Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"

Автор книги: Густав Шпет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 57 страниц)

В целом, язык есть в одно и то же время завершение мышления и естественное развитие одного из чисто человеческих задатков. Это не есть развитие инстинкта, который можно было бы объяснить только физиологически, и это не есть акт непосредственного сознания, хотя он может быть свойствен только существу, одаренному сознанием и свободою, – он исходит из глубины его индивидуальности и из деятельности в ней заложенных сил. В то же время, благодаря связи с индивидуальною действительностью, язык подчинен влиянию условий окружающего человека мира. Таким образом, в действительном человеческом языке различаются два конститутивных принципа: внутрен

нее чувство языка (der innere Sprachsinn), – под которым разумеется не какая-либо особая сила, а вся духовная способность образования и употребления (Gebrauch) языка, – и звук, поскольку он зависит от свойств органа и покоится на том, что передается от поколения к поколению. Внутреннее чувство языка оказывает свою власть изнутри и является началом, дающим руководящий импульс. Звук сам по себе -пассивен, подобно воспринимающей форму материи. Но, проникаясь чувством языка и превращаясь в артикуляционный звук, он объемлет в себе интеллектуальную и чувственную силу, и превращается сам как бы в самостоятельный и творческий принцип. Так как природный дар языка общ всем людям, и каждый носит в себе ключ к пониманию всех языков, то форма всех языков в существенном должна быть одна и всегда должна достигать общей цели. Различие может состоять только в средствах, и притом лишь в тех пределах, какие допускаются достижением цели. Но оно дано в языках многообразно, и не только в звуках (так что те же вещи обозначаются по-разному), но и в употреблении (in dem Gebrauche), какое делает из звуков языковое чувство в отношении формы языка. – Из рассмотрения языка самого по себе (an sich) открывается форма, которая из всех мыслимых наиболее согласуется с целями языка, и преимущества и недостатки существующих языков можно определять по степени их приближения к этой форме. Эта форма более всего соответствует общему ходу человеческого духа, содействует его росту наиболее урегулированной деятельностью, облегчает согласование всех его направлений и живее возбуждает вызываемое этим согласованием чувство прелести. Но духовная деятельность имеет целью не только собственное возвышение, этим путем она достигает и другой, внешней цели: возведение научного здания миропонимания, а отсюда – опять нового творческого воздействия.

Общие темы в анализе языка

В. фон Гумбольдт – ум, в истории науки основополагающий. Говорить о влияниях на такой ум и исследовать источники его творчества так же трудно, как легко обнаружить его собственное влияние на следующие за ним поколения. В то же время назвать его непосредственных учителей и предшественников, по большей части, немногих, нетрудно и просто: они со своею собственностью остаются на поверхности нового творчества, как его отправной пункт, или как наименование задачи, с которой начинается его работа, или, наконец, как указание вспомогательного технического приема, облегчающего доступ к новому

созиданию. Поэтому, расследование влияний на такого рода ум скорее всего следовало бы понимать как раскрытие того контекста умственной жизни и духовных содержаний, в котором он начал сознавать свои творческие силы и из которого мы должны не столько его объяснять, сколько стремиться его уразуметь, как член или как часть, – хотя бы большую и главнейшую, – в объемлющем целом9.

На развитие Гумбольдта, по общему характеру его эпохи и по условиям его жизни, быть может, литературные источники оказывали меньше влияния, чем личное общение с лучшими умами времени, и, следовательно, чем та общая духовная атмосфера, которая создавалась в результате такого общения. Поэтому, для биографа Гумбольдта, который хотел бы установить его личное развитие, или для фактического историка, который хотел бы поставить Гумбольдта в его среду, как звено в цепи причин и следствий, пришлось бы, в интересах социологического объяснения, обратиться к исследованию как духовных причин, так и материальных условий взрастившей его эпохи. Собственные произведения Гумбольдта для такого исследования были бы скорее источником вопросов, чем материалом для ответа. Исследователь здесь всегда будет находиться в затруднительном и колебательном состоянии, отнести ли к оригинальному творчеству или к заимствованию, например, новое применение уже готового термина, модификации его и т.п. В другом положении находится тот, кто ищет только уразумения смысла высказанных Гумбольдтом идей и диалектического истолкования их, сперва в общем идейном контексте его времени (включающем в себя, само собою разумеется, как составную часть и всю предшествующую идейную историю), а затем и последующего времени, вплоть до определения места его идей в современном научно-философском мышлении. Для такого исследователя обращение к биографическим фактам, иногда интересное в смысле проверки, себя ли или фактов биографии, по существу – излишне, и даже вредно, -вредно по одному тому уже, что излишне, а кроме того потому, что оно может повлечь за собою неправильные сопоставления и противопоставления. Для такого исследователя единственный надежный источник – собственные произведения автора, через них он решает свои вопросы, в них находит ответы на вопросы смысла. Указанные выше сомнения и колебания не стоят на его пути, так как они касаются вопросов для него иррелевантных. Для него существенны не генезис идей и не место их в связи причин и следствий, а смысл их, место их в логической системе идей и их диалектическая филиация. Выводы интерпретации здесь могут и должны идти дальше того, что explicite заявле-

' Такова была одна из задач книги Р. Гайма «Вильгельм фон Гумбольдт» (1856, рус. "ср. 1898), теперь устаревшей, но для своего времени весьма инструктивной.

но самим автором, они могут даже вступать в видимое противоречие с открытыми заявлениями автора, но их оценка и критика может и должна иметь в виду только одно: признание внутренней плодоносности или пустоты самих идей и чисто логическую возможность интерпре-тативных выводов.

При изучении идей Гумбольдта в области философии языка, – как и связанных для Гумбольдта с нею областей исторического познания и эстетических воззрений, – чаше всего приходят на ум имена Герде-ра и Канта10. Проблемы языка, которые Гердер ставил и решал по одному вдохновенью и чутью, Гумбольдт переводит на почву более строгого научного и философского анализа обширного фактического материала, каким Гердер и отдаленно не располагал. Важнейшие проблемы, которые Гумбольдт унаследовал от Гердера, суть проблемы происхождения и генеалогии языка, сравнительного изучения языков и классификации их, наконец, роли языка в общем развитии духа. Но ни неопределенной философской инструментовки Гердера, ни его туманных способов разрешения этих вопросов Гумбольдт не принял. Он пользуется преимущественно философской и психологической терминологией Канта, которую он вводит в свои работы не как готовые схемы распределения и обработки материала, – как то делали современные ему педантические кантианцы-лингвисты, – а скорее как эвристический прием, как вспомогательный опорный пункт, дающий ему возможность более или менее точно фиксированным термином запечатлеть собственную мысль. Отсюда – неизбежная модификация термина, способная поставить в тупик ортодоксального кантианца. Такова была вообще эпоха непосредственно после Канта: с одной стороны, кантианство разных Якобов, Шмидов, Снеллей, Кизеветтеров, и подобных, старавшихся сделать из учения Канта схоластику наподобие той, какая была сделана вольфианцами из учения Лейбница и Вольфа, и, с другой стороны, свежее творческое движение, схватывавшее только дух Канта и оживотворявшее его новым идейным содержанием, нередко вопреки букве самого Канта и в особенности ограниченных кантианцев, движение, жизненные права которого против самого Канта защищал уже Фихте. Гумбольдт умеренно пользовался терминологией Канта, а вне этого принимал критицизм и идеализм только в смысле второго из указанных толкований, т.е. только в смысле общего идейного направления. Кантианство жило для него не в словах Канта, а в эстетически-поэтическом преломлении их в сознании

10 Точнее других отношение Гумбольдта к предшественникам устанавливает Лотт (А. F. Pdtt) в своем «Введении» к сочинению Гумбольдта «Ueber die fcrschiedenheiL.-1876. В. II; в частности о Гердере см.: S. CXLIX, cf S. CLX1, о Канте – особенно S. CCXV ff. (о лингвистах-кантианцах в строгом смысле cf. S. CCII flf.).

Щиллера, Гёте, романтиков, Шеллинга". Чтобы правильно понять и оценить философские основания теорий Гумбольдта, нужно не выискивать в них кантианские элементы, а просто поставить его в ряд с такими современниками, как Фихте, братья Шлегели, Шиллер, Гёте, Шлейермахер, Шеллинг, Гегель. Может быть, меньше всего Гумбольдт был последователем Гегеля, но по смелости замысла, по широте захвата мысли, по глубине проникновения он должен быть поставлен рядом именно с Гегелем. Порою прямо кажется, что философия языка Гумбольдта призвана завершить собою систему философии Гегеля. Но воспринятая в тоне, заданном Гумбольдтом, его философия языка должна была бы быть не простым дополнением к философии истории, права, религии, искусства, а должна была бы сделаться центральною проблемою философии духа, реализующего в языке все другие конкретные проблемы философии. Уже Гердер указал основание для этого, Гумбольдт его углубил и укрепил.

Гердер, характеризуя работы Монбоддо и Гарриса, как первую попытку найти основания для сравнения языков различных народов на различных ступенях культуры, высказал предположение о возможности такой философии разума, которая будет воссоздана из собственного дела разума – из различных языков земного шара. Гумбольдт углубляет эту мысль соображением, к которому он часто возвращается в своих изысканиях по философии языка и которого смысл сводится к тому, что язык есть такая форма воплощения духа и идеи, без существования которой для нас не было бы ни духа, ни идеи. В одной из своих работ, которые следует отнести к философии истории (Ueber die Aufgabe des Geschichtschreibers, 1822), Гумбольдт, отметив, что во всякой человеческой индивидуальности можно видеть форму воплощения идеи точно так же, как и во всякой народности, подчеркивает существование еще особых «идеальных форм» (idealische Formen). Сущность их состоит в том, что они являются более первоначальными и более самостоятельными, чем какие-либо другие формы, индивидуальные или народные, воплощения духа. Как более независимые основания других форм, они обладают настолько могущественным и определяющим значением, что более оказывают влияние своей самостоятельностью, чем испытывают какое-либо влияние на себе. Таковы именно языки, – ибо всякий язык обнаруживает себя как «своеобразная форма порождения (Erzeugung) и сообщения (Mitteilung) идей». И истинно гегелевская идея фатальной необходимости материально

" Ср.: Гайм Р. Вильгельм фон Гумбольдт. Описание его жизни и характеристика / Пер. с нем. М., 1898. С. 127-133 (по поводу эстетических воззрений Гумбольдта), спец. о Кан-тс чэ.: С. 368 и сл. Ср. также: SpnmgerEd. Wilhelm von Humboldt und die Humanitatsidee. Brl. 1909. S. 318 ff. (167 ff. – Гердер, как ученик Винкельмана и Шефтсбери).

го воплощения духовной культуры в ее историческом развитии видна в словах Гумбольдта, которыми он продолжает только что приведенное рассуждение: вечные праидеи (Urideen) всего мыслимого находят себе воплощение, – красота – в телесных и духовных образах, истина – в неизменном действии сил по присущим им законам, право – в неумолимом ходе самих себя вечно осуждающих и карающих событий. Гегель не стал бы отрицать, что язык есть объективация духа, как Гумбольдт так же признал бы, что искусство, право, государство – тоже объективация духа. Но Гумбольдт там идет дальше Гегеля и там переместил бы центр гегелевского построения, где в его смысле и более реалистически можно было бы продолжить: сами искусство, право, государство суть язык духа и идеи.

У Гумбольдта нет той устойчивости терминологии, с которою мы встречаемся у философски строго дисциплинированных умов. Поэтому сопоставление его с его философскими современниками только тогда может быть правильно понято, когда оно берется в каком-то основном смысле его терминов, а не в буквальном сравнении определений и описаний. И это свидетельствует не о слабости философского зрения Гумбольдта, а скорее о широте поля этого зрения. В этом формальном качестве Гумбольдт также более похож на Гегеля, чем на педантического Канта. Как в диалектических описаниях Гегеля отражаются различные моменты истины в развитии самого понятия, так и в определениях Гумбольдта накопление предикатов и эпитетов означает не несогласованность, а лишь желание множеством оттенков подчеркнуть один коренной истинный смысл термина. Так, как бы и по-кантовски звучит заявление Гумбольдта, что язык есть орган бытия, – (по-кантовски: органон в противоположность канону), – но тотчас эта выцветшая метафора оживает, когда Гумбольдт продолжает: не только орган, а само внутреннее бытие, как оно постепенно достигает внутреннего познания и как оно обнаруживает себя. Дальнейшие указания глубже вскрывают подлинный смысл этого первого определения. Подобно тому, как для Гегеля «все сводилось»12 к тому, чтобы истинное понимать не как субстанцию только, но в такой же мере и как субъект, для Гумбольдта было величайшим откровением, что язык есть энер-гейа1. К этому у него также «все сводилось». В этом смысле надо по

12 Собственное выражение Гегеля: Es kommt alles darauf an... (Phanomenologte des Geistes. Hrsg. v. G. Lasson, S. 12).

13 Весьма возможно, что самый термин «энергейа» заимствован Гумбольдтом у Гарри-са – непосредственно или через Гердера (cf. Spnmger Ed. Wilhelm von Humboldt und die Humanitatsidec. Brl., 1909. S. 314). Имею ввиду: HarrisJ. Discourse on Music, Painting and Poetry (1744 – были немецкие переводы 1756 и 1780). Лично я этой работы Гарри-са не видал, и здесь припоминаю только изложение ее во Введении к книге: «Lessigns Laokoon», hrsg. und erlautert ВШтпег Η. νοπ., 2 Aufl. Brl., 1880. S. 32-34.

н и мать и все другие оттенки в описании этого термина: язык есть «духовная деятельность», «имманентное произведение духа», он заложен в самой природе человека.

Раз принят такой смысл термина, и намерение термина установлено, нельзя уже его упрощать, гнуть силою к земле и загонять в психологическую конуру, как то все-таки делали Штейнталь и его приверженцы. Это не значит, что психология не должна заниматься языком. Но для психологии это – иная проблема, не та, что для философии, как и не та, что для социальной истории языка. Язык есть как социальная вещь, есть как психофизический процесс, но есть также как идея. Язык можно рассматривать не только как субстанцию, но и как субъект, не только как вещь, как продукт, произведение, но и как производство, как энергию. Если, поэтому, у Гумбольдта встречается употребление термина в смысле вещи или психофизического процесса, это – не противоречие, а только употребление термина в ином, не основном намерении гумбольдтовой философии языка, употребление его в ином плане. К развитию основного плана такие случаи присоединяются не в их материальном смысле, а лишь в качестве формально-аналогических иллюстраций. Так, например, когда Гумбольдт помещает язык среди прочих «действий» человека, – ощущение, желание, мысль, решение, язык, деяние, – это – только аналогия, формально иллюстрирующая энергийную природу языка как такого. Это – только указание на то, что есть общий признак, по которому язык вставляется, как член, в названный ряд терминов, но если мы хотим изучать язык не в смысле признаков, существенных для других членов этого ряда, а в смысле уже имеющегося основного определения, то мы должны этот общий признак возвести до принципиального значения, и только в его свете толковать данное сопоставление. Язык эмпирически дается нам в нашей речи, как психофизический процесс, и он может найти себе психофизическое объяснение, общее с объяснением желания, мысли, решения и т.д. Но изучаемый в самой своей данности как такой, он возводится в идею, в принцип, с которыми мы уходим в другой план мысли и изучения, где говорим не о психофизическом процессе или факте речи, а о своего рода языковом сознании как таком. Здесь задача – не отвлеченное объяснение из какого-нибудь общего фактора, а конкретное включение этого вида сознания в некоторую объемлющую, но также конкретную, общную структуру сознания. Когда Гумбольдт говорит, что язык, – именно как языковое сознание, – проявляется в речи, что речь и понимание надо рассматривать как две стороны одного и того же, он не абстрагирует, не объясняет, а констатирует, включая одно конкретное в другое. Тут надо идти не отвлеченными переходами от вида к роду, а осмысленною диалектикою от члена к

сочлененному, без наличия которого и существование, и смысл члена лишены разумного и реального основания.

То же толкование приложимо к языку, как выражению национальной психологии. Язык нации, точно так же, как язык всякого более или менее устойчивого социального образования, – класса, профессии, группы, объединенной общею работою, ремеслом, язык двора, рынка и т.п., – подобно индивидуальному языку, есть факт «естественной» речи, общенациональные, диалектологические и прочие особенности которой входят в среду общих социально-исторических условий данного образования, определяют данную речь как «вещь» среди вещей, подлежащих материально-историческому и социально-психологическому объяснению. В таких своих особенностях языки изучаются исторически, а также распределяются, как виды и роды, по отвлеченным признакам, складывающимся в характеристику класса. Добытый путем отвлечения признак, полагаемый в основу классификации языков, может быть внешним, несущественным, неосновным для понятия языка как такого, например, это может быть материальная или психологическая характеристика самой группы, которая пользуется данным языком, это может быть ее антропологическая или расовая (анатомическая, физиологическая и т.п.) характеристика, географическая и т.д. Во всех этих случаях, то, что важно для отвлеченной каузальной связи, в которой изучается языковой факт, считается существенным и для самого изучаемого факта. Другое дело, если мы воспользуемся тем признаком языка, который заставляет нас видеть в нем выражение национального или группового сознания, как поводом для возведения его самого в принцип, по которому обсуждается разнообразие типов и членение типов языкового сознания, как исторического, национального, классового, профессионального и тл. Созданная по этому методу классификация, – конкретная и структурная, – может лечь в основу эмпирической классификации, – (хотя бы для некоторых представителей ее, как в менделеевской системе, и оставались незаполненные места), – но здесь не может быть обратного отношения. Для философии языка только это принципиальное возведение остается направляющим планом и намерением, всякое другое употребление термина: социально-психологическое и историческое, остается лишь поясняющей формальной аналогией или иллюстрацией.

Сказанное о возведении изучения эмпирических фактов индивидуального языка, с одной стороны, и коллективного, с другой, до принципиального рассмотрения их существенной природы и смысла, не нужно понимать как задачу установления двух рядов принципов, которые можно было бы умножать и дальше. Такая множественность, доходящая иногда до внутреннего противоречия, присуща только эм

пиризму. Принципиальное рассмотрение необходимо ведет к единству и на нем основано. Нельзя забывать, что конкретный характер этого единства, на всех его ступенях, требует единого сочленения и сочлененного включения, что бы ни послужило поводом для перехода к нему от эмпирических данных, фактов, явлений. Мы должны всегда видеть его в свете его конечного объединяющего смысла, собою оправдывающего и освещающего каждый член и каждую подчиненную форму. В конечном итоге, поэтому, принципиальное рассмотрение языкового сознания всегда и необходимо ориентируется на последнее его единство, которое и в задаче, и в осуществлении, как всеобщее единство сознания, есть не что иное, как единство культурного сознания. Такие обнаружения культурного сознания, как искусство, наука, право и τ д., – не новые принципы, а модификации и формы единого культурного сознания, имеющие в языке архетип и начало. Философия языка в этом смысле есть принципиальная основа философии культуры. По-видимому, единственное, с чем она требует согласования, это -конечная и последняя философская основа: действительность как такая, в ее разумной, практической и эстетической оправданности.

Но действительность как такая, в ее сущей и реализуемой полноте, могут сказать, составляет предмет более полный, самый адекватный коррелят языкового, respective, культурного сознания, поскольку в состав последнего не входят ускользающие от языкового сознания стихии. Во всяком случае, этот предмет не может быть лишен качеств безущербной конкретности. Больше того, это есть предмет по преимуществу конкретный. Это – верно. В то же время, однако, надо признать, что и допускаемая неполнота предмета языкового сознания крайне своеобразна. Это есть неполнота для каждого данного момента, тотчас же, в следующий момент, заполняемая. Но так как это есть неполнота каждого момента, то новый момент – опять не полон и передается на заполнение следующему моменту и тд. Такая неполнота все же должна быть признана принципиальною, хотя и видно ясно, что она получается оттого, что мы рассматриваем наш предмет, конкретный и динамический, в раздельные моменты его динамики, т.е. как бы в плоскостях его раздельных разрезов и статически. Но так как свойства нашего предмета таковы, что вместе с принципиальною неполнотою его открывается принципиальная возможность его динамического заполнения, то в последней мы находим собственный метод и характеристику системы нашего предмета. Противоречие, которое открывается между заданною полнотою конкретного предмета и наличной) неполнотою его для каждого данного момента, разрешается его собственным становлением, самим путем, непрерывным осуществлением. Такова, действительно, культура как предмет языкового и вся

кого культурного сознания. Она несет в себе указанное противоречие, но в ней же самой, в собственном ее движении, в ее жизни и истории, лежит и преодоление противоречия. Метод движения самого сознания, предписываемый такого рода предметом, есть метод диалектический. Так, принципиально: языковое сознание, по предписанию своего предмета, есть сознание диалектическое. Всякое определение предмета языкового сознания по категориям отвлеченно-формальной онтологии, -(аналогично, например, предмету математики или отвлеченной механики), – остается статическим и только запечатлевает принципиальную неполноту момента. Здесь должна быть своя онтология, – онтология динамического предмета, где течет не только содержание, но где сами формы живут, меняются, тоскуют и текут. Содержание языкового предмета, – живой смысл, – течет и осуществляется в живых, творимых и осуществляющихся формах. Филологическая формула Бёка: «познание познанного» – условна, но выразительна, и в своем смысле она содержит указание и на статическую неполноту познаваемого, и на динамическую полноту познания, и на диалектическое преодоление их противоречия в познании познанного. Многообразие филологического предмета, т.е., другими словами, все многообразие культуры, получает в языке как таком не только эвристический образец, и не только эмпирический архетип, но принцип предмета и метода.

Этот подход к языку, когда он рассматривается как такой, в своей идее, дает возможность установить особенности и закономерности языка, по выражению самого Гумбольдта, an sich. Это an sich надо понимать, конечно, не в кантовском смысле, и вообще не в смысле «вещи в себе», а ближе к гегелевскому употреблению этого термина, т.е. в смысле чистой потенциальности или идеальной возможности. Естественно, что, какие бы законы мы ни установили в анализе языка как такого, ал sich, эмпирически (исторически) осуществляющиеся языки обнаружат качества, изучаемые эмпирически же, т.е. устанавливаемые в эмпирических, более или менее отвлеченных обобщениях. Эти обобщения могут простирать свою значимость на более или менее обширную группу языков и языковых явлений, может быть, даже на все наличные языки. Такое эмпирическое изучение языка или, вернее, языков, создает особую эмпирическую обобщающую науку о языке, общее языкознание или лингвистику. Исторически, возникая в результате эмпирического изучения отдельных языков, она начинает с течением времени играть, по отношению к этому специальному изучению, роль как бы эмпирического основания. Последнее, меняясь вместе с прогрессом специального изучения и в зависимости от него, не может заменить принципиального основания, анализирующего язык как такой, но фактически работа эмпирических языковедов часто ориенти

руется только на это эмпирически обобщенное основание14. Кажущаяся достаточность такого основания поддерживается тем, что с большею или меньшею степенью сознания эмпирический исследователь провидит в нем латентно в нем заложенные, принципиальные основы языка. Наименьшая степень этого сознания ведет к огульному отрицанию необходимости и возможности философских принципов и обычно сопровождает кризис самой эмпирической науки, когда специальное исследование перерастает пределы своего эмпирически обобщенного основания, отражающего уже преодоленную в науке ступень. Обратно, высшая степень этого сознания обычно исторически сопровождает наступающий после кризиса подъем, когда создаются новые обобщения, требующие и ищущие хотя бы частичного согласования с философскими принципами и оправдания себя через них.

Гумбольдт понимал свою задачу в этом последнем смысле, и, толкуя общее языкознание как сравнительную лингвистику, он определяет ее предмет и задачи согласованно со своими философскими принципами. Так, если принципиально со стороны предметной язык есть преимущественная конкретность, а со стороны сознания – преимущественная характеристика культурного сознания, то принципиально же язык как такой есть условие всякого культурного бытия, а следовательно, и его исторического осуществления в формах человеческого общения. Но раз осуществляемый в человеческом общении, он неизбежно для этого последнего должен представляться так же, как средство, как средство самого общения, среди других средств общения. И если на первых, хотя и длительных, ступенях развития науки о языке ничего в языке, кроме средства, не видят, это нисколько не мешает эмпирическому исследованию, потому что все же тот факт, что язык есть средство, констатирован правильно. Затруднения начинаются лишь с того момента, когда этот факт пытаются объяснить – (например, в теориях происхождения языка), – забывая, что этот факт – только отвлеченное обобщение, а не сущая полнота. Объяснения Гумбольдта среди прочих недостатков, присущих всем объяснениям, не преодолевают и указанных затруднений, тем не менее основная мысль об осуществляющемся языке как средстве общения проводится им строго. Также не все выводы сделаны Гумбольдтом из этой мысли, но многие указаны или намечены с достаточною ясностью.

Когда Гумбольдт высказывает в форме утверждения догадку, что языки возникают не столько из необходимости взаимной помощи среди людей, сколько из потребностей свободной человеческой общительнос

14 Герман Пауль хотел возвести такой эмпирический конгломерат в «принципы». – в jtom, не только его, но, быть может, всех так называемых младограмматиков – историческая незадача (Ср. Delacroix Η. Le Langage et la Pensee. Paris, 1924. P. 27-28).

ти, то здесь одинаково неубедительны: и ссылка на «возникновение», – о котором мы ничего не знаем, – и ссылка на «потребности», – о возникновении которых мы также ничего не знаем. Но если видеть в этой догадке простое отражение наблюдения, которым можно воспользоваться для характеристики языка как средства, то такая характеристика дана здесь с нужною полнотою. В отличие от чисто утилитарного толкования языка, эта характеристика охватывает его не только в его прагматических, но и в его искони поэтических функциях. Человек – поющее животное изначально, и также изначально он – животное, связывающее со звуком мысль, но лишь только он вступает в общение с себе подобными, – хотя бы это общение мы рассматривали лишь как производное его изначальных способностей и задатков, – он начинает пользоваться своими задатками, как средствами для достижения целей самого общения. Именно, как средства, языки развиваются в обществе, подчиняясь его собственной телеологии, испытывая на себе воздействие всего целого социальной организации и среды, словом, сами становятся социальной вещью среди других социальных вещей, входят в их общую историю и имеют свою собственную специфическую историю.

Язык посредствует не только между человеком и мыслимою им действительностью, но также между человеком и человеком, передавая мыслимое от одного к другому в виде и в формах общественной речи. Как социальная вещь, язык не есть чистый дух, но он не есть также и природа телесная или душевная (внешняя или внутренняя). Как эмпирическая социальная вещь, как средство, язык есть «речь», а человеческая речь есть нечто отличное и от мира (природного), и от духа15. Эмпирически именно в таком виде, отмечает Гумбольдт, язык дан говорящему поколению16. В таком виде он должен быть также предметом эмпирического изучения. Язык вошел в историю как ее составная часть, и он становится предметом конкретно-исторического изучения. В своем эмпирически-социальном историческом бытии, он не теряет своих принципиальных свойств, не может их потерять, но он их осуществляет лишь частично и ущербно: идеальные возможности языка переходят в случайную действительность речи. Какова бы ни была мера этой частичности, ее изучение в связи с возможною принципиальною полнотою языка как такого вырастает здесь до основоположного значения науки о языке для всей исторической науки в целом. «При рассмотрении языка an sich, – говорит Гумбольдт, – должна открыться форма, которая из всех мыслимых наиболее согласуется с целями языка, и нужно