355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Густав Шпет » Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры » Текст книги (страница 34)
Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 23:12

Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"


Автор книги: Густав Шпет



сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 57 страниц)

Наличием указанной свободы в достаточной степени гарантируется то разнообразие живых языков, которое характеризуется не только запасом звукового материала их, но также богатством формообразования во всех сферах языкового проявления. Мнимое противоречие этого разнообразия, с одной стороны, и кажущегося единообразия чистой интеллектуальной деятельности, с другой стороны, затрудняло уже Гумбольдта, как мы видели, и ставило в совершенный тупик его истолкователей, боявшихся прямого отожествления внутренних языко

" Формальные особенности самого предмета устанавливаются онтологией отвлеченно и независимо от их мыслимости. Может, поэтому, возникнуть подозрение, что, как такие, т.е. прямо не мыслимые, или не входящие в состав смысла-содержания, они и не отражаются на формах слова-знака. Если бы такое предположение было правильно, оно побуждало бы нас к субъективистическим выводам кантианского типа. Но лумаю, что оно – неправильно. Если «содержание» действительности передается лишь в диалектическом развитии слова-понятия, то ее онтологические формы принудительно определяют форму слова уже с самого зарождения словесно-выразительной интенции. Нужно только иметь в виду не формы «элементов» и «отдельных» членов речи, а общее ее движение и развитие. «Составление плана», построения, композиции, непременно испытывают принуждение со стороны формально-онтологических особенностей самого предмета: пространственное расположение, группировка, временная и причинная последовательность, одно-(временность, группировка по отрезкам времени, в последнем случае синхронистика) и т.п.

114 Шпрангер также интерпретирует понятие формы у Гумбольдта: «Form bedeutet also. wie Sommer und Kuhnemann mit Recht hervorgehoben haben, keineswegs Inhaltlosigkeit. sondern ein geistiges, lebendiges Vernunftprinzip, das aus den Tiefen unseres einheitlichen Bewusstseins entspringt und mehr als eine blosse Ordnungskategorie darstellt». Цит. по: Spranger Ed. Wilhelm von Humboldt und die Humanitatsidee. Brt, 1909. S. 332.

вых форм с формами логическими120. Я думаю, что вышеприведенными разъяснениями препятствия к тому устраняются. Словесно-логические, внутренние формы, как формы форм, понимаемые как алгоритмы, суть необходимые и постоянные законы «образования слов-понятий», но само это образование, подчиняясь законам, как принципам отбора, свободно в этом отборе и его путях, поскольку вообще может быть свободен выбор средств к данной или заданной цели. Звуковое богатство языка, богатство его внешних форм, respective, их заместителей, создающих благоприятную основу для так называемых грамматических аналогий, есть богатство средств, среди которого производится отбор и выбор. И в то же время, другими словами, это и есть не что иное, как употребление, – в целях мышления, сообщения и понимания, – звуковых и грамматических форм и материалов язы

