Текст книги "Сумерки в полдень"
Автор книги: Даниил Краминов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 47 страниц)
Сумерки в полдень
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
Глава первая
Поезд Москва – Негорелое, которым уезжал Антон Карзанов, уходил под вечер, когда москвичи, проведя погожий день в окрестностях столицы, начали возвращаться в город и переполненные электрички подходили к вокзалу. Утомленные, но довольные люди валили из дверей вагонов, поднимая над головами пышные букеты осенних цветов – белые, розовые и красные астры и георгины или яркие, оранжево-пурпурные веники кленовых и осиновых веток. Громко разговаривая и смеясь, дачники двигались тесной толпой по платформе, зажатой с обеих сторон поездами, лишь изредка бросая равнодушные взгляды на окна длинного состава и его последнего – международного – вагона. Им было все равно, кого, куда и зачем увезет этот вагон, вернутся ли его пассажиры в скором времени в Москву или навсегда оставят ее. Москвичи торопились миновать платформу и вокзальную арку, выбраться на городскую площадь, все еще дышавшую теплом солнечного дня, чтобы разъехаться или разойтись по своим улицам и домам и закончить воскресенье неторопливым ужином и ранним сном: завтра их ждали новые заботы и новые радости.
Антон стоял у открытого окна своего вагона, смотрел на идущих мимо людей и завидовал им, с горечью вспоминая, что еще вчера был одним из них. Каждое утро, просыпаясь от звонкого позвякивания «Аннушки», бегущей вдоль бульвара, он вскакивал с узкого, служившего ему кроватью дивана и бросался к окну, чтобы захлопнуть его створки, а затем снова блаженно вытягивался на диване, пряча голову под подушку, чтобы спастись от яркого света и продлить короткий летний сон часа на два или прислушиваться в полусне к шорохам за дощатой перегородкой, где хозяйка, собирая в детский сад своих шестилетних девочек-двойняшек, ласково им что-то нашептывала. Ему, Антону Карзанову, стоявшему у окна международного вагона, уже не придется больше бриться перед зеркалом платяного шкафа, а потом завтракать, расхаживая по комнате с хлебом и куском колбасы в одной руке, стаканом кофе – в другой. А позавтракав, он не выйдет тихим переулком к бульвару, не купит в киоске на углу газету и не сядет на большую, еще прохладную скамью перед памятником аскетически строгого Тимирязева, чтобы пробежать последние новости – все более печальные из Испании, где республиканская армия, истекая кровью, сдавала врагу город за городом, тревожные из Праги, обеспокоенной угрозой германского нападения, – и не пойдет вниз по улице Герцена к университету. Такого утра, к какому Антон привык, заранее зная его во всех деталях и не пытаясь их изменить – прославленные ученые отличались пунктуальностью и постоянством, – такого утра у него больше не будет.
Свое новое утро Антон встретит далеко от Москвы, скорее всего на границе. Там он простится с родной землей и к ночи будет в Берлине, оттуда вскоре отправится через Брюссель в Лондон. Там-то ему предстоит работать и жить. Жить не недели, не месяцы, а годы. Годы!
Горечь расставания с Москвой наполнила его сердце тоской, которая становилась с каждой минутой все сильнее, переходя почти в физическую боль. Антону вдруг захотелось схватить свой чемодан, выскочить из вагона и влиться в веселый поток москвичей, текущий под вокзальную арку на площадь. Он любил этот шумный, торопливый и гостеприимный город, который восемь лет назад радушно принял его, дал крышу над головой, кормил, поил, учил уму-разуму. Под звездным московским небом он познал острые восторги первых увлечений и благотворную горечь молодых разочарований, тут он вступил в пору возмужания, открывшую перед ним ровную, ясную на многие годы вперед дорогу…
Но Антон остался стоять у окна вагона: отступать было поздно. Да и некуда! Он добровольно согласился поехать в Англию и взяться за новое для него дело. На справедливое, хотя и язвительное, замечание профессора Дубравина – дело, за которое берется Карзанов, ему не по плечу, – Антон ответил неожиданной грубостью. Вспыльчивый Георгий Матвеевич рассердился, а когда Антон заговорил было о Кате, резко оборвал его и в конце концов выгнал. Двери факультета для Антона закрылись. Да и что сказал бы он Щавелеву, благодаря настойчивости и стараниям которого Антон ехал за границу. Щавелев вызвал его к себе, в ЦК, и, уговаривая перейти на дипломатическую работу, предупредил, чтобы молодой человек подумал как следует, прежде чем окончательно согласиться: ведь речь шла о серьезной перемене в его жизни. Антон не посмел бы заявиться к Щавелеву и сказать: «Извините, я передумал…» К великому удовольствию Игоря Ватуева! «Вот видите, – Антон представил, как Ватуев высокомерно улыбнется, – я же говорил, что Карзанов страдает, нерешительностью. Он робок в мыслях и в действиях: быть образованным – это еще не значит быть интеллигентным. А ведь только интеллигентному человеку свойственна интеллектуальная смелость. Дипломатическая работа – это схватка умов, и в этой схватке Антону и ему подобным не устоять перед настоящими, то есть потомственными, интеллигентами!»
