Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 47 страниц)
Глава десятая
Ночью Антона разбудил громкий, нетерпеливый стук в дверь.
– Вставайте! Вставайте! – кричал кто-то испуганно. – Тревога! Тревога!
Антон бросился к двери. Открыв ее, он увидел в сумраке плохо освещенного коридора швейцара, который колотил кулаком в дверь соседней комнаты, выкрикивая:
– Вставайте! Тревога!
К лестнице со светившейся надписью «Бомбоубежище» бежали люди в пижамах, в пальто, из-под которых виднелись обнаженные ноги, всунутые в ботинки. Лица тех, кто пробегал мимо Антона, были искажены недоумением и страхом.
– Что случилось? – крикнул он швейцару, начавшему барабанить в дверь напротив.
– Немцы приближаются! – крикнул тот в ответ. – Джерриз приближаются.
– Как приближаются? Откуда?
Швейцар молча показал рукой на потолок и побежал дальше. Антон набросил поверх пижамы плащ, прошел в конец коридора, спустился по крутой узкой лестнице и оказался наконец в тесном подвальном помещении, где уже собрались жильцы нижних этажей отеля. Хотя лица их были еще сонны, возбуждение постепенно захватывало собравшихся в бомбоубежище, и они говорили все громче, возмущаясь «джерриз» – почти никто не употреблял обычное «немцы», – которые осмелились совершить налет на Лондон, не объявляя войны, так поздно ночью (было около четырех часов).
– Наглецы! – кричал лысенький старичок. – Мерзавцы! Они и теперь прилетели так же без предупреждения, как в прошлую войну, когда их цеппелины появились над Лондоном в самое неожиданное время.
– Ну надо же мне было приехать в Лондон именно нынче, – горестно упрекал себя третий. – Ведь до Престона им никак не долететь.
– Долетят и до Престона, – злорадно отозвался сосед. – Теперь самолеты далеко летают.
– Но не до Престона, – упорно повторил неудачливый престонец. – От Германии до Престона им не долететь.
Жильцы верхних этажей, спустившиеся последними, напугали собравшихся в бомбоубежище еще больше. Один из них слышал, как зенитки «ак-ак-акали», паля по самолетам «джерриз», другой видел, как раскаленные добела мечи прожекторов полосовали низкое лондонское небо, выискивая прорвавшихся воздушных разбойников, а третий слышал разрывы бомб, отчего будто бы позванивали стаканы, стоявшие на стеклянной полочке перед зеркалом умывальника.
Весь подвал замирал, когда где-то совсем рядом бухало что-то громко и страшно. Затаив дыхание, люди с тоской смотрели на низкий потолок, ожидая, что он вот-вот разверзнется, пропуская смертоносную бомбу, или обрушится сам, хороня всех заживо. Перестали вздрагивать и замирать в смертельной тоске, лишь узнав, что бухает тяжелая дверь на лестницу, которая захлопывалась мощной пружиной.
Собравшиеся в бомбоубежище уже начали понемногу свыкаться с необычной обстановкой и приспосабливаться к ней – кто усаживался на доску, положенную на два кирпича, кто пристраивался в уголке, намереваясь вздремнуть, когда старший швейцар с противогазом через плечо и в каске спустился к ним и виновато объяснил, что произошло неприятное недоразумение: никакого налета нет, тревогу объявил по ошибке местный дежурный гражданской обороны, который просит у всех леди и джентльменов прощения. Кто-то пытался возмущенно негодовать и грозил пожаловаться «на это безобразие», но большинство с облегчением и радостью поспешили покинуть убежище, чтобы вернуться в свои комнаты и продлить прерванный сон.
Возбуждение, вызванное тревогой, не скоро покинуло Антона, и он заснул лишь под утро. Проснувшись и вспомнив о ночном происшествии, он обрадованно подумал: как хорошо, что тревога была ложной. Однако, спустившись вниз и купив перед завтраком газеты, он торопливо просмотрел их: нет ли чего-нибудь о воздушном налете. В газетах не было и намека на это. Его внимание привлекло крупно опубликованное сообщение о том, что правительство решило срочно созвать парламент, распущенный на каникулы до ноября. В передовых, посвященных этому решению, намекалось, что обстановка продолжает ухудшаться и правительство, лишь недавно отвергнувшее предложение оппозиции собрать парламент, поступило весьма разумно, намереваясь искать поддержки своей политики у народных избранников.
По пути в полпредство Антон заметил, что почти все, кто спешил в тот утренний час на работу или службу, несли противогазы. Огромные зеркальные витрины магазинов, притягивавшие обычно взоры всех проходивших мимо, скрывались за мешками с песком. «Частная улица», где жили богачи, совсем опустела, и только в подъезды двух или трех домов – там размещались посольства – входили люди. Перед воротами полпредства стоял большой грузовик, нагруженный мешками с песком, и рабочие в синих комбинезонах и касках таскали эти мешки и обкладывали ими окна подвального этажа, где создавалось временное бомбоубежище для сотрудников.
В самом полпредстве царило непонятное Антону возбуждение. Люди появлялись в вестибюле на короткое время и тут же убегали, скрываясь в сумраке большого холла, появлялись и снова поспешно уходили, разговаривая вполголоса и стараясь не топать. Повышенная хлопотливость сочеталась с настороженностью, усердие – с опасливостью.
Антон догадался, что в полпредстве, как ожидалось еще вчера, поселилось высокое московское начальство. Хотя оно скрывалось где-то в дальних комнатах квартиры полпреда, его присутствие чувствовалось даже в вестибюле. Догадка Антона почти тут же подтвердилась: с лестницы, ведущей на антресоли, спустился Игорь Ватуев и направился к привратнику. Деловито, сухо, повелительно он, не глядя ни на кого и не обращаясь ни к кому, сказал, чтобы его сейчас же соединили с канцелярией лорда Де ла Варра. Краюхин торопливо набрал номер и подал Ватуеву трубку, и тот не очень правильно, но четко и твердо изложил кому-то по-английски, что мистер Курнацкий хотел бы встретиться с лордом Де ла Варром сегодня же. Ватуев помолчал, видимо, ожидая ответа, потом одобрительно заговорил:
– Конечно, конечно, если лорд Де ла Варр хочет встретиться с мистером Курнацким за ланчем, я думаю, мистер Курнацкий возражать не будет. Прошу разрешения позвонить вам минут через пятнадцать. Благодарю вас!
С той же деловитой отчужденностью, не глядя по сторонам и не замечая никого, Ватуев устремился к лестнице на антресоли. Антон, наблюдавший за приятелем от двери своей комнаты, перерезал ему дорогу.
– Здравствуй, Игорь.
– А-а-а, здравствуй, Антон, – произнес Ватуев равнодушно, будто они видятся каждый день. Он вяло пожал руку Антону и лишь после некоторого раздумья спросил: – Ну, как ты тут живешь? Как устроился?
Антон ответил, что живет ничего, хотя еще никак не устроился, прозябает в отеле, где дорого и неуютно, но поисками жилья заняться не может: нет времени. Ватуев выслушал Антона с той же бесстрастностью, направив свой взгляд поверх его головы на стену, где, едва различимая в сумраке, висела картина, изображавшая русскую зиму: заснеженную поляну, лес к маленькую избушку с непомерно толстой соломенной крышей, нахлобученной на самые окна, пылавшие золотом отраженного заката.
– Зачем пожаловали в Лондон? – спросил Антон, чувствуя, что Ватуев не склонен поддерживать беседу.
– Поговорить с руководителями правительства и встретиться с лидерами партий, – ответил с явным апломбом Ватуев, словно ему лично было поручено говорить и встречаться.
– Не наговорились в Женеве? – немного иронически предположил Антон. – Ведь лорд Де ла Варр был там долгое время.
– Он сам посоветовал нам приехать сюда, – сказал Ватуев, – и Лев Ионович охотно согласился. У него тут давние и хорошие связи, и он уверен, что одних ему удастся убедить, других приласкать, третьих припугнуть и в общем добиться того, что нам нужно в нынешней обстановке. Нарком не очень верит в это, но согласился, чтобы Лев Ионович поехал в Лондон: если не удастся привлечь англичан на нашу сторону, то, по крайней мере, узнаем, что они в действительности думают.
– А разве мы не знаем, что они думают?
– Коль мы приехали сюда за этим – значит, не знаем.
– Тогда зачем же здесь все мы?
– Вам это лучше знать.
Игорь Ватуев был всегда спокоен, находчив и самонадеян.
– А вы уверены, что узнаете сразу то, что все мы тут не могли узнать за долгое время?
– Разумеется.
– А не слишком ли вы…
Ватуев остановил Антона, дружески положив руку на его плечо.
– Спешу, – сказал он. – Надо спросить, согласится Лев Ионович на ланч с Де ла Варром или нет. Лорд ждет ответа.
Он торопливо поднялся по скрипучим деревянным ступенькам на антресоли и скрылся за дверью в дальнем углу. Проводив его глазами, Антон вошел в свою комнату, где уже были Звонченков и Горемыкин.
– Ты видел Игоря? – спросил Антон, здороваясь с Горемыкиным.
– Еще вчера имел честь лицезреть, – ответил Горемыкин с усмешкой. – Ездил встречать их на аэродром.
– Тебе он что-нибудь рассказывал?
– Ничего особенного. Хвастался, какие они – он и Курнацкий – талантливые и как на них все держится, но старался при этом выглядеть скромницей.
– А ему есть чем похвастать, – сказал вдруг Звонченков, оторвавшись от газеты. – Ездит с Львом Ионовичем, всегда на виду…
– Ну как же ему не быть на виду, – усмехнувшись, заметил Горемыкин, – ведь он портфель его таскает, пишет, когда Лев Ионович диктует, следит за тем, чтобы вещи его были на месте и в порядке.
– И тем не менее ему, а не тебе или мне дадут хорошую, самостоятельную работу, когда представится возможность.
– Тут ты, как всегда, прав, – согласился Горемыкин. – «Дружба великого человека, – как сказал однажды Наполеон царю Александру Первому, – дар божий».
Вскоре их позвали к советнику, который с необычной для него нервозностью предлагал всем поскорее садиться, будто торопился начать совещание. Но и после того, как все уселись, он не пододвинул к себе свою толстую тетрадь и не посмотрел вопрошающе на Ракитинского. И когда нетерпеливый Грач, вернувшийся вчера из Женевы, предложил начать, Андрей Петрович отрицательно покачал головой.
– Подождем немного, – тихо сказал он. – Лев Ионович хочет поприсутствовать у нас, посмотреть и послушать, как мы разбираем и оцениваем обстановку.
– Подождем, подождем, – охотно и виновато согласился Грач.
Ожидание было долгим и томительным, но Курнацкий вошел в кабинет советника с такой стремительностью, будто именно здесь заканчивал свой бег. Он торопливо пожал руку Андрею Петровичу, потом Дровосекову, Ракитинскому, Грачу, затем обошел всех. Каждому он стиснул руку, заглядывая в глаза и улыбаясь. Он приветствовал всех с радушием человека, который встретил друзей после долгого расставания. И хотя Антон не очень верил в это радушие, он улыбнулся Курнацкому растерянно и благодарно, когда тот, дойдя до него, дружеским тоном сказал: «А-а-а, мы уже встречались в Берлине». Обойдя всех, он направился к креслу, в котором сидел до того советник. Горемыкин толкнул Антона и показал глазами в угол, где, заложив ногу за ногу, уселся Ватуев. Он вошел незаметно, когда Курнацкий пожимал руки сотрудникам полпредства, и теперь, прислонившись затылком к стене, посматривал на всех прищуренными глазами.
– Мы ждали вас, Лев Ионович, чтобы начать разговор, – сказал Андрей Петрович, пересевший за маленький столик, приставленный к большому столу.
– Ну что ж, начинайте, – разрешил Курнацкий и откинулся на массивную спинку кресла. – Начинайте…
И советник, беседовавший, как видел Антон, без малейшего смущения с лордом Галифаксом, вдруг смущенно, точно оправдываясь, напомнил, что он еще два дня назад просил всех сотрудников посольства использовать свои связи в английских и французских кругах, чтобы узнать, о чем будут говорить и о чем договорятся руководители двух правительств. Кое-что уже известно, но мало, очень мало, и он просит всех рассказать о том, что они узнали.
Первые минуты, как всегда и почти везде, царило молчание, и глаза Курнацкого, смотревшие сначала вопросительно, прищурились холодным, пренебрежительным и угнетающим прищуром.
– Разрешите мне несколько слов, – сказал Ракитинский, обращаясь к советнику, но глядя на Курнацкого.
– Пожалуйста, Илья Семенович.
– Из того, что стало известно мне, – начал Ракитинский, – можно сделать вывод, что встреча Даладье с Чемберленом была устроена для обуздания не столько внешнего врага – Гитлера, сколько внутренних противников.
Курнацкий наклонился вперед.
– Что-что-что?
– Да, больше для обуздания внутренних противников, – повторил Ракитинский, – Чемберлен пригласил французов, чтобы с их помощью осадить «петухов», как тут зовут тех, кто требует дать Гитлеру отпор. Несколько дней назад он получил от Фиппса – посла в Париже – телеграмму, которая обрадовала его, и премьер показал ее министрам и лидерам партий.
– Что за телеграмма? – спросил Курнацкий.
– Фиппс сообщал, – продолжал Ракитинский, повернувшись к московскому гостю, – что только очень грубая и кровавая немецкая агрессия, затянувшаяся на длительное время благодаря бравому сопротивлению чехов, могла бы заставить французскую публику лишиться разума и поддержать войну на стороне Чехословакии. Все высшее общество и лучшие представители других слоев Франции против войны, поэтому они так глубоко и патетично благодарны Чемберлену за его стремление договориться с Гитлером. По мнению посла, английское правительство не должно ни в коем случае даже вида подавать, что поддерживает или вдохновляет своими делами или словами маленькую, но шумную и продажную провоенную группу.
– «Маленькая, но шумная и продажная провоенная группа» – так было в телеграмме? – сухо спросил Курнацкий. – Или это присочинили?
– Не знаю, Лев Ионович, – ответил Ракитинский, краснея. – Я телеграммы не видел, я изложил ее так, как услышал от Мэйсона.
– И вы не догадались осторожненько уточнить у него это, – произнес Курнацкий, опять скорее утверждая, нежели спрашивая.
На покрасневшей лысине Ракитинского заблестели капельки пота, хотя в кабинете было прохладно. Он отрицательно покачал головой.
Андрей Петрович сочувственно взглянул на него и, желая, видима, отвлечь внимание Курнацкого, спросил Горемыкина, что говорят о переговорах французы.
– Французы говорят, что Чемберлен был груб с Даладье, – сказал Горемыкин, поднимаясь. – Когда Даладье назвал новые требования Гитлера «жестокими» и «нестерпимыми» и стал бормотать о «святости договоров» и «чести Франции», Чемберлен бесцеремонно прервал его, сказав, что французов пригласили в Лондон для разговоров не о морали, а о политике. Он научился у Гитлера издеваться над собеседником, кричать на него и даже оскорблять.
Курнацкий направил прищуренный взгляд в лицо Горемыкина.
– Это ваше мнение или…
– Нет, французов, – быстро ответил Горемыкин, не дав ему досказать. – Французы считают, что Чемберлен, наслушавшийся в Годесберге ругательств и оскорблений со стороны Гитлера, решил отыграться на Даладье, поэтому перебивал его, задавал язвительные и каверзные вопросы, мешал ему изложить свое мнение.
– Мэйсон говорит, – вставил Ракитинский с усмешкой, – что накануне Чемберлен выпил с французами их вина, у него разыгралась подагра и разболелась печень, поэтому он был необычно раздражителен.
– Чемберлен кричал, что, если Париж не согласится на новые требования Гитлера, – продолжал Горемыкин, – его армия будет в Праге через несколько дней. Даладье якобы возразил, что тогда возникнет ситуация, которая будет означать агрессию. «Ну и что же?» – насмешливо спросил Чемберлен. «Каждый из нас, – сказал Даладье, – должен выполнить то, что возложено на нас». – «Должны мы это понимать так, что Франция объявит войну Германии?» – продолжал допытываться Чемберлен. Даладье ответил: «Франция выполнит свои обязательства. Я уже попросил миллион французов отправиться на фронт». В это время допрос – это опять-таки французская оценка, не моя, – уточнил Горемыкин, смиренно взглянув на Курнацкого, – продолжил Саймон, который, как известно, еще будучи молодым адвокатом, прослыл мастером жестоких перекрестных допросов. Саймон спросил: «Когда французские войска были призваны исполнить их долг, то заключался ли этот долг только в том, чтобы занять линию Мажино и отсиживаться там, не объявляя войну, или намерением правительства Франции является объявить войну и начать активные действия сухопутными силами?» Явная насмешка заставила Даладье вспылить. «Очевидно, было бы просто смешно мобилизовать сухопутные силы для того, чтобы они бездействовали, отсиживаясь в укреплениях. Я знаю, что германские укрепления не столь мощны, как хвастливо заявляет Гитлер. Линия Зигфрида завершится не ранее как через несколько месяцев. Поэтому я считаю, что, как только закончится концентрация наших войск против Германии, должно быть предпринято наступление». Французы дают понять, что только поведение их руководителей удержало Чемберлена от капитуляции.
– Французы, конечно, рисуют картину, которая нравится им, – заметил Андрей Петрович, как только Горемыкин умолк. – Англичане уверяют в разговорах с нами, что именно они проявили должную твердость. По их словам, Боннэ доказывал Фиппсу в Париже и Галифаксу в Лондоне, что считает бессмысленным всякие осложнения между четырьмя западными державами «из-за какой-то, – как он выразился. – Чехословакии». Боннэ утверждал, что Москва не выполнит и даже не намерена выполнять свои обязательства по договорам с Чехословакией и Францией. Он перестал болтать об этом лишь после того, как Гамелен сказал, что, по его данным, большая русская армия готова действовать немедленно. «А вот это нам как раз не нужно! – воскликнул Чемберлен. – Совсем не нужно!» И тогда Боннэ предложил найти такое решение, которое позволило бы всем им – руководителям Англии и Франции – предстать перед миром «не в рубище капитулянтов, а в одеждах, достойных их высокого положения».
– Красиво, но не очень ясно, – с усмешкой заметил Курнацкий. – Что за этим скрывается?
– Политиканы редко прибегают к ясным словам, – ответил Андрей Петрович сдержанно. – Особенно в нынешней обстановке, когда им приходится говорить одно, а делать другое. По их решению Гораций Вильсон побывал в Берлине с посланием к Гитлеру. Одни говорят, что это был ультиматум, но другие только иронически усмехаются: «Вильсон не тот человек, которого послали бы с ультиматумом к Гитлеру».
– Роль посланцев ограниченна, – назидательно вставил Курнацкий. – Они не могут сказать больше, чем им поручено.
– Да, но иногда они не говорят даже того, что им поручено, – заметил Андрей Петрович. – Норвуд сказал мне, что Вильсон, встретившись с Гитлером, не выполнил поручения и не предупредил его, что Франция и Англия будут на стороне Чехословакии, если Германия прибегнет к крайним мерам.
– Это, наверно, объясняется неопытностью Вильсона в таких делах, – вставил Грач. – Ведь до недавнего времени он занимался не дипломатией, а конфликтами между профсоюзами и промышленниками.
– И всегда был на стороне промышленников, – напомнил Андрей Петрович. – Норвуд говорит, что поведение Вильсона в Берлине даже понравилось премьер-министру, Саймону, Хору и Галифаксу, словно они и не хотели, чтобы англо-французское предупреждение дошло до Гитлера.
Курнацкий озадаченно взглянул на советника.
– И какой же вывод вам хочется сделать? – спросил он, прищурив глаз.
– Пока трудно сделать какой бы то ни было вывод, – сказал Андрей Петрович, помрачнев: слова «хочется сделать» неприятно резанули слух. – То, что нам известно, – это только отдельные факты, только…
– На отдельных фактах политику не строят, – перебил его Курнацкий. – Политика определяется многими факторами, и их надо учитывать не только во всей совокупности, но и во всех связях, опосредствованиях, как говорил Ленин.
– Они неизвестны нам, – начал было советник, но Курнацкий, не привыкший к тому, чтобы подчиненные перебивали его, резко повысил голос:
– И политика Лондона определяется, конечно, многими факторами, среди которых боязнь Германии, ее притязаний на новый передел колоний, рынков сбыта и сфер влияния играют очень важную роль. Тут не может быть ни примирения, ни компромиссов.
– Они могут найти примирение за чужой счет, – сказал советник. – В левых кругах Англии существует убеждение, что нынешнее правительство стремится договориться с Гитлером именно за наш счет. Религиозный и ограниченный Чемберлен, который, как мне передавали, искренне верит в «дьявольское происхождение» Советской власти, считает Гитлера «орудием божьим», ниспосланным свыше, чтобы сокрушить Советскую Россию.
– Нам это давно известно, – досадливо заметил Курнацкий. – Империалисты английские или немецкие остаются империалистами, но когда мы говорим: могут договориться за наш счет, – мы подразумеваем, что могут и не договориться. Надо знать, кого увлечь своим действием, примером, кого осадить своей силой, чтобы добиться желаемого результата…
И в течение долгих пятнадцати-двадцати минут Курнацкий с пафосом добровольного проповедника и щедростью старого учителя объяснял собравшимся в кабинете советника прописные истины. Они – Андрей Петрович, Дровосеков, Ракитинский, Гришаев, Грач, Звонченков – словом, все знали эти истины не хуже его, но слушали с вежливым и даже усердным вниманием, изредка улыбаясь или одобрительно наклоняя голову. Утомив всех своей мудростью, Курнацкий вдруг спохватился: слишком много времени потратил на них! У него предстояли важные встречи, и он надеялся, что присутствующие простят его, если он сейчас же, вместе с советником и Грачом, покинет их. Его охотно простили.
