Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"

Автор книги: Густав Шпет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 57 страниц)

141 lbidem. S. 217. 192 Ibidem. S. 258.

191 В отличие от звукового «содержания» речи, которое является чувственно («внеш не») данным.

мического, карикатурного, чудовищного и т.д. Идеал и образец значат шссь только то, что законы и приемы, «способы» преобразования -не всецело субъективны, в смысле зависимости от капризно и случайно бегущих переживаний субъекта. Субъект может быть свободен в выборе того или иного направления, способа модификации изображаемой действительности, но изображением выбранного способа он связывает и способ изображения, построения поэтических форм, образования тропов. Он свободен, далее, в отборе для них словесного и вообще изобразительного материала в каждом индивидуальном случае, но этот последний уже подчинен закону целого и осуществляемой им идеи художественности. Действительность преображенная становится действительностью по своему бытию отрешенною, по содержанию она может быть индивидуальною и субъективною, но по форме, и в этом последнем случае, она все же объектна. Если онтологические отношения действительности претерпевают здесь метаморфозу, то все же отношения изображаемого толкуются в нем в виде отношений как будто онтологических, квази-онтологических. Такое же, соответственно, квази-логическое значение имеют и поэтические, сообразные идеалу, трогтированные формы.

Из этого одного сразу видна ошибочность того истолкования внутренних поэтических форм, которое хочет видеть их источник в так называемых законах творчества, понимаемых как законы душевной деятельности творческого субъекта. Искусствоведы, и в особенности литературоведы, как известно, даже злоупотребляют этою ошибкою. Теперь легко открыть ее источник. Общее рассуждение исходит здесь из двух предпосылок: 1, выделение субъективности, как фактора, в образовании поэтического слова, 2, признание закономерности в этом образовании. Обе предпосылки могут быть признаны верными, но надо верно их истолковать. Обычно закономерность ишут в самом субъекте, а так как последний, – индивидуально или коллективно, -понимается как психологический субъект, то приходят к выводу, что психология должна решить все возникающие здесь вопросы: поэтика есть психология поэтического творчества. Психология, далее, есть естественная наука: поэзия, согласно такому заключению, должна быть естественной функцией человеческого психофизического организма. Такое заключение в корне противоречит тем предпосылкам Гумбольд-га, согласно которым поэзия есть функция языка, вернее, одно из направлений в его развитии, а язык есть вещь социальная.

И однако же, как факт, несомненно, что и поэтический и прозаический языки отражают физиологию (темперамент) и душевные особенности человека (характер, настроение и пр.), а не только способы преобразования и отрешения действительности. Нет надобности ос

париватъ факт, но достаточно его собственного указания на то, что не только поэзия отражает названные особенности; проза, как мы убедились, также не только сообщает о них, но носит их нередко, как бремя, на своих сообщениях. Если источник всего этого лежит не в специфических особенностях поэзии, а в сфере субъективности вообще, то надо более точно определить его место в ней, а для этого необходимо вернуться к вышепроизведенному (стр. 445 сл.) членению. Необходимо разъединить in idea, взятые у Гумбольдта в общие скобки субъективности, фантазию и чувство, глубже войти в положительное значение их в поэтическом творчестве, и сделать из произведенного разъединения нужные применения.

Как было сказано, анализ фантазирующего сознания раскрывает природу его, как акта первично предметного. Указания на его преобразующие и отрешающие потенции только подтверждают результаты анализа: на место действительного предмета становится фантазируе-мый, но все же предмет. Поэтический язык, как продукт фантазии, точно так же становится «между нами и внешним миром» и составляет особого рода предмет, как, по определению Гумбольдта, язык в целом, служащий цели непосредственного общения. Скажем ли мы, далее, что акты фантазии суть акты однородные с актами представления или суждения (устанавливающими актами), или что им присущи качества и тех и других, или, наконец, что они обладают свойствами, однородными представлению и суждению, но занимают свое особое место «между» ними, – во всяком случае, мы утверждаем первичный объективный характер фантазии. Различие, следовательно, между фантазией и названными интеллектуальными актами, по качеству, есть, в первую очередь, различие бытия их объектов – действительного и воображаемого. Из этого понятно, как формы фантазии оказываются аналогами интеллектуальных (логических) форм'94. Мы говорим об аналогах, analogon rationis, а не о тожестве этих форм, только затем, чтобы избежать эквивокации при возникновении вопроса о соотносительной этим формам материи (смысле). Она – не тожественна. Содержание предмета действительного бытия в фантазирующем отрешении и преобразовании изменяется по модусу квази, – он не есть, но как бы есть, как если бы было, как будто. Отношения в этом содержании строятся по этому же модусу, и имеют свою закономерность, свою «логику» (онтологику). Если ты – будто бы паровоз или Чацкий, то в первом случае ты должен деловито пыхтеть, свистеть и тарахтеть, а во втором – резонировать и бездельничать. Через это онтологика мате

144 Ср., например, невзирая на весь иррационализм Шеллинга, его утверждение: «Phantasie also ist die intcllcktuclle Anschauung in der Kunst». Цит. по: Schelling F.W.J-Philosophie der Kunst // WW. Bd. V. S. 395.

риального содержания продуктов фантазии сохраняет отношение к действительности, и понятна, со стороны смысла, только, когда понятно соответствующее отношение. Оно представляется двояким. Как уже указано, фантазирующее, хотя и руководимое идеей художественности, возведение действительного в идеал, – аналогон философскому возведению в идею, – есть один способ построения названного отношения, способ поэтический, а руководимое моралистическими тенденциями, фантазирующее прослеживание эмпирических возможностей в обстановке правдоподобного «случая», – аналогон рассудочному гностицизму, – есть второй способ, риторический.

И вот, если все это – верно, то стоит ли вообще говорить о субъективности фантазии? Или надо точнее указать, что здесь следует разуметь под «субъективностью». В переносном смысле субъективностью называют всякое отражение субъекта вне его самого, но первоначально субъективность всегда есть свойство самого субъекта (materia in qua), а потому в анализе акта фантазии мы не можем сказать ничего о его субъективности, пока рассматриваем его со стороны его предметной (materia circa quam) направленности или со стороны содержания (materia ех qua)% почерпаемого из действительности, хотя бы и модифицированной195. Ни предметные, формально-онтологические, качества, ни объектное, смысловое, содержание не суть свойства субъекта. Чтобы найти место последнего, надо взглянуть на самый акт фантазии, как на свойство субъекта, т.е. некоторого субстрата или «носителя» актов фантазии, как своих свойств. Кажется ясным, что фантазируемый предмет и его содержание не суть носители актов фантазии. Но о всяком ли предмете, точнее, о предмете всякой ли интенции, всякого подразумевания, имеем мы право повторить это заключение? Ведь мы должны были признать, что фантазируемый предмет есть предмет отрешенный, квази-прелмет. Нельзя ли среди вещей действительного бытия все-таки найти такие предметы, которым мы могли бы приписать названое свойство, и, следовательно, необходимо мыслить их, как его обладателей и «носителей». Другими словами, мы должны будем признать, что, будучи предметами (materia circa quam), например, восприятия, эти вещи сами также воспринимают, вспоминают, фантазируют. Такие объекты и называются субъектами^. Субъекты, следовательно, не что иное, как те же объекты, их особый класс, со своими

т Таким подходом к вопросу иногда злоупотребляют теории, автоматизирующие процесс творческого воображения.

""' Для читателя должна быть ясна моя тенденция – избежать позиции субъективизма. Я отрицаю не только чистый философский субъективизм, по которому объективное определяется субъективным, но и вообше необходимую соотнесенность объекта и субъекта (объекты без субъектов прекрасно могут быть): равным образом, я ни в коем случае не отожествляю субъекта с так называемым «я» (из того, что познающее, мыс-