Нет, он, Антон Карзанов, не даст Ватуеву повода для злорадства. Ослабив петлю галстука и засунув руки в карманы брюк, он смотрел в окно. Толпа заметно поредела. Антон взглянул на большие вокзальные часы. Прямо под ними он увидел девушку, которая растерянно осматривалась, видимо не зная, к какому поезду ей следует бежать. Она была в старой вязаной кофте, черная, тоже старенькая юбка не прикрывала грязных коленей, а стоптанные туфли еще хранили следы свежей огородной земли. Антон сразу узнал ее и, высунувшись из окна, крикнул:
– Катя! Я здесь! Я здесь, Катя!
Он бросился к дверям, толкнув высокого, узкоплечего пассажира, близоруко рассматривавшего цифры у двери соседнего купе, и выпрыгнул на платформу. Катя бежала ему навстречу. И вдруг остановилась, вытянув перед собой руку с пыльными цветами, вероятно сорванными у дороги, хотя на даче у Дубравиных был великолепный цветник. Антон взял цветы, сказал «Спасибо!» и опустил руку: васильки и ромашки беспомощно свесили свои головки. Он смотрел на девушку с восхищением, точно видел впервые. Катя показалась ему не просто привлекательной – это он знал давно, – а очень красивой: густые темные волосы обрамляли выпуклый чистый лоб и милое лицо с прямым коротковатым носом. Ее обычно бледные, немного впалые щеки разрумянились, черные глаза блестели. Антон проговорил растерянно:
– Ты пришла, Катя?
Она кивнула серьезно, словно ее присутствие требовало подтверждения. Потом спросила:
– Почему ты не сообщил, что уезжаешь?
– Я думал, ты прячешься от меня.
– Я вовсе не пряталась от тебя, – возразила она.
– После того вечера я много раз звонил тебе, – быстро заговорил Антон. – Утром звонил, и днем звонил, и вечером. И все попадал либо на Феклу, либо на твоего отца, либо на Юлию Викторовну. Я звонил и на следующий день – и тоже утром, днем и вечером, но ты не подходила к телефону. А на третий день к телефону уже никто не подходил. И на четвертый, и на пятый, и на шестой день…
– Мы уехали на дачу, – тихо отозвалась Катя.
– Я так и подумал, – сказал он и с усмешкой добавил: – Чтобы избавиться от нахала, который звонит и молчит, когда снимают трубку. Звонит и молчит. У вас догадались, что это я звоню?
Она опять кивнула и улыбнулась.
– Все догадались. Фекла жалела тебя и старалась, чтобы к телефону подошла я. Но папа брал трубку раньше.
– Он все еще зол на меня?
– Да, – она глубоко вздохнула. – Очень.
– Но я же не хотел ничего плохого… Просто у меня так получилось.
– Получилось дурно…
– И тебя я не хотел ставить перед таким выбором.
– Не хотел, а поставил: либо ты, либо отец…
– Это он заставил меня. Я хотел сделать все по-хорошему. Мы же свои…
– Папа уже не считает тебя своим. Он говорит: ты обманул его…
– Я его?
– Вернее, он обманулся в тебе. Столько, говорит, сил и времени потратил на этого Карзанова, и все напрасно.
– Вовсе не напрасно! Я докажу Георгию Матвеевичу, что ничего не пропало даром, и, когда минует надобность, я опять вернусь к истории. Мне обещали…
– Это больше всего и возмущает папу, – перебила Катя, быстро взглянув на него. – Он говорит, что любое дело, когда за него берутся всерьез, требует всей жизни, если человек действительно хочет чего-то добиться. Людей, которые занимаются сегодня одним, а завтра другим, он зовет «попрыгунчиками». «Попрыгунчики, – говорит он, – не ценят ни себя, ни дело: им все равно, как прожить жизнь, лишь бы полегче и поудобнее».
– Я удобств не ищу. Мне сказали, что дело, на которое меня посылают, трудное, даже очень трудное. Только вчера Щавелев еще раз предупредил, чтобы я работал так, как будто от меня одного зависит остановить опасность, которая надвигается на нашу страну.
– А над этим папа просто смеется, – сказала Катя. – Дурачков, как и рыбу, говорит он, ловят на разную приманку. Рыболовы хорошо знают это и ловят рыбу одну на дождевого червя, другую – на хлебный мякиш, а третью – на пестрое перышко. Но человек не рыба, и тот, кто попадается на жалкую приманку, кто отказывается от любимого дела в угоду желаниям других, тот, говорит папа, глупее рыбы, тот просто тряпка.
– Я не тряпка!.. – обиженно возразил Антон. – И твой отец не прав. В последние недели я встречался со многими знающими людьми. И все говорили о серьезной опасности, нависшей над миром. Все обеспокоены, а кое-кто даже напуган. Не думаю, что это делается только ради того, чтобы поймать меня.
Катя снова кивнула и опять очень серьезно.
– Тебя никто не провожает? – спросила она, хотя видела, что он один.
Антон покачал головой. Посмотрев в его лицо, Катя жалостливо улыбнулась. Он не выносил жалости: это всегда унижало. И торопливо заговорил о том, что друзья не могли проводить его. Ефима Цуканова услали в командировку, поручив ему «подталкивать» отстающий в уборке урожая район. Федор Бахчин, с которым он виделся недавно в своей деревне, обещал приехать в Москву, но только прислал телеграмму: «Проводить не могу вызывает область». Брат Петр на приглашение Антона вместе съездить к родителям, а потом провести последние перед отъездом дни в Москве ответил коротко и тревожно: «Отлучки запрещены. Телеграфь день отъезда, встретимся поезде». Приехавшему из Берлина Володе Пятову, с которым Антон договорился ехать вместе до немецкой столицы, приказали срочно вернуться: затишье, наступившее после майского кризиса, когда едва не вспыхнула война между Германией и Чехословакией, окончилось, положение вновь ухудшилось: десять германских дивизий двинулись к чехословацкой границе. Володя Пятов покинул Москву на другой день.
– А Ватуев? – спросила Катя. – Почему Игорь не приехал проводить тебя?
– Он проводил меня вчера.
– Вчера?
– Да, вчера, – подтвердил Антон. – Мы собирались в «Москве», чтобы отметить мой отъезд, на прощание Игорь обнял меня и сказал, что не сможет быть «в числе провожающих», потому что уезжает на дачу до понедельника. Я думал, что он едет к вам, и просил передать всем привет. Мне показалось, что Игорь понял меня, потому что улыбнулся, точно намекал: «Знаю, мол, кого понимать под этим «всем», и сделаю, что надо». Разве он ничего не сказал тебе?
– Игорь не был у нас.
– От кого же ты узнала, что я уезжаю?
– От Ефима.
– От Ефима? Он вернулся? Почему же тогда сам не приехал?
– Не приехал, потому что не вернулся, – ответила Катя и подала Антону сложенный вчетверо бланк телеграммы. Поспешно развернув жесткую бумагу, он прочитал: «Карзанов уезжает сегодня Лондон шесть пятьдесят вечера Белорусского вокзала зпт очень прошу передать ему привет пожелания счастливого пути тчк Ефим».
– Фекла привезла из Москвы, – проговорила Катя, глядя на Антона ласковыми и жалеющими глазами. – Я возилась на огороде, когда она подала мне телеграмму. Я крикнула папе: «Который час?» Он выглянул из окна и прокричал в ответ: «Без двадцати шесть. А что?» А в пятьдесят две проходит электричка на Москву. Я до станции всю дорогу бежала, вскочила к последний вагон без билета, и потом с Киевского – сюда.
Антон сложил телеграмму и вернул Кате.
– Молодец, Ефим!
– Еще какой молодец! – подхватила Катя.
– Я лишь намекнул ему в последнем письме, что, наверно, уеду из Москвы, так и не простившись с тобой, и он, видишь, как помог другу, – заставил тебя…
– Вовсе он не заставлял меня, – начала Катя и остановилась, перехватив взгляд Антона, направленный куда-то поверх ее головы. Она обернулась: у двери в соседний вагон толпилось несколько мужчин. Подняв лица, они смотрели в открытый тамбур, где стояла красивая молодая женщина. Легкое голубое платье с белым кружевным воротником и белым лаковым поясом облегало ее фигуру. Золотисто-каштановые волосы, схваченные голубой лентой, поблескивали, точно искрились. Женщина глядела вниз, на восхищенные лица провожающих, и торжествующе улыбалась.
– И она уезжает, – неприязненно отметила Катя, повернувшись к Антону.
– Ты ее знаешь?
– Племянница нашей Юлии, Елена, – сухо ответила Катя. – Мы учились вместе с ней в одном классе и даже дружили.
– А теперь?
– Теперь почти не встречаемся.
– Почему?
– Много о себе воображает. Считает себя не только самой красивой – это ей с детства вбили в голову, – но и самой умной. Пыталась стать балериной, потом певицей, когда же выяснилось, что способностей маловато, подала в иняз. А теперь «поймала», как говорит Юлия, нашего дипломата по фамилии Грач. Тот приехал из Лондона на десять дней, и все же Елена успела вскружить ему голову, они расписались, и вот она едет к нему…
Антон пристально посмотрел на Елену и усмехнулся:
– Эффектная женщина!
Катя мельком оглядела себя – стоптанные туфли на босу ногу, вымазанные землей колени, старенькая кофточка – и вспыхнула: ну какой же неряхой явилась она провожать человека, уезжающего за границу! Разве такая может вызвать восхищенные улыбки?
– Ты прости меня, я прибежала в таком виде… – виновато проговорила она. – Мне так хотелось увидеть тебя, и если бы я переодевалась…
– Ну что ты, Катя! Какое это имеет значение, я очень рад!
– А мне стыдно! И обидно, что ты увезешь меня в своей памяти вот такой… ужасной…
– Не ужасной, а очень хорошей… Удивительной!
– Ну что во мне удивительного?
– Мне так тоскливо было, – взволнованно сказал Антон. – Всех провожали… всех… Даже иностранцев. И только меня никто не провожал…
– И удивительная я только потому, что примчалась из-за города проводить тебя? – настороженно переспросила Катя.
– Да! – воскликнул он. – Да!
Девушка резко подалась назад, словно на нее замахнулись. Антон поймал ее за руку и приткнул к себе.
– Да! Потому что примчалась проводить меня, – повторил он, заглядывая в ее обиженные глаза. – Ты не знаешь, как много это для меня значит.
– Тоскливо уезжать одному?
– Тоскливо остаться одному, – поправил Антон. – После того вечера я места себе не мог найти… Ведь я сильно привязался к тебе, и к Георгию Матвеевичу, и даже к Юлии Викторовне привык… Ее постоянные насмешки и шпильки помогли мне стать… в конечном счете лучше. Ваша семья стала мне близкой, и потерять это было тяжко. А то, что ты примчалась сюда, означает, что для меня не все потеряно. Или я ошибаюсь, Катя?
Она растерянно улыбнулась.
– Папа о тебе и слышать не хочет, и Юлия радуется, что ты уезжаешь. «Слава богу, – говорит, – не будет теперь глаза мозолить». И советует мне быть повнимательнее к Игорю. «Вот, – говорит, – настоящий интеллигентный молодой человек: воспитан, образован и умен».
– Ну а ты, Катя? Ты?
Девушка беспомощно опустила руки.
– Что я?
– Ты со мной? Ты будешь со мной? Ты пойдешь со мной?
– Куда я пойду с тобой? Ну куда? Ты же уезжаешь…
– Я вернусь…
– Когда ты вернешься?
– Скоро! Как только войду в курс дела и устроюсь в Лондоне, Щавелев обещал мне дать возможность приехать в Москву, может быть, месяцев через шесть.
– Через шесть месяцев! – воскликнула она с горечью. – И это ты называешь скоро?
– Обстановка сейчас сложная и напряженная, – повторил Антон слова Щавелева. – И раньше вырваться, наверно, не удастся.
– Шесть месяцев! Шесть месяцев!
– Я вернусь, вернусь за тобой, Катя. Ты только жди меня.
– Я давно тебя жду.
– Ну подожди еще немного, – шепотом попросил он, отступая спиной поближе к входу в вагон: проводник торопил пассажиров, требуя занять места. – Еще немного.
– Я буду ждать, – также шепотом пообещала Катя, двигаясь вслед за Антоном. – Буду ждать…
Резко дернувшись, поезд тронулся, заставив Антона недовольно оглянуться: ему опять помешали сказать Кате то самое важное и нужное, что он давно хотел сказать, но так и не смог. Он схватил ее за плечи и быстро поцеловал, подумав, как всегда: «Потом скажу…» Двинувшись к вагону, он встретился взглядом с Еленой, все еще стоявшей в тамбуре: она насмешливо улыбалась. Антон вскочил на подножку и, держась за поручни, наклонился вперед, стараясь не упускать из виду Катю – она отодвигалась вместе с платформой, вместе с людьми, продолжавшими прощально махать шляпами, платочками, руками. Повернув голову, он увидел совсем рядом красивое лицо Елены, она смотрела на пылающий закат, золотисто-каштановые волосы развевались от порыва ветра. Антону показалось, что он где-то уже видел это лицо, но не успел вспомнить где – женщина вошла в вагон.
Он вернулся в купе, закрыл дверь и опустился на диван, покрытый холщовым чехлом. За окном длинные складские помещения – пакгаузы сменялись заборами, заборы – пустырями, заваленными мусором, а пустыри – огородами. Прогремев по мосту через Москву-реку, поезд помчался прямо на закат. На фоне яркого неба четко вырисовывались гребни крыш с низкими трубами, верхушки высоких деревьев и темная щетина дальнего леса. Дачные поселки, как бы летевшие навстречу поезду, погружались во тьму, тьма накапливалась в чаще садов и рощиц, тянувшихся вдоль дороги. Первые огоньки в окошках дач были ярки и коротки, как вспышки выстрелов.
Изредка с грохотом проносились встречные электрички. Щедро освещенные, переполненные людьми с охапками цветов, они мчались к Москве, заставляя Антона каждый раз мысленно возвращаться с ними к недавно покинутому вокзалу. Незримо он шел рядом с Катей, провожая ее домой. Они снова брели по улицам, которые хорошо знали, потому что ходили по ним и днем, и вечером, и ночью, направляясь к Арбату, а затем шли до переулка, где жили Дубравины, останавливались на углу под большими часами. Тут они назначали свидания. «Буду ждать тебя под часами», – говорил он Кате по телефону, и она соглашалась: «Хорошо, под часами». Сколько томительных минут провел он под этими часами, ожидая ее появления из глубины переулка! И прощались они тоже под часами. Изредка он провожал Катю домой и заходил к Дубравиным. Юлия Викторовна считала «неприличным», когда молодые люди избегают показываться на глаза родителям, и ему приходилось считаться с этим. Антон не стеснялся Георгия Матвеевича, но почти панически боялся Катиной мачехи. Критически осмотрев его, Юлия Викторовна всегда находила какой-нибудь изъян в его одежде и замечала с брезгливым упреком: «У вас опять узелок галстука на боку, Антон Васильич», или: «Вы, наверно, целыми неделями не меняете свои воротнички, Антон Васильич». Либо язвительно спрашивала: «А вы знаете, что такое утюг, Антон Васильич? Знаете? Ну слава богу!» И, вздыхая, советовала: «Заставляйте свою хозяйку пользоваться им хотя бы изредка. Не забывайте, что вы вращаетесь в интеллигентном обществе».
Сейчас даже мысленно он не посмел подойти вместе с Катей к ее дому, подняться по мраморной, местами выщербленной лестнице на второй этаж и остановиться у высокой, обитой коричневой кожей двери с белым эмалевым прямоугольником «Проф. Г. М. Дубравин». Перед его взором она все еще стояла распахнутой, как тогда, настежь, а в ней – разгневанный Георгий Матвеевич с театрально вытянутой рукой. «Вон!» – это обидное и оскорбительное слово теперь слышалось Антону в любом шуме. Вот и сейчас колеса вагона начали выстукивать: «Вон-вон-вон! Вон-вон-вон!»
Последняя электричка, промчавшаяся к Москве, будто унесла с собой робкие огни дачных поселков, и в черном стекле окна Антон не видел уже ничего, кроме отражения узкоплечего молодого человека с худым, длинноносым и высоколобым лицом под нависшим карнизом темных волос. Карзанов задернул занавеску и зажег настольную лампу с оранжевым абажурчиком – в купе сразу стало по-вечернему уютно. Теперь только четкий перестук колес да ритмичное подрагивание дивана напоминали о том, что поезд мчит своих пассажиров на запад со скоростью восемьдесят пять километров в час. Каждая минута отдаляла их от Москвы почти на полтора километра. Вместе с Москвой отдалялась, уходила в прошлое недавняя жизнь Антона с ее удивительно легкими заботами и удачами, с неяркими, но почти повседневными радостями, которым он – ни с того ни с сего – положил конец, чтобы отправиться навстречу влекущей и пугающей неизвестности.
Никакое расстояние, как, впрочем, и время, не могли помешать ему мысленно вернуться в прошлое, хотя это «возвращение» было так же бессильно изменить происшедшее, как остановить поезд или замедлить его движение. И все же, оставшись наконец наедине с собою, Антон попытался разобраться в своих поступках и действиях. Он мог взвесить все и найти ответ на вопрос, который в последнее время часто задавали ему и на который он отвечал сбивчиво и невразумительно. Почему он решился вдруг свернуть с прямой и, казалось, многообещающей жизненной дороги? Действительно, почему? Его уговаривали, но не принуждали, просили, но не неволили: решение целиком оставалось за ним. Что заставило молодого историка, которому прочили чуть ли не блестящую карьеру ученого, отказаться от научной работы и взяться за совершенно новое и, как был убежден Георгий Матвеевич, «противное его натуре» дело? Что это – опрометчивость? Торопливое решение незрелого ума? Или выражение вечного стремления человека к неведомому, тоски по новым краям и землям? И чего тут больше: трусливого бегства от кропотливого научного труда или склонности к активному действию? Не совпала ли мальчишеская жажда приключений с неверием молодого историка в свою способность сказать новое слово в науке?
Даже себе Антон не мог ответить на эти вопросы. Сейчас его волновало одно: окажется ли он пригодным для дела, за которое взялся? Ведь желания и возможности человека так часто не совпадают! Сумеет ли он сменить усидчивость и любознательность научного работника на кипучую, временами лихорадочную деятельность, требующую большого и постоянного умственного и физического напряжения – изо дня в день, из месяца в месяц? Хватит ли у него смелости и ума – главное ума! – встретиться с опасным противником и доказать, что недавнему деревенскому пареньку не страшны хитрость и ловкость отпрысков потомственной аристократии, в семьях которых служба в дипломатическом ведомстве, как фамильные поместья и драгоценности, передавалась по наследству и будущих дипломатов с детства приучали изящно подличать, искренне лицемерить, вдохновенно обманывать?
Антон тяжело вздохнул. Не слишком ли высоко воспарил вчерашний аспирант, ослепленный заносчивой мечтой? Может быть, действительно дело, которое поручалось ему, выше его сил и способностей? А разве может человек добиться успеха, не веря в свои силы?
