Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 47 страниц)
– Вы опять о политике? – укоризненно произнесла Галя, появившись с большим блюдом заливной рыбы. Устанавливая блюдо на столе, который все больше заполнялся закусками и бутылками, она, не глядя на мужчин, посоветовала: – Поговорили бы о чем-нибудь другом.
– У кого что болит, тот о том и говорит, Галя, – отозвался Севрюгин. – Нам трудно не говорить о том, о чем думаем все время и для чего мы, собственно, и находимся здесь, за границей.
– Ну и толкуйте, если не надоело, – с напускным недовольством проговорила Галя. – Я за гостью боюсь, скучно ей с вами.
– Вам неинтересно с нами? – Севрюгин повернулся к Елене.
Она сидела в углу большого дивана, стараясь быть незаметной. Не проронив ни слова, она внимательно следила за спорящими мужчинами, переводя сияющие глаза с одного лица на другое. Чаще всего ее взгляд останавливался на Севрюгине, который держался со спокойной уверенностью человека, знавшего то, чего не знали другие. Даже в вопросе, с которым он обратился к ней, слышалась эта спокойная уверенность, что, если беседу ведет он, Севрюгин, она не может быть неинтересной, и Елена поспешно подтвердила это:
– Нет! Нет! Я с большим интересом слушаю, что вы говорите.
Севрюгин удовлетворенно кивнул: иного ответа он не ожидал.
– Чего же добивается этот лорд для судетских немцев? – спросил Тихон, тронув за плечо Севрюгина.
– Практически того же, что и Берлин, – ответил Севрюгин. – Полной автономии, без какого бы то ни было вмешательства чехов в их дела, немецкого государства в чехословацком государстве.
– И что же чехи?
– Обижены и возмущены. Беспристрастный посредник оказался просто-напросто ходатаем судетских «фюрстов», графов и баронов. Сам Конрад Генлейн – учителишка, ставший ныне фюрером судетских нацистов, – не смог бы сочинить более угодного Берлину доклада.
В прихожей задребезжал звонок, потом послышались голоса, и через минуту в комнату вошел Володя Пятов. Он вернулся с приема, был в черном костюме и в черном галстуке. Володя пожал руки Севрюгину и Антону, хотел было спросить его о чем-то, но, увидев на диване Елену, удивленно уставился на нее.
– Ты здесь?
Елена улыбалась, не отвечая. Пятов смутился и пробормотал:
– Впрочем, твой муж, когда проезжал через Берлин, говорил о твоем скором приезде и даже просил товарищей из полпредства помочь тебе. Но они не подозревают, что ты уже в Берлине.
Она опять промолчала, не переставая улыбаться, и эта вопрошающая и одновременно насмешливая улыбка смутила Пятова еще больше. Он сделал шаг к дивану и склонил голову.
– Я не успел поздравить тебя с замужеством, – проговорил он. – Поздравляю!..
– Спасибо, – сухо отозвалась Елена. – Я тебя давно должна была поздравить с женитьбой, но тоже не успела.
– Ничего! Как говорят, лучше поздно, чем никогда.
– Тогда поздравляю.
– Спасибо!
Антон с недоумением смотрел то на друга, то на Елену. В их взаимных поздравлениях слышалась легкая ирония.
Галя, появившаяся из кухни, приказала всем садиться за стол, указав московским гостям места рядом.
– И вот вам моя воля, воля хозяйки, – объявила она сурово, хотя ее кругленькое розовое лицо сияло от удовольствия, – за столом ни слова о политике! Лучше говорите дамам комплименты.
Мужчины приветствовали ее слова дружным смехом, и Севрюгин тут же сказал, что говорить комплименты таким молодым, красивым, наделенным таким вкусом дамам – одно наслаждение, даже более приятное и возвышенное, чем вкушать эту изысканную – он показал на обильный стол – пищу, приготовленную их заботливыми руками.
Совсем раскрасневшаяся Галя погрозила ему пальцем и засмеялась.
– Ну кто бы мог три года назад сказать, что Сашка-Севрюга, или Сашка-Некогда, окажется таким великолепным комплиментщиком!
– И таким рафинированным дипломатом! – добавил Пятов.
– Ну ладно уж, ладно…
– Нет, серьезно, Саша, – проговорила Галя. – Ты просто неузнаваемо изменился.
– Все течет, все меняется, как сказал известный философ Тихон Зубов.
– Я этого не говорил.
– Тогда сказал кто-то другой.
– Конечно, все меняется, и все меняются, – согласилась Галя. – Но чтобы так сильно…
– Когда страна прикажет быть дипломатом, у нас дипломатом становится любой, как сказал поэт, – весело объявил Тихон Зубов.
– Поэт сказал не совсем так, – серьезно поправил Антон, и Тихон так же серьезно удивился:
– Разве?
Севрюгин рассмеялся, за ним засмеялись и остальные.
Они уезжали от Зубовых поздно вечером. Пока Володя Пятов вызывал такси, Галя затащила Антона на кухню и, закрыв за собой дверь, потребовала объяснений: что произошло между ним и Катей Дубравиной. Антон поведал о ссоре с профессором, которая помешала Кате поехать с ним, и о том, что через несколько месяцев, если, конечно, не начнется война, он вернется за ней в Москву.
– Ну, дай бог, чтобы с вами ничего не случилось, – проговорила Галя. Она знала Катю, дружила с ней и, как все замужние женщины, очень хотела, чтобы ее подруга вышла замуж за хорошего человека.
– А что может случиться? – недоуменно спросил Антон. – Мы же любим друг друга.
– Любите крепче, – посоветовала Галя. – Как можно крепче. Расстояние и время, говорила моя мать, – два самых страшных врага влюбленных, а моя мать – мудрая женщина.
Сначала они завезли в отель Севрюгина. Прощаясь, он предложил Антону обмениваться письмами о том, что происходит в Праге и Лондоне: замыкаться рамками одной страны или – еще хуже – одной столицы – все равно что запереться в одной комнате, отрезав себя от всего мира. Севрюгин послал в Лондон Горемыкину два или три письма, но лентяй Мишка даже не ответил. Антон охотно согласился обмениваться письмами и новостями. У «Наследного принца» Антон и Елена простились с Володей. Он посоветовал им хорошенько выспаться с дороги, а завтра осмотреть Берлин, что они и собирались сделать.
Глава девятая
Утром, проснувшись рано, Антон вышел из отеля. Улицы были забиты машинами, грузовиками и телегами на резиновом ходу, которые тащили медлительные, потемневшие от пота першероны. Пешеходы держались тротуаров, устремляясь через мостовые строго по велению полицейского, поднимающего руку в белой перчатке. Женщины были одеты еще с летней легкостью и пестротой, мужчины предпочли серый цвет – казалось, их главным желанием было слиться с серым фоном домов. Бравые молодчики в необычных шестигранных фуражках с ремешками под подбородком, в коричневых рубахах и широких галифе, заправленных в высокие сапоги, осматривали всех встречных надменно и подозрительно; это выражение подозрительности не менялось даже тогда, когда, нацисты пристально оглядывали молодых немок.
Антону повстречалась шумная стайка девушек-гимназисток в форменных платьицах. Рослые, тугощекие и высокогрудые, они беззаботно смеялись, радуясь чему-то своему – может быть, хорошей погоде, молодости, жизни вообще. В чахлом садике напротив отеля уже играли дети: их крики, визг, смех прорывались сквозь шумы города. И серые дома, обступившие садик, смотрели на детей раскрытыми для утреннего проветривания окнами.
Елена встретила Антона в коридоре упреком:
– Почему вы сбежали от меня?
– Мне очень хотелось осмотреть хотя бы соседние улицы.
– Без меня?
– Но вы же спали. Я постучал в дверь и, не получив ответа, ушел.
– Могли бы постучать и погромче.
Они спустились по лестнице вниз и направились к застекленной матовым стеклом двери с надписью «Шпайзециммер» – столовая. Полная женщина в белом подкрахмаленном халате встретила их в просторной комнате, уставленной столами с белоснежными скатертями, пропела им: «Гутен морген! Гутен морген!» – и отвела к столику у окна. С удивительным для ее фигуры проворством она скрылась за дверью, ведущей на кухню, чтобы минуту спустя появиться с двумя большими плоскими тарелками, на которых был их завтрак: одно яйцо, два тоненьких, как бумажный лист, кружочка колбасы, крохотный кусочек маргарина и почти прозрачный ломтик темного хлеба.
Им потребовалось буквально несколько минут, чтобы съесть этот завтрак и выпить жиденький кофе.
Владелец отеля, узнав, что его жильцам хочется «бросить взгляд на город», посоветовал им совершить поездку на теплоходе по реке Шпрее и озерам, соединенным с нею каналами. Молодые люди не увидят, конечно, ни музеев, ни памятников, но зато посмотрят на самих берлинцев, которым удается вырваться из каменных и асфальтовых ущелий большого города на лоно природы. Заодно и сами отдохнут.
Елене, которую совсем не влекли музеи, старые церкви и памятники королям, понравился этот совет.
– Спросите, как добраться до теплохода, и поедем.
– Не поскупитесь на такси, – сказал толстяк, – дороговато, но удобно и быстро.
Свободное такси, точно поджидая их, стояло у отеля, и они помчались по улицам, обгоняя трамваи, грузовики и першеронов с нагруженными до самых небес телегами. Однако вскоре полицейский остановил такси и что-то сказал водителю. Тот повернулся к Антону.
– Мне очень неприятно, но я не могу ехать дальше.
– Что случилось?
Водитель молча показал вперед. От тротуара до тротуара улица была запружена толпой, над которой поблескивал, рассыпая сверкающие на солнце искры, какой-то странный металлический частокол. Едва заметно покачиваясь, частокол двигался справа налево. Внимательно всмотревшись, Антон догадался, что это штыки. И почти тут же услышал ритмичную дробь барабанов и далекую музыку, долетавшую откуда-то слева.
– А мы не можем объехать эту улицу? Водитель отрицательно покачал головой.
– Полицейский сказал, что вся Вильгельмштрассе занята войсками. Они идут уже около часа и будут идти еще долго. Колонна вытянулась почти через весь Берлин, и, чтобы объехать ее, надо сделать большой крюк, и это будет дорого стоить.
– Хорошо, я заплачу.
Водитель посмотрел на Антона с укоризненной усмешкой.
– Сразу видно, что вы иностранец и не умеете поступать с разумной бережливостью. Вы можете сейчас спуститься в подземку, пересечь Вильгельмштрассе за несколько пфеннигов в поезде метро и будете у пристани через двадцать минут.
Антон поблагодарил за совет и расплатился. Оказавшись на мостовой, Елена не захотела сразу спускаться в метро. Ее заинтересовала толпа.
Еще издали Антон и Елена услышали, как четко и громко рубили каблуками сапог мостовую марширующие люди и сотни длинных штыков-кинжалов распарывали теплый, солнечный воздух. Уже были отчетливо видны лезвия, заточенные с обеих сторон, и темные канавки в середине – для стока крови.
Елена втиснулась в толпу, заставив Антона последовать за ней. Пробившись в первые ряды, они увидели тех, кто нес устремленные в синее небо кинжалы. Одетые в черные мундиры солдаты в зеленовато-черных касках и коротких сапогах двигались с механической четкостью автоматов – по восемь в ряд. Они одновременно отрывали ноги от мостовой, вскидывали их на уровень пояса, потом гулко опускали. «Айн, цвай, драй, фир! Айн, цвай, драй, фир!» На черных мундирах ярко белели пояса с белыми патронташами по обе стороны пряжек, белые портупеи, белые знаки «SS» на петлицах. Правые руки были втиснуты в белые перчатки, белые вытянутые пальцы прижаты, точно приклеены, к ногам, левые, обнаженные, руки поддерживали снизу карабин. Лица солдат были столь однообразны в своей суровой окаменелости, что Антон не смог выделить ни одного из них. Страшная машина, которая двигалась перед ними, была безликой и бездушной. «Айн, цвай, драй, фир! Айн, цвай, драй, фир!»
Толпа, в которой было много женщин, восторженно смотрела на марширующие черные колонны. Женские глаза взволнованно блестели, губы улыбались, изредка восклицая:
– Ах, как они идут! Как они красиво идут!
Помахав солдатам рукою в кружевной перчатке, одна спросила другую:
– А вы видели вчера здесь танки?
– Да, видела, – ответила та и капризно добавила: – Но на танки смотреть неинтересно: танки, танки, танки. Грохот, оглохнуть можно. И вонища от них – просто ужас! У меня голова разболелась.
Рука в кружевной перчатке замахала особенно усердно.
– Вы посмотрите на того маленького, толстенького! Вы только посмотрите, как он красиво поднимает и опускает ноги! Это же чудо!..
Впереди движущегося черного квадрата, отделенного интервалом метров в пять от идущей впереди колонны, шел низкорослый толстячок-офицер. Его туго затянутый в черный мундир плотный торс походил на чугунное изваяние, которое ставят обычно на каменный или гранитный постамент. Но под этим изваянием были ноги, которые вскидывались – то одна, то другая – на уровень груди и, блеснув начищенными голенищами сапог, опускались, подвигая это «изваяние» на шаг вперед.
– Ах, как красиво! Как красиво он несет себя!..
За спиной Антона солидно прокашлялся мужчина, вскинул ладонь в нацистском приветствии и пробасил:
– Третий день войска маршируют по Вильгельмштрассе. Отсюда они направляются прямо на юг, к границам Богемии. Зададут они трепку этим чехам!
– Давно пора! – отозвался другой мужской голос и тут же спросил: – Но почему выбрали Вильгельмштрассе? Аллея победы лучше для таких целей.
– Их приветствует здесь со своего балкона фюрер, – уверенно пояснил басок. – Он вчера стоял, как говорят, три с половиной часа на своем балконе, пока шли танковые дивизии. И ни разу не опустил вытянутую руку.
– Три с половиной часа! – восхищенно повторил другой. – О майн гот, я не могу продержать и тридцати минут, рука отваливается.
Басок хохотнул довольно.
– Так это вы, а фюрер и по пять часов руку держит. – Он опять вскинул ладонь. – Вынослив. Как он вынослив! И какая у него сила воли!
– Да, сила воли у него колоссальная!
Обладатель баска снова кашлянул и, понизив голос, сказал соседу:
– Я думаю, что фюрер приказал провести танки и войска по Вильгельмштрассе не только ради своего удовольствия.
– А для чего еще?
– Для чего? – переспросил басок и опять хохотнул: – А чтобы показать э т и м, что прошло время, когда они могли повелевать нами.
Антон – как ни хотелось ему скрыть, что он подслушивает, – посмотрел туда, куда повернули свои толстые лица два пожилых немца в темных костюмах и котелках. Среди больших серых домов, образующих как бы широкое мрачное ущелье, по дну которого двигались войска, стоял особняк. Справа и слева от закрытой двери особняка зеркально блестели две вывески – одна на немецком языке, другая на английском: «Посольство Великобритании».
Перед посольством Антон увидел Хэмпсона, который, затерявшись в толпе, наблюдал за маршем эсэсовской дивизии. Пробравшись вместе с Еленой к нему, Антон тронул англичанина за локоть. Явно обрадованный, Хэмпсон горячо пожал им руки, словно они не виделись долгое-долгое время.
– Немцы говорят, – сказал Антон, – что этот марш устроен для вашего посольства. Хотят произвести впечатление.
– Они уже впечатлили наше посольство, – сказал Хэмпсон по-русски, отвечая Антону, но поглядывая на его спутницу. – Сэр Невиль посылал на чехословацки граница полковник Макфарлэйн – наш военный атташе, чтобы тот своими глазами смотрел, что там делается. Полковник вернулся очень впечатлен – так много войск и военной техника в одном месте он ни разу не видел. Сэр Невиль приказал полковник Макфарлэйн лететь в Лондон и доложить. Его доклад сильно впечатлил наше правительство. Сэр Невиль получил приказ немедленно лететь в Лондон для важной консультации, и он летел туда два дня назад и будет в Берлин завтра или послезавтра.
Антон пригласил Хэмпсона пройтись вместе с ними до имперской канцелярии, с балкона которой Гитлер приветствует проходящие войска.
– Я уже был там, – признался англичанин, помрачнев. – Был и ушел скоро назад. Вам тоже не надо ходить туда.
– Почему?
Хэмпсон брезгливо кивнул на немцев, стоявших вокруг.
– Там этих еще больше – большой лес рук, нельзя видеть ничего, кроме рук. И эти… «коричневые рубахи» пристают. И меня два раза заставляли поднимать руку и кричать их глупый «хайль». Только я руку не поднимал и не кричал «хайль», а показывал свой паспорт, и они уходил прочь.
Москвичам, конечно, не хотелось, чтобы коричневорубашечники приставали к ним, и Елена тут же предложила плюнуть на имперскую канцелярию и отправиться на пристань.
– Поедемте с нами, – пригласила она Хэмпсона. – Мы будем благодарны, если вы станете нашим гидом.
Приглашение обрадовало Хэмпсона. Правда, он еще не путешествовал по Шпрее, поэтому не мог быть гидом, но ему очень хотелось побыть вместе с ними. Узнав, что в отсутствие посла Хэмпсону делать нечего, Елена со смелостью женщины, знающей, что она нравится, – а это было очевидно еще вчера – взяла его под руку и повела из толпы. Антон пошел рядом, поглядывая на нее с веселым изумлением: сколько соли пришлось бы съесть мужчине с этим англичанином, чтобы добиться вот такой покорности!
Они спустились в подземку и, получив нужные справки у служителя, проверявшего билеты, проехали в поезде метро несколько станций. Когда минут через пятнадцать-двадцать они оказались у пристани, теплоход готов был отвалить от берега, и Антон сломя голову помчался к кассе за билетами. Затем все трое бросились бежать по деревянному пирсу к теплоходу. Запыхавшиеся, они влетели на палубу и расхохотались: препятствия остались позади.
Это было не просто судно, а сочетание теплохода с рестораном: на носу и корме стояли большие, прочные скамейки, на верхней палубе – легкие плетеные кресла; обе палубы подними были заняты ресторанами.
Чистота и порядок, царившие на судне-ресторане, ослепляли: то, чему полагалось быть белым – борты, надпалубные постройки, трубы, мачты, – сияло белизной, медные поручни лесенок и ручки дверей сверкали мягкими молниями, выскобленные и вымытые палубы могли состязаться в чистоте с крышкой кухонного стола у хорошей хозяйки. Эмалевые таблички с черными надписями: «Eingang» («Вход») или «Ausgang» («Выход») – украшали каждую дверь, кроме тех, на которых значилось: «Zutritt verboten» («Вход запрещен»), – чтобы пассажиры – упаси боже! – не вошли в дверь, из которой следовало выходить, и не вышли из той, через которую разрешалось только входить, не говоря уже о том, чтобы не лезли туда, куда посторонним заглядывать не полагалось.
Введенные с самого начала в рамки этого порядка, пассажиры вели себя с послушанием хорошо вымуштрованных сирот из казенного приюта. Они шли только туда, куда направляли надписи и идеальные, как стрелы Купидона, оранжевые стрелочки на эмали. И кресла занимали только те, что значились на их «фаркарте» – билетах, и на скамьи садились так, чтобы номерок, нарисованный на спинке, приходился точно между лопаток. Когда невидимый им гид, объясняющий достопримечательности на берегу, говорил «Рехьтс!», все они – и дряхлые старички и старушки, и плотные, пышущие здоровьем бюргеры со своими дородными «половинами», и влюбленные молодые парочки – послушно поворачивали головы направо, до тех пор, пока гид, не закончив объяснения, не говорил: «Линкс!», – и тогда все с той же покорностью поворачивали головы влево. Даже шустрые гимназисты и заносчивые юнцы в форме «гитлерюгенд» вертели своими стрижеными головами вправо, влево, опять вправо, опять влево, точно они были у них не на тонких шеях, а на шарнирах. Эта вдохновенная исполнительность и механическая покорность заставили Антона вспомнить тех «черных» солдат на Вильгельмштрассе, которые с таким же самозабвенным старанием вскидывали и опускали ноги, выбивая гулкий шаг на асфальте.
Попыхивая дымком дизеля и распространяя вкусные запахи над мутной водой Шпрее, теплоход-ресторан вместе со своими пассажирами двигался вдоль берегов, застроенных фабричными зданиями, складами, товарными пристанями. Оттуда доносились шум машин, гудение моторов, скрежет железа, грохот падающих досок, выкрики: там трудились.
Лишь изредка кирпич и камень уступали место зелени, которая прорывалась к воде: у реки деревьев, кустарников было больше. Потом появились первые сады с особняками и загородными домами. Чем дальше, тем гуще становилась зелень, среди которой виднелись дома, домики, дачки и просто фанерные кабины с маленькими окошками. Иногда теплоход шел по узким каналам, выплескивая воду, и детишки, игравшие на берегу, с веселым и испуганным визгом бросались прочь; временами он входил в озера и плесы, и тогда зеленые берега будто бы отодвигались в стороны.
Елена, оживленно разговаривавшая с Хэмпсоном – «пробовала» свой английский язык с настоящим англичанином, – вдруг объявила, что голодна. Они спустились в нижний, более свободный ресторан и заняли столик у окна.
Кельнер в белом костюме с галстуком-«бабочкой» вежливо склонился, ожидая заказа. Ни Елена, ни Хэмпсон не владели немецким языком, и Антон, взяв на себя разговор с кельнером, спросил, что тот порекомендовал бы им на обед. Кельнер посоветовал взять на закуску копченого угря и мозельское вино, а на второе жаркое с красным рейнским вином. Антон одобрил совет, и кельнер ушел. Вернувшись вскоре с тарелками и расставляя их, он заметил, что «у господина не берлинский выговор», и высказал предположение, что, по всей вероятности, господа в Берлине временно. Антон подтвердил: да, временно. Восхищенный своей проницательностью, кельнер улыбнулся и спросил, откуда молодые люди приехали. Антон не сразу решил, что отвечать: захочет ли кельнер обслуживать иностранцев, особенно русских?
– Этот господин, – показал он на Хэмпсона, – из Англии, а мы двое из России.
Слова Антона не вызвали у кельнера удивления: ведь немцы есть во всех странах.
– Как там, в России, живется? – полюбопытствовал он.
– Ничего живется.
Кельнер ушел и вернулся с бутылкой вина, завернутой в салфетку. Разливая вино по бокалам, спросил:
– И вы собираетесь вернуться назад – этот господин в Англию, а вы в Россию?
– Конечно, – ответил Антон. – И он и мы хотим жить на своей родине.
Услужливый, улыбающийся кельнер поставил бутылку на стол и выпрямился, точно вытягивался во фрунт перед офицером.
– У немца, где бы он ни жил, есть только одна родина! – отчеканил он. – Германия!
– Но немцы, которые родились за пределами Германии, считают своей родиной ту страну, где они родились и живут.
– Немцы, где бы они ни родились, обязаны считать своей родиной Германию!
Кельнер смотрел на Антона укоризненно, почти зло. Почувствовав вдруг неприязнь к этому лакею, пытающемуся поучать других, Антон сухо, почти резко сказал:
– Подавайте-ка лучше закуску! Мы голодны…
Повелительные, начальственные нотки, которые услышал кельнер в голосе «молодого господина», заставили его тут же услужливо склониться.
– Яволь, майн герр!
Елена, не поняв разговора, но почувствовав раздражение в голосе Антона, прикоснулась кончиками пальцев к его кулачку, которым он постукивал по крышке стола.
– Не надо спорить с ними, – мягко сказала она. – Они же все фашисты.
– Ну не все, – быстро, но не очень уверенно возразил Антон, оглядывая соседей. Откормленные, хорошо одетые, они аппетитно ели, пили и покрикивали на кельнеров: «Герр обер! Герр обер!» По их внешнему виду нельзя было определить, фашисты они или не фашисты, но в том, что они не были антифашистами, Антон не сомневался. Он представлял себе антифашистов лишь в замасленных рабочих спецовках или куртках, с бледными, худыми лицами и глубоко запавшими, горящими глазами. Глазки этих жующих бюргеров и их жирных матрон блестели лишь от удовольствия медленного наполнения больших, хорошо разработанных желудков. Не найдя ни одного, кого он отнес бы к антифашистам, Антон высказал скорее надежду, чем уверенность: – Нет, конечно, не все!
– По духу, наверно, все, – заметил Хэмпсон, поддерживая предположение соседки, на которую смотрел с откровенным восхищением. – В душе они все как солдаты, и казарма – это… это их идеал. Гитлер стал их бог, потому что сделал из Германии этот казарма.
– Не думаю, что казарма – это идеал всех немцев, – сказал Антон. – Тысячи и тысячи немцев пожертвовали своей жизнью, чтобы не допустить превращения Германии в казарму.
– Да, тысячи жертвовали свой жизнь, – быстро согласился Хэмпсон, но тут же добавил с иронической усмешкой: – Но миллионы отдавали свой голос за Гитлер, чтобы он стал рейхсканцлер. Он обещал им железный порядок, и немцы по доброй воле тайно голосовали за Гитлер и его порядок.
– Верно, тринадцать миллионов голосовали за этот порядок, но другие тринадцать миллионов голосовали против, – не сдавался Антон, вспомнив жаркие споры, которые велись среди «московских немцев». Они обеспокоенно следили за тем, что происходило в Германии, и в те дни, когда решалась судьба их родины – пойдет она за Гитлером или за Тельманом, – их охватило такое волнение, что ни о чем другом они не могли говорить. – Германия раскололась тогда на два почти равных лагеря, и перевес в сторону Гитлера определила военная клика вокруг Гинденбурга.
Англичанин снова пристально посмотрел на Антона, затем на соседку и немного нахмурился.
– Я знаю Германию плохо, – заговорил он по-английски, – и, можно сказать, мои знания немного выше нуля. Сэр Невиль говорил мне еще в Лондоне, когда согласился взять меня к себе, что немцы ближе всего к англичанам по духу, цивилизации, образу мышления. Но годы после мировой войны испортили их, и в германской душе побеждала то любовь к порядку, то страсть к анархии. Страна склонялась то к безбожной России, то к христианскому Западу. Протестанты-пруссаки тянут ее к Востоку, католики – баварцы, швабы, вестфальцы – к Западу. Прусский дух – дух казармы – вот главное зло, родившее Гитлера и его нацистов.
Антон сказал, что взгляд посла на Германию чересчур односторонен, что силы, действующие в стране, более разнообразны, а обстановка сложнее, запутаннее. И Хэмпсон поспешил заметить, что он не утверждает, будто сэр Невиль, как говорят англичане, «владеет всей истиной» и что он, Хэмпсон, дескать, во всем согласен с ним. Нет, вовсе нет. Он, например, вовсе не разделяет преклонения сэра Невиля перед немецким порядком и однажды прямо и открыто возразил ему, когда сэр Невиль, оправдывая преступления нацистов, сказал, что «лучше беззаконие сверху, чем беспорядок снизу».
Стройные сосны, подступавшие к самому берегу узкого канала, вскоре остались позади, и за окном открылась широкая водная гладь озера, ослепительно засверкавшего на солнце. Гид объявил, что судно причаливает к пристани, где господа пассажиры могут отдохнуть на лоне природы.
Пассажиры, закончив обед, хлынули на берег, едва теплоход пришвартовался, и устремились по ровным, усыпанным желтым песком дорожкам к лесу: на его опушке стояли скамьи с урнами для мусора с обеих сторон, перед скамьями – столы на врытых в землю столбах. Вдоль дорожек, обложенных по краям побеленным кирпичом, красовались жестяные квадраты, укрепленные на металлических столбиках, а на квадратах было обозначено, что «ферботен», а что нет: действия человека и тут были введены в точные и четко определенные рамки.
Молодые люди, дойдя до леса, удивленно остановились. Под высокими соснами не было ни кустов, ни травы, осмелившейся самовольно пробиться к жизни, ни сухих сучьев или веток, будто лес тщательно подметали по утрам. Он был чист и безжизнен, как бутафорская декорация на сцене. Они переглянулись и, поняв друг друга без слов, повернули к озеру.
В кафе на берегу они гнили кофе. Он был отвратительным, и это вызвало у захмелевшего Хэмпсона новый приступ раздражения: сначала он поносил все немецкое, а потом стал возмущаться тем, что некоторые умные, опытные и влиятельные люди восторгаются немцами и даже носятся с планами связать судьбу старой доброй Англии с Германией.
– Кто носится? – спросил Антон. – С какими планами?
Хэмпсон внезапно умолк и даже немного отодвинулся от столика, когда Антон повторил вопрос. Помолчав немного, Хэмпсон презрительно усмехнулся.
– Он говорит, что только нынешняя Германия может спасти европейскую цивилизацию и надо не мешать, а помогать ей.
– Кто говорит?
– Да он же, – начал Хэмпсон, остановился, вглядываясь в лицо Антона, и закончил с прежней усмешкой: – Поклонник немецкого порядка…
Однако Хэмпсон не ответил на вопрос Антона, что это за план, с которым носятся «умные, опытные и влиятельные люди»; сказал, что не знает, но таким сердитым тоном, словно хотел показать, что знает, но не желает говорить о вещах, которые не нравятся или даже противны ему.
Теплоход дал второй гудок, они расплатились и покинули кафе.
Вскоре теплоход отчалил, сделал прощальный круг по озеру и снова вошел в узкий канал, обсаженный с обеих сторон соснами. Предвечернее солнце прорывалось сквозь их высокий густой частокол, и казалось, что между деревьями повисла легкая золотая паутина, придающая природе покой и умиротворенность.
Когда начало темнеть, на низком помосте впереди скамеек появились музыканты: мужчина с аккордеоном, еще молодая, рано располневшая женщина с виолончелью и совсем молоденькая девушка со скрипкой – вероятно, одна семья. Как полагалось артистам, они были в вечерних костюмах: аккордеонист в смокинге и лакированных ботинках, виолончелистка в черном платье, закрывающем даже каблуки ее золоченых туфель, но сильно открывающем ее массивную грудь, скрипачка в белом платье, которое делало тонкую девичью фигурку трогательно-хрупкой. У нее была толстая русая коса, и девушка, может быть, опасаясь за свою маленькую, гладко причесанную головку, для которой коса была, наверно, слишком тяжела, опустила ее через плечо себе на грудь. Привычно расположившись на помосте, музыканты заиграли слаженно, старательно, с любовью и почти сразу привлекли внимание пассажиров. Музыка преобразила их лица: сытые и самодовольные лишь несколько минут назад, они казались сейчас взволнованными и растроганными. А когда девушка спела своим приятным, хотя и слабеньким, голоском про влюбленную молодую пару, счастью которых помешала злая судьба, на глазах женщин появились слезы, мужчины печально склонили головы.
– Вундербар! – пробасили за спиной Антона, как только девушка кончила петь. – Херлих! Чудесно! Божественно!
Голос показался Антону знакомым, и он тут же вспомнил Вильгельмштрассе, вытянутую над его головой ладонь и злорадное: «Зададут они трепку этим чехам!» Все же он не решился оглянуться: мало ли в таком большом городе похожих голосов! Ему не хотелось думать, что люди, способные растроганно вздыхать или даже лить слезы над несчастной юной любовью, могут избивать и убивать себе подобных, восторженно приветствовать войска, готовые обрушить огонь, разрушение и смерть на соседний народ, и вопить до одурения «Хайль Гитлер!», восхваляя фюрера, который посылал эти войска. Соединение в этих людях таких необъяснимо противоречивых, даже несовместимых качеств, противное человеческой природе, не укладывалось в голове Антона.
– Нет, они не такие плохие, – прошептала Елена, словно догадавшись, о чем он думал. Не понимая слов песенки, она почувствовала ее нежность и горечь, и это тронуло ее душу. Она стиснула пальцы Антона. – Нет, эти не могут быть такими плохими.