особыми качествами и свойствами: кто среди что. Субъект должен иметь собственную онтологию197. Ее подлинная сфера – в сущей и становящейся действительности, где только имеет место реализация идеи, замысла и прочего, реализация, осуществляемая «вещью» (субъектом) естественного порядка и действия, но социальной значимости, и в «вещь» (продукт труда и творчества) социально-культурного творческого значения. Сама по себе бездейственная идея претворяется в действенно-реальное и материально-очувсталенное бытие. Она – бездейственна, а поэтому для ее осуществления и требуется помощь и посредство деятельного субъекта, реализатора, агента, в котором (in quo) она как бы пребывает, как материя (ех qua), виртуально, и который сам актуален лишь в реализации идеи198, становящейся вещью-объектом (circa quod). И только в этом последнем виде мы и изучаем реальные вещи, потому что только так их видим, воспринимаем, понимаем. В них же и через них мы узнаем и вещи, – не только объект, но и субъект, т.е. sui generis, специфический объект; без этого воплощения в культурной реальности субъект лишен своих качеств sui generis и принимается как простой объект природы, как задача естественнонаучного изучения.

Что же дает нам понятие «объекта как субъекта»? – В искусстве, знании, языке, культуре, в осуществлении идеи вообще, он входит, как действительный вещный посредник между нею и природною вещью, но в продуктах своей действенности он воздвигает между собою и природою новый мир – социально-культурный, самим этим действием своим преобразуя и себя самого из вещи природной также в вешь социально-культурную. И таким образом, всякая социальная вещь

лящее и прочие «я» есть субъект, не следует, что всякий субъект есть «я»); наконец, я не определяю субъекта, как «единство сознания» (которое и есть единство сознания, а больше – ничего, тогда как действительный субъект включает в себя обширную сферу без– и подсознательного) См. мою статью «Сознание и его собственник (1916) в Юбилейном Сборнике проф. Г. И. Чел Панову. – Что касается проводимого в тексте различения, то для ясности замечу нижеследующее. Если субъект есть действительный субъект, вещь, то можно говорить и о фантазируемом субъекте, которому также приписать способность и акты фантазии. Но такой субъект, вследствие этого, не возвращается из своей отрешенности в действительность; его «субъективность» – фиктивная, квази-субьективность, в действительности – она объектное творчество какого-то действительного воображающего субъекта.

{rt Я считаю, что начало такой онтологии положено Авенариусом. С этой стороны учение Авенариуса, сколько мне известно, еще не разъяснено; поэтому-то и остается до сих пор непонятным и неоцененным все его учение «о зависимом жизненном ряде». Фатальное следствие феноменалистического истолкования Авенариуса! т Но не в реализации себя, как утверждает метафизика персонализма, ибо он, как вещь, всецело, по предпосылке самой же этой метафизики, естественная (психологическая), действует и испытывает воздействие, как и всякая вещь природы, по ее причинным законам.

может рассматриваться как объективированная субъективность (но реализованная идея – в виде социально-культурной объективной данности, предмет «истории»), и вместе, как субъективированная объектив-ность (социально-психологически насыщенная данность, предмет «социальной психологии»)199. Акты фантазии данного субъекта, точно так же, как все другие творческие и трудовые акты, объективируясь в продуктах труда и творчества, в языке, поэзии, искусстве, становятся культурно-социальными актами. Мы имеем дело всякий раз не только с реализацией идеи, но также и с объективированием субъективного, а вместе, следовательно, и с субъективированием объективного -в каждом произведении поэзии, как и во всех других областях творчества. Таким образом, источник, из которого мы можем почерпать знание субъективности, как такой, заключается ни в чем ином, как в самом продукте творчества2™. Нужно найти способы, которыми вскрывалась бы эта субъективность в точном и строгом смысле.

Выше мы говорили об отборе в образовании понятий, и в этом мы видели свободу научного творчества. То же самое теперь относится к образованию тропов («образов») по законам и алгоритмам внутренних поэтических форм, как форм, поэтически передающих фантазируемое, отрешенное бытие. Поскольку в поэтическом произведении речь идет

0 применении этих законов, как об осуществлении руководящих творчеством идей поэтичности и художественности вообще, под эгидою которых преобразуется предмет в «идеал», смысловое содержание в «сюжет», действительное в отрешенное, постольку мы имеем дело с объективною культурою – и в содержании, и в форме201. Их субъектив-

