355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Густав Шпет » Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры » Текст книги (страница 30)
Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры
  • Текст добавлен: 28 сентября 2016, 23:12

Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"


Автор книги: Густав Шпет



сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 57 страниц)

ь7 Поэтому противопоставления: выражение-смысл, объективирование мысли, обнаружение духа и т.п., следует брать как пары, диалектически подвижные, и в то же время как синтетически единое, т.е.. как понятия, образованные по типу: «мать-мачеха» (Tussilago Farfara), «богочеловек» (Logos), «человек-зверь» (Monstrum), «психофизика» и тл.

кции слова, но раз они даны, то независимо от того, как мы толкуем связи, в свою очередь, экспрессивного и смыслового, они не оторваны от жизни языка в целом. Это ясно само собою для того, кто в содержание фонетики включит не только отвлеченную статику и отвлеченную классификацию звуковых «элементов», но, имея в виду их связные изменения, введет в нее также учение о паузах, акцентуации, эмфазе речи, тоне и т.п., цельные и живые речевые фонемы, где сама цельность уже не может быть безоговорочно оторвана от смысла. Фонетика, таким образом, становится на границе между лингвистикою и естественными науками. Подлинно запредельным для лингвистики останется то, что относится к ведению акустики и физиологии.

Другою запредельною для лингвистики областью надо признать онтологию, как формальное учение о всяком предмете. Поскольку предмет не только пребывает, как идеально мыслимый или воображаемый предмет, но также существует в осуществлении вещного многообразия, у него есть свое мыслимое содержание, которое и переходит в смысл словесного его обозначения. Изучение этого перехода предполагает, следовательно, обращение, с одной стороны, к объективному (предметному) содержанию и его осуществляемое™ в реальных вещах, т.е. предполагает пограничную материальную область лингвистики семасиологию, и в качестве запредельных областей – историю культуры во всем ее объеме, как она открывается нам средствами филологии. С другой стороны и вместе с тем, перед нами открывается поле словесно-смысловых форм, организующее предмет и содержание в смысл. Проблему отношения этих форм к онтологическим мы оставим в стороне так же, как и проблему отношения форм фонетических к акустическим. Таким образом, с точки зрения традиционного деления сфер изучения языка остаются, как будто, еще только две области чистого языковедения: область форм «морфологических» и форм «синтаксических», куда надо присоединить и «стилистические» формы, безразлично, будем ли мы их понимать как формы только экспрессивные68 или как формы вместе с тем организующие, но субординированные логически-смысловым.

Входить в подробности вопроса о взаимном отношении морфологии и синтаксиса здесь не место. В целях последующего достаточно ограничиться следующими замечаниями, отнюдь не предвосхищающими конечного разрешения вопроса. Некоторые опыты классификации форм морфологических и синтаксических обнаруживают в настоящее время неуменье, а иногда и нежеланье, различать одни формы °т других иначе, как по их применению или по «точке зрения» науч-

К чему ведут тенденции Кроме, Фосслера, и с другими предпосылками – Бай и (Ch. Bally).

ного изучения их. Повод к тому, конечно, есть, – в звуковом отношении мы часто имеем дело здесь с тожественными «вещами». Но в то же время сами сторонники отожествления обоих видов форм не скрывают их различия, они только не умеют довести их до степени принципиальной. Различения, основанные на практической (педагогической) полезности двух типов классификации, могут не иметь теоретического значения. Практика может ставить какие ей угодно задачи и может требовать от теории их решения, но решает их сама теория и не по практическим соображениям. Для теории решение вопроса здесь может состоять или в том, что разница тех и других форм обнаруживается принципиально, т.е. пункты различия принимаются как существенные признаки каждой из них, или доказывается, что все их различие есть различие только «точек зрения», «аспектов», «применений» и т.п., что также должно иметь свое объективное основание, но это последнее не обязательно состоит из существенных элементов целого. Если разница между ними – в том, как иногда приходилось слышать, что одни формы суть формы языка в его статике, а другие – в динамике, то это – понятно и правильно лишь при условии, что мы согласились мыслить морфологию в образе статики, а синтаксис – в образе динамики, т.е. согласились называть неизвестные нам вещи новыми именами.

Более серьезный характер имеет утверждение, сводящее разницу между рассматриваемыми формами к тому, что морфология изучает формы «отдельных [?] слов» в их отношении к другим однородным формам, а синтаксис – по их положению в «словосочетаниях», в которые они входят. Едва ли, однако, можно признать такое различение принципиальным, пока не показана принципиальная разница между «отдельным словом» и «словосочетанием», а думается, что таковой и нету69. Весь вопрос может быть поставлен так: если у морфологии най-

69 В тексте имеются в виду определения: Дурново Н.Н. Грамматический словарь. М., 1924. Стлб. 101 сл., воспроизводящие определения Ф.Ф. Фортунатова. Ср.: Фортунатов Ф.Ф. Сравнительное языковедение. Литографированный курс, читанный в 1897-1898 г. М., 1899. С. 270-271. Однако у Фортунатова есть и другое различение словесных форм, более листинктное и более способное к принципиальному углублению. Это. во-первых, формы слов, как отдельных знаков предметов мысли, – они обозначают различие в самих предметах мысли, и, во-вторых, формы слов, как частей предложения, – они обозначают различия в отношении одних предметов мысли к другим предметам мысли в предложении (Ib. С. 209). Это разделение подчеркивает, на мой взгляд, важное различение номинативной функции слова от чисто сигнификативной. – Пешковский А.М. также исходит из определений Фортунатова, и в одной из своих статей, детально анализируя «формальные принадлежности» «отдельных слов» и «словосочетаний», намечает «существенные различия» в этих двух типах «единств», различия, побуждающие его отрицать ^полную аналогию между словом и словосочетанием»-Цит. по: Пешковский А.М. В чем же, наконец, сущность формальной грамматики? // Он же. Сборник статей. М., 1925. С. 20. Здесь много поучительного и для установления различия форм морфологических и синтаксических.

дется хотя бы одна проблема, которую синтаксис, как такой, не берет на себя, то надо уметь найти и принципиальное различие между ними. Такая проблема есть: прежде всего, само «словообразование»70, независимо, конечно, от генетического объяснения его. И vice versa – о синтаксисе, где имеются не только формы, морфологически не обозначаемые (интонационно-мелодические, порядка слов и пр.)71, но принципиально подчиненные требованиям смысла, логики, эстетики, риторики. Морфология вовсе не знает некоторых самых элементарных различений синтаксиса, вроде, например, таких языковых явлений, как разнообразное употребление морфологически тожественных форм «падежей» (genetivus partitivus, subjectivus, objectivus etc), таких явлений, как consecutio temporum, и многого другого.

Если всмотреться во все такого рода особенности синтаксических форм, в их отличии от форм морфологических, то нельзя не заметить некоторой нарочитой связанности форм синтаксических с формами логическими и через них со смыслом. Логика, не как логистика («теория знака»), а как методология, есть логика научного изложения (описания, объяснения, доказательства и т.д.), для которого необходимо нужен, если не эмпирический синтаксис данного языка данной эпохи, то, во всяком случае, синтаксис «идеальный» («философская грамматика»?). Такая логика есть логика смысла. Поэтому и синтаксис своими основаниями обращен в сторону «предела» семасиологического. Напротив, формы морфологические обращены своим основанием в сторону фонетики и звукового предела. Как звуковые формы, они относятся прямо к предмету (вещам) и его отношениям, лишь как приметы или именования, «клички». Строго говоря, следовательно, морфологические формы, сами по себе, т.е. не в их синтаксическом применении, значений и смысла не имеют, его не означают, не выполняют сигнификативной функции, и respective, непонятны (сами по себе).

В таком освещении легко увидеть, как различие между обоими видами форм становится принципиальным. При первоначальном наблюдении это различие скрадывается тем, что в живой речи мы знаем морфологические формы только в синтаксическом употреблении, а синтаксические знаем в морфологической закономерности внешнего запечатления. Анализ различает два указанных направления.

" Дурново Н.Н. Указ. соч. Стлб. 109. При более углубленном анализе можно было бы показать, что само словообразование поддается толкованию аналогично образованию словосочетания, – одно к другому относится, как форма implicite к форме explicite (подобно тому, как «понятие» считается «суждением» implicite, а «суждение» – «понятием» explicite); mutatis mutandis и в отношении корневой морфемы к основе. Конечно, это не связано с генезисом морфологических форм (как, например, у Бругма-на: развитие словообразования и флексий из композиции). ' Ср-. Пешковский Л.М. Ор. cit. С. 20-23.

Насколько ясна обусловленность синтаксической формы смыслом, настолько же должно быть ясно и то, что по отношению к морфологи, ческим формам сама синтаксическая форма может, в известном аспекте, рассматриваться как «материя» (например, именительный падеж как форма подлежащего, винительный – дополнения, творительный – творительного независимого и т.п.)72. Вообще ведь само слово есть некоторая «вещь», имеющая свои онтические формы, с им присущим особым содержанием, которое входит, как смысл, в особые слова: слова-знаки о словах-вещах. Эти слова, так сказать, второго порядка (суппозициональные предикаты), будут подчиняться тому же синтаксису и той же логике, что и слова о других окружающих нас вещах. Но они требуют, конечно, для своего отличия особого именования. Морфологические формы суть такого рода слова-знаки слов-вешей. Как вещи, они изучаются в порядке онтологическом (синтаксис!)73, т.е. по своему предмету и содержанию. Их категориальные определения, устанавливающие их собственный смысл, суть, «классы» морфологических форм («имя существительное», «глагол», «родительный падеж», «деепричастие» и тд.)74. Вне морфологии, – вне системы суппозиционально-смыс

72 Имею в виду «знак» «именительного падежа» и тл. («-а», «-о», «-us»...), так как сам «именительный» и тл. могут быть формальной проблемой синтаксиса.

73 Это – одна сторона синтаксиса: интенциональио-экспрессивная («стилистическая», по преимуществу) роль форм «словосочетания», Eindruck; другая: логически-упорядочивающая. Ausdruck, изучает слово-вещь не как такую, а как знак, относящийся к смыслу и, следовательно, направляемый логикою (внутренними формами слова) в его собственных формообразованиях. Их отношение – особая проблема, которая может быть решена в следующем направлении: а) первая сторона поглощает вторую до уничтожения (аффект, глоссолалия и т.п.), Ь) вторая поглощает первую до уничтожения (логистика, счисление и т.п.). с) смешение их, более или менее уравновешенное, но с преобладанием первой стороны (поэзия, риторика) или второй (наука), – особенность преобладания первой состоит в следующем: слова-всши суть живые, энергические веши, живущие в обществе таких же слов-вешей. составляющих в совокупности язык народа и эпохи, и выражающих соответствующее «мировоззрение», контекст которого определяет для данного слова и его особый смысл, понимание которого превращает его, в наших глазах, в слово-знак этого смысла. Введенный уже в этом новом качестве в связанный контекст данного конкретного, сейчас интендируемого «словосочетания», он вступает со смыслом (логическим) последнего в гармонию (или расходится с ним), отчего и получаются новые формальные отношения между ними («поэтические»), специфицирующие характер речи преобладанием одной из указанных сторон.

74 Категории синтаксические («подлежащее», «дополнение», «ablativus absolutus» и тл.) суть категории не смысловые, а суть категории самых знаков («независимости», определенного «подчинения», «согласования» и т.п.). Например, морфема «-ого» есть название, примета, знак, кличка некоторой слово-вещи: «genetivus», смысл которой и есть смысл термина genetivus, т.е. смысловая категория морфологии и, следовательно, свои смысл морфемы, который, как такой, сохраняется только в пределах пользования этой категорией, т.е. только в пределах морфологии, а за ее пределами морфемою пользуются только как приметою. Поэтому и в синтаксисе морфологическая форма «-ого» есть только знак, примета, без этого смысла и вообще без смысла, – (поскольку «знак».

ловых категорий морфем, – морфемы – лишь тиметы, имена без смысла, клички, sui generis вещи (entia).

Как известно, в морфологии существует разделение морфем на корневые и приставочные. Возможный генезис приставочных из корневых, смена в языках так называемых агглютинирующих, как и известное лингвистам первоначальное значение некоторых приставочных морфем во флективных языках (нем. drittel: tel – Theil, freundlich: lich – leika [чит. lika|, укр. знати-му: знати-имам и τ л.), – все это объясняет, быть может, кое-что, но тем самым не устраняет разделения, а лишь подчеркивает его. Здесь мы имеем дело с исторической иллюстрацией перехода осмысленных «слов» в лишенные реального смысла признаки и приметы, что указывает на их принципиальное в идее различие. Но в то же время, само собою разумеется, эти факты подтверждают, что разделение морфем корневых и приставочных – относительно. Значит, допустимо и обратное: употребление приставочной морфемы, как корневой («надоели нам все эти исты», «от измов теперь не уйдешь»). Следовательно, должно быть ясно и то, что на языке морфологии нет принципиальной разницы между такими суждениями, как кр– есть корень, – а– – суффикс, – ого-флексия. Одинаково, как приставочная, так и корневая морфема есть признак, именование без реального смысла, кличка, указание вещи, а не выражение ее смысла. Иначе говоря, морфема, как такая, не имеет прямого отношения к подразумеваемому в слове предмету, и только, превращая ее в синтагму, мы пользуемся соответствующим знаком уже как реально осмысленным знаком. В указанном разделении, таким об-

«признак» вещи не есть вообще ее смысл), – т.е., как всякий «признак», сама уже -«вешь» (ens, как признак другого ens, его «часть», «момент», «сторона» и т.п.), находящаяся в отношениях и связях с другими «вещами» того же («слово-вещного») порядка, но, становясь, в свою очередь, значащим, осмысленным знаком (словом-знаком), она означает, указывает на смысл, в порядке вещей гетерогенном, например, в окружающей нас действительности. Так, «-ого" есть знак родительного падежа» (родительный падеж есть слово-вешь со смыслом: «casus genetivus»), предмет, являющийся носителем этого смысла, находится в словосочетании, например, «не вижу ник-ого», этот «предмет» есть «отношение» под названием «дополнение», превращение коего в осмысленный знак (перемена «установки», переход в новый «план» или «порядок», «реальная» суппозиция на место «упорядочивающей» и «номинальной») заставляет указывать на некоторую модификацию реального бытия. Суппозиции нет, если мы скажем: «м-огои есть подлежащее предложения: м-ого" – знак родительного падс-а», – здесь смысл – в пределах морфологии, язык которой подчинен тому же синтаксису, что и язык всякого слова, указывающего вещь; синтаксис здесь эту вешь вставляет в контекст, подчиненный морфологическим категориям. Сказать: «44-ого" есть фонема» или «"-ого" есть сочетание букв», значит для синтаксиса заменить вещь прежнего словосочетания новою, ибо эта вещь – «subject», а та была «дополнением»: новая вещь и как «знак» осмысленный – нова, ибо разные контексты сообщают ей Разный смысл. Да и с точки зрения морфологической тут, при случае, можно говорить о новой морфеме, даже о превращении ее из «приставочной» в «корневую» (быть чожет, например, «ово». «ового», «овому»...).

разом, мы не видим возражения против проводимого нами различения морфологии и синтаксиса.

Возможность такого различения подтверждается, наконец, и разделением задач морфологии: словоизменение и словообразование. Синтаксис, – оставляя вопрос о генезисе в стороне, – пользуется словообразованием, но не изучает его. Это видно из того, что всякое словообразование есть суждение. Как всякое суждение, свой смысл оно приобретает из контекста. Но смысловые категории, конституирующие этот контекст, суть категории морфологические. Это – образования новых имен, – независимо от их реального смысла, – примет. Так, «учить – учитель», «любить – любитель», «водитель» и т.д., т.е. «учить – глагол, учитель – имя существительное» и т.д. Синтаксис, в своем плане, говорит: слово-вешь «учитель» есть подлежащее (ens subiectum) в предложении: «учитель спит», «спит» – сказуемое. Реальный контекст пользуется синтаксическим словом-вещью как знаком для разнообразных смыслов: учитель обязан быть аккуратным», «учитель не может быть превзойден учеником», «учитель Александра Великого...», «учитель танцев у нас был француз» и тд., и т.п. Из этого сравнения ясно видна вышехарактеризованная «бессмысленность» морфем, их лишь «номинативное» значение75 (роль) в языке и принципиальное их в этом отличие от синтаксических форм. Но, так как, с

75 Если под термином значение слова мы понимаем реальный смысл слова, улавливаемый нами из контекста речи об определенном порядке, определенной сфере вещей, то не следует злоупотреблять этим термином. «Значение» значит у нас также: «важность» («это для меня имеет значение»), «роль» («его значение в этом деле второстепенно»), «ценность» («значение этой работы преувеличено»), «действительность», как «значимость» (в смысле нем. Gultigkeit – «эта бумага потеряла свое значение»), «равнозначность» («профессиональный билет имеет значение удостоверения личности»), «сила» («это не имеет юридического значения»), и, вероятно, много других, не говоря уже о многозначности слов, производных от слова «значение». Нельзя быть уверенным даже, что все эти «значения» – семасиологически однородны и не являются в отдельных случаях простыми омонимами. Какое же научное «значение» имеет, когда защитники «научности» строят целые рассуждения на базисе такой разительной эк-вивокадии. «Слово, – учат нас, – по значению не едино. Можно было бы ожидать разъяснения многотрудной проблемы «единого» и «многих» смыслов слова. В действительности, автору этого афоризма нужно было различить грамматику от семасиологии через различение «принадлежностей» слова «материальных» и «формальных», каковые «принадлежности» устанавливаются как соответствия значениям формальному и материальному (Пешковский А.М. Ор. cit. С. 8 сл. – Пешковский видит «смысловую разницу также между «смотрю» и «смотришь» (Ib. С. 140), имея, по-видимому, в виду разницу лиц). Слово может иметь много значений, смыслов, но только «материальных» (реальных), «значение» формальное (слова или его части, как морфемы) есть не смысл-значение, а служебная в речи роль – приметы, имени (без значения!), клички. Высказывание вроде того, что из двух значений, двух «принадлежностей» слова «вода» (вод-, – а), – причем одно значение есть «прозрачная жидкость без цвета и запаха» (т.е. реальный смысл), а другое – «предметность, единичность, безотносительность»

другой стороны, между словообразованием и словоизменением тако-вОГо различия нет, и словоизменение изучается той же морфологией, ρ том же порядке суждений, то нужно думать, лишь подавляющее влияние практики живого языка, дающего нам словоизменения неизбежно оформленными синтаксически, затрудняет принципиальное различение форм морфологических и синтаксических.

В целом, таким образом, нельзя отрицать, что между морфологией и синтаксисом существует изначальное, принципиальное интенцио-нальное различие. И тем не менее, при всем этом, остается верным, что синтаксические формы, как формы живой речи, формы слова в его конкретном функционировании (подобно формам физиологически функционирующих органов в сравнении с формами анатомическими) как бы покрывают собою формы морфологические. Не что иное, как закон синтаксических образований и построений, конструкций, вызывает к жизнедеятельности формы, накопленные языком в его развитии, учитываемые и классифицируемые морфологией, как тот инвентарь языка, из которого подбирается реквизит к определенному ряду языковых выступлений. Это «покрытие» одних форм другими не нужно мыслить как основание для полного сведения одних форм к другим в порядке логического или объяснительного включения одних в другие. Только предвзятые, и притом научно неоправданные, мнимо-психологические предпосылки создают иллюзию такой возможности. Стоит вдуматься в предлагаемое Фортунатовым противопоставление форм, относящихся к отдельному предмету мысли, и форм, определяемых отношением одного предмета мысли к другому в предложении, чтобы понять действительное отношение тех и других форм. «Представления» не суть элементы, к которым может быть сведено «суждение», или на которое «суждение» может быть разложено, как о том мечтали, например, ассоциационисты и вообще психологи до доказательства принципиальной самостоятельности как представлений, так и суждений. Действительное отношение представлений и суждений, равно как и предметов и их «отношений», «обстоятельств», «положения вещей», «объектива», есть отношение фундирования. Это научное требование должно быть применено и к раскрытию взаимного отношения морфологических и синтаксических форм. Первые в своей существенно номинативной функции составляют фундирующее основание для форм синтаксических, существенно конструктивных и

т е. именуемые, отмечаемые, запечатлеваемые знаком онтические признаки предме-ТаК – получается единое значение этого «отдельного слова» (т.е. лектон), – такое высказывание явно играет тремя разными смыслами единого словечка «значение». Мы л°стигнсм большего, если будем не смешивать, а тщательно различать «значения» знаков морфологических и собственно семасиологических, смысловых.

сигнификативных. И это – независимо от различения морфем корневых и приставочных, принципиальное различие которых сглаживается не только генетическою гипотезою, но и лежащим в ее основе сознанием одинаковости их номинативной функции.

Поэтому было бы крайним сужением пределов взаимоотношения морфологических и синтаксических форм пытаться свести их всё к тому же многострадальному отношению формы и содержания. Может быть, более продуктивным было бы признать само отношение и «единство» этих «практических» форм «материей» чисто логических (внутренних) форм, как форм для слова конститутивных. Так можно было бы прийти к наглядной схеме, помещающей в центре живую синтаксическую (и стилистическую) данность слова, как данность конкретного «обстоятельства», составляющую первофеномен лингвистики, а по краям -один термин уводит нас, через логическое, к пределу предметного содержания (смысла), а другой, через морфологию, к пределу чувственно-материального (фонетического) воплощения эмпирического языка.

Как изучение простого отношения предполагает анализ его терминов, так изучение сложной системы отношений требует анализа не только всех терминов, входящих в систему, в их, так сказать, потенциальном заряде, но и во всех возможных, актуально в самой системе данных, взаимоотношениях между терминами, независимо от их конститутивного (для системы) или только производного (в ней) значения. Но сосредоточивая внимание на логических формах, как чистых и внутренних, по отношению к «практическим» внешним, с одной стороны, и вещно-предметным, оптическим, с другой стороны, мы можем воспользоваться материально-объективным запечатлением всей системы отношений, скажем, налево от центра (синтаксические формы), как знаком всей системы направо от того же центра, рассматривая всю систему в ее логической заключенности. Таким образом, в целях эвристики, мы все же упрощаем проблему, сознавая, однако, необходимость, по мере надобности возвращаться для углубления и уточнения анализа к полноте отношений в системе.

Пользуясь таким методологическим приемом, можно было бы, например, мыслить некоторую идеальную морфологию, как систему морфем, составляющих систему «номиналов», – первичных и возникших в порядке словообразования, – для всех возможных предметов, включая в последние и все возможные «отношения», – что можно было бы изложить и в порядке «лексикона», включающего в себя не только все «части речи», «знаки препинания» и т.п., но и имена всех частей «отдельного слова» – корней, основ, аффиксов и т.д. Для передачи чисто смысловых (логических) отношений этого было бы достаточно, и мы могли бы говорить даже об эстетическом достоинстве («изя

шестве» формул) соответствующей «речи». Так, примерно, дело обстоит в математической символике или в логистической, где имеются особые знаки «предметов», «отношений», «действий», «функций» и т.д. Без особого синтаксиса здесь, как будто, можно было бы обойтись, -по крайней мере, можно было бы условиться в этом, – хотя бы уже по тому одному, что такая морфология и была бы синтаксисом, так как включала бы в себя не только знаки вещных и смысловых отношений, но также отношений порядка слов, управления и т.п. В этом направлении можно было бы идти и дальше, и вместо «морфологических» форм говорить просто о системах фонем или графем или других чувственных (иерографических, пиктографических) знаков. Применение их для простого указания или номинации мыслимых предметов было бы достаточно для создания языка логики, хотя и весьма, может быть, педантического. Но такой «язык» явно был бы недостаточен для речи прагматической или поэтической, экспрессивной вообще. Поэтому если мы говорим об особого рода формах, составляющих применение звуковых форм к предметному содержанию, то такое применение приходится мыслить в идее двояким; это есть непосредственное применение, в указанном направлении, звуковых комплексов, облеченных в морфологические формы (или просто классифицированные по каким-либо принципам фонетические формы), или это есть применение этих же форм, опосредствованное конструктивными и экспрессивными формами синтаксиса. Два эти применения суть два типа действительных языковых форм, которые должны быть выделены в два особых предмета научного внимания. Если эти формы, как не данные чувственно, а лишь подразумеваемые и мыслимые, называть формами внутренними, то их место в системе языковых форм преднамечается с достаточною четкостью. Эти формы обоих типов не суть звуковые формы, а лишь их «применение», и тем более они не суть «естественные», «запредельные» для языка звуки, которые, как бы они ни были «естественно» оформлены, для языка остаются «чистою» чувственною «материей». Они не суть и сами предметные формы, к обозначению которых, вместе с их содержанием, призываются в звуке запечатленные языковые формы, ибо и чистые предметные формы – запредельны для языка, и вместе со своим содержанием составляют для него чисто мыслимую материю или кладезь смысла.

Эти заключения о месте внутренних форм, мне кажется, могут быть согласованы с идеей Гумбольдта о внутренней форме, даже если толковать ее собственный смысл, разойдясь с Гумбольдтом в каждой букве. Правильнее поэтому, может быть, представлять их как простое развитие замысла Гумбольдта, поскольку его можно освободить от проникающих его противоречий и недосказанностей, соблюдая, одна

ко, верность основному определению языка, как социальной вещи (аргон) и культурно-социального акта (энергейа). Проследив возможные, и действительно имевшие место, смешения внутренних форм с другими языковыми формами, и вскрыв их правильное соотношение, мы можем глубже проникнуть в идею Гумбольдта и вместе с тем показать возможность такого ее развития и филиации, которые делают из внутренней формы понятие, фундаментальное для всякого изучения слова.

Гумбольдтовское определение внутренней формы как применения внешней звуковой формы к обозначению предметов и связи мыслей, в обращенном виде может дать положение, которое кажется априорно очевидным. А именно: раз мы утверждаем существование внутренней формы, мы тем самым признаем, что она тем или иным способом проявляет себя, обнаруживает себя, хотя бы в самом бедном и ограниченном своем чувственно-эмпирическом осуществлении. Отсюда делается вывод: «Мы никогда не можем допустить внутренней языковой формы там, где ей не соответствует никакой фонетической формы;–»76. Как общее положение, этот вывод верен, он,

в сущности, воспроизводит определение самой внутренней формы, как отношения внешней чувственной и предметно-смысловой. Но этот вывод влечет за собою величайшие недоразумения и ошибки, лишь только его начинают толковать дистрибутивно, в том смысле, что каждая внутренняя форма имеет свое особое фонетическое запечатление или, обратно, что наличная совокупность фонетических форм определяет собою возможное разнообразие внутренних форм. Последнее утверждение должно было бы прямо вести к отрицанию понятия внутренней формы и вообще даже к отожествлению всех словесных форм. Но если бы такая дистрибутивность существовала, было бы необъяснимо не только многообразие способов выражения одного и того же логического («идеально-мыслимого») отношения в разных языках, но даже возможность того разнообразия, которое существует в каждом эмпирическом, нам известном, языке. Внутренняя форма находит себе «выражение», но не имеет своей постоянной «внешности». Это может быть звук, но может быть и его прекращение или временное отсутствие, может быть лишь качество или сила звука, может быть готовая морфологическая форма, может быть простой порядок таких форм, и притом не только закономерно-постоянный, но и творчески индивидуальный, меняющийся. Как в восприятии природной вещи, мы узнаем ее по одному из многих перцептивных признаков ее, по сочетанию их, по отсутствию того или иного признака или состояния, а, узнав вещь, знаем и презентируемый ею предмет, так и в слове: по одному

76 Слова Штсйнталя, которые сочувственно цитирует Потт. См.: Рои A.F. II Humboldt W.v. Ор. cit. S. LXXXIII.

и3 знаков мы узнаем его, как слово, содержащее определенный смысл, а через это узнаем и его логически-образующую форму.

Названное дистрибутивное толкование находит себе поддержку в том определении синтаксиса, по которому синтаксис есть не что иное, как учение о применении морфологических форм77. Получается нечто вроде детского занятия: из данного числа картонных отрезков разной формы составить звездочку, квадратик и т.п., где каждый отрезок находит свое «применение». Такое определение не точно и стирает разницу между предметом синтаксиса и морфологии. А в то же время оно очень поддерживает понимание внутренней языковой формы, как формы синтаксической. Кажется, что внутренняя языковая форма и есть та форма, в которую складываются отдельные морфологические отрезки. Хотя фактически она вся налицо перед нами, как внешне данная («звездочка», «трапеция»), но всегда можно сказать, что строится она по некоторому идеально-мыслимому плану («геометрическая фигура»).


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю