Текст книги "Сумерки в полдень"

Автор книги: Даниил Краминов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 47 страниц)

Глава пятая

Ночью осень снова вступила в свои права, и утром, спустившись в ресторан, Антон с трудом рассмотрел через залитое дождем окно бурую стену соседнего дома. Позавтракав и вооружившись зонтиком, он отправился в полпредство и уже в вестибюле узнал, что Андрей Петрович созывает дипломатических сотрудников.

Озабоченно-хмурый и как будто постаревший, советник только кивал в ответ на «доброе утро» входивших и, не дождавшись, когда закроется дверь, заговорил торопливо и недовольно:

– Предстоит трудный день, дел много, поэтому ограничимся кратким разговором. Что сделано за воскресенье?

Антон посмотрел на советника с недоумением: он думал, что все провели воскресенье, подобно ему, в безделье, но ошибся. Ракитинский, начав говорить первым, рассказал, что был приглашен Мэйсоном провести воскресенье в его фамильном замке. Там Ракитинский встретил Кадогана, постоянного, независимо от смены правительств, заместителя министра иностранных дел, и спросил его, была ли встреча между нашим наркомом и англичанами в Женеве. Несколько поколебавшись, тот ответил, что встреча действительно состоялась и разговор о конференции великих держав имел место. Телеграмму лорда Де ла Варра и Батлера об этом Кадоган передал лорду Галифаксу и премьер-министру. Появление «опровержения» было для Кадогана неожиданностью и загадкой.

– Выходит, «опровержение» сочинили на самом верху, – раздраженно предположил советник.

– Выходит, что так, – согласился Ракитинский. – Да и Мэйсону сказали, что «опровержение» было передано Рейтеру лично Горацием Вильсоном. И он же распорядился разослать «опровержение» в редакции газет и передать как можно скорее в Берлин.

– Поспешили заверить Гитлера, что ему нечего опасаться совместных действий Лондона с Москвой, – с сердитой усмешкой бросил советник.

Сомов рассказал, что ему не удалось встретиться с Бэвином, но зато он провел почти двое суток с Артуром Гринвудом, заместителем лидера лейбористской фракции в парламенте. Прямой, откровенный, временами резкий северянин осуждал заигрывание премьер-министра с Гитлером. Узнав, что Гринвуд собирается выступать на митинге в Лидсе, Сомов поспешил туда же, был на митинге, а потом и в баре «Золотой орел», где любивший веселую компанию и добрую кружку пива Гринвуд встретился со старыми друзьями. У Сомова создалось впечатление, что в верхушке лейбористской партии царит разброд: одна часть не хочет мешать Чемберлену, другая считает полезным установление более тесных отношений с Россией, потому что Советский Союз в рабочей среде – это может подтвердить и сам Сомов – очень популярен: упоминание о нем в речах неизменно вызывало горячие аплодисменты.

В изумление Антона поверг Звонченков, который объявил, что гостил у герцогини Аттольской в ее загородном доме. Герцогиня, желчно критиковавшая Советскую власть совсем недавно, ныне с искренним увлечением доказывала на собраниях, что безопасность Британии, как и всей Европы, зависит от коллективной обороны, а эта коллективная оборона немыслима без союза с Россией. Перед началом обеда, когда все, потупившись, притихли, как бы безмолвно молясь, герцогиня вдруг громко произнесла: «Господи, благослови и Россию…» Остановилась, подумала немного и повторила, уточняя: «Благослови, господи, Советскую Россию, вдохнови ее на великие дела, дай ей мужество и силу одолеть врагов ее… и наших… Аминь».

Горемыкин сообщил, что присутствовал на собрании друзей Советского Союза в рабочем клубе в Гринвиче, где выступал с докладом. Он еще раз подтвердил то, что все они знали: сочувствие рядовых лондонцев было на стороне Советской России.

Когда Андрей Петрович задержал свой взгляд на Антоне, тот поднялся, виновато улыбнувшись, проговорил, что провел воскресенье, изучая Лондон, а перед вечером видел приезд французов на Даунинг-стрит, 10, и там неожиданно встретился со своим знакомым – секретарем французского посольства в Берлине де Шессеном. Советник выслушал его с терпеливым равнодушием: новичку поручений не давали, от него ничего и не ждали. Андрей Петрович отвел глаза, вяло сказал: «Хорошо», – и объявил, что совещание окончено.

Звонченков почти тут же уехал, за ним исчез Горемыкин, и, оставшись в комнате один, Антон, занялся газетами. Но вскоре его позвали к советнику. В кабинете Андрея Петровича он застал только Ковтуна, стоявшего перед столом.

– Садитесь, – сказал советник тихо. Антон сел, а Ковтун продолжал стоять, словно военная форма, надетая им в то утро, обязывала к этому, и советник повысил голос: – Да садитесь же!

Затем, не меняя недовольного, даже сердитого выражения на скуластом лице, он раскрыл лежавшую перед ним папку и надел очки.

– Только что получена срочная телеграмма, – сказал он, поглядев на сидевших у стола молодых людей поверх очков. – Она была направлена из Москвы в Париж для передачи генералу Гамелену, но не застала его: он прилетел сюда, в Лондон. Нам поручается передать телеграмму генералу, и я думаю, – Андрей Петрович остановился и снова посмотрел поверх очков на Ковтуна, – я думаю, что сделать это надо вам, Александр Никодимович.

– Мне? Почему мне? – удивленно переспросил Ковтун, порываясь подняться с кресла.

– Потому что телеграмма о военных делах, а военными делами лучше заниматься военным.

– Могу я ознакомиться с содержанием телеграммы? – спросил Ковтун с обычной строгой сдержанностью.

– Конечно, – сказал советник и взглянул на Антона.

Тот сразу поднялся.

– Мне уйти? – спросил он.

Андрей Петрович поморщился.

– Оставайтесь. Вам придется помочь Ковтуну, он же не знает французского.

– Я тоже не знаю.

– А как же вы разговаривали со своим знакомым французом?

– По-немецки, хотя он знает и русский.

– Зачем же говорить по-немецки, если он знает русский?

– Де Шессен, как мне объяснили наши в Берлине, скрывает, что владеет русским.

– Дьявол с ним, пусть говорит на каком хочет языке. Лишь бы помог вам добраться до генерала и объясниться с ним.

Антон опять сел, выжидательно посматривая на советника. Тот подвинул папочку с шифровкой поближе, но читать ее не стал, а, по-прежнему глядя на собеседников поверх очков, сказал:

– Нарком обороны поручает немедленно передать Гамелену, что Советские Вооруженные Силы готовы выполнить обязательства, вытекающие из франко-советского и чехословацкого договоров: тридцать стрелковых дивизий, а также кавалерийские дивизии придвинуты к границе; все части полностью укомплектованы и соответственно снаряжены. Технические войска – авиация и танковые части – приведены в состояние полной боевой готовности. Войска могут быть введены в действие в любой момент.

Ковтун поднялся.

– Как прикажете передать телеграмму наркома обороны – устно или письменно?

Советник устало откинулся на спинку кресла и, глядя на высокого Ковтуна снизу вверх, медленно проговорил, скорее размышляя вслух, чем приказывая:

– Лучше, конечно, встретиться с Гамеленом и устно изложить ему содержание телеграммы. Но француз, наверно, захочет иметь подтверждающий ваши слова документ, и потому подготовьте его в такой форме, чтобы это удовлетворило генерала.

Ковтун протянул руку за листком тонкой папиросной бумаги, на которой была напечатана расшифрованная телеграмма. Аккуратно сложив ее вчетверо, он повернулся к еще сидевшему Антону и сказал, точно скомандовал:

– Пошли!

В сумрачном холле, отбросив строгую сдержанность, он толкнул Антона в плечо и возбужденно проговорил:

– Ну, кажется, начинается.

– Что начинается? – недоуменно переспросил Антон.

– Военные берут дело в свои руки. Когда главнокомандующие вооруженных сил двух стран обмениваются такими посланиями, то дипломатам лучше отойти в сторону.

– Ты как будто радуешься.

– Мне просто надоела закулисная возня всех этих политиканов и дипломатов, которые говорят одно, а делают другое.

– Военные, конечно, предпочитают открытый, честный бой? – иронически спросил Антон.

– Конечно! Решает все в конечном счете сила. А силы больше на нашей стороне.

– А ты уверен, что перевес на нашей стороне? – Антон спрашивал серьезно, обеспокоенный излишней самоуверенностью Ковтуна.

– Вместе с Францией? Безусловно, больше! Значительно больше!

– А без Франции?

– Почему без Франции? – удивленно переспросил Ковтун. Он поднес к глазам Антона вчетверо сложенный листок с телеграммой. – А это что? Это же война на два фронта для Германии, чего она боялась и боится, как смерти. О Чехословакии говорить нечего: она с нами, иначе не может быть.

В вестибюле Ковтун сказал Краюхину, чтобы вызвали машину военного атташе, которой он пользовался, и, попросив Антона подождать, скрылся в канцелярии. Он появился оттуда минут через десять с красивой кожаной папкой и, раскрыв ее перед Антоном, показал единственный лист бумаги: на нем была четко напечатана подписанная Ворошиловым и заверенная полпредством телеграмма генералу Гамелену.

Подъезд большого и богатого отеля в Уэстэнде, где разместились французы, охранялся полицией, в его вестибюле толпились английские и французские офицеры и полицейские в штатском, оглядывавшие посетителей внимательными и холодными глазами. Антон попросил позвать де Шессена, и через несколько минут перед ними появился франтоватый, тщательно выбритый, напудренный и напомаженный француз: если он и был когда-то гомельским мещанином, как уверял Тихон Зубов, то безукоризненно усвоил привычки своих новых соотечественников. Де Шессен улыбнулся Антону.

– Чем могу служить? – спросил он по-немецки.

Антон сказал, что они хотели бы немедленно видеть генерала Гамелена, чтобы передать ему чрезвычайно важное послание от народного комиссара обороны Советского Союза. Лицо француза вытянулось, сочно-красные губы удивленно округлились. Но тут же де Шессен любезно улыбнулся, сообразив, что судьба предоставляет ему великолепную возможность быть полезным всемогущему генералу. Де Шессен повел их за собой к широкой мраморной лестнице на бельэтаж, отведенный французам, повелительно покрикивая на офицеров и штатских, пытавшихся преградить дорогу. Поднявшись по лестнице и миновав коридор, он ввел Ковтуна и Антона в большую комнату и, оглянувшись на них, вновь одобрительно улыбнулся, будто те только что одолели трудное препятствие и показали себя молодцами. Он пригласил их сесть на диван, а сам направился к столику у другой двери, за которым сидел толстенький, круглолицый, черноволосый и черноусый офицер, чем-то напоминавший откормленного кота. Де Шессен заговорил с ним взволнованным шепотом. Слушая его, офицер укоризненно посматривал на Ковтуна и Антона, будто те появились весьма некстати. С тем же укоризненным выражением на круглом, лоснящемся лице офицер направился к дивану. При его приближении Ковтун и Антон поднялись. Офицер щелкнул каблуками, склонив голову, так же резко вскинул ее и повернулся к де Шессену, проговорив что-то по-французски. Де Шессен, обращаясь к Антону, сказал, что господин адъютант хотел бы знать содержание послания генералу Гамелену. Антон перевел Ковтуну, и тот, продолжая смотреть в лицо офицеру, процедил сквозь зубы:

– Скажи ему, что телеграмма адресована генералу Гамелену и мы должны передать ее тому, кому она адресована.

Адъютант, выслушав перевод, вскинул голову еще выше, словно повинуясь невидимым удилам. Антону показалось, что длинные, холеные усы адъютанта встопорщились, как у кота перед дракой. Ковтун встретил сердитый взгляд француза, лишь прищурив глаза. Адъютант проворчал что-то де Шессену, а тот сказал Антону:

– Господин адъютант не считает возможным беспокоить генерала, пока не узнает, насколько важно сообщение, которое вы привезли.

Ковтун, по-прежнему глядя прищуренными серыми глазами в лицо адъютанта, зло проговорил:

– Скажи ему, что командующий Вооруженными Силами Советского Союза не будет обращаться по пустякам к командующему вооруженными силами Франции.

Адъютант склонил голову, щелкнул каблуками и, круто повернувшись, пошел к своему столику. Де Шессен последовал за ним, что-то горячо говоря и энергично жестикулируя. Видимо, поддавшись его уговорам, адъютант взял со стола какую-то бумагу и, осторожно открыв дверь, скрылся за нею. Де Шессен повернулся к Антону, торжествующе улыбаясь.

Однако прошло не меньше пятнадцати минут, пока черноволосый офицер вновь показался на пороге кабинета.

– Входите!

В просторной гостиной с диванами и креслами, обитыми золотистым штофом, их встретил одетый в штатское плотный старик, в котором Антон узнал Гамелена. Его полное лицо было морщинистым и обрюзгшим, но суровые, проницательные глаза излучали властность и силу.

Ковтун, вытянувшись, четко отрапортовал, что прибыл передать главнокомандующему Франции телеграмму наркома обороны Советского Союза, и, раскрыв папку, вручил генералу лист с текстом телеграммы. Гамелен осторожно, двумя пальцами взял лист, недоуменно глядя то на Ковтуна, то на адъютанта: он не понимал, что ему говорили, не знал, что ему вручили. Антон поспешил перевести слова Ковтуна, де Шессен – Антона. Затем в таком же порядке – сначала Ковтун, потом Антон и, наконец, де Шессен – изложили Гамелену содержание телеграммы. Генерал аккуратно сложил лист вдвое и, подав адъютанту, сказал что-то коротко и строго, но де Шессен выхватил лист из рук адъютанта и, почтительно изогнувшись перед генералом, старательно перевел телеграмму на французский, невольно выдав свое знание русского языка. Гамелен сделал два шага вперед, протянул Ковтуну руку и, глядя ему в глаза, сказал (переводил на русский де Шессен), что благодарит за полученную телеграмму и что соответствующий ответ маршалу Ворошилову будет направлен в Москву. Он сожалел, что телеграмма не застала его в Париже, потому что тогда он смог бы еще вчера рассеять возникшие здесь сомнения относительно желания и готовности России выполнить свои договорные обязательства.

Довольные тем, что удалось выполнить поручение, Антон и Ковтун покинули апартаменты генерала и, сопровождаемые де Шессеном, спустились по мраморной лестнице в вестибюль, все еще полный французских и английских офицеров. У самого входа они столкнулись с Горемыкиным, появившимся из боковой двери.

– Ты? Здесь? – Антон удивился. – Зачем?

– Встречался с приятелем, – ответил Горемыкин.

– Приятели среди французов, прилетевших из Парижа?

– А почему бы и нет? – Горемыкин хитровато усмехнулся.

– У нас машина, – сказал Ковтун. – Если тебе в полпредство, подвезем.

Когда сели в машину, Ковтун похвастался:

– А мы только что побывали у генерала Гамелена.

– Да что ты говоришь! – иронически воскликнул Горемыкин. – То-то я смотрю, от вас вроде бы сияние исходит, будто к святым мощам приложились.

– Говорить серьезно с тобой невозможно! – возмущенно произнес Ковтун.

– Ну а если я всерьез спрошу, что вы у него делали, ты же не скажешь, – заметил Горемыкин. – Будешь намекать, что более важной тайны не было и не будет, хотя то, что ты скрываешь, уже не тайна или скоро перестанет быть тайной. Весть о том, что какой-то высокопоставленный советский офицер приехал в отель к французам и с утра совещается с Гамеленом, уже облетела весь отель, и знакомый газетчик, которого я там встретил, стал допрашивать меня, верно ли, что сюда прибыл представитель советского генштаба, в каком он ранге и встретится ли он с начальником генштаба Великобритании. Я не стал ему врать, хотя и хотелось, но и правды не сказал, чтобы не разочаровывать: пусть разносится слух, сейчас нам это на пользу.

– А какая же польза?

Горемыкин посмотрел на недоумевающего Ковтуна с укоризной.

– Один сведущий человек сказал мне, что Боннэ нашептывает в Париже всем, кто желает слушать, будто Россия не готова и не намерена выполнять свои обязательства по договору с Францией и Чехословакией, а вчера повторил это же англичанам.

– Сегодня Гамелен сможет опровергнуть выдумку Боннэ, – заметил Антон.

Ковтун предостерегающе поднял руку, останавливая его. Антон, чтобы замять возникшую неловкость, торопливо спросил:

– А что рассказывает твой французский приятель?

– Ничего хорошего не рассказывает, – ответил Горемыкин серьезно, даже немного подавленно после короткого молчания. – Говорит, что в Париже сейчас поклонников Гитлера больше, чем в Лондоне, что теперь модно восхищаться им и что роль «кливденской клики» во Франции играет сам «Комите де форж» – «Железный комитет».

– «Железный комитет»? – переспросил Антон, недоумевая.

– Приятель говорит, что в руках этого «Железного комитета» почти вся французская промышленность, что он в самых дружеских отношениях с покровителями Гитлера – Крупном, Тиссеном, Маннесманом, Фликом. На недавнем банкете комитета один из директоров, подогретый вином, под смех и аплодисменты выпивших участников сказал, что вся Чехословакия не стоит жизни одного французского солдата. И это выражение гуляет теперь по страницам почти всех парижских газет.

– Барнетт утверждал однажды, что это выражение, правда, применительно к английскому солдату, сочинил и пустил по берлинским гостиным посол Гендерсон, – сказал Антон.

– Да, разыгрывается поразительная комедия на сцене, которую называют политикой.

– Какая комедия? – возмущенно переспросил Горемыкина Ковтун. – Мы накануне большой войны, она может вспыхнуть каждый день, каждый час, а ты говоришь, комедия…

– Не принимай все всерьез, друг мой Олесь. Если верно то, что я узнал сегодня, то до войны еще далеко.

– А что ты узнал? – в один голос спросили Антон и Ковтун, поворачиваясь к Горемыкину. – Что?

– Так я и сказал вам, – со злорадной ухмылкой ответил он. – Вы секретничаете, а я вам все выкладывай? Ждите, когда рак свистнет! Доложу Андрею Петровичу, а он пусть решает, сказать вам или не сказать. – Горемыкин выскочил из машины и бросился к двери полпредства, будто и в самом деле опасался, как бы не выпытали его секрет.

Глава шестая

Во второй половине дня Сомов, зашедший с каким-то делом к Звонченкову, сказал, что в Лондоне начинается демонстрация.

– Большая? – спросил Звонченков, не проявив особого интереса.

– Очень, – подтвердил Сомов. – Мой знакомый в Транспорт-хаусе сказал, что такой демонстрации столица давно не видела.

– Транспорт-хаус благословил ее?

– Разумеется. В Лондоне трудно что-нибудь сделать без согласия Бэвина и его профсоюза. Транспортники держат все в своих руках.

– И даже лейбористскую партию? – несколько иронически полюбопытствовал Антон, вспомнив замечание Сомова об отношениях между профсоюзами и лейбористами.

– И даже лейбористскую партию, – уверенно, не замечая иронии, подтвердил Сомов. – В кармане Бэвина более миллиона профсоюзных голосов, и счетчики на конгрессах смотрят прежде всего на его руку.

Только что вернувшийся Горемыкин сообщил, что колонны демонстрантов движутся от окраин города к центру, куда, наверно, доберутся часа через полтора: они идут медленно.

В день своего приезда в Лондон Антон видел демонстрацию на Трафальгарской площади, запомнил многолюдные колонны, которые, как ручьи в озеро, вливались в ее огромную чашу. Это было мощно, шумно, внушительно. Ему захотелось посмотреть зарождение демонстрации – те ручейки, что превращаются потом в людские потоки, которые несут с окраин в центр столицы гнев и ненависть, осуждение и протест, и он сказал об этом Звонченкову.

– Ну что ж, посмотри, – разрешил тот. – Зрелище поучительное. Как говорит Андрей Петрович, демонстрация – это средство выражения воли тех, чей голос не слышен ни в прессе, ни в парламенте. Только будь начеку. Заметишь осложнения, сразу уходи.

– Какие осложнения?

– Между демонстрантами и полицией. Приказано демонстрантов не пускать в центр города. Когда они начнут приближаться к центру, сверни в соседнюю улицу.

– Хорошо, – пообещал Антон.

Пока он знал только один рабочий район – Сент-Панкрас, куда ездил с Горемыкиным к Филу Бесту. Антон добрался до знакомой станции метро, спустился по выщербленной лестнице на платформу, дождался нужного ему поезда и минут через пятнадцать-двадцать оказался в толпе, запрудившей платформы и лестницы большой станции «Кингкросс – Сент-Панкрас». Выбравшись на знакомую вокзальную площадь, он увидел, что из-за угла черного вокзала медленно движется людской поток. Люди в поношенных пальто и старых макинтошах, в кепках и шляпах мирно шагали по трое, по четверо в ряд, шагали не спеша, точно гуляли, на ходу переговариваясь и обмениваясь шутками с соседями. Над их головами поднимались фанерные щиты или куски картона, на которых не очень умелые руки вывели красной, черной, оранжевой и зеленой красками требования тех, кто нес их. Слова «работа», «мир», «хлеб», «Чемберлен», «война», «Чехословакия», «зимняя помощь», «капитуляция» и «Гитлер» встречались в самых различных сочетаниях. Чемберлена осуждали за сделку с Гитлером, но еще чаще и резче за то, что «вместо армии солдат он создал армию безработных». Одни требовали мира и хлеба, другие – работы или помощи, третьи – поддержки Чехословакии и союза с Россией, четвертые призывали дать уголь народу, чтобы спасти его от холода, болезней и смерти. Антон оторопело отступил на тротуар, когда на площадь один за другим выплыли три гроба. Они покоились на обычных, покрытых черным лаком катафалках, но везли их не вороные кони, покрытые черными попонами, а демонстранты, одетые гробовщиками. На белых досках гробов кричаще чернела крупная надпись: «Он не получил зимней помощи». «Гробовщики» тянули лямки катафалков, шагая в ногу, и их высокие цилиндры мерно покачивались в такт их шагам. Антон вспомнил, что несколько дней назад газеты с негодованием писали о демонстрантах, доставивших такой гроб к дверям дома премьер-министра.

Гробы скрылись за углом улицы, ведущей к центру, а над толпой взвилось большое темно-красное знамя. Оно принадлежало, как гласила золотая надпись, «организации Коммунистической партии Великобритании района Излингтон, Большой Лондон». Колонна, идущая под знаменем, была невелика, но выделялась четкостью рядов, какой-то внутренней слаженностью, сплоченностью. Рядом с колонной шла молодая женщина с пестрым шарфом на шее. Она раздавала демонстрантам какие-то листки. Тонкую фигуру обтягивало длинное пальто, густые черные волосы развевались на ветру, иногда закрывая лицо девушки, она нетерпеливо отстраняла их рукой.

Антон узнал Пегги, и, когда колонна демонстрантов поравнялась с ним, он двинулся по тротуару, стараясь не отставать от девушки. Сначала Пегги не замечала его, продолжая раздавать листовки. Лишь после того, как он сошел на мостовую, Пегги увидела Антона, узнала и улыбнулась. Теперь они издали следили друг за другом, и Пегги беспокойно оглядывалась, если Антон отставал или терялся в толпе. Снова увидев его, она обрадованно улыбалась, и ее глаза вспыхивали необыкновенным синим светом, который удивил и восхитил Антона в тот вечер, когда они встретились у Фила Беста.

Так они шли, разделенные толпой, обменивались взглядами и улыбками, пока колонна не остановилась: впереди улица была запружена демонстрантами, над которыми тихо покачивались знамена, красные, голубые и белые полотнища, фанерные щиты и куски картона. Антон протиснулся вперед и увидел, что улицу от края до края перегородила полиция. Полисмены в черных касках и черных накидках стояли двумя плотными шеренгами, рослые, плечистые, крепкие руки в перчатках сложены на груди, их неподвижные фигуры выражали спокойную силу, а свисавшие с кистей дубинки казались угрожающими даже в своей тяжелой неподвижности. За полисменами в некотором отдалении стояла конная полиция. Лошади, всхрапывая, нетерпеливо били передними копытами асфальт.

Полицейский офицер, подняв к губам мегафон, уговаривал демонстрантов разойтись: они мешают движению и нарушают порядок. В противном случае полиция вынуждена будет применить силу.

Перед офицером стояла небольшая группа людей, среди которых Антон узнал высокую, сутуловатую фигуру Артура Хартера, рядом с ним были Макхэй и Бест. Хартер пытался объяснить полицейскому что-то, но не смог: его бил кашель, и он, наклоняя голову, прятал лицо в ладони. Откашлявшись, он опять начинал говорить и снова заходился в кашле. Тогда, приподняв шляпу, обратился к офицеру Бест, но тот, не выслушав его, крикнул в мегафон:

– Расходитесь! Расходитесь по домам! Дальше мы вас не пустим! Таков приказ.

– Вы не имеете права задерживать меня! – прокричал в ответ Макхэй и показал что-то лежавшее на ладони офицеру.

Тот взглянул на ладонь и повелительным жестом раздвинул черный ряд полицейских.

– Проходите, сэр, – громко сказал он. – Вас мы не задерживаем.

– Я требую, чтобы пропустили всех! – повысил голос Макхэй. – Всех, кто идет со мной и за мной.

– Нет, сэр! – отрезал офицер. – Только вас.

– Я требую пропустить всех!

– Нет, сэр! Демонстрация в центре не разрешена, она незаконна.

Демонстранты, напирающие на черный заслон полицейских, стали выкрикивать:

– Пропустите нас!

– На Уайтхолл!

– К правительству! К правительству!

Офицер вновь приложил к губам мегафон, но многоголосое и требовательное «На Уайтхолл! На Уайтхолл!» заглушило его слова. Точно подстегнутый этим криком, поток людей, скопившийся у полицейской запруды, хлынул вперед, сломил черный барьер и покатился по улице, унося с собой офицера и его полисменов. Увлекаемый этим потоком, Антон с тревогой увидел, как навстречу толпе двинулся строй конной полиции. Всадники в черных касках, прихваченных ремнями под подбородком, в черных шинелях врезались в толпу. Антон видел оскаленные морды лошадей и резиновые полицейские дубинки, которые мелькали над толпой, обрушиваясь на головы людей.

Сначала демонстранты увертывались от ударов, но вскоре стали хватать полицейских за ноги и стаскивать на мостовую. Лошади, оказавшись без всадников, ошалело метались среди дерущихся людей. Из соседних улиц выехали большие полицейские машины, и десятки новых полисменов ринулись в бушующую толпу. Вот они набросились на высокого и потому заметного Хартера, потом схватили Беста, Макхэя. Втолкнули их в длинную, похожую на карету «Скорой помощи» машину с решетками на окнах. Машина тут же рванулась с места, оглашая улицу воем сирены. Вскоре за ней помчалась вторая, набитая арестованными демонстрантами, потом третья, четвертая.

Демонстранты стали отступать. Сначала они отходили медленно, отвечая на удары ударами, затем ускорили шаг и, наконец, побежали. Но путь им перекрыла неведомо откуда взявшаяся черная толпа. «Чернорубашечники!» – понял Антон. Выкрикивая ругательства и угрожающе размахивая палками, черная лавина двинулась навстречу бегущим демонстрантам. Вспомнив предупреждение Фокса, Антон отступил в первую же боковую улицу. Однако, свернув в нее, он вскоре обнаружил, что бегущие от полиции и фашистских громил демонстранты догоняют и обгоняют его. Отнюдь не желая быть избитым, а тем более арестованным, Антон побежал. Серые трехэтажные дома тянулись по обеим сторонам улицы без единого переулка, без арок и проходных дворов.

Англичанка с развевающимися черными волосами, которую он только что обогнал, схватила его за руку и потянула на каменную лестницу, ведущую с тротуара вниз, под крыльцо. Это была Пегги. Она распахнула дверь и втолкнула Антона в тесный тамбур.

– Где мы? – шепотом спросил он, словно опасаясь, что его услышат с улицы.

– У нас дома, – так же шепотом ответила Пегги. – Сейчас открою вторую дверь.

Она достала ключ и ощупью пыталась попасть в замочную скважину. Антон нашел ее руку и тихо сжал пальцы.

– Может быть, не надо открывать вторую дверь, – прошептал он. – Подождем здесь, пока на улице не утихнет, и я уйду.

– А если полиция застанет нас здесь?..

Дверь распахнулась в просторную, плохо освещенную комнату. За столом, придвинутым вплотную к окну, сидели большеголовый, начавший седеть мужчина, хрупкая женщина с худым и бледным лицом и две девочки, такие же черноволосые и синеглазые, как Пегги; ее родители и сестры, догадался Антон. Мать Пегги вздрогнула и испуганно повернулась к двери, отец только поднял опущенную голову, в его усталых глазах отразилось недоумение. Девочки бросились к сестре, не сводя, однако, испуганных глаз с Антона. Семья пила чай, и Антон, сказав «Добрый день!», начал извиняться, что помешал им своим вторжением.

– Снимайте плащ! – перебила его Пегги. – Быстро! И садитесь за стол! – Она повесила свой плащ на крючок, вбитый в дверь. Затем подтолкнула Антона к стулу, пододвинула ему чашку с недопитым чаем и сама села рядом.

– Но зачем… – начал было Антон.

– А затем, – коротко произнесла Пегги, показав головой на окно: две черные фигуры, присев на корточки, бесцеремонно рассматривали сидевших за столом в полуподвале.

Вскоре послышался стук в дверь. Хозяин медленно поднялся, не спеша подошел к двери и распахнул ее.

– Что вам угодно? – раздраженно и громко спросил он.

Пожилой полисмен с большим зобоподобным подбородком шагнул в комнату, окинул ее быстрым, пытливым взглядом. Лишь после этого он взглянул на хозяина.

– Вы давно здесь?

– Третий год! – рявкнул хозяин. – С тех пор, как потерял работу, торчу в этой дыре!

– Нам нет никакого дела до того, сколько лет и почему вы торчите в этой дыре, – резко заметил полицейский. – Когда вы вернулись с улицы?

– С утра никуда не выходили! – прокричал хозяин.

– Нет необходимости кричать, – недовольно произнес полисмен. – Я не глухой.

– Извините! – вновь громко проговорил хозяин. – Привычка! Двадцать лет проработал котельщиком.

Полисмен поморщился и указал резиновой дубинкой на Антона.

– Ваш сын?

Хозяин неторопливо повернулся, нахмурился, точно впервые увидел гостя за столом, и отрицательно покачал головой.

– Это мой друг, – сказала Пегги.

Второй полисмен, более молодой, захотел уточнить:

– Жених?

Пегги улыбнулась и посмотрела на Антона сияющими синими глазами.

– Нет еще.

– Ну, скоро будет, – уверенно определил молодой полисмен и с легкой игривостью добавил: – Перед такими глазками никто не устоит.

Пожилой полисмен с подбородком-зобом неодобрительно покосился на молодого, но тут же перевел пытливые глаза на Антона и Пегги.

– А вы давно здесь?

– Как видите, успели уже напиться чаю, – быстро ответила Пегги и кивнула на пустые чашки.

– Извините за беспокойство, – проговорил молодой полисмен, снова взглянув на Пегги с восхищением. – Служба.

– Пожалуйста! – великодушно и обрадованно произнесла Пегги. – Пожалуйста!

Полисмены вышли, прикрыв за собой дверь. Пегги рассмеялась и, повернувшись к Антону, заглянула ему в глаза.

– А ведь вы напугались?

– Не очень, но все-таки, – тихо признался Антон.

– Это потому, что вы к такому не привыкли, – объяснила Пегги, продолжая улыбаться.

– И не дай бог привыкать, – сокрушенно отозвалась ее мать. – Нас они навещают уже не первый раз, а все равно страшно.