Ср. к первому – анализ процесса труда, а ко второму – понятие фетишизма товара, в первом томе «Капитала» К. Маркса: (1) В конце процесса труда получается результат, который в начале этого процесса существовал уже в представлении рабочего, существовал, так сказать, идеально. Человек не только изменяет формы вещества, лаиного природою; он вопющает также в этом веществе свою сознательную цель, которая, как закон, определяет его способ действия, и которой он должен подчинить свою волю» (курсив мой. – Г.ЯЛ). – (2) «Товар, с первого взгляда, кажется совершенно понятной, тривиальной вещью. Анализ его, однако, показывает, что эта вешь очень хитрая, полная метафизических тонкостей и теологических странностей.–стол остается деревом, обыкновенной чувственной вещью. Но как только он выступает в качестве товара, он тотчас превращается в чувственно-сверхчувственную вещь». ™ Разница, которую можно усмотреть между продуктом труда, как предметом потребления, и духовным продуктом творчества, и которая состоит в том, что первый в потреблении истребляется, а второй от потребления возрастает в ценности, – интересная и не лишенная принципиального значения проблема.

01 Когда Гегель (Aesthetik. I. S. 96 flf.) различает основные формы искусства (Kunstfor-men), – символическую, классическую, романтическую, – он определяет их как отношение содержания, идеи, и внешнего облика (Gestalt). Если принять во внимание, что означенное содержание, в противоположность чувственному содержанию видимого «облика», есть содержание внутреннее (Gehalt), т.е. внутренне же (идейно) уже оформленное, то формы искусства Гегеля и суть наши внутренние поэтические фор

ноешь может проистекать только из объективирующегося в них посредника, субъекта, и его социальной относительности, – из привносимого им, из собственных субъективных запасов почерпаемого, материала переживаний, восприятий, воспоминаний, апперцепции, эмоциональных рефлексов и т.д. Это и есть совокупность со-значений202, атмосферически окутывающих сферу называемых вещей, объективных значений, сообщаемых смыслов, мыслимых идей.

Если мы захотим обратиться к какому-нибудь эмпирическому факту, как его определяет естествознание, чтобы на его примере произвести принципиальную редукцию «случайного» и получить необходимую законосообразность, мы скоро убедимся, что в последней никакой субъект о себе не заявляет. И это – не потому, что такая редукция предполагает элиминацию индивидуального, а равным образом и не потому, что сама задача превращает «субъект» в объект. Последнее нас не должно затруднять, ибо мы уже исходим из положения, что субъект есть своего рода объект. А что касается первого соображения, то ведь ничто не мешает установлению понятия общего субъекта в виде «организма», «центральной нервной системы», «души», «энтелехии» и т.п. Действительная причина невозможности найти в принципиальной редукции за актами фантазии, мышления и т.д., в их раздельности или в их совокупности, что-либо их объединяющее, кроме самого формального единства сознания или переживаний, заключается в том, что, приступая к названной редукции, мы совершаем ее под некоторого рода условием. Таким условием является уже готовая элиминация самого субъекта. Этим-то и определяется, что всякое естественно-научное, включая сюда и обще-психологическое, исследование, с самого начала, необходимо абстрактно, а потому, в итоге, оно так беспомощно, когда его наивно привлекают для разрешения вопросов художественного и иного творчества203. Но почему же, если естествознание все-таки

мы, взятые применительно к цельным культурно-историческим образованиям, объективно существующим и данным. Вопрос о субъекте, в нашем смысле, для Гегеля также есть особый вопрос – «третья сторона идеала». Насколько и здесь Гегель выше овладевшего после него философским духом психологизма, можно видеть из следующего заявления по поводу этой «третьей стороны»: «Однако нам нужно собственно об этой стороне упомянуть только затем, чтобы сказать о ней, что она должна

быть выключена из круга философского рассмотрения,–» (Ibid. S. 352). – Само

собою разумеется, что этими ссылками я нисколько не утверждаю правильности самого разделения названных форм, как оно произведено Гегелем, равно и его решения вопроса о субъекте-художнике; в обоих случаях я отмечаю лишь принципиальную правильность в постановке проблем.

202 Ср. мое «Введение в этническую психологию».

203 Метафизика тем и держится, тем и привлекательна для многих, что ставит своею целью внести соответственную поправку – на конкретность – в естествознание; и обратно, естествознание приобретает видимость конкретности – через метафизику в нем. Но метафизика до тех пор только и жива, и сильна, пока ее допускает в себе ес-

так или иначе имеет дело с субъектом, как со своим объектом, почему оно не может решить вопрос нас интересующий и не должно даже браться за его решение? Ответ дан в предыдущем: естествознание не знает и не допускает никакого посредника в вышеприведенном смысле. Другими словами, естествознание, как такое, ничего не знает о реализации идей, оно знает лишь действенную действительность, и подлинною метафизикою в нем оказалось бы одинаково – сообщение идеям действенной причинной силы (натуралистическая метафизика) и истолкование действительных вещей, как осуществленных идей (метафизика символическая). Только в своей последней конкретной полноте, в факте культурно-социального посредничества реализации, субъект занимает место, которое ни при каких условиях не может быть у него отнято.

В самом деле, мы рассуждаем, примерно, нижеследующим образом. Мышление и вся языковая деятельность в конкретной эмпирии, несомненно, подчинены естественной закономерности. Но их законы, устанавливаемые в порядке эмпирического обобщения, представляют абстрактные законы, отвлеченные от всего индивидуального и единичного. Таким образом, оказывается отстраненною вся та, сопровождающая живое мышление, игра индивидуальных, и в своей индивидуальности неповторяющихся, восприятий, представлений, ассоциаций, образов фантазии и т.д., которая относится к заполняющему формы содержанию, не представляя, однако, существенного состава этого содержания. Точно так же, как считается несущественным для внешних форм, руководимых артикуляционным чувством, чувственный состав звукового содержания, когда устанавливаются отвлеченные законы этих форм. Перенесем, однако, внимание в сферу этого «несущественного», – предполагается, несущественного для конституции предмета, – и потому допускающего свободное комбинирование его по квази-онтологическим законам и формам. Это фантазирующее комбинирование отрешает данное содержание от подчинения законам сущей предметности и открывает, таким образом, возможность нового свободного формирования содержания, имеющего свои повторения, не мыслительно-логического и познавательного типа, и свои особые формы («идеалы»), которые могут определяться не по цели познания действительности и пользования ею, а по художественному и поэтическому замыслу («идее»), в удовлетворение самих творческих потенций.

В эмпирическом изучении именно этим потенциям, их силе, качеству, индивидуальным особенностям, и свободе творчества приписы-

тествознание, не пекущееся о строгости своего метода и о соблюдении границ его применения. Лишь выполнение этих условий и, следовательно, изгнание метафизики из естествознания знаменует ее гражданскую смерть: научное бесправие. Бесправная, она лишена и права опеки над субъектом; со своим субъектом вместе она переходит на попечение риторики.

вается субъективное значение. Но в чем же здесь сказывается субъективность? Говорят иногда, в том, что самый закон построения и комбинирования есть закон субъекта. Его творчество есть его естественная функция, в создаваемое он целиком вкладывает себя, отображается в нем, вкладывает свою душу и т.п. В итоге, как мы видели, самоё внутреннюю форму готовы истолковать как определение субъектом через себя, через свое «я», и как наполнение им собою же формы художественного произведения. Насколько верно, что творчество есть естественная функция, хотя и социальной значимости, настолько же неверно, что формы сочетания данного материала суть формы самого субъекта. Напротив, формы – непременно объектны, как объектен и объективен материал их, на который, как на объект, и направляется творчество. Субъективно может быть только некоторое, привносимое субъектом от себя, его отношение к чему-нибудь, да и то обусловленное по составу содержания, опыту, апперцепции, интенсивности, времени и т.п. объективным природными и историческими причинами. Оно – субъективно лишь в своем источнике, но раз данное, оно становится объектом, формы которого также всецело объектны. Предметно это – формы социологические и психо-онтологические, логически – «законы» социологии и психологии. Но что сделают со всеми абстрактно-психологическими «законами» ассоциаций, контрастов и прочими абстрактными обобщениями те, перед кем стоят проблемы Шекспира, Гомера, Данте и т.д.? Внутренние поэтические формы, «тропы» суть алгоритмы, а вовсе не душевное или мозговое трепетанье субъекта; они – своего рода синтетические установления и аналоги логических форм и законов. Они – квази-понятия, квази-положения и пр., – только по своему материальному и реальному отношению к действительно сущему. По форме же они – подлинные объективные понятия и положения. «Воздушный океан» по форме такое же понятие, как и «атмосфера», а «атмосфера» (atmos + sphaira) – такой же троп, как «воздушный океан». Особые, новые поэтические формы образуются только из взаимного отношения этих слов, и последних – к действительности204. В познавательных, логических целях это отношение к действительности – прямое и непосредственное, в фантазируе-мых, художественно-поэтических целях – опосредствованное одним словом через другое. В этом отношении – вся суть, но сколько это отношение есть отношение объектов, оно по форме – объективно. Факт отрешения сам собою создает нужное здесь отношение, в самом приеме отрешения и алгоритма, по которому устанавливается отношение -внутреннее не для субъекта, а для соотносимых объектных терминов.

т Ср. St. Augustini. Dc doctrina christiana. Π, 10: «Translata (signa) sunt, cum et ipsc res, quas propriis vcrbis significamus, ad aliud aliquid significandum usurpantur,–».

Но поэтические «положения» мы знаем не только как объективные сообщения, запечатлевающие то или иное объективное обстоятельство (Sachverhalt), но и как средство выражения известного впечатления, заражения им и возбуждения его. Но, конечно, воздействие и впечатление идут не от положения, как такого, в его форме положения. Они исходят или из его смысла (содержания), или от некоторых привходящих еще условий. Поэтическое «положение», как такое, запечатлевает свое «обстоятельство», во всяком случае, как объективное, даже когда оно «сообщает» о собственном душевном состоянии творческого субъекта. Но то, что называется изображением в художественном произведении и что заключает в себе больше, чем простое положение, – потому что именно оно вызывает впечатление и оказывает воздействие, – привносит с собою какую-то прибавку к логическим формам. В чем же она? – То же эмпирическое рассмотрение иногда обращается к аргументации, не лишенной, в общем, убедительности. Установление предмета и положения в художественном произведении совершается, говорят, не в восприятии его, что всегда заключает в себе момент признания вещной объективности, а в чистом созерцании. Созерцание художника, далее говорят, по самой своей потенции, художественно и свободно составляется фантазией из элементов сущей действительности. Стоит перейти к «проверке» действительности этих элементов, и созерцание возвращается к восприятию. Между чистым фантазирующим созерцанием и вещным восприятием открывается обширное поприще для выбора художником таких сочетаний, которые в наибольшей степени отражают его самого и полноту его желания оказать воздействие или вызвать впечатление и этим проявить себя, как субъекта.

Это рассуждение не безупречно, поскольку оно пользуется термином «созерцание» без должной его критики и интерпретации. Созерцание есть акт, по смыслу своему, только констатирующий данность, а потому в отношении объективности вещи – нейтральный. Созерцание – нейтрально, это значит, что оно имеет место до признания объективности, следовательно, и до обнаружения субъективности, -(при отрицании их корреляции – хотя бы потому, что субъект ведь также есть объект), – и нельзя толковать эту нейтральность созерцания как состояние какой-то самопогруженности, ухода субъекта в себя самого, так что и все созерцаемое представляется как чистая субъективность. Как сказано, созерцание стоит перед чистою данностью – до сознания ее как данности воспринимаемой, фиктивной, галлюцинаторной или еще какой. Но допустим, что можно принять и иное понимание созерцания, в особенности созерцания уже квалифицированного, как фантазирующее, и отнести его к субъекту, именно потому и

не знающему об объекте, что последний – всецело в недрах самого субъекта, или, наоборот, потому, что субъект всецело растворился в нем. Допустим, что такое толкование может иметь за собою достаточное принципиальное основание, но что же оно дает нам, когда нас интересует не генезис художественного образа, а его состав и структура? Последние даются нам в готовом продукте художественного творчества, анализ которого показывает, что то, что относится к фантазирующему созерцанию, заключается в поэтическом «положении», как его содержание, как сообщаемое. Оно остается объективным – безразлично, относится ли оно к вещам природы, к переживанию поэта или другого какого-либо лица, действительного и вымышленного205. Если это содержание производит впечатление, то через себя, собою, объективно. Свобода выбора воздействующих моментов в поэтическом положении-изображении сказывается в соответствующем подборе словесного материала. Вводится более или менее богатый, живой, свежий и пр., словесный материал на место привычного, ставшего прагматическим, но в известных отношениях к последнему, каковые отношения – внутренние формы – своим характером и особенностями производят свое воздействие. Последнее, в отличие от воздействия содержания, оказывается по преимуществу художественным и в некоторых случаях эстетическим, но оно остается воздействием от объекта, и в этом смысле – объективно. Диалектика поэтического смысла с точки зрения логики науки может казаться квази-логическою, она -фантазирующая и поэтическая, но в основе ее – та же чистая объективная семасиологическая диалектика, что и в научной речи; точно так же, как поэтический синтаксис со всеми своими отступлениями от условной средней – закономерен и подчинен идеально устойчивым формам управления.

Можно было бы варьировать и усложнять эмпирическое, в частности психологическое, рассмотрение поэтического продукта, оно именно субъекта-то и не может вскрыть, ибо естественно-научное изучение принципиально не знает субъекта, как субъекта, а знает только объект. Поэтика, как учение о внешних и внутренних формах поэтического слова, не может быть построена на психологии, как науке о субъекте, поскольку объектом такой поэтики является в культуре реализованная идея. Но она не может быть построена и на психологическом изучении субъекта, как объекта естествознания, поскольку последнее отвлекается от субъекта, как субъекта. Конкретное их единство восстанавливается, когда мы рассматриваем поэтический продукт, как объективированного субъекта, и последнего берем не в отвлеченном естественно-научном аспекте, а в его живой роли посредника, через

205 Ср. примечание выше. С. 467-468.

которого идея достигает своей реализации. В этом аспекте поэтическое произведение есть культурно-социальный факт, а субъект, поэт, культурно-социальный субъект – не голая биологическая особь или психофизический индивид, а социальный феномен, фокус сосредоточения социально-культурных влияний, конденсатор социальной и культурной энергии, Гомер, Данте, Шекспир, Пушкин. При таком аспекте и психология во всех ее видах, которые все, однако, тогда становятся видами социальной психологии, оказывается не без пользы. Она рассматривает субъекта не в натуралистическом отвлечении, а в его социальной роли объективирования себя, как социального субъекта, и субъективирования сообщаемого им объективного содержания в объективных логических и поэтических словесных формах, а равно и субъективирования присущей им объективной силы воздействия.

При таком перенесении проблемы из сферы отвлеченно-естественного в сферу социально-культурного исследования все акции и реакции субъекта рассматриваются уже не как естественные рефлексы объекта в естественной среде и на естественного раздражителя, а как культурно-социальные акты его переживаний, отпечатлевающихся на продуктах его труда и творчества, объективирующихся в них. Мы исследуем теперь субъекта не как объект вообще, – объект – сам продукт творчества, например, поэтическое произведение, – а как субъекта, опосредствовавшего этот продукт. Ни при каких условиях он не может быть элиминирован. Он – объект, но совершенно специфический, если угодно, со-объект. Попробуем, не упуская его из виду, произвести над ним принципиальную редукцию с целью получения чистого, неэмпирического предмета исследования. Каждый его акт есть, во-первых, его акт, – а не просто интенция в единстве сознания, – и, во-вторых, каждый такой акт, в установке на субъекта (/я диа), мы видим, как акт, объективирующий субъекта в процессе реализации объективной идеи, и можем легко убедиться, что все (социальное) содержание субъекта исчерпывается совокупностью его объективации. Пока мы понимаем последние в смысле отвлеченного естествознания, как причинные эффекты, или как рефлексы, реакции, спонтанные психические процессы и т.п., мы не подвигаемся вперед, а лишь возвращаемся к рассмотренному методу изучения.