижение их есть овладение этой игрою путем погружения в нее или отдачи себя ей, этой игре, столь знакомой каждому по своеобразному чувству наслаждения, сопровождающему ее. Отрешенные фантазией от действительности, смысловые содержания через поэтическое оформление их устремляются все-таки к самой действительности, определяющей их самобытную в остальном «поэтическую правду». Внутренние поэтические формы без внутренних логических, как своего основания, существовать, таким образом, не могут, как не могут они существовать и без внешних звуковых форм, хотя как в одном, так и в другом случае, нет однозначного дистрибутивного отношения между одними и другими.

(2) Иначе Дельбрюк отнесся к другому из цитируемых им примеров Гумбольдта. Рассуждая о преобладании звуковой формы в определении характера языка, Гумбольдт выдвигает ту точку зрения на язык, при которой весь язык рассматривается только как средство к некоторой цели19. Тогда всю совокупность средств, которыми язык пользуется для достижения своих целей, можно назвать техникою языка. Последняя может быть разделена на технику фонетическую и ин-

4 Согласно нашему толкованию, при такой точке зрения мы рассматриваем его как «социальную вещь» (см. выше, стр. 354). Разумеется, как всякое средство, слово, и вообще шаку есть, соотносительно, и цель: «более близкая», когда она отодвигает °т нас цель первоначальную. Это передвижение цели заставляет вообше выдвигать на первый план в «социальной веши» не ее роль средства, а ее роль знака (знака некоторого смысла, культуры, как отдаленной или конечной цели). Запамятова-Ние роли самого знака, как средства, и превращение его в самоцель создают зло-Употребление его «техникою» – то, что можно было бы назвать техницизмом: по-р°к не только в практической жизни, но и в науке, в искусстве, вообше в культуре.

теллектуальную. Под первою Гумбольдт разумеет образование слов и форм, поскольку оно касается только звука или мотивировано им. Она -богаче, если отдельные формы обладают более широким и полнозвучным объемом, например, если она для одного понятия или отношения дает формы, различающиеся только по выражению. Напротив, интеллектуальная техника охватывает то, что в языке (das in der Sprache...) подлежит обозначению и различению. Сюда относятся случаи, когда язык обладает обозначением рода, двойственного числа, времен во всех возможных связях понятия времени с понятием процесса действия и т.д. – Дельбрюк допускает возможность указания особенностей языка в этом направлении, и даже приводит, как образец, характеристику якутского языка, которую дает Бётлинк (Bohtlingk), озаглавливая ее: «логические признаки» (logische Merkmale)80. Бётлинк, по словам Дельбрюка, сопоставляет здесь внутреннюю языковую форму якутского с внутреннею языковою формою других языков. Но ничего, кроме резонирующего обзора, т.е. никакой системы, никакой возможности классификации, Дельбрюк здесь не видит. Тем не менее он находит возможным резюмировать все сказанное в словах: «С внутреннею языковою формою мы уже вступаем в область синтаксиса».

Если это – «область синтаксиса» и ею покрывается область внутренних языковых форм, то не понятно, зачем Гумбольдту понадобилось вводить новый термин рядом с термином «синтаксическая форма» или на место его? И, с другой стороны, если эти термины тожественны по своему значению, то почему анализ внутренней формы может привести только к какому-то apenju raisonne, без всякой возможности классификации или системы? – Одно из двух: или Гумбольдт сам делает промах, называя синтаксические формы внутренними, или надо уметь понять пример Гумбольдта в согласии с его общим учением о внутренних языковых формах! И вот, прежде всего, возбуждает сомнение самое отожествление Дельбрюком понятия «внутренней формы» с понятием «интеллектуальной техники». Свой полный смысл понятие «внутренней формы» получает лишь в контексте учения Гумбольдта о языке как энергии, между тем, приводя этот пример, Гумбольдт подчеркивает особую точку зрения на язык, при которой можно ввести и особое понятие «техники языка». В лучшем случае, здесь может быть некоторое соответствие внутренней формы, но никак не тожество ее с синтаксической формою. В чем может заключаться это соответствие? Образование слов

м Например: «Грамматический род не развит, точно так же сравнительная степень прилагательного. Особые окончания для accusativus dcfenitus и indeftnitus, dativus, ablativus, instrumentalis, adverbialis, comitativus и comparativus. Особое окончание для множественного». И т.д.

и языковых форм, как сказано у Гумбольдта, обозначает «понятия и отношения», интеллектуальная же техника, по его разъяснению, «обозначает и различает» то, что в языке подлежит обозначению и различению. Последняя, следовательно, имеет дело также со звуковыми формами, но лишь как названиями языковых (речевых) процессов, каковыми и являются конструктивные синтаксические формы, ориентирующиеся по самим предметным отношениям или по их внутренним логическим формам. Что иначе значил бы тот «синтез внешней и внутренней формы» (см. выше, стр. 355 сл.), которым характеризуется язык как такой и который Гумбольдт сам предлагает понимать не дистрибутивно, а в целом языка81.

В конце концов, в противоречие впадает сам же Дельбрюк. Он выбрал, как наиболее удачный пример указания «внутренней языковой формы», характеристику якутского языка, потому что, по его заключению, Бётлинк сопоставляет внутреннюю языковую форму якутского и внутреннюю языковую форму других языков, и через это наилучшим способом ее разъясняет. Но что же выражается по-разному разными в разных языках синтаксическими формами? Или, действительно, какие-то подлинные внутренние формы (онтические, логические)82 или же некоторые идеальные формы некоторого идеально мыслимого синтаксиса. Но показательно, что все перечисленные Бётлинком формы якутского языка суть формы именно данного языка, т.е. так как якутский язык есть так называемый агглютинирующий язык, то эти формы, в строгом смысле, суть не что иное, как ставшие и становящиеся постоянными суффиксы, или, иными словами, постоянные словообразовательные морфемы. О специфически синтаксическом (конструкция) ничего не говорится даже. Из области внешних форм мы здесь, таким образом, не выходим83, и Дельбрюк напрасно, со своей точки зрения, допустил правомерность понятия внутренней формы даже в этом ограничительном толковании. Для Дельбрюка ее во

" «Nicht aus Einzelnheiten, sondern aus der ganzen Beschaflenheit und Form der Sprache

geht dic vollendete Synthesis–hervor». Цит. по: Humboldt W. v. Ucber die Verschiedcnhcit

des menschlichen Sprachbaues und ihren Einfluss auf die geistige Entwickelung des MenschcngcschJcchls / Ed. Pott A.F. Brl., 1876. S. 116.

"2 Как сам Гумбольдт разумел под формами словообразования приложение общих категорий: действования, субстанции, свойства и т.д. См.: Ibidem. § 8. S. 59.

Марти уже отмечал, что Дельбрюк относит к внутренним формам то, что принадлежит формам внешним. См.: Marty Α. Untersuchungen zur Grundlegung der allgemeinen Grammatik und Sprachphilosophie. Prague, 1908. Bd. I. S. 154. Сам Марти, однако, со своим понятием конструктивной внутренней формы также держится в пределах синтаксиса и стилистики (cf. Ibidem. S. 144 (Г.), хотя бы и «идеальных», как это будет видно в Дальнейшем из текста. О применении у Марти понятия «фигурной внутренней фор-Мы» к синтаксису см.: Funke О. Innerc Sprachform: Eine Einruhrung ίη А. Маггу'в Sprach-Philosophie. Reichenbeig, 1924. S. 45-73.

обще не должно существовать, – язык должен работать, как автомат, так что и предположенные нами только что идеальные синтаксические формы, – если вообще такое понятие, с точки зрения Дельбрюка, допустимо, – должны быть, в свою очередь, не внутренними спонтанными формами, а лишь некоторыми безвольными схемами, получающимися в итоге эмпирического обобщения ряда изучаемых путем сравнения языков.

Трудности, на которые наталкивался всякий, кто пробовал уяснить себе понятие «внутренней формы» у Гумбольдта, останутся непреодоленными, если держаться буквы формул и примеров Гумбольдта, а не общего смысла его анализов. Гумбольдт связан чрезвычайно условным противопоставлением формы и содержания в кантовском смысле. Для него как будто только и есть «материальное», «следствие реальной потребности», «относящееся непосредственно к обозначению веши», и «идеальное», «мышление», «всегда относящееся к форме»84. Как будто нет основания для различения самих форм: все отброшено в «мышление», а там – только совы зрячи. Исследователь языка должен задохнуться в этой щели между формою и содержанием. Получается так, как если бы все «содержание» состояло только из звукового состава речи, а формы – грамматические, синтаксические, логические, предметные – все одинаково формы мышления. Но не следует ли начать с того, чтобы различить, по крайней мере, само мышление грамматическое, синтаксическое и т.д.? Если мышление все-таки остается всюду мышлением, одним и тем же по качеству, то оно должно быть различаемо в то же время по какому-то иному признаку. И ясно, что этот признак – ни в чем ином, как в том предмете с его мыслимым содержанием, на который направлено в том или ином случае мышление. Сам Кант, как известно, допускал рядом с формирующею деятельностью рассудка также формы чувственного содержания, а в деятельности рассудка различал его собственную деятельность, – synthesis intellectualis, – связь в самих категориях, и связи сообразно категориям, – synthesis speziosa, – связь созерцаний, но в рассудке; деятельность воображения («продуктивного») и была для него таким «первым применением рассудка»85.

Мы выйдем, таким образом, из названных затруднений, лишь соблюдая все необходимые различения в деятельности мышления по его предметной направленности. Установление этих различений должно быть вместе установлением и различением языковых форм. Каждая выступит со своим специфическим содержанием, и язык предстанет

м Ср.: Humboldt Wy. Ueb. d. Entstehen... // Humboldt W.v. Gesammelte Wferke. Bd. III. S. 296.

43 Кат I. Kritik dcr rcincn Vemunn. B. § 24. S. 110.

перед нами не как симплифицированное противопоставление отвлеченных понятий форм и содержания, а как сложная структурная система форм. «Содержание» в ней, равным образом, не должно рассматриваться только как какая-то мертвенная масса; сами формы могут выступить как содержание по отношению к другим формам, – их взаимоотношение и иерархия в системе раскроют их действительную роль и значение. В этом пункте – Аристотель, а не Кант!

Чтобы понять Гумбольдта, надо поставить перед собою тот же предмет, который стоял перед ним, и следить за мыслью Гумбольдта, глядя на этот предмет, уточняя терминологию там, где она у Гумбольдта приблизительна, и самостоятельно пополняя то, что упущено им, по ланным, доставляемым самим предметом. – Совершенно ясно, что, пока мы воспринимаем синтетическую форму только в ее чувственных признаках, мы имеем дело с формою внешнею. Устанавливаем ли мы наличность определенного синтаксического феномена по некоторому звуковому тожеству (сын-у, друг-у, стол-у,...) или по признанию в нем индекса закономерного морфологического образования (сын-у, мор-ю, вод-е,...), поскольку само тожество или единство трактуются как моменты воспринимаемые, мы будем говорить о внешних формах, независимо от того, как изъясняется роль интеллектуального фактора в их образовании. Самый вопрос об этих формах, как отношениях, сочетаниях, или качествах, даже не есть вопрос науки о языке, а есть общий психологический вопрос. Но лишь только мы в данных звуковых элементах или комплексах, несмотря на различие самих дат (-у, -е, -и...), признаем некоторое идеальное морфологическое единство, мы тем самым признаем наличие в языке и некоторой синтаксической «нормы» (в смысле, скажем, Фосслера), т.е. некоторой идеальной основы для разнообразия исторических данных рассматриваемого языка. Если мы, сверх того, признаем, что синтаксическое оформление языка, какие бы эмпирические формы оно ни принимало в разных языках, -есть необходимый момент в самой структуре языка как такого, языка вообще, и будем его рассматривать независимо от какого бы то ни было чувственного индекса, в его идее, мы будем иметь дело ни с чем иным, как с идеальными синтаксическими формами. Не являются ли именно эти идеальные формы подлинными синтаксическими формами, для которых те чувственные – именно только «индексы», и нельзя ли их назвать внутренними формами языка?

Всякая внешняя форма имеет свое идеальное основание, и если бы п°следнее называлось формою внутреннею, то нам пришлось бы искать новые названия для различения самих внутренних форм. В действительности, внутренние формы потому и называются внугренни-V|n, что они постоянных чувственных индексов не имеют, ибо они суть

формы мыслимого, понимаемого, смысла, как он передается, сообщается, изображается. Эти формы именно и составляют то, что делает сообщение условием общения. Их чувственные знаки – не постоянные индексы или симптомы, а свободно перестраивающиеся отношения элементов, сообразно выражаемым отношениям, перестраивающиеся по законам, сознание которых дает возможность улавливать, как характер этих перестроек, гак и отражений в них сообщаемого. Синтаксические же формы суть формы именно «передачи», передающих знаков, т.е. «чисто» словесные формы языка как средства общения. Их собственное «значение» – не в смысле передаваемого, а в них самих, т.е. их значение исчерпывается их синтаксическою значимостью, точнее, синтаксическим назначением. Как формы речи, они суть формы языка, как sui generis вещи, т.е. формы оптические: формы не природной вещи как она есть, не предмета, о котором идет речь, а самой речи, как вещи, имеющей свою формально-онтологическую конституцию. Те чувственные индексы суть как бы названия речевой вещи, ее свойств и отношений. Смысл этих форм – синтаксический, а не смысл сообщаемого. Он исчерпывается двумя функциями этих форм, функциями словесного упорядочения самой передачи: со стороны, действительно, объекта, о котором нечто сообщается, – конструкция объективно-смысловая, – и со стороны целей («воздействие») и мотивов (эмоционально-волевых) передающего субъекта (индивидуального и коллективного, и обоих зараз), – конструкция субъективно-экспрессивная («интонация»). В обоих случаях к смыслу передаваемого синтаксическая форма может иметь отношение лишь опосредствованное -формами самого передаваемого смысла и предмета, как «объекта», так и «субъекта». Поскольку эти последние формы суть формы не самого бытия объекта, а формы сообщаемого об этом бытии, они суть логические формы и внутренние. Вопрос об отношении к ним, о «согласовании» с ними, форм синтаксических есть особый вопрос, только подчеркивающий их разную природу и разные сферы их онтологической принадлежности.

Что касается отношения синтаксических форм к бытию «передаваемого» со стороны субъекта, то оно кажется более непосредственным, поскольку формы «передаваемого» здесь запечатлеваются в самом звуковом материале, как ингредиенте «субъективного выражения» («экспрессия», передающаяся в «интонации», «прерывистости речи», «шепоте», «крике» и т.п.). «Многое, – говорит Гумбольдт, – в строении периодов и в связи речи нельзя свести к законам, но оно зависит всякий раз от говорящего или пишущего. Заслуга языка тогда – в том, чтобы гарантировать свободу и богатство средств для многообразия оборотов, хотя бы он доставлял только возможность создавать их в каждый дан

ный момент»86. И хотя, конечно, самая «неправильная» речь синтаксически оформлена и есть объект синтаксиса общего, индивидуального, и даже по данному случаю, однако и здесь есть вопрос о «соответствии», «адекватности» и т.п., – не только о «соответствии» некоторой условной «норме», но, что здесь важно, о «соответствии» данной ситуации. Последнее обстоятельство, опять-таки, свидетельствует о том, что здесь два разных предмета, и вопрос о различии синтаксических форм от экспрессивных в психологическом «естественном» смысле предполагает между ними онтологическую грань. Различие между ними только углубляется, если прибавить необходимый и законный новый вопрос: об отношении экспрессивных форм вообше («естественных») и синтаксических, как их «выражения», или вернее, «части» и «ингредиента», к формам логическим (поскольку вообще «сообщаемое» вызывает само по себе ту или иную субъективную реакцию, или поскольку оно может «воздействовать» так, что она будет вызвана им). Как чисто импульсивные движения или рефлексы («жесты», «мимика»), они «естественны» и непреднамеренны, становясь намеренными (цель – «воздействовать»), они должны быть так или иначе приноровлены к формам объективного сообщения (к внутренним логическим формам). Само это отношение намеренной экспрессивности к синтаксической форме ее выражения есть sui generis форма, форма именно экспрессии, в своем основании – не чисто логическая, а, можно было бы сказать, квази-логическая87, и имеющая целью не простое сообщение, а воздействие, внушение. Поскольку здесь все-таки речь идет о «передаче» «выражаемого», можно говорить о соответствии ее своему предмету -«субъекту», но при этом мы получаем не столько сообщение о нем (прямая передача), сколько его «изображение» (прямое внушение). Раз цель «воздействия» действительно имеется, т.е. раз речь идет об оформлении языка в этом направлении, мы говорим об особой организации и формах речи – уже не логических, а лишь квази-логичес-ких, и, следовательно, соответствующие внутренние формы можем называть внутренними, но не логическими формами88.

к Humboldt W. ν. Ucber dic Verschicdenheit des mcnschlichcn Sprachbaues und ihrcn Einfluss auf die geistige Entwickelung dcs Menschcngeschlechts / Ed. Pott A.F. Brl., 1876. §11. S. 114.

Quasi-логическая – потому что называющее слово (nomcn) в действительной речи (тропированной) всегда есть субъект некоторого предложения, предикат которого есть логическое утверждение оформленного действительного умысла речи (терминированной).

4 Бывает речь сильно насыщенная эмоциями, которую мы, тем не менее, поэтическою не называем, но так же и логическая речь возникает из речи, ничего о логике не знающей. Генезиса поэтической речи я вообще не касаюсь, со стороны же смысла Указанные в тексте темы будут затронуты ниже; здесь мне важно только показать, "омему синтаксические формы не могут быть названы внутренними.

Последние организуют синтаксические формы изнутри (деятельность фантазии) и, наслаиваясь на логических, они как бы закрывают их, и тем самым отрешают, в конечном счете, через них передаваемое от реальной связи вещей и обстоятельств, содержание коих составляет передаваемое. Намерение, осуществляемое в этом направлении, в противоположность намерению адекватной передачи того, что есть, руководимое фантазией, превращает всю соответствующую речь в речь художественно-поэтического творчества. Но – очевидно, что элементы ее – те же, что и речи прагматической, и если последняя интенци-онально лишена внутренних поэтических форм, то она нисколько не лишена тех способов внешнего оформления, которому подлежат элементы синтаксической формы. Их координация и субординация (выбор слов, их порядок, повторение, их всякое более или менее постоянное комбинирование), внешне (чувственно) воспринимаемые, составляют оформление стилистическое. Непреднамеренный или намеренный выбор стилистического оформления также представляет и субъекта и объект, но с новой стороны, – со стороны технических приемов субъектов (индивидуальных и коллективных) и со стороны технического материала (фонетического состава языка). Внимание к техническим приемам здесь тем более важно, чем шире язык пользуется своим фонетическим материалом, обработанным уже по законам внутренних поэтических форм. Стиль пользуется повторением, группировкою, расположением метафор, эпитетов и т.д., в интересах внешней композиции, внешнего «рисунка» речи, – это – костюм, по принадлежности которого субъекту последний узнается, как персонально, так и в его среде, эпохе, общественном слое и т.д.

Подобно тому как полная субъективная экспрессия включает в себя, лишь как часть, поэтическое воздействие (эстетическое и вне-эстетическое), и стилистическое оформление включает в себя, лишь как часть, запечатление того, что предопределяется внутренними поэтическими формами. Полностью экспрессия, апеллирующая ко всему симпатическому аппарату субъекта, не вмещается в рамки поэтически оформливаемого, и может пользоваться всеми другими членами словесной структуры, как средствами воплощения и воздействия. Само содержание передаваемых обстоятельств, – скорбных, возмутительных, радостных, позорных и τ д., – может уже нести с собою соответствующее воздействие, и, как содержание, оно передается логически упорядоченно. Оно, таким образом, может быть отображено и в объективной синтаксической конструкции, и в повторяющейся или меняющейся интонации («мелодии»), и может стать, наконец, стилистическим приемом, но это не делает еще речь поэтическою. Все это возможно и в речи прагматической, и в речи даже научной или квази

научной («критика», например), вообше в речи внутренне прозаической. Такая речь, лишенная поэтической души, внутренней поэтической формы, не имеет и внешне подлинного поэтического вида, а лишь кнази-поэтический. Это – речь риторическая. Ее намерение – не-по-зтическое воздействие, и ее строение всецело определено внешними формами: «план» на место композиции, «авантюра» на место «образа» фантазии, голая «возможность» («случай», «вероятность») на место реализуемой идеи, «мораль» и «проповедь» на место правды и т.д. Но синтаксические элементы речи риторической, как и научной терминированной, все – те же, что и речи поэтической, тропированной, ибо формы синтаксические – формы внешние, и притом независимо от интенции речи в целом, а в зависимости от состава языка и его истории.

Формы предметные и логические

Итак, синтаксические формы и в своей эмпирической данности, и в идеальных законах и основаниях этой данности, остаются формами внешними. Если им противопоставить внешние и идеальные формы самих вещей, свойства, действия и отношения которых сообщаются через посредство слова, то, схематически и отвлеченно, действительное место внутренней языковой формы определено. Внутренние формы лежат между внешними и предметными. Само собою также этим подсказывается мысль, что это «между» и есть не что иное, как своего рода отношение между указанными пределами, составляющими меняющиеся, живые термины этого отношения. Называемая «словом» вещь, какова бы она ни была, меняется и живет в природе и истории. Сама звучащая речь также меняется и живет в природе, вместе с нею меняется и живет также языковая конструкция в истории, а следовательно, и определяемое этими терминами отношение, в свою очередь, меняется и живет во всех формах своего обнаружения. Этим самим оно заявляет о себе, что оно и в самом существе своем есть отношение динамическое. Его действительная природа, характер его и его особенности раскроются перед нами, и указанная отвлеченная схема наполнится конкретным содержанием, если мы сумеем раскрыть природу и характер его динамики. Но нужно особо отмстить, что даже чисто схематическое указание на динамический характер раскрывающегося отношения, по крайней мере, эвристически, есть большой шаг вперед. Оно предостерегает против всякого смешения внутренней формы с такими формами, которые могут быть запечатлены в виде статической схемы и формулы. Различение здесь не всегда легко достижимо, так как оно основывается не только на качественном различии, но

и на (менее тогда заметном) различии степени. Так, при несомненной изменчивости грамматических форм, они в отдельные моменты своего развития без труда поддаются схематической формулировке и классификации. Вопрос о природе динамики внутренних форм есть вопрос не только о содержании представляющего их отношения, но также вопрос о том, зависят ли и формальные качества этой динамики, -темп, напряженность, диапазон и т.п. – всецело от таких же качеств определяющих терминов («вещь», «звучащая форма»), или внутренняя форма обладает собственным напряжением и силою, действующею независимо от изменения терминов, по собственным внутренним законам, и при случае, оказывающею воздействие на изменение любого из терминов и их обоих вместе8. И если дело так и обстоит, то может случиться, что внутренняя форма обладает таким динамическим напряжением, что, даже в относительно устойчивых схемах, она невыразима или выразима лишь при введении каких-то новых ограничивающих условий. Если теперь припомнить вышепроведенное положение, что внутренняя форма лишена сколько-нибудь постоянного и устойчивого внешнего запечатления, то можно признать априорною предпосылкою для определения внутренней формы тот факт, что она, безусловно, не поддается запечатлению в статических схемах и формулах.