120 Ср., например, искренние недоумения Штейнталя: Steinthal Η. Charakteristik der hauptsachlichsten Typen des Sprachbaucs. Brl., 1860. S. 43-44 (2. Bearbeitung seiner Klassi-fication der Sprache); Steintha/ H. Die Klassifikation der Sprachen, dargestellt als die Entwicklung der Sprachidee. ВН., 1850. S. 30-31. При предпосылках отвлеченной (от языка) логики недоумения Штейнталя очень показательны; чтобы подчеркнуть важность разъяснения, которое я делаю в тексте, укажу источники беспокойства Штейнталя. Штейнталь сопоставляет заявления Гумбольдта и сопровождает их собственными репликами. – Гумбольдт (Humboldt W. ν. Ueber die Verschiedenheit des menschlichcn Sprachbaues... § 11. S. 109. – У Штейнталя страницы по другому изданию, я и здесь ссылаюсь на издание Потта): «Общие отношения, подлежащие обозначению в отдельных предметах [nomen, verbumj, и грамматические окончания покоятся большей частью на всеобщих формах созерцания и логического упорядочения понятий». – Штейнталь: «"Большей частью", и значит все-таки не целиком, вводится из эмпирической практики; и как неопределенно выражение "покоятся"». – Гумбольдт (Ibidem. § 18, S. 193); «Грамматическое формование возникает из законов мышления с помощью языка, и покоится на совпадении (die Congruenz) с ними звуковых форм. – Штейнталь: Но что значит «законы мышления с помощью языка?» разве есть иные законы, чем законы мышления просто? – Гумбольдт (Ibidem. § 9. S. 63): «Употребление (т.е. внутренняя форма) основывается на требованиях, предъявляемых мышлением к языку, из чего проистекают общие законы последнего». – Штейнталь. Но что это за требования? Как мышление приходит к ним? Как удовлетворяет их язык? Как возникают грамматические категории из логических? Во всех приведенных случаях Гумбольдт отличает формы языка от форм мышления, но вот – напротив, – Гумбольдт (Ibidem. § 10. S. 95): «Общие отношения принадлежат большей частью формам самого мышления», -Штейнталь: следовательно, формы мышления – те же, что и внутренние языковые формы, и последнее наименование вводится лишь, поскольку они отпечатлеваются во внешних звуковых формах, но тогда и другие приведенные места (особ. Ibidem. § 18. S. 193) нужно понимать так, что грамматическое формирование – только запе-чатление мыслительных форм в звуковых формах, вследствие чего мыслительные формы становятся внутренними языковыми формами. – Вот этого-то Штейнталь и не хочет признать, а потому приходит к выводу, что «отношение грамматических форм к логическим у Гумбольдта неясное, а следовательно, и вообще отношение между языком и мышлением недостаточно определенно. А потому он и не мог узнать сущности, объема и ценности различения языков». Цит. по: Steinthal Η. Die Klassifikation der Sprachen, dargestellt als die Entwicklung der Sprachidee. Brl., 1850. S. 30-31.

ка. – употребление – свободное и разнообразное при постоянстве, правильности и планомерности путей, методов, приемов. В этом -действительный источник разнообразия языков по типам, нациям, эпохам, группам и индивидам, при полном действии и всеобщих словесно-логических законов и общих эмпирических грамматических тенденций всех этих отдельных языков.

Возникает вопрос: чем же движется само употребление, как данный эмпирический факт, т.е. само образование слова-понятия в каждом данном случае, создавая ему его единственность чисто эмпирического и практического средства? – Гумбольдт дает на это, на мой взгляд, достаточный ответ: существует особое внутреннее чувство языка (der innere Sprachsinn), хорошо знакомое каждому из личного опыта, в особенности, когда возникает сомнение в «правильности того или иного слова или формообразования и употребления, в уместности его, в пригодности и т.п. И Гумбольдт, по-видимому, отдавал себе отчет в том месте, которое это чувство занимает в языковом сознании. Оно не есть свойство самого словесно-логического сознания как такого, его чистой законосообразности, иначе оно было бы непонятно именно как основа разнообразия. Гумбольдт ищет его, как признака, свойства самого действительного, эмпирического человека, хотя и признает за ним значение языкового принципа. «В языке, – говорит он, – поскольку он действительно проявляется у человека, различаются два конститутивных принципа: внутреннее чувство языка (под которым я понимаю не особую силу, а всю духовную способность в отношении образования и употребления языка, следовательно, только направление [тенденцию!] и звук, поскольку он зависит от свойства органов и покоится на уже доставшемся нам по наследству»121. И в согласии с этим: «Чувство языка должно содержать нечто, что мы не можем объяснить себе в отдельных случаях, некоторое инстинк-тообразное предчувствие (ein Vorgeffihl) всей системы (звуков), в которой будет нуждаться язык в данной его индивидуальной форме»122.

Эти чрезвычайно важные разъяснения могут быть истолкованы нижеследующим образом. Чувство языка необходимо связано, с одной стороны, с самим эмпирическим индивидом, социально сущим, и, с другой стороны, с данным его эмпирическим языком, исторически определенным. То есть это значит, оно не входит, как член, в ту структуру слова-понятия и языка в целом, которую мы рассматриваем как объект sui generis, когда говорим об идеальном языке, «языке вообще», как условии общения (см. выше, стр. 353-354). Оно не есть, следовательно, объективное свойство, присущее самому слову, как чистому пред-

:i Humboldt W. ν. Ueber die des menschlichen Sprachbaues... § 22. S. 306-307. ,:? Ibidem. § 10. S. 85.

мету, его смыслу и его формам, внешним и внутренним. Поэтому, оно в самом слове, как таком, и в его структуре, не находит себе определенного объективного запечатления. И тем не менее не подлежит сомнению, что соответствующее чувство реально существует и в эмпирической речи играет свою замечательную роль, обнаруживая себя в том, что выше было названо «употреблением» звуковых форм, и в способах такого употребления. Очевидно, его место, раз мы переходим от языка вообще к данному его речевому проявлению, надо перенести из языка как такого, и сознания его объективного единства, в самого говорящего, в индивидуальный, respective, коллективный, субъект. Чувство языка, как и артикуляционное чувство (см. выше, стр. 359-360), есть свойство не слова, как объекта, а говорящего, пользующегося языком субъекта, некоторое его переживание, его естественный дар, хотя и обнаруживающийся в его социальном бытии, как средство самого этого бытия. Как артикуляционное чувство, далее, есть сознание речевым субъектом правила фонетических сочетаний, внешних форм слова, так чувство языка есть сознание правил употребления звуковых форм и осуществление внутренней формы в отбирающем образовании эмпирических слов-понятий. Артикуляционное чувство и чувство языка составляют несомненное единство, которое может быть изображено как особое речевое самочувствие или самосознание: сознание речевым субъектом самого себя, как особого субъекта и всего своего, своей речевой собственности.

Чувство языка можно рассматривать также как переживание производное, – в том смысле, что в отдельных своих проявлениях оно должно быть фундировано на представляющем и рассуждающем акте. Если предметом последнего не служит слово как такое, то соответствующий предмет надо искать в самом речевом субъекте, нуждающемся в словесно-логическом выражении своих мыслей и желаний и располагающем словесными средствами для этого выражения. Мысль субъекта о том, что ему нужно нечто словесно выразить, его желание этого и его стремление к этому, его потребность в этом и нужда, в связи с сознанием своих звуковых (фонетических и морфологических) средств выражения, с сознанием себя, как располагающего этими средствами и способного разбираться в них и выбирать из них, а также в связи с сознанием себя как сочлена сходных с ним, таких же субъектов, с таким же запасом своих средств выражения – вот – тот реальный «контекст», та система вешей, и rcspective, единства сознания этих вещей, как sui generis единого предмета, в которые, как член системы, должно быть вставлено и чувство языка. Единственный способ, каким наличие этой системы, включающей самого субъекта, – если он, вот, например, как сейчас, не прямой предмет и смысл сообщения, – может быть связано с объективною словесною структурою, как такою, есть тот же способ, каким вообще «ес

тсственная» и социальная природа человека отражается на этой структуре. Этот способ есть привнесение к значению слов некоторых субъективных со-значений, субъективных реакций субъекта на сообщаемое, и вообще проявления себя в нем (в «стиле», например), в виде и формах естественной и конвенциональной экспрессии. Безотносительно же к вопросу об отражении такого рода субъективных переживаний в выражаемом словесно-логически, мы имеем дело, следовательно, с проблемою чувства языка, как проблемою, относящеюся непосредственно не к сфере науки о языке как таком, и не к сфере философии языка, а к подлинной сфере ведения психологии как науки, предмет которой – человеческий субъект. Его идеальное место и значение – не в структуре слова-понятия как такого, а в некоторой психо-онтической системе123.

Штейнталь сводит мысли Гумбольдта в формулу, которою можно воспользоваться, чтобы наглядно иллюстрировать разницу психологической и лингвистической интенций, а вместе и точку их касания. Устанавливается «два ряда понятий, составляющих элементы или принципы образования языка:

звук, артикуляционное чувство, звуковая форма или внешняя

звуковая форма -

мысль, внутреннее чувство языка, употребление или внутренняя языковая форма»124.

Психология не погрешает методологически, когда она, в своем изучении фактического, вещного психофизического процесса, разделяет его на два (и больше) «ряда», относя каждый из них к особой душевной «способности», проявляющейся в своих особых физиологических условиях. Именно как некоторые гипотетические «способности» или ♦процессы», или «стороны» единой органической жизни, они составляют ее прямой предмет. «Звуки», о которых идет речь, будут отнесены к более общему классу звуков и подчинены соответствующей общей способности, заведующей не только звуками-фонемами. То же относится к «мыслям», которые, и качественно, и генетически, погруженные в водоем соответствующей способности, растворяются в бессловесных и бессознательных, хотя и закономерных процессах ассоциаций, слияний, апперцепции и тл.)125. Конечно, психология изучает не только изолированные способности, но задачи ее синтеза и восстановления целого, как жизненного и органического целого, непременно ведут в направлении восстановления полного психофизического

111 Ср мое Введение в этническую психологию. Вып. I. Μ.: ΓΑΧΗ, 1927.

I?4 Steinthal Я. Die Sprachwissenschaft Wilhelm von Humboldfs und dic Hegersche

Philosophie. Brl., 1848. S. 101.

Cp у того же Штейнталя: «Первыми противоположными факторами языковой детальности мы признаем звук и мысли, кои оба сами по себе лежат еще вне языка». tbidem. S. 99.

аппарата, выполняющего функции, раздельные или сливающиеся, но всегда руководимые из единого центра: органического индивида, души, субъекта, мозга и т.п. Соответственно и названные «чувства» артикуляции и языка при сведении воедино должны быть отнесены к своему субъективному центру, отличному от центра письма, центра зрительного, моторного и др., но координированному с ними.

В иной установке предполагается изучение языка не как деятельности субъекта, хотя бы и социального, а как sui generis социальной вещи: знака, как такого. Наука о языке в этом смысле видит в языке не предмет и «продукт» этой деятельности, а данную заключенную в себе сферу средств социального бытия субъекта. Такая установка на вещь, на «мир языка», на его историческую и социальную данность, уже не может базироваться на субъекте, а ее изучение – на психологии. Надо обратиться вновь к принципиальному основанию объективного словесного предмета. «Употребление» туг рассматривается не как руководимое чувством речевого субъекта, пользование звуковым материалом и его формами, а как образование слова-понятия под формальным руководством внутреннего правила самого языка как такого. Сообразно этому, принципиальные основы такого изучения надо искать в особой социо-онтологии языка и в анализе конкретной структуры языкового сознания в целом. «Два ряда», а тем более «противоположные» (см. последнее примечание), здесь – бессмыслица. Утверждение их означало бы, с самого начала, простое устранение предмета изучения, как конкретной социальной вещи, одним из признаков которой служит изначальное единство, прототип которого, прежде всего, полнее и нагляднее всего как раз в слове и дан. Слово как предмет социальной (исторической) науки о языке необходимо есть звук, сопряженный со смыслом (чувственный знак), и смысл, запечатленный звуком (понимаемый смысл). Это – единый объект в границах вышеуказанных пределов: фонетического и семасиологического (см. выше, стр. 376).

В связи с этим и понятие «чувств», – артикуляции и языка, -претерпевает радикальную модификацию. Это уже ни в каком виде не факторы языка; субъект, обнаруживающий в них свою деятельность, вообще исчезает из поля зрения. Язык, оставаясь социальною вещью, правда, толкуется динамически, как ενέργεια, но в совершенно специфическом смысле, главный признак которого – в том, что ενέργεια, будучи его объективною сущностью, есть и его имманентная и единая константа. Необходимое единство этой двухсторонней, но нерасчленимой, «энергии» Гумбольдт видит, и он всячески обращает на него внимание. Он относит артикуляционное чувство к «интеллектуальной области»126, ибо оно направляется на определенное значение. А с дру-

,JA Humboldt W. ν. Ueber die dcs menschlichen Sprachbaues... § 10. S. 96-

гой стороны, чувство языка есть, как мы видели, «инстинктообразное предчувствие» «всей системы» звукового материала и звуковых форм, и даже прямо на него направляется, выбирая, терпя или предпочитая тот или иной звук. И, наконец, говоря об образовании понятий127 по законам внутренней формы, Гумбольдт подчеркивает, что это образование как бы (gleichsam) предшествует артикуляционному чувству128, но, в действительности, такое «разделение имеет место только для расчленения языка (Sprachzergliederung), и не может рассматриваться как нечто существующее в природе».

Таким образом, при установке на конкретный язык сама эта терминология должна быть признана неудачною, перенесение ее из сферы иного научного предмета ощущается непосредственно, и притом как препятствие, для устранения которого нужны особые оговорки и напоминания. В конце концов, ясно видно, что Гумбольдт сам употребляет термин «чувство языка» в более узком смысле, когда оно противополагается артикуляционному чувству, как чувство внутренней формы, составляющее как бы один из видов языкового сознания, руководящего употреблением внешних форм, и в смысле более широком, объемлющем артикуляционное чувство, когда последнее как бы включается в логический закон слова-понятия и вместе с ним входит в единый акт единого языкового сознания, как «синтеза синтезов» (выше, стр. 363). По-видимому, безопаснее здесь было бы и говорить просто о едином языковом сознании, направленном на такое же всеобщее единство своего конкретного предмета – языка как такого, в его собственной внутренней самозаконности смыслового движения. Таким образом, обозначается, в принципиальной установке, сфера языка, составляющего, как ενέργεια, предмет теоретической лингвистики. Языковое сознание, как область конечного языкового синтеза формирующих форм, конкретно. В своей целостности оно есть член более объемлющего целого – объективного культурного сознания, связывающего словй единством смыслового содержания со всеми другими культурными осуществлениями того же содержания. В отличие, следовательно, от психологического субъектного единства, это не есть единство и система механического или органического природного процесса. То, что отличает их, коренится в их онтических предметных особенностях. С этой стороны, природа и язык – разные вещи, имеющие разную историю124. Язык, как социальная вещь, сознается, прежде все-

Шет. § 11. S. 109. ^ Ср. также: Ibidem. S. 104.

14 Можно сказать, что и субъект, как социальная вещь, должен найти свое место в эмпирической истории языка, и, следовательно, должен стать одною из проблем принципиального основания, как истории, так и психологии. Это – несомненно, и к это-%,У вопросу мы еще вернемся.

го, в своих сигнификативных, а не каузальных, качествах. Как средство, как орудие, язык имеет свою техническую историю, и через это входит в новый контекст истории и техники других сигнификативных вещей и в то же время орудий, потому что такому же техническому развитию подлежит и искусство, и экономика, и любой социальный орган. Но ясно, что изучение самой истории этой оставалось бы слепым без теоретического основания, имеющего свое строгое принципиальное оправдание.

Возможность изучения языка, как предмета, в его культурно-смысловом развитии, в его материальной диалектике, и коррелятивно в его социально-технической истории, дает основание выделить в особую проблему также законы, формы, приемы, правила самой техники. В порядке эмпирическом это – ориентированные на историю вопросы уточняющейся эвристики, сменяющихся канонов, накопляющихся привычек, принятых правил с принятыми же исключениями и т.п., -словом, вопросы пользования тем орудием, которое называется словом и языком, вопросы грамматики, синтаксиса, стилистики и других формальных техник. Конечно, и они должны иметь свою принципиальную основу. И опять, эта основа – не в деятельности, способностях и функциях субъекта, а в самом предмете и его содержании. Субъект так же мало способен выткать из себя какую-либо систему форм, по которым разольется текущее вне его, мимо его и над ним, смысловое содержание, как мало способно это последнее предоставить в распоряжение субъекта несуществующие в содержании формы. Объективное языковое сознание есть сознание, содержание которого изначально оформлено и непрерывно меняется не только сообразно формам, но и в самих своих формах. «Образование понятий», словесно-логических форм, есть спонтанный процесс самого смысла в его движении, а не деятельность или продукт деятельности психологического субъекта. Законы этого образования, формы этого формообразования, суть логические основы всякой языковой техники, и сколько бы субъект ни трудился над «употреблением» звуков для целей сообщения, он сам существует, только подчиняясь объективным формам и законам этого употребления. А потому и в соответствующем изучении этих законов он – не проблема, и тем более не решение какой-либо проблемы, – он остается в стороне, как проблема чужой научной области, психологии. Но с его устранением из сферы языковой предметности теряет смысл и последнее, им для себя создаваемое, проти-вопостановление звуковой формы и «употребления», как образования понятия по алгоритму внутренней формы. «Употребление» и есть употребление звуковой формы слова; его законы суть внутренние формы того же слова. Внутренние формы, как мы видели, суть отношения, в

которых термины – внешние звуковые формы и предметно оформленное смысловое содержание. Корреляция знака и смысла есть живое и текучее изменение, но оно есть отношение, подчиненное своему диалектическому закону, или, вернее, оно есть его постоянное проявление и осуществление. Языковое сознание в самой последней основе своей и есть словесно-логическое сознание закономерности жизни и развития языка в целом. Логика, учение о логосе, слове-понятии, здесь -последняя инстанция со стороны словесных форм. Дальнейшее движение сознания может идти только в направлении понимающего раскрытия самого содержания форм, подчиненных безотносительным высшим формам, и его реальной, а не только формальной диалектики. Каждый акт и каждая форма образования слово-понятий подчиняются не только имманентным законам словесно-логического целого, но и разумным законам реализуемого через них культурного смысла. Это есть не только отбирающее творчество форм, но, вместе, это есть также подлинное творчество самого живого слова, как репрезентанта культуры. Сознание внутренних формообразующих сил слова, как источника и возможности всякого сообщения и понимания, есть, вместе, и применение их к осуществлению культурного общения. Таким образом достигается последнее конкретное объединение языкового предмета – в его смысловой ενέργεια и в его бытийном социально-историческом становлении, έργον, в его качестве условия и в его качестве средства общения, наконец, в его способности репрезентации всей культуры, объединение, заключающееся в том, что само это становящееся в культуре бытие находит свое разумное оправдание в осуществлении разумного смысла по формам разума же. Здесь – принципиальный источник всех реальных принципов.

Такое заключение ко многому обязывает. И прежде всего оно обязывает к радикальной реформе логики. Логика должна быть логикою и методологией живой словесной диалектики, как она осуществляется в конкретной научной культуре. Слово-понятие – не схема и не концепты, а формы смысла, их образование – свободно-творческое в выборе средств оформления, руководящими целями которого лишь предуказываются пути и приемы. Предикативное применение слов-понятий есть их методологическое самоопределение. Алгоритмы, методы, как формы высказываемых положений, суть подлинно диалектические формы, развивающиеся по своим целям, как словесно-логическим идеям («мышление» естественно-научное, историческое и т.д.), в своей системе подчиненным одной верховной идее – идее науки. Принципиальное оправдание методов осуществления этой верховной идеи – в алгоритмах (логической) экспликабильной возможности, модальные применения которой для логики – предельный вопрос (интерпретации). Но и они

непосредственно сознаются, как правила, логическим сознанием, целиком входящим в структуру языкового сознания, как его фундаментальная часть. Другие его «части», члены, например, поэтическое языковое сознание, с его алгоритмами отрешаемости, строятся уже на ней, как на своем основании. Предикативное раскрытие, с целью анализа форм понятий, внутренних словесно-логических форм, достигается не путем классифицирующего распределения по схемам включения вида в род, -в лучшем случае, это есть только статическое запечатление результата, да и то в ограниченной сфере отношения отвлеченных научных понятий, не обнимающих всего содержания науки. Действительным средством анализа понятий, как таких, в их конкретной, философской жизни, является экспозиция понятия, в его возможных значениях, и интерпретация, соответствующая действительному употреблению и контексту (см. выше, стр. 414). – К сожалению, здесь нет места для развития этого плана.

Другим обязательством, которое возлагается на нас сделанным заключением, является пересмотр бесконечно длящегося спора реалистов и номиналистов, концептуалистов и кантианцев. Мне представляется уместным, в нашем контексте, уделить этому вопросу некоторое внимание.

Оглядываясь на этот спор теперь, глядя с конца, в свете современного состояния философского знания, нам нетрудно уловить его диалектику и открыть причины ее бесплодности. Конечно, бесплодна она только в том смысле, что не она сама приводит к последнему решению вопроса, и, таким образом, оказалась вне границ самого спора, но она в высшей степени плодотворна по количеству проблем, приведенных ею в движение130. Формальною особенностью этой диалектики, – и в этом причина ее положительной бесплодности, – надо признать то, что каждая пара, вступавших в бой понятий жила, пока длилась борьба, а затем погибали оба бойца сразу, взаимно уничтожая друг друга. Здесь не было ни победы одного из понятий, ни восхождения к более высокому синтезу. Взаимоуничтожение выражалось в том, что на первых порах исключающие друг друга лозунги с течением времени до неразличимости начинали походить один на другой. Но это приводило не к примирению их, а лишь к перемещению их или к перемене рода оружия. Казалось, одна пара понятий сменяла другую, а в действительности менялось место спора: из метафизики в логику, из логики в грамма-

1,0 Настоящей истории этого спора, вскрывающей всю философскую проблематику, им развернутую, у нас еще нет. В высшей степени скромное, но, может быть, все же начало такой работы можно видеть в книжке Кютмана, который начинает с суммарного указания основных проблем, связанных с вопросом; нетрудно увидеть, что каждая из названных им пяти проблем есть заголовок целой системы их. См.: Kuhtmann Α Zur Geschichte des Terminismus. Lpz., 1911. S. 4.

тику, затем в психологию, в гносеологию. Из этого видно, сколько драгоценных вопросов раскрыто в течение спора. Но если мы искренне желаем решить, наконец, самый этот спор, то надо обратиться к началу его и решительно и искренне признать ошибку в самом возникновении его. Пора догадаться, что самый вопрос изначала поставлен, в форме дилеммы, неправильно. Ложно – первое противопоставление (Платон – Аристотель), ложны – все производные. Ложен – первый тезис о разрыве двух миров (или неправильно формулирован), потому ложен и антитезис (возражение131 τρίτος άνθρωπος), а следовательно, и аристотелевский синтез. Их ложность уже формально обнаруживается в том, что тезис и синтез противопоставляются, хотя должны только отожествляться. Единственный способ решать такого рода дилемму – отвергнуть обе ее части, и искать решения вопроса, формулируемого ею, до ее собственного возникновения, вскрывая предпосылки, наличие которых было источником неправильно заданного тезиса132.

Последовательно проведенное утверждение реализма в теории понятия знает две крайности: рассудочный трансцендентизм (Псевдо-Платон) и мистический имманентизм (типа Мальбранша). Обе крайности, однако, означают одно и то же: отрицание вещной действительности, иллюзионизм, голое противостояние идеи слову. Так называемый «умеренный» реализм, будто бы примиряющий «разрыв» последовательного реализма, на самом деле, держится на формуле: вещь – представление – слово133, т.е. сам собою, меняя метафизическую позицию на психологическую, переходит в концептуализм. Номинализм (терминизм), в свою очередь, имеет две крайности. Первая – утверждение одних, ничего не выражающих, слов flatus vocis, – куда подходит разве один Горгий, – т.е. откровенный, веселый нигилизм. Другая – нигилизм тяжелый, меланхолический, не решающийся отрицать, по крайней мере, фе

111 Кауфман возобновляет этот аргумент против некоторых учений современной философии. См.: Каи/тапп J. Das τρίτος δνθρωπος Argument gegen die Eidos-Lehre // Kant-Studien: Philosophische Zeitschrift. BrL, 1920. Β. XXV. S. 214 fT. Мне кажется, что соответствующие недоумения разрешаются нижеприводимыми соображениями и вообще учением о внутренней форме.

|?? Из этого я исходил уже в своей книге «Явление и смысл (М. 1914), но тогда я еще не усвоил понятия «внутренней формы», и потому конечное решение вопроса только предчувствуется, а не достигается в полной мере.

ы Изящно проведенную схематику возможных типов учений, построенных на комбинировании идеи, вещи, понятия, термина, см.: Флоренского ПЛ. Смысл идеализма. Сергиев Посад, 1914. С. 17-21. На занимаемой мною позиции я исхожу из пункта, лежащего до расчленения комбинируемых здесь элементов, вследствие чего и само Расчленение у меня производится иначе, и никаких комбинирований уже не допускает, за исключением обращения к первоначальному конкретному единству; и вообще для меня важнее диалектическая филиация возможностей, чем их счисление.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю