Текст книги "Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры"

Автор книги: Густав Шпет

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 57 страниц)

41 Plotin. Επη. I, vit 3. Подробный анализ учения Плотина о внутренней форме см. в указанной статье Вальцеля о Плотине.

на шло под знаком Плотина, но факт остается44. И соответственное применение термина «внутренняя форма» мы встречаем у энтузиастического неоплатоника Возрождения Дж. Бруно. Бруно с неоднократными ссылками на Плотина и Платона во втором Диалоге своего трактата De causa etc, в связи с понятием прекрасного, но расширяя понятие формальной причины и формы до понятия космологического или органически-космического, противопоставляет внутреннюю форму внешней, – меняющейся и уничтожающейся, – как вечный и истинно сущий формальный принцип. Внутренние формы связаны у него с идеей «внутреннего художника» (Плотин!), оформляющего материю изнутри подобно тому, как изнутри семени и корня произрастает и развивается стебель и ствол45.

Нужно думать, что английский платонизм XVII века также не чуждался этого понятия, а потому появление термина у Шефтсбери не должно казаться неожиданным. На Шефтсбери же мы вправе смотреть как на связующее звено между плотиновской и возрожденской эстетикою, с одной стороны, и немецким идеализмом, с другой стороны4. В The Moralists, а philosophical rhapsody (I709)47, Шефтсбери устанавливает, что

44 Еще печальнее, что и до сих пор толкование философии Платона не освобождено от гностически-мистических приварок Плотина, но с этим уже можно бороться. Восстановление подлинного Платона марбургской философией, может быть, не вполне удачно как результат, но как начало заслуживает одобрения. В сфере эстетики Вальце л ю (ст. о Плотине // L.c. S. 33-34) удалось найти формулу, ясно выражающую противоположность Платона и Плотина: для Платона прекрасное явление есть отображение прекрасной идеи, следовательно, прекрасного прообраза, недостижимого в пределах опыта, и для Плотина прекрасное явление – отображение чего-то более высокого, но это более высокое, лучшее, более подлинное, художник носит в своем духе. Это противопоставление улавливает как раз ту тенденцию, в направлении которой Плотин искажает Платона. Платон – объективно-предметен, Плотин объективен только мистически, что в переводе на язык опыта приводит к психологическому субъективизму (сам Вальцель – пример). Детальное истолкование эстетических понятий Платона и Плотина см. в книге: Wutcr J. Die Gcschichie der Aesthetik im Altertum. Lpz., 1893. На эту книгу опирается и Вальцель.

45 Ср. нем. пер. Bruno G. Gesammelte Wcrke / Hrsg. Kuhlenbeck L. ν. Jena, Diederichs, 1906. В. IV. S. 49-63; ср. применительно к эстетике в том же изд. В. V (Eroici furori). S. 140. – Геге1ь (Geschichte der Philosophie. В. III. S. 206) толкует «внутреннюю форму» у Бруно, как действие по целям рассудка, как внутренний принцип рассудка.

46 Cf. Drews Α. Plotin und der Untergang der antiken Wfeltanschauung. Jcna, 1907. S. 309. Ср. также Spmngcr Ed. Wilhelm von Humboldt und die Humanitatsidee. Bii., 1909. S. 164, 313 f. Наряду с непосредственным влиянием Шефтсбери Шпрангср усматривает также посредство между Шефтсбери и Гумбольдтом в лице Винкельмана и Гердера, Гар-риса, и даже Энгеля. – Вейзер категорически принимает, как результат новейших исследований по истории термина «внутренняя форма», что это «понятие немецкие поэты и эстетики приобрели от Шефтсбери». Цит. по: Weiser Chr. Fr. Shaftcsbury und das dcutschc Gcistcsleben. Stuttgart, 1916. S. 253 fT.

47 Цитирую по 4-му изд.: Shaftesbury А.Е.С Characteristics of men, mancrs, opinions, times. Ы. II. L., 1711. P. 405-408.

красота – не в материи, а в искусстве, не в теле, а в форме или формирующей силе (forming Power); то, чем вы восхищаетесь, есть дух (Mind) или его действие, только один этот дух формирует. Наиболее прекрасны формы, обладающие силою создавать другие формы: формирующие формы (the forming forms). Можно установить три степени или порядка красоты: первый – мертвые формы (the dead forms), образованные человеком или природою, но не имеющие формующей силы, активности, интеллигенции; второй – формы, которые формуют (the forms which form)48, они обладают интеллигенцией, активностью, действенностью, они составляют нечто подобное жизни, их красота оригинальна, и только они сообщают красоту первому роду форм; и, наконец, третий род – формы, которые формуют формующие формы, это – высшая или верховная красота. Последние и суть внутренние формы (the inward forms)49.

Гумбольдт пользуется термином «внутренняя форма» первоначально также в контексте эстетическом. В XIX главе разбора «Германа и Доротеи»50 он определяет поэзию как искусство языка (die Kunst durch Sprache), и затем развивает свою мысль: язык есть орган человека, искусство – зеркало окружающего его мира, так как воображение, вслед за чувствами, влечется к внешним образам. Поэтому поэзия непосредственно создается, в смысле более высоком, чем всякое другое искусство, для двух совершенно различных предметов, – «для внешних и внутренних форм, для мира и человека». В обоих случаях она должна преодолеть трудности языка и наслаждаться тем, что язык, а значит, и идея есть тот орган, посредством которого она действует. Если она выбирает своим объектом внутренние формы, она находит в языке совершенно особую сокровищницу новых средств. Ибо здесь – единственный ключ к самому предмету; фантазия, обычно следующая за чувствами, должна тут примкнуть к разуму (muss sich nun an die Vemunft anschliessen). И если дух здесь уже увлечен величием предмета, то искусство должно подняться еще выше, чтобы здесь господствовало воображение, хотя оно имеет дело не с ощущениями, а с идеями, и, следовательно, скорее интеллектуально, чем сентиментально. Всякий истинный художник относится к одному из двух типов: он бывает более склонен

4 Это различение не может не вспомниться, когда мы встречаем у Гумбольдта применительно к языку противопоставление: ein todtes Erzeugtes и eine Erzeugung. См.: Humboldt W. ν. Ueber dic Vferschiedenheit des menschJichen Sprachbaues... § 8, ab initio. Конечно, это может быть возведено к средневековым противопоставлениям: natura creans et creata (Иоанн Скот Эриугсна), natura naturans et naturata, воспроизводившимися и новыми (Бруно, Спиноза).

44 Ср. также: Shaftesbury А.Е.С. Characteristics of men, maners, opinions, times. 4-е изд. L, 1711. Vol. I. P. 207; Vol. III. P. 184, 367. Подробности см.: Weiser Chr. Fr. L. cit. 0 Вышло в 1799 г. под заглавием Aesthetische Versuche. Teil I. См.: Humboldt W. ν. Oesammelte Мггке., В. IV. Brl., 1843. S. 59-62. Названная глава имеет в виду, по-видимому, Шиллера.

или заявить право индивидуальной природы языка на то, чтобы быть искусством, или выявить индивидуальную природу искусства через посредство языка, другими словами, или сообщить форму и жизнь безобразным, мертвым мыслям, или образно и наглядно поставить перед воображением живую действительность. Во внешних формах мы имеем дело с совершенною наглядностью, во внутренних – с всеохватывающею истиною51.

Рассуждение Гумбольдта – не очень ясно, но все же оно делает понятным перенесение понятия «внутренней формы» в область языка вообще, особенно если вспомнить собственное Гумбольдта сопоставление языка с искусством. «Вообще, – говорит Гумбольдт, – язык часто, а в особенности здесь (т.е. в «синтезе двух синтезов»], в самой глубокой и необъяснимой части своих приемов, напоминает искусство51. Это напоминание предполагает некоторое сходство между языком и искусством, понятное лишь на фоне того различия, которое существует между ними. Различие это, по Гумбольдту, основным образом состоит в том, что, в то время как язык есть функция, тесно связанная с рассудком, можно сказать, дело самого рассудка53, искусство есть дело и функция воображения. Поэзия, как искусство слова, таким образом, оказывалась живым противоречием, разрешение которого и представлялось Гумбольдту первым вопросом эстетики, и из приведенных рассуждений Гумбольдта видно, как он сам разрешал это противоречие. Что касается теперь сходства, то, – кроме общих положений о наличии в обоих случаях деятельности духа «энергии» и т.п., – оно создается, прежде всего, общностью приемов. Однако надо признать, такое сходство – слишком отвлеченно, и оно только углубляет противоречие, присущее поэзии, а если вдуматься лучше, то присущее и всякому искусству54, а с другой стороны, и языку как такому. В последнем это противоречие так же изначально, как во всякой другой сфере реализации и объективации духа, – в самом деле: с одной стороны, самодеятельность и свобода его,

Jl Ibidem. S. 138. – О. Функе прослеживает развитие идеи «внутренней формы» в лингвистических сочинениях Гумбольдта и игнорирует тот факт, что идея и термин уже встречаются в только что названной работе Гумбольдта (Funke О. Ор. cit. S. 113 ГГ.); его утверждение, будто выражение ♦внутренняя форма» впервые встречается у Гумбольдта в его знаменитом Введении, как увидим и дальше, совершенно ошибочно. См.: FunkeO. Ор. cit. S. III, 119.

" Humboldt W. ν. Ueber die Vfcrschiedenheit des mcnschlichen Sprachbaues... § 12. 51 Humboldt W. v. Gcsammelte Werke.. Β. IV. Brl.. 1843. S. 59. В той же гл. XIX определение поэзии: «Sic soll den Widerspruch, worin die Kunst, wclche nur in der EinbUdungskraft lebt und nichts als Individuen will, mit dcr Sprache steht, die bloss fur den da ist, und allcs in allgemeine Begriflc vcrwandelt,–».

м См.: Humboldt W. v. Ueber die Vferschiedcnheit des menschlichen Sprachbaues... – В том же § 12. после цитированной фразы, в пример приводится даже не поэзия, а скульптура и живопись, задача которых – в том, чтобы сочетать идею с веществом (die Idee mit dem Stoff).

а с другой стороны, связанность и зависимость от реальных условий создающего язык народа55. В сущности, это – то самое основное и фатальное противоречие между свободою и необходимостью, преодолению которого часто придается слишком много значения. Противоречие поистине хамелеонной природы! Оно напоминает известные впечатления от чертежей, воспринимаемых попеременно – то в сторону выпуклости, то в сторону впалости. Чтобы не выходить из сферы языка, вспомним в качестве иллюстрации споры древних о происхождении языка: νόμω или φύσει, по «принятое™» или по «природе»? По природе – значит, необходимо, а по закону – по свободно принятому соглашению, но выпуклое становится впалым: по закону, значит, необходимо, а по природе – случайно!56 Аналогично у Гумбольдта только что указанная форма может быть заменена другою: законы разума и рассудка, с одной стороны, и случайная чувственная, звуковая оболочка слова, с другой.

Гумбольдт по-своему разрешает это противоречие в обоих конкретных случаях: в поэзии и в языке. В поэзии, как будто, два пути, два типа поэтов: мертвым мыслям форма сообщает жизнь или живая действительность непосредственно передается воображением. Однако сам Гумбольдт делает оговорку, – первое – более характерно для поэзии, выделяет ее из круга других искусств, указывает на ее более интимную и собственную сущность, заставляет говорить о «поэте в более узком смысле»57. Здесь собственно – действительное единство внутренних и внешних форм поэзии. Тем же путем Гумбольдт идет и в языке: он ищет синтеза синтезов чувственного и мыслительного. И здесь, – хотя вообще он хочет отличить собственно мысленное (отвлеченно-логическое) от внутренней языковой формы, – как только он сопоставил язык с искусством, он прямо говорит о «необходимом синтезе внешней и внутренней языковой формы»58. Это значит, если держаться усмотренного Гумбольдтом сходства между языком и искусством, и строить на его почве обобщение, что языковые внутренние формы должны быть отожествлены с формами логическими. Введение посредства здесь – искусственно, и необходимо констатируется как неудача. Признание этой неудачи, как мы видели, обнаруживает тотчас и источник ее: проблема синтеза синтезов возникла из насильно расторгнутых чувственности и рассудка, т.е. из насильно созданного противоречия. Чувственность и рассудок, как, равным образом, случайность и необходимость, – не противоречие, а корреляты. Не то же ли и в искусстве, в частности в поэзии: воображение и разум, индивидуальное и об-

' См.: Ibidem. § 2. S. 21, ср. Примечания А.Ф. Потта: Ibidem. S. 427 f.

v См. об этом занятном споре: Steinthal Η. Geschichte der Sprachwisscnschaft bei den

^riechcn und Romcrn. Brl., 1863. S. 42 fT.

Humboldt W. v. Herman und Dorotheya // Humboidt W. v. Gesammeltc Werkc., Β. IV. Krl , 1843. S. 61.

4 Humboldt W. v. Uebcr die Vferschiedenhcit des menschlichen Sprachbaues... – § 12. S. 116.

шее, «образ и смысл, – не противоречие, а корреляты. Внешняя и внутренняя формы – не противоречие, и взаимно не требуют преодоления или устранения. Они разделимы лишь в абстракции, и не заключительный синтез нужен, нужно изначальное признание единства структуры.

Какой же тогда смысл имеет «обобщение» Гумбольдта, дававшее ему право говорить о внутренней форме языка по аналогии с искусством? Можно представить себе задачу так: или язык сплошь есть некоторое искусство, или язык есть нечто sui generis, – что, как задача, есть некоторое X, – плюс особая часть, член в нем, определяющийся как искусство (поэзия). Утвердительный ответ на вторую часть дилеммы -общепринятое, кажется, мнение. Принятие первого члена дилеммы может показаться парадоксом, но и оно имеет в настоящее время своих представителей (Кроче, Фосслер). Мнение Гумбольдта – третье: он различает язык и поэзию, лингвистику и эстетику, но видит между ними аналогию, основою которой является признание наличия, с одной стороны, внутренней языковой формы и, с другой стороны, внутренней поэтической формы, также языковой, конечно, но специфической, быть может, модифицированной по сравнению с первою.

Задача дальнейшего изложения не столько в том, чтобы показать колебания и поиски Гумбольдта, сколько в том, чтобы интерпретировать его колебания с целью извлечь из его идеи положительное значение, которое могло бы быть принято в современную науку.

Первоисточником всех неясностей в учении Гумбольдта о внутренней языковой форме явилось его неотчетливое указание места, занимаемого внутреннею формою в живой структуре слова. Понятие языковой формы как такой установлено, казалось бы, Гумбольдтом точно. Ясен и предмет, который при этом имеется в виду. Это – не та или иная часть языковой структуры, не какой-либо отвлеченный или условно взятый элемент языка, и не то или иное случайное эмпирическое языковое проявление, а язык, как он есть «в своей действительной сущности» (in ihrem wirkJichen Wesen)59, и данный нам «в образе органического целого» (in das Bild eines organischen Ganzen)60. Язык в этом смысле – нечто текучее и ежем-гновенно преходящее. Он есть деятельность, «энергия», постоянная работа духа, направленная на то, чтобы сделать артикулированный звук способным к выражению мысли61. Поскольку эта работа осуществляется некоторым постоянным и единообразным способом, постольку мы и говорим о формах языка62.

» Ibidem. § 8. S. 55. w Ibidem.

61 Ibidem. S. 56.

62 Ibidem. S. 57.

Форма, следовательно, есть постоянное и единообразное в действии энергии, т.е. под формою следует разуметь не выделяемые в абстракции шаблоны и схемы, а некоторый конкретный принцип, образующий язык. Формы в этом смысле не могут быть представлены наподобие пространственно-чувственных запечатлений геометрии, или наподобие формул алгебры, а в лучшем случае могут быть лишь формулированы наподобие правил математических действий, т.е. как указание некоторой совокупности и последовательности приемов, «методов» осуществления «энергии», объединенных своим разумным достаточным основанием (ratio).

На этом следует остановиться в определении языковой формы, если мы желаем найти ей применение в современной науке, ибо здесь -граница методологически-формального понимания термина «дух». Дальнейшее толкование его у Гумбольдта – явно метафизическое. Но не нужно придавать термину Гумбольдта и слишком плоского значения. Не нужно понимать его, как простое обобщение грамматического употребления слова «форма». Гумбольдт имеет в виду язык как такой, а не прагматически упрощенный предмет учебных грамматик. Гумбольдт недаром сопровождает свое определение предостерегающими оговорками в этом смысле. В формах языка, подчеркивает он, здесь не имеется в виду так называемая грамматическая форма, потому что различие между грамматикою и словарем служит только практической цели усвоения языка, и не может предписывать ни границ, ни правил истинному изучению языка. Понятие языковой формы простирается за пределы словосочетания и словообразования, поскольку под последними разумеется применение общих логических категорий действия, субстанции, свойства и тл. Оно применимо в особенности к образованию основных слов, и должно по возможности применяться к ним, если мы хотим сделать доступной познанию самую сущность языка63.

Форма, по своему понятию, т.е. со стороны своего смысла и своих форменных качеств, может быть сделана предметом самостоятельного изучения, но реально она существует только в своей материи. Со времени Канта стало популярным другое толкование смысла понятия «форма», согласно которому между формою и содержанием существует неотмыс-лимая корреляция. Поэтому, и Гумбольдт, для уточнения определенного им термина, тотчас же устанавливает соответствующее звуковой форме содержание. Пока мы имеем дело с данными и грамматически осознанными языками, перед нами переходящие отношения: то, что в одном отношении – форма, то в другом отношении – содержание (склонения и имена существительные). Чтобы найти содержание в устанавливаемом здесь смысле, надо взять язык в его «органическом» целом. Для

" fhidem. § 8. S. 59.

этого нужно, как говорит Гумбольдт, выйти за граниты языка, потому что в самом языке мы не найдем неоформленной материи64.

И это также общий принцип: содержание, как чистую материю, в противоположность форме, мы не в состоянии сделать предметом изучения. Чистая материя есть чистая абстрактность и несамостоятельность. Об ее конкретных свойствах так же мало можно сказать, как обо всякой отвлеченности, о «белизне», «возвышенности» и т.п., – если, конечно, мы не собираемся гипостазировать такое понятие в некий метафизический абсолют. Материя необходимо мыслится оформленною. В противопоставлении форме материя только относительно чиста, а не безусловно. Нет, поэтому, другого средства получить, методологически иногда необходимую, «чистую» материю, как помыслить ее за пределами той системы форм, в пределах которых помещается предмет нашего изучения. Раздвинув рамки системы, мы тем самым релятивизуем и условно допущенную «чистую» материю. Только таким способом можно получить, хотя бы условно (иначе выразиться невозможно), – безусловную материю.

С двух сторон Гумбольдт ограничивает языковые формы и, следовательно, указывает возможную «условно безусловную» материю языка. С одной стороны, это – звук вообще, с другой стороны, совокупность чувственных впечатлений и самодеятельных движений духа, предшествующих образованию понятия с помощью языка65. Такое определение способно вызвать сомнения двоякого порядка: во-первых, по поводу его «идеалистической» тенденции, во-вторых, по поводу отвлеченной разделенности двух указанных «сторон». Язык, гласит это определение, как действенная форма, с одной стороны, оформляет звук, делая его членораздельным, с другой стороны, он оформляет весь опыт человека, его переживания, формируя их в понятия. Но одно из двух: в обоих случаях «материя» понимается Гумбольдтом либо в смысле объективных «вещей» (реализм), либо в смысле субъективных данных переживания (идеализм). В первом случае – не видно, зачем и почему из общего потока чувственных впечатлений и спонтанных актов выделена особая их группа («звуки») с особенными правами и обязанностями. Или другая группа не отличается принципиально от первой, и весь поток переживаний непосредственно дан, а больше ничего нет (феноменализм), и тогда не должно бы и возникать проблем знака, значения и самого языка. Или тому, что «предшествует» в самом переживании «понятию», предубежденно приписывается особая сила, значимость или действительность (трансцендентизм), и тогда непонятно, каким образом эта действительность проникает, как содержание,

м Ibidem. § 8. S. 60. 65 Ibidem. § 8. S. 60.

ρ понятие и язык. Оба допущения должны быть отвергнуты. Именно наличием языкового мышления опровергается феноменализм и в его сенсуалистической форме (нелепая немая статуя Кондильяка), и в его идеалистической форме (не менее нелепый немой профессор на кушетке Э. Маха), опровергается самим фактом бытия значащих «ощущений» среди прочих «ощущений». Этим же фактом опровергается и трансцендентизм: наличием «смысла», никак не нуждающегося в субстанциальной или причинной трансцендентной подставке.

Непредвзятый анализ пошел бы иным путем. То, что мы непосредственно констатируем вокруг себя, когда выделяем из этого окружающего язык и стараемся разрешить его загадку, есть, конечно, наш опыт, наши переживания, но не пустые «звуки», «впечатления», «рефлексы», а переживания, направленные на действительные вещи, предметы, процессы в вещах и отношения между ними. Каждою окружающею нас вещью мы можем воспользоваться, как знаком другой вещи, – здесь не два рода вещей, а один из многих способов для нас пользоваться вещами. Мы можем выделить особую систему «вещей», которыми постоянно в этом смысле и пользуемся. Таков – язык. Пользование им для нас в этом анализе изначально, потому что, как только мы к нему приступили, мы начали именовать «веши» «нас окружающими вещами», «нами» и т.п. Именуя вещи (хотя бы простым указанием или условным звукосочетанием «это», «то», «там» и т.д.), мы о них говорим, думаем, и нашу речь о них понимаем, т.е. в своих словах видим смысл, которым вещи объективно связаны в многообразные отношения и системы. Простое называние вещей, простое обозначение их, устанавливает для нас нерасторжимое единство условного знака (с его системою) и (связующего вещи в систему) понимаемого смысла этого знака.

Положение, в которое Гумбольдт поставлен своим разделением, создает для него еще одно неодолимое препятствие. Если «образованию понятия с помощью слова» предшествуют только чувственные впечатления и спонтанные рефлексы, то как же образованные затем «понятия» станут понятиями о вещах? Придется создавать новых «посредников» в виде «представлений», «схем» и т.п. – бесцельных, ненужных, беспомощных в осуществлении той самой цели, для которой они призываются. Понятие «внутренней формы» может здесь подвергнуться серьезной угрозе, так как и она может быть вызвана в качестве такого «посредника».

Вторая неточность определения языковой «материи» у Гумбольдта – в его категорической отвлеченности. Гумбольдт берет оба указанных им предела не как конкретные члены единой в сознании структуры, выделяющей языковые формы самим своим строением, а как строго верченные грани, – как бы «верх» и «низ», – между которыми, как

поршень в насосе, работает формообразующее языковое начало. На деле, материя языка функционирует в нем, как питательные соки – в растении. Трудно точно установить, когда запредельная растению влага превращается в его сок, и когда она в его дыхании и испарении выходит за пределы его форм. В самих его формах она пульсирует неравномерно и с неравною силою. В одних частях и органах она иссякает, другие переполняет. То слишком обильно языковое содержание, так что данная форма, – а, может быть, и никакая форма, – не справляется с ним, то оно уходит почти без остатка, оставляя от языка одну сухую схематику, мертвеющий остов речи. О материи языка, как «пределе», можно говорить, но только с большою осторожностью, ни на минуту не забывая, что, если мы не хотим остаться с пустым предельным нулем, мы должны оперировать с этим понятием, как мы оперируем в исчислении бесконечно малых. Понятие предела – плодотворно, когда мы приближаемся к нему как угодно близко, и здесь методологически предусмотрительно наблюдаем, как же отражается внутренняя жизнь того, что заключено в пределы, на границе его перехода в небытие или в другое бытие. Поставив по краям нули, Гумбольдт сразу перешагнул, в двух местах, границы исследуемого предмета: языка. С одного края оказывается «звук», с другого – «чистое мыслительное содержание», – одно от другого безнадежно оторвано. Мы видели, какие трудности заключаются в искусственно, таким образом, созданной проблеме синтеза двух отторгнутых друг от друга синтезов. Но мы видели также, что, если подойти к «звуку» в предельном моменте его превращения в «членораздельный звук», мы в самом этом превращении, – как то и подметил Гумбольдт сам, независимо от своих определений, а в наблюдении действительно живого языкового процесса, – открываем готовую интенцию быть выражением мыслительного содержания. Последнее дано непременно с первым, – как бы цель и средство, – и без первого его, в свою очередь, просто-напросто нет. Само оно, мыслительное или смысловое содержание, оснащенное оформленным звуковым содержанием, в свою очередь, раскрывает свою интенцию объективного осмысления, т.е. осмысления, направленного на предельный предмет, разбрасывающийся, раздробляющийся, расплескивающийся в многообразии вещей, процессов и отношений так называемого «окружающего нас мира», вместе с нами самими в нем, а также отношениями и процессами в нас и между нами.

Итак, два значения термина «материя языка» можно понимать в смысле двух мыслимых пределов, реально известных нам только в своей офор-мленности. Поскольку мы говорим о форме по отношению к так понимаемой материи, мы можем толковать самое форму – формально, как некоторое отношение между двумя терминами-пределами, или реально.

как языковую энергию, образующую языковой поток в некое структурное единое целое. В зависимости от того, какой из терминов отношения мы берем в анализе языка за исходный (terminus а quo) и какой – за конечный (terminus ad quem), мы можем изображать форму языка двояко, разделение форм – внешней и внутренней – совершенно удовлетворительно намечает два возможных движения. И если бы дело обстояло действительно так, как кажется Гумбольдту, т.е. мы имели бы, с одной стороны, звук вообще, а с другой стороны – совокупность чувственных впечатлений, то изображением этих двух тенденций языкового сознания, может быть, и ограничивалась бы вся проблематика языковой структуры. На деле мы видим иное. «Звук», как языковой факт, в своих формальных особенностях, проявляется чрезвычайно разнообразно. Гумбольдт сам намечает таблицу: грамматические формы, словосочетание и словопроизводство, образование основ. Как известно, изменение термина меняет и отношение. Вся эта таблица должна найти свое отображение в другом термине – на внутренней форме. С другой стороны, мы говорим не о комплексах чувственных впечатлений, а о самом предметном мире. Не касаясь вопроса о содержании его бытия, так как все оно будет дано нам уже в языковых формах, а за пределы этих форм, очевидно, с помощью языка выйти нельзя66, мы только констатируем разнообразие модификаций бытия этих предметов. Это одно уже заставляет нас признать «энергию» языка, respective, его формы, не однородными, а многовидными, -подобно тому как питание организма дает многовидные формы кровообращения, лимфатической системы, многообразных секреций и т.п. Тот же результат получится, если мы непосредственно обратим свою рефлексию на само языковое сознание: акты представления, воображения, рассудка, – соответственно формам бытия предметов действительных, воображаемых, идеально-закономерных, – делают из него пеструю ткань, заставляющую нас понимать то, что мы до сих пор просто называли «языковою формою», как форму, объединяющую неопределенное число, еще подлежащих исследованию структурных форм.

Из всего этого и следует, что, пока собственное место того, что Гумбольдт называет «внутренними формами», точно не указано, вопрос о нем всегда будет служить, как сказано выше, первоисточником многочисленных неясностей и недоразумений. Конечно, и проблема внешних форм далеко не разрешена простою номенклатурою их, взятою просто из истории науки (грамматические формы, словосо

Эта общая формулировка не должна быть понимаема в том смысле, будто я допускаю внеяэыковое (в языке не объективирующееся) мышление. Но само собою разумеется, что есть внеязыковое сознание, – хотя знание о нем необходимо выражается в языке, – только в этом смысле я и говорю здесь о содержании бытия и переживали за пределами языка.

четания и т.п.). Но все же сама номенклатура уже служит, до известной степени, предохранением против смешения звуковых форм языка со звуковыми формами внеязыковыми, – во всяком случае, в идее здесь различение все-таки намечается. В ином положении остается понятие внутренней формы. А потому наш вопрос и формулируется так: какие значения могут быть вложены в понятие внутренней формы?

За руководящие определения примем следующие указания, подготовленные предыдущим изложением: (1) – отрицательное, -внутренняя форма не есть чувственно-данная звуковая форма, и не есть также форма самого мышления, понимаемого абстрактно, как не есть она и форма предмета, – конституирующего мыслимое содержание какой бы то ни было модификации бытия, – предмета, также понимаемого абстрактно, и (2) – положительное, – но внутренняя форма пользуется звуковою формою для обозначения предметов и связи мыслей по требованиям конкретного мышления, и притом, она пользуется внешнею формою для выражения любой модификации мыслимого предметного содержания, называемого в таком случае смыслом, настолько необходимо, что выражение и смысл в конкретной реальности своего языкового бытия составляют не только неразрывное структурное единство, но и в себе тожественное sui generis бытие (социально-культурного типа)67.

Внешние формы слова

Итак, какое же место занимает внутренняя форма в строении языка? Если мы обратимся к намеченным выше «пределам», то в порядке научного ведения различными членами языковой структуры, в качестве предельных дисциплин, мы должны получить, с одного конца, фонетику, а с другого – семасиологию. Фонетика лежит у предела лингвистики, поскольку фонетические формы вообще, а в особенности в порядке своего изменения, стоят в некотором отношении к смыслу слова. Это отношение может быть в высшей степени неопределенным, но оно должно быть признано, если только мы вообще признаем хотя бы наличие фонетических изменений в связи с формальными или смысловыми изменениями в жизни слова. Такие изменения могут быть непосредственно даны хотя бы лишь со стороны экспрессивной фун