Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 47 страниц)
В эту ночь Антон долго не мог заснуть. Пока их поезд мчался к Нюрнбергу, немецкие дивизии, стянутые к границе Чехословакии, могли обрушить на нее свою мощь. И кто поручится за то, что утром, выйдя из вагона, он, Антон, и его друзья не попадут прямо в лапы гестапо! Ведь не случайно их предупреждал перед отъездом Двинский. Утром, когда поезд подходил к нюрнбергскому вокзалу, Антон прижался щекой к запотевшему от ночного холода оконному стеклу, напряженно всматриваясь в медленно ползущую навстречу платформу. Он ожидал и боялся увидеть вооруженные наряды гестаповцев или эсэсовцев. Но платформа была пуста, и Антон, с облегчением открыв дверь купе, бодро объявил:
– Нюрнберг. Приехали…
Глава тринадцатая
Дипломаты – люди в большинстве своем пожилые, обремененные не только заботами, но и болезнями, – покидали вагоны с усталой медлительностью: беспокойная ночь в поезде сказалась почти на всех. Двигаясь по платформе, они смотрели себе под ноги, изредка раскланиваясь или приветствуя друг друга односложным: «Доброе утро!»
Перед высокой чугунной оградой, закрывавшей выход на вокзал, Антон почти лицом к лицу столкнулся с Гендерсоном, которого сопровождали Рэдфорд и Хэмпсон. И без того худое лицо посла за ночь, казалось, еще более осунулось и побледнело, под глубоко запавшими глазами, словно налитые черной тушью, набрякли припухлости. Рэдфорд удивленно поднял брови, отвечая на поклон Антона, а Хэмпсон хитровато подмигнул: мол, эти старики и не догадываются, как они, молодежь, вчера приятно провели время.
На вокзале дипломатов рассадили по машинам, которые тут же укатили в город, корреспондентам подали большой автобус.
Пока дипломатов представляли рейхсканцлеру, корреспонденты должны были присутствовать при вручении почетных партийных золотых значков «выдающимся представителям германской промышленности». Узкими улицами, поразившими Антона обилием цветов и флагов, корреспондентов доставили к гостинице «Немецкий двор», а затем построили в несколько рядов в просторном вестибюле на нижних ступеньках мраморной лестницы, поднимавшейся плавной спиралью. Чэдуик, оказавшийся рядом с Антоном, сострил: хозяева, видимо, хотят запечатлеть иностранных корреспондентов на коллективной фотографии, чтобы подарить господину Геббельсу или Риббентропу. Соседи засмеялись, но тут же притихли, заметив необычное движение у входа. Казалось, что в просторный вестибюль ворвался буйный ветер, который, распахнув большую, тяжелую дверь, разметал в разные стороны людей, толпившихся у входа, а бравых чиновников заставил замереть на месте. Этот же ветер поднял с диванов и кресел хорошо одетых пожилых и солидных людей. Гордо неся свои седые или полысевшие головы на толстых или морщинистых шеях, охваченных жесткими крахмальными воротничками, они прошли к опустевшему центру вестибюля и выстроились перед входной дверью большим полукругом. Минуту спустя в вестибюль торопливо вошел человек в черном мундире, в высоких сапогах и фуражке с лаковым козырьком и высокой тульей. За ним появились еще два черных мундира и две пары сверкающих сапог, потом – четыре, затем – восемь. Они напоминали черный клин, острие которого направлялось в центр вестибюля – к замершему полукругу солидных мужчин.
– Гиммлер, – прошептал Тихон на ухо Антону.
Стоявший первым в черном мундире выпрямил сутулые плечи, надменно вскинул голову, и Антон увидел под широким козырьком фуражки большеносое лицо с жалкими усиками над маленьким, тонкогубым ртом; глаза прятались за круглыми стеклышками очков. Он, казалось, робел перед людьми, стоявшими полукругом. Вероятно, Гиммлер помнил давние встречи с ними, когда он в своей невзрачной машине, объезжая город за городом, робко стучал в двери контор и богатых вилл, выпрашивая денег для партии, о которой тогда никто не хотел слышать. После «пивного путча» в Мюнхене – этой бесславной попытки захватить власть в Баварии – Гитлера считали конченым человеком. Владелец жалкой птицефермы, Гиммлер терпеливо сносил насмешки и унижения, которые эти «ходячие денежные мешки» добавляли к своим десяти-пятнадцати маркам – пожертвованиям «на спасение Германии от большевизма». Правда, эти богачи уже давно изменили свое отношение к Гитлеру и его партии, и их сейфы не раз открывались, чтобы пополнить партийную кассу: деловые люди хорошо понимали, что деньги – главная пружина как в торговле, так и в политике. Но Гиммлер все еще побаивался их и ненавидел за высокомерие и брезгливое пренебрежение к нему. Став всемогущим жандармом Третьей империи, он не осмеливался и пальцем тронуть кого-либо из них, ощущая незримую власть денег, которая довлела над всеми, кто их не имел.
Гиммлер приподнял было правую руку в нацистском салюте, но, задержав ее на уровне груди, стал торопливо сдергивать перчатку. Зажав перчатку в левой руке, он обошел торжественно-молчаливый строй банкиров и заводчиков. Останавливаясь перед каждым, Гиммлер пожимал протянутую ему руку и, проговорив что-то глухим голосом, прикалывал к лацкану пиджака значок, который подавал ему рослый адъютант. Обойдя весь полукруг, Гиммлер вернулся на свое место, надел перчатку и, оглядев довольные, сияющие лица, вскинул руку:
– Хайль Гитлер!
В ответ не очень дружно, вразнобой прозвучало:
– Хайль! Хайль!..
Круто повернувшись, Гиммлер пошел к двери. Черные мундиры, столпившиеся у входа, расступились, пропустили его и хлынули за ним, быстро убывая, точно лужа, которой открыли сток. Пожилые люди расходились, любуясь, как дети, значками, которые прикололи на их пиджаки пальцы человека, чье имя произносилось во всем мире с ужасом и отвращением.
– Довольны! – проговорил Чэдуик, иронически скривив толстые губы. – Вы посмотрите, как они довольны! Люди, которых они совсем недавно презирали, как наемников, ныне соблаговолили принять их в свои ряды, и они примчались сюда, с гордостью подставили свои груди, чтобы им нацепили этот значок. А теперь вместе с лавочниками и мясниками будут вопить: «Хайль Гитлер!»
– Если Париж стоит мессы, как сказал один честолюбец, то и нынешний Рур стоит этого, – заметил Тихон.
– При чем тут Париж с мессой?
– Рур никогда не процветал так, как ныне, и они хорошо знают, кому обязаны своим благополучием, – пояснил Тихон Зубов. – Их нынешние доходы таковы, что им самим впору Гитлеру золотой памятник ставить, а не значки от него получать.
– Что ж, посоветуйте им, – подсказал Чэдуик.
– А ну их к дьяволу!
Бравые чиновники с нацистскими повязками на рукавах снова посадили корреспондентов в автобус и повезли «лицезреть» встречу фюрера с «товарищами по партии» – участниками партайтага, партийного съезда. Минут через десять автобус пристроился к колонне машин, в которых ехали, как выразился Чэдуик, «главные шишки» Третьей империи. В первой, самой большой и открытой машине стоял сутулый человек в коричневой рубахе, заправленной в черные галифе; на его бледном, обрюзгшем лице выделялись, теперь уже известные всему миру, нависшая над глазом прядь черных волос и маленькие, смахивающие на зубную щетку усики. Держась левой рукой за металлическую штангу над головой шофера, правую руку вытянув перед собой, Гитлер, как артист по вызову публики, поворачивался то вправо, то влево. Запрудившая тротуары толпа, вскинув руки в таком же нацистском салюте, истошно вопила: «Хайль Гитлер!», «Хайль!»
Встреча с участниками партайтага состоялась на окраине Нюрнберга. Нацисты в коричневых рубахах, с черными галстуками и красными нарукавными повязками со свастикой были выстроены в колонны вдоль широкой дороги, по которой двигались машины. Повинуясь невидимой силе, эти колонны вдруг пришли в движение, и десятки тысяч людей стали действовать послушно и четко, как один человек. Они одновременно резко поднимали вытянутую левую ногу до уровня пояса и, блеснув начищенным сапогом, опускали, бухая, затем так же резко вскидывали, блеснув сапогом, правую ногу и так же опускали, громко бухая. Потом снова: левая – правая, левая – правая. Взмах – удар, взмах – удар. И так ряд за рядом, квадрат за квадратом, колонна за колонной. Эти люди одновременно вскидывали в нацистском приветствии правые руки, и тысячи ртов одной могучей глоткой рявкали: «Хайль!» Два шага – и вопль «Хайль!», два удара кованых каблуков об утрамбованную землю – и «Хайль!».
На большом лугу за городом фюрера приветствовали сто тысяч подростков. И они тоже в один голос гаркнули «Хайль!», одновременно вскинули лопаты, беря их, как винтовки, на плечо, повернулись и зашагали, как одно стотысячеголовое чудовище. И сто тысяч лиц представлялись одним лицом, безжизненно-окаменелым, со стиснутыми губами и надменно выпяченным подбородком, лицом, напоминавшим лицо того, кому они хотели подражать и кто сейчас смотрел на них, стоя в своей машине на дороге.
– Это ужасно, – проговорил Фокс, сидевший в автобусе впереди Антона. Он окинул обеспокоенным взглядом стотысячную колонну, шагавшую с жесткой решимостью, и повторил: – Это просто ужасно!
– Что ужасно? – спросил Чэдуик, отрываясь от окна.
– Да все это. Люди отказались от всего человеческого, чтобы стать послушным инструментом одного человека.
– Им вбили в головы, что они сверхчеловеки – лучшие из лучших на земле, – проговорил Тихон.
Солнце, отражаясь в начищенных лопатах, вскинутых на плечи суровых юнцов, дробилось на тысячи солнц и слепило зрителей, ошеломленно смотревших на колонну.
Корреспондентов высадили перед длинной высокой стеной, увенчанной белыми колоннами. Затем бравые чиновники провели их через боковые двери в стене и предложили им разместиться на нижних ступенях широкой и высокой мраморной лестницы. Рядом с корреспондентами стояли дипломаты, которые были привезены сюда раньше. Перед лестницей расстилалось огромное ровное поле, обнесенное с трех сторон высоким земляным, уже заросшим травой валом. Из-за него выглядывали верхушки деревьев, а за дальним гребнем, в котором, подобно пролому, зияли большие ворота, поднимались три колоссальных – в десятиэтажный дом – щита с изображением свастики: три гигантских черных паука, как будто подвешенных к самому небу.
Коричневые шеренги, осененные гигантскими щупальцами свастики, входили в ворота, сворачивали вправо и влево и двигались вдоль вала, выстраиваясь четкими квадратами лицом к мраморной лестнице, на ступеньках которой расположились в должном порядке устроители съезда. Ближе всех к трибуне с распластанным орлом и свастикой, хотя и ниже ее, стояли «имперские фюреры», еще ниже – министры и генералы, потом – иностранные гости и дипломаты с корреспондентами, а на самой нижней ступени – уже немолодые люди в коричневых рубахах, заправленных в брюки, в высоких сапогах и необычных квадратных фуражках, напяленных на глаза и прихваченных ремешками, затянутыми на подбородках, гауляйтеры – областные руководители, опора режима на местах.
Пронзительно запел горн, коричневые людские квадраты замерли, потом, повинуясь резкой, лающей команде, мгновенно, как один человек, повернулись: те, что стояли слева, – налево, а стоявшие с правой стороны – направо. И оказались лицом к лицу. Их разделял широкий, усыпанный битым кирпичом проход, как красная ковровая дорожка, ведущая от ворот к лестнице. В воротах появился человек. Он шел посредине прохода, вытянув перед собой правую руку, и почти миллионная толпа вскинула вытянутые правые руки и заорала восторженно и самозабвенно: «Хайль Гитлер! Хайль! Хайль!..» Гауляйтеры, генералы, министры и «имперские фюреры» держали вытянутыми руки все то время, пока человек – теперь уже были видны черная прядь волос, нависшая над глазом, и усики – шел по длинному коридору, нацеленному на трибуну. Сопровождаемый восторженным ревом Гитлер поднялся по лестнице и, достигнув трибуны, повернулся лицом к полю. И тысячи рук вновь взметнулись над коричневыми шеренгами, и тысячи глоток завопили с новой силой: «Хайль Гитлер! Хайль!»
Высокий крепкоплечий человек с острыми скулами и необыкновенно мохнатыми бровями, под которыми прятались маленькие, зло сверкавшие глазки, подошел к микрофонам, поднявшим свои змеиные головы над барьером трибуны.
– Гесс, заместитель Гитлера по партии, – сказал Антону Тихон Зубов. – Был его секретарем, писал под его диктовку «Майн кампф», был лакеем, шофером, охранником, сейчас – вроде управделами партии. Туп и упрям, но по-собачьи предан хозяину.
Бесцветно, монотонно Гесс произнес короткую речь, восхвалявшую фюрера, и предоставил слово «имперскому фюреру пропаганды».
Маленький черноволосый человечек, припадая на одну ногу и оттого становясь то выше, то ниже ростом, подошел к микрофонам. На его худом, морщинистом и большеротом лице резко выделялись черные глаза, в которых, как у многих людей, пораженных тяжелым недугом или уродством, застыла ненависть и обида на судьбу. Это был Геббельс.
Он заговорил отрывисто, крикливо, хотя кричать не было необходимости: громкоговорители усиливали голос. Вознеся хвалу Гитлеру и национал-социализму, возродившему «истинно германский дух», оратор под восторженные крики толпы «Хайль! Зиг хайль!» обрушился с саркастической, злобной, а то и просто с грубой и даже грязной руганью на внутренних и внешних врагов Третьей империи и в первую голову на Чехословакию, ставшую якобы послушным орудием большевистских козней и заговоров Москвы против Европы.
Гитлер слушал речь Геббельса, то одобрительно улыбаясь, то мрачнея и жестко стискивая большой рот. И лица министров, генералов и гауляйтеров тоже то расплывались в улыбках, то мрачнели. Когда Гитлер по давней своей привычке опускал руки, переплетая пальцы на животе, все следовали его примеру. Временами фюрер принимался нервно грызть ногти, его окружение переняло и эту привычку: ведь подражание – наиболее наглядное проявление преданности!
Сразу же после длинной речи Геббельса корреспондентам предложили вернуться в город: «фюрер пропаганды» заботился о том, чтобы представители прессы могли как можно быстрее передать информацию о его выступлении в редакции своих газет и телеграфных агентств. Составив и отправив телеграммы, корреспонденты разбрелись по городу. Антон и Тихон Зубов попытались найти Володю, но не нашли: дипломатов увезли на прием. Друзья погуляли по улицам, увешанным флагами, поужинали в шумной и дымной харчевне и к ночи вернулись на вокзал, к своему вагону. Возле него они застали Пятова, де Шессена и Чэдуика. Все трое смотрели в черное звездное небо.
– Судя по звездам, – произнес американец, – завтра будет ясный день.
– Трудно предугадать, – отозвался де Шессен. – Сегодня на приеме наш посол сказал Гитлеру, что барометр предсказывает скорое ухудшение погоды. Посол, естественно, намекал на обстановку в Европе. Гитлер сначала, не поняв намека, согласно наклонил голову, потом, догадавшись, тупо уставился в лицо мосье Франсуа-Понсе своими неподвижными глазами и резко бросил: «Метеорологи часто ошибаются!»
Чэдуик, хвастаясь своей осведомленностью, сказал, что перед вечером Гитлер собирал руководителей вооруженных сил и совещался с ними до самого приема. И, по мнению нейтральных дипломатов – а у многих из них зоркие глаза и чуткие уши, – военные участники совещания не случайно опоздали на прием, а начальник штаба сухопутных сил вообще не явился.
– И какой же вывод делают нейтральные дипломаты? – спросил Пятов бесстрастно.
– Вывод? – переспросил Чэдуик, не отрывая взгляда от ночного неба. – Они думают, что военные получили какой-то срочный и важный приказ.
– Приказ о нападении на Чехословакию? – взволнованно подсказал Антон: он еще не умел разыгрывать равнодушие. – Неужели они сделают это раньше, чем мы уедем отсюда?
– Маловероятно, – ответил де Шессен. – Это могло бы сорвать нюрнбергское представление, а к нему так усердно и долго готовились. Гитлер не упустит возможности изложить перед всем миром свои условия решения чехословацкой проблемы.
– Не судетской, а чехословацкой проблемы? – спросил Пятов, перестав смотреть в небо.
– Теперь, конечно, чехословацкой проблемы, – подтвердил де Шессен. – Вы обратили внимание, что Геббельс рисовал Чехословакию как главную угрозу миру в Европе?
– Едва ли найдутся дураки, которые поверят, что Чехословакия угрожает миру в Европе, – заметил Антон.
– Дураков, может быть, и не найдется, – отозвался из-за его спины Фокс. Он подошел так тихо, что они не заметили. – Дураков, может быть, не найдется, – повторил он, вступая в их кружок, – но умники, безусловно, подхватят слова Геббельса, что Чехословакия – это советский форпост в Европе и потому опасна для нее.
– Между прочим, – повернулся де Шессен к англичанину, – ваш посол проявил сегодня прямо-таки лихорадочную активность.
– Да, там, на лестнице «партайгеленде», он дважды разговаривал с Герингом, – подхватил «всевидящий» Чэдуик, – а Геринг тут же подошел к Гитлеру и, поговорив с ним, вновь обратился к Гендерсону, ухмыляясь при этом с таким самодовольством, будто перехитрил самого дьявола.
– И не только там, – вмешался в разговор Пятов. – На приеме английский посол разговаривал с Герингом и Геббельсом, дважды беседовал с Риббентропом, а с Вайцзеккером – правой рукой Риббентропа – несколько раз. В этот вечер Гендерсон сильно смахивал на сплетника. Интересно бы знать, о чем это он болтал?
– Не знаю, – ответил Фокс. – Гендерсон не жалует корреспондентов, а меня особенно.
Антон чуть было не заикнулся о «приманке», которую, по словам Хэмпсона, привез английский посол Гитлеру, но вовремя удержался: коль Володя умолчал о ней, значит, говорить не следовало. Провожая друга к его вагону – дипломаты, как и корреспонденты, ночевали в поезде, – Антон спросил Володю, выполнил ли Хэмпсон свое вчерашнее обещание, и Володя, перестав казаться равнодушным, раздраженно ответил:
– Нет! Пока нет…
На другой день почти все повторилось: после того как дипломатам показали замок «карандашного короля» Фабера, а корреспондентам – гигантский концертный зал, который достраивался в Байрейте и был предназначен для исполнения симфоний и опер музыкального кумира Гитлера – Рихарда Вагнера, Антон и Тихон Зубов встретились с Володей Пятовым на лестнице «партайгеленде». Огромное поле снова было занято геометрически точными коричневыми квадратами, снова на ступеньках лестницы стояли те же гауляйтеры, генералы, министры и «имперские фюреры», и снова Гитлер то опускал сцепленные пальцы на живот, то грыз ногти.
Трибуну занял грузный толстяк в белом мундире – Геринг. На его круглом лице с большим, жирным и отвисшим подбородком курьезно выглядел прямой носик. Такие лица Антон частенько видел у комических, актеров и клоунов, поэтому сейчас, глядя на толстяка, невольно ожидал от него какой-нибудь смешной выходки. Но когда тот вскидывал голову, тяжелая нижняя челюсть выдавала в нем человека жестокого характера и жестокой воли. Антон уже знал, что после поражения немцев в прошлой войне Геринг примкнул к Гитлеру, участвовал в «пивном путче», был ранен и, спасаясь от ареста, бежал из Германии. Тяжелое нервное расстройство привело его в шведскую психиатрическую больницу, где он и провел несколько лет. Геринг панически боялся людей, врачам, лечившим его, злобно твердил: «Я ненавижу человечество! Я ненавижу человечество!» Шведские помещики, всегда питавшие слабость к немецким военным, приютили его после больницы, и тогда-то Геринг проявил присущую ему расчетливость и ловкость, сумев покорить сердце молоденькой шведки и завоевать расположение ее богатых родственников. По словам Чэдуика, «добродушный толстяк», каким в Германии рисовали Геринга, был хитрым и опасным интриганом, бессовестным обманщиком как в больших государственных делах, так и в мелких делишках – в картежной игре, например.
Геринг оглядел поле, коричневое от рубашек нацистов, и самодовольно улыбнулся, но тут же погасил улыбку: она была неуместной, несовместимой с тем, что он намеревался сказать. Он также начал с восхвалений фюрера, затем стал угрожать «врагам Германской империи, которые мешают ей разорвать несправедливые, позорные, унизительные цепи Версаля». Геринг обещал «не забыть» тех, кто обвиняет Германию в военных замыслах, которых у нее не было и нет. Нарушителями спокойствия и мира в Европе являются чехи и русские, русские и чехи.
– Ничтожный сегмент Европы создает невыносимые трудности всей человеческой расе! – крикнул он, потрясая большим кулаком. – А за спиной чехов стоит Москва, большевистская Россия – самый опасный враг Европы! Смертельный враг, которого надо смести с нашей дороги, отбросить в дикие степи и снега Сибири!
Антон, вздрогнувший при последних словах, почувствовал холодок в сердце, когда миллионоголосое чудовище засвистело, заревело и стало выкрикивать злобные ругательства. Он обеспокоенно оглянулся на соседей: как реагируют они? Тихон насмешливо скривил губы и прищурил глаза, посматривая на возбужденную, орущую орду. Чэдуик, развернув большой блокнот, с которым не расставался, записывал. Фокс также писал что-то в своей синей книжечке. Антон поспешил найти среди дипломатов лицо Пятова: оно было бесстрастным. Видимо, Тихон Зубов и Володя Пятов привыкли к таким выпадам и выкрикам, хотя Антону это показалось странным: разве можно привыкнуть, когда поносят твою Родину?
В жизни Антона не было более тягостных дней, чем дни, проведенные в Нюрнберге. То, что развертывалось перед его глазами, потрясало, угнетало, вызывало возмущение. С утра до поздней ночи по улицам и дорогам, лугам и пустырям маршировали колонны здоровых, сильных, покорно-послушных людей, спаянных преданностью одному человеку, объединенных жгучей ненавистью, охваченных одним желанием сокрушить тех, кто осмелится стать им на пути. Вечером они стягивались к городу, и колонна за колонной вливались в его затемненные каменные коридоры. Впереди колонны двигался огненный квадрат: каждый человек, марширующий в его шеренге, нес, подняв над головой, факел. Факелы несли все правофланговые и левофланговые, создавая таким образом огненную кайму, резко очерчивающую контуры идущих колонн. Новый пылающий квадрат – новая колонна с несколькими квадратами, охваченными огненной каймой. И над городом гремела яростная песня с припевом-угрозой:
Сегодня нам принадлежит Германия,
А завтра – весь мир!..
Дипломаты и корреспонденты, оставленные бравыми чиновниками без присмотра, затерялись в толпе, глазевшей на факельное шествие, и Антону удалось подойти к Хэмпсону. Англичанин смотрел на марширующую колонну не отрывая глаз.
– Какая точность, какая спаянность, – сказал он Антону. – И какая сила!
– Сила? – переспросил Антон, не расслышав.
– Да, сила, – повторил Хэмпсон громче. – Страшная сила. Повинуясь фюреру, они в несколько месяцев разгромили, превратили в прах своих внутренних противников, и сэр Невиль убежден, что им потребуется всего лишь несколько лет, чтобы разгромить своих внешних противников, превратить их тоже в прах.
– Мистер Гендерсон, кажется, боится их?
– А кто их не боится? – ответил Хэмпсон вопросом. – Сэр Невиль говорит, что готов дать многое, чтобы они не стали нашими противниками.
– Он хочет откупиться от них?
– Откупиться? – повторил Хэмпсон недовольно, будто грубое слово «рэнсом» – «выкуп», связанное обычно с шантажом, кражей гангстерами детей в Америке, было неуместно в разговоре дипломатов.
– Конечно, откупиться, – еще жестче повторил Антон. – Заплатить выкуп за то, чтобы не трогали Англию, ее интересы.
– Сэр Невиль говорит, что Англии не придется жертвовать многим, чтобы помешать немцам стать нашими врагами.
– Но они уже враги, – сказал Антон, показывая на марширующую, обрамленную факелами колонну. – Они уже враги! – повторил он, не скрывая ненависти к этим вымуштрованным здоровякам, которые ладно вышагивали, ладно пели, привычно выкрикивали «Зиг хайль!». – Они не остановятся, пока не захватят наши и ваши земли.
– Они не хотят захватывать Англию, – возразил Хэмпсон.
– Год назад они говорили, что не хотят захватывать Австрию, – напомнил Антон, – а где она теперь? Шесть месяцев назад они говорили, что у них нет никаких претензий к Чехословакии, а что они делают сейчас? Вы же слышали их речи? Слышали?
– Слышал, – подтвердил Хэмпсон. – Это, конечно, нечестно и возмутительно, но сэр Невиль верит, что Гитлер хочет только собрать всех немцев в единой Германии.
– Он хочет собрать их в единой Германии вместе с землями, на которых немцы расселились, – уже раздражаясь, проговорил Антон. – А ведь немцы есть не только в Чехословакии, они есть почти во всех странах – у нас, во Франции, в Соединенных Штатах, в Дании, Голландии, Югославии, да и в Англии тоже.
– У нас немцев мало.
– Но в тех английских колониях, которые до войны принадлежали Германии, их значительно больше. Они добиваются возвращения этих колоний так же яростно, как воссоединения всех немцев в единой Германии.
– Сэр Невиль верит, что и об этом можно договориться.
– Вашему послу хочется договориться, потому что по своим убеждениям он близок к нацистам и хочет угодить им. Дипломаты в Берлине говорят, что Гендерсон не посол английского короля в Германии, а, наоборот, посол Гитлера при английском дворе.
В глазах англичанина мелькнули недовольство и отчужденность.
– Мало ли что говорят, – произнес он укоризненно. – Сэр Невиль с детских лет привязан к Германии – няней у него была немка, учился он в немецком университете, жил в этой стране, в молодости, а молодые привязанности сохраняются на всю жизнь, но он представляет здесь Англию, и только Англию.
– Какую Англию, Хью?
– Как какую? Нашу старую, добрую Англию, как говорят англичане. Разве на земле есть еще какая-нибудь Англия?
– Нет, другой Англии нет, – ответил Антон. – Но еще Дизраэли говорил, что Англия состоит из двух наций – из нации богачей и нации бедных, а интересы богатых и бедных не совпадают, что известно не только социалистам, к которым вы когда-то принадлежали, но и…
– Почему «когда-то принадлежал»? – перебил его Хэмпсон. – Я был социалистом по убеждению и остался им. Наш посол в Москве не называл меня иначе как только «этот молодой социалист» или просто «наш социалист». Своих убеждений при перемене должностей я не меняю.
– Что ж, это хорошо, – проговорил Антон, ободренный неожиданным признанием. – Это очень хорошо, что вы не изменили своих убеждений и мне не надо доказывать вам, чьи интересы – богатых или бедных – представляет ваш посол…
– Это примитивно, мистер Карзанов, – осуждающе произнес Хэмпсон. – Вы, как и мой друг Фил Бест, делите человечество на богатых и бедных и во всем видите только борьбу между ними. Я никогда не соглашался с Филом, не соглашусь и с вами.
– А для кого лучше беззаконие сверху, чем беспорядок снизу? Для простого народа или для богатой верхушки?
– Наивный вопрос! – насмешливо воскликнул Хэмпсон. – Это и ребенку ясно, что беззаконие сверху – это беззаконие против народа.
– Но Гендерсон сочувствует нацистам именно потому, что, как вы сказали однажды, считает «беззаконие сверху лучше беспорядка снизу». Говорил он это?
– Говорил.
– Восхваляя нацистов за «беззаконие сверху», посол выражал чувства и мысли вашей верхушки?
– Он выражал свои личные мысли и чувства.
– Но эти личные мысли и чувства совпадают с мыслями и чувствами вашей богатой верхушки?
– Совпадают.
– Простите за нескромный вопрос, Хью… А с вашими чувствами и мыслями они совпадают?
– Лишний и ненужный вопрос, – сердито отрезал Хэмпсон, взглянув на Антона с явным раздражением: какого, мол, дьявола пристал?
– Нет, вопрос вовсе не лишний, – сказал Антон и, взяв Хэмпсона под руку, притянул к себе. – Вы же не хотите, чтобы нацисты установили свое «беззаконие сверху» во всей Европе?
– В Англии им это не удастся. Им пришлось бы убить, по крайней мере, каждого второго англичанина.
– Они убили сотни тысяч своих противников в Германии, – напомнил Антон. – И ваша готовность умереть не остановит их.
– Не пугайте. Мы не из трусливых.
– Я не хочу пугать. Я только хочу сказать, что одной готовности умереть недостаточно, чтобы помешать им.
Хэмпсон оглянулся по сторонам, словно искал поддержку, порываясь даже уйти, но Антон крепко держал его руку, и в конце концов молодой англичанин согласился, что Карзанов прав: мало возмущаться, надо действовать. Мир в Европе висит на волоске, и сохранить его могут только совместные усилия людей, которые не хотят войны. Пусть эти усилия будут подобны отдельным кирпичам, из которых воздвигаются стены, что могут стать барьером на пути поджигателей. Никто не имеет права спать спокойно, не внеся своего, пусть самого маленького, вклада в создание этого барьера.
Хотя, прощаясь с Антоном, Хэмпсон иронически заметил, что принял русского друга за дипломата, а тот «оказался проповедником», он все же пожал ему руку крепко и многозначительно.
Взволнованный и обрадованный Антон, вернувшись в тот вечер к поезду, зашел в купе Пятова, чтобы рассказать ему о разговоре с Хэмпсоном, но застал там чем-то взволнованного де Шессена и промолчал. А наутро дипломатов рано увезли в Ансбах, где в старом средневековом «бурге» – в этой гористой части Германии почти каждая вершины горы или холма была увенчана «бургом», замком, – для них устраивалось какое-то представление с обедом и ужином. Вернулись они поздно, и Антон встретил Володю лишь на другой день на той же лестнице. Услышав имя англичанина, Володя Пятов нахмурился и, прервав восторженный рассказ Антона, сухо сообщил, что Хэмпсон утром улетел в Лондон на специальном самолете, предоставленном английскому послу Герингом.
– Зачем? – спросил Антон.
– Хотел бы я знать зачем!
– Но ведь весь вчерашний день, как мне сказали, вы провели вместе в Ансбахе. Неужели он даже не намекнул тебе, что его посылают в Лондон? – Антон не мог скрыть своего удивления.
– Нет.
– Вот черт! И о «приманке» тоже ничего не сказал?
– Сказал, но поздно.
– Как это – сказал, но поздно?
– Рассказал, когда я уже знал от Свенсона, – пояснил Володя Пятов, – что Гендерсон привез Гитлеру предложение начать прямые двусторонние переговоры между Лондоном и Берлином по судетскому вопросу.
– Это и есть «приманка»?
– Да, это и есть «приманка». Гитлер, как говорит Свенсон, клюнул на нее, и все беседы Гендерсона с Герингом и Риббентропом велись вокруг предстоящих переговоров. Причем англичане это держат в секрете даже от своих союзников. И мне, грешному, пришлось намекнуть де Шессену на то, что замышляют их английские друзья.
– Ты передал французу этот секрет?
– Да. А что?
– Мне сказали, что дипломаты должны хранить не только свои, но и чужие секреты.
– Правильно сказали, – многозначительно заметил Володя. – Свои секреты берегут всегда, чужие – только тогда, когда это выгодно. А какая нам выгода беречь этот секрет? Пусть французы знают, что делают союзники за их спиной. Де Шессен, узнав об этом, побелел от злости и начал ругаться: «Вот лицемеры! Вот обманщики! Вот предатели!» И тут же побежал к своему послу, который, как мне сказал потом де Шессен, был просто взбешен